Ф. Скотт Фицджеральд
Лоботряс
Джим Пауэлл был лоботрясом. Как бы мне ни хотелось, чтобы герой рассказа был симпатичен, вводить читателя в заблуждение на этот счет было бы нечестно. Он был прирожденным, проверенным, стопроцентным лоботрясом и неторопливо рос в течении всего сезона урожая, который в краях ниже линии Диксона-Мэйсона длится круглый год.
Если вам сегодня придет в голову назвать уроженца Мемфиса «лоботрясом», тот, скорее всего, извлечет из кармана штанов длинную прочную веревку и повесит вас на первом попавшемся телеграфном столбе. Если же вы решите назвать «лоботрясом» уроженца Нового Орлеана, тот, скорее всего, широко улыбнется и язвительно спросит, кто пригласил вашу девушку на бал в Марди-Грас? Тот тип «лоботряса», к которому принадлежал главный герой этого рассказа, представляет собой нечто среднее между этими двумя; происходит он из маленького городка с населением тысяч сорок, вот уже сорок тысяч лет тихо дремлющего на юге Джорджии, лишь изредка ворочающегося в дрёме и сквозь сон бормочущего что-то о войне, имевшей место где-то, когда-то и уже давным-давно забытой всеми остальными.
Джим был лоботрясом. Я написал это еще раз просто потому, что это так хорошо звучит, совсем как начало сказки, доброй сказки о Джиме. Мне он сразу представляется таким круглолицым, румяным, в шапке, из которой торчат клочки сена и листья. Однако этот Джим был высоким, тощим и сутулым оттого, что слишком много времени проводил за карточным столом; на равнодушном севере таких зовут «лодырями». Ну а в краях, где все еще помнят, что такое «Конфедерация», за этим классом, проводящим всю жизнь в спряжении глагола «бездельничать» в первом лице единственного числа: я бездельничаю, я бездельничал, я буду бездельничать, прочно утвердилось прозвище «лоботрясы».
Джим родился в белом доме на зеленом холме. Фасад дома украшали четыре облезшие колонны, сзади находилась огромная садовая решетка, создававшая веселый фон для заросшей цветами солнечной лужайки. Первым обитателям белого дома принадлежала земля справа, слева и позади, но это было так давно, что даже отец Джима мог с трудом припомнить те времена. Честно говоря, он придавал данному факту настолько малое значение, что даже умирая от огнестрельной раны, полученной в уличной стычке, не стал упоминать о нем при прощании с малышом Джимми, которому к тому времени исполнилось пять и который очень испугался. Белый дом превратился в пансион, которым управляла чопорная леди из Мэйкона, которую Джим называл «Тетя Мамми» и ненавидел всей душой.
Когда ему исполнилось пятнадцать, он поступил в среднюю школу; его черных волос почти перестала касаться расческа, он стал бояться девушек. Он ненавидел свой дом, в котором четыре женщины и один старик из года в год тянули бесконечный спор о том, какие участки первоначально входили во владение Пауэллов, а также какие цветы расцветут вслед за этими. Иногда родители девочек из города, вспоминая о матери Джима и надеясь обнаружить сходство темных глаз и волос, приглашали его на дни рождения детей, но на этих вечеринках он всегда очень стеснялся и вообще предпочитал проводить время, сидя на сломанном автомобильном мосте в гараже Тилли, бросая кости либо неустанно исследуя свои зубы при помощи длинной соломинки. Чтобы зарабатывать карманные деньги, он брался за все, что подвернется, и именно из-за этого окончательно перестал появляться на вечеринках со сверстниками. Уже на третьей вечеринке маленькая Марджори Хайт нетактично прошептала — так, что это услышал и он — что уже видела этого мальчика, когда он доставлял им домой товары из бакалейной лавки. Поэтому вместо того, чтобы выучить «тустеп» и «польку», Джим выучился выбрасывать с помощью костей на выбор по желанию любое число, а также выслушал массу правдивых баек обо всех перестрелках, произошедших в округе в течении последних пятидесяти лет.
Ему исполнилось восемнадцать. Разразилась война, и в качестве моряка он в течение года полировал латунные поручни в Чарльстонском корпусе. Затем для разнообразия его направили на Север и он еще год полировал такие же латунные поручни, но уже в Бруклинском корпусе.
Война окончилась и он вернулся домой. Ему исполнился двадцать один год, его брюки казались чересчур короткими и чересчур узкими. Его боты на кнопках имели продолговатые удлиненные мыски. Его галстук будоражил воображение, как тайный заговор, причудливо переливаясь пурпурным и розовым, а над ним располагалась пара голубых глаз — блеклых, как полоса дорогой старой ткани, давно забытой на солнце.
В сумерках одного из апрельских вечеров, когда хлопковые поля и знойный город подернулись светло-серой дымкой, он, едва заметный, стоял, облокотившись на дощатый забор, что-то насвистывая и глядя на месяц, висевший над уличными фонарями Джексон-стрит. Его мозг усиленно работал над проблемой, полностью занимавшей его вот уже целый час: лоботряса пригласили на вечеринку.
В те давние дни, когда все мальчишки питали стойкое отвращение ко всем девчонкам, Кларк Дэрроу и Джим сидели за одной партой. В то время как социальные устремления Джима гибли в промасляной атмосфере гаража, Кларк не терял времени: влюблялся и разлюбливал, поступал в колледж, начинал пить и бросал, — короче говоря, стал одним из лучших кавалеров города. Несмотря ни на что, Кларк и Джим сохранили дружеские чувства, пусть и не такие горячие, как раньше, но, тем не менее, совершенно очевидные. Тем вечером старенький «форд» Кларка притормозил перед стоявшим на тротуаре Джимом и безо всякой задней мысли Кларк пригласил друга на вечеринку в сельский клуб. Импульс, заставивший его это сделать, был не менее удивителен, чем побуждение, заставившее Джима принять предложение. Последнее было, по всей вероятности, вызвано бессознательной скукой и полуосознанным желанием ввязаться в какую-нибудь авантюру. И теперь Джим пытался трезво обдумать предпринятый шаг.
Он начал петь, отстукивая своей длинной ногой ритм по каменной плите тротуара, добиваясь точного попадания в негромкий горловой мотив:
«За милю от дома, в городе лени,
Дженни, царица лентяев жила.
Ей нравились кости, и даже со злости
Шесть из шести она бросить могла».
Он прекратил пение и возмутил тишину тротуара разухабистой дробью.
— К черту! — еле слышно пробормотал он.
Они все будут там: всё это общество, то общество, к которому должен был бы принадлежать и Джим: по праву бывшего обитателя белого дома, пусть давным-давно проданного за долги, по праву родства с изображенным на портрете офицером в серой форме. Но члены того общества подрастали вместе и понемногу сформировали свой узкий круг — так же постепенно, как постепенно, дюйм за дюймом, удлинялись платья девушек, и так же необратимо, как удлинялись брюки мальчиков, вдруг ставшие им заметно короткими. И для этого общества, где все звали друг друга по именам и помнили, кто с кем дружил в школе, Джим был чужаком: он был из бедняков. Большинство молодых людей смогли бы снисходительно припомнить, как его зовут; трем или четырем девушкам он мог поклониться, как знакомый. Вот и все.
Когда закат превратил небо в синий фон, создав достойную декорацию для появления луны, Джим отправился через знойный, умеренно жгучий город на Джексон-стрит. Лавки закрывались, последние покупатели плыли домой, походя на порождение бурного сна остановившейся карусели. Дальше по улице развернулась ярмарка, раскинувшаяся сверкающей аллеей разноцветных шатров, одаряя ночь смесью музыкальных звуков: кто-то играл восточный мотив на каллиопе, перед паноптикумом звучал меланхоличный горн, шарманка весело наигрывала «Домой, в Теннеси!»
Лоботряс зашел в лавку и приобрел воротничок. Затем неторопливо направился к аптеке «Воды Сэма», перед дверью которой, как и в любой из летних вечеров, стояло три или четыре экипажа, а между ними туда и сюда сновали маленькие негритята с пломбиром и лимонадом.
— Привет, Джим.
Голос раздался откуда-то снизу: Джо Эвинг и Мэрилин Уэйд сидели в автомобиле. На заднем сиденье находились Нэнси Ламарр и какой-то незнакомец.
Лоботряс небрежно прикоснулся к своей шляпе.
— Привет, Бен… — и после краткой паузы добавил: — добрый вечер!
И он всё также неторопливо продолжил путь к гаражу, на втором этаже которого находилось его жилище. Его «добрый вечер» адресовался Нэнси Ламарр, с которой он заговорил впервые за последние пятнадцать лет.
Губы Нэнси вызывали в памяти первый поцелуй, у неё были темные глаза и иссиня-черные волосы, доставшиеся ей по наследству от матери, родившейся в Будапеште. Джим часто видел её на улицах, она всегда, как мальчишка, держала руки в карманах; он знал, что за ней, как и за её лучшей подругой Салли Кэрролл Хоппер, на всем протяжении пути от Атланты до Нового Орлеана тянется целый шлейф разбитых сердец.
Всего на несколько мгновений, но Джим пожалел, что не умеет танцевать… Затем рассмеялся и, уже дойдя до своей двери, снова начал негромко напевать:
«Бросок её мог бы лишить вас покоя,
Её красота б вас смела.
Дженни, царица цариц лоботрясов,
В городе лени жила».
II
В половине десятого Джим и Кларк встретились у аптеки и оттуда в «форде» Кларка отправились в сельский клуб.
— Джим, ну как поживаешь? — просто так, чтобы скоротать путь в пахнущей жасмином ночи, спросил Кларк.
Лоботряс задумался.
— Ну, — после паузы сказал он, — живу в комнате над гаражом Тилли. Я ему немного помогаю с машинами по вечерам, и он с меня денег не берет. Иногда подрабатываю на его такси, за чаевые. Так вот и кормлюсь.
— И хватает?
— Ну, у него и днем есть куча работы — особенно по воскресеньям; есть у меня, правда, ещё кое-что, но я стараюсь не рассказывать. Ты небось забыл, но я всё ещё лучше всех в этом городе играю в кости! Теперь меня уже заставляют метать из стакана, потому что как только я беру их в руки — считай, я выиграл.
Кларк понимающе ухмыльнулся.
— А я никогда не мог выбросить, сколько надо. Хорошо бы ты как-нибудь сыграл с Нэнси Ламарр и выиграл бы все её деньги! Она играет с парнями и проигрывает больше, чем её папочка ей выдает. Я даже слышал, что месяц назад она продала фамильное кольцо, чтобы расплатиться с долгами.
Лоботряс уклончиво промолчал.
— Белый дом на улице Вязов всё еще твой?
Джим покачал головой.
— Продан. Дали хорошую цену, учитывая, что район уже не тот. Адвокат присоветовал всё вложить в акции. Но тут «Тетя Мамми» тронулась, так что все проценты уходят на лечебницу.
— Н-да…
— На Севере у меня есть дядя, и я думаю поехать к нему, как только соберусь. Отличная ферма, вот только работать там некому. Он как-то просил меня приехать и помочь, но я так и не собрался. Там чертовски тоскливо…
Неожиданно он заговорил о другом.
— Кларк, я тебе весьма признателен за приглашение, но — честно — будет лучше, если ты прямо вот здесь остановишься, и я пойду домой.
— Чушь! — хмыкнул Карл. — Хоть немного развеешься. Можно даже не танцевать — просто выйдешь на площадку и немножко повертишься.
— Чего? — встревожился Джим. — Только не вздумай подходить со мной к девушкам и «исчезать», чтобы я потом, как дурак, шел танцевать!
Кларк рассмеялся.
— Имей в виду, — продолжал Джим, — что если ты не поклянешься, что ничего такого не будет, я вот прямо здесь выхожу и на своих двоих чешу обратно до Джексон-стрит.
После непродолжительного спора они пришли к соглашению о том, что Джим, во избежание приставаний со стороны особ женского пола, наблюдает разворачивающееся действо с безопасного расстояния, а именно со скамейки в углу, а Кларк при этом имеет право проводить рядом с ним все время, свободное от танцев.
И в десять вечера лоботряс, скрестив ноги и старомодно сложив руки на коленях, пытался выглядеть так, будто ему не впервой и даже скучновато смотреть на танцующих. На самом же деле его застенчивость боролась со жгучим интересом к происходящему вокруг. Он смотрел, как из гардеробной друг за другом возникали девушки, прихорашивавшиеся, как яркие птицы, бросая невинные взгляды своим «дуэньям», а затем, быстро обводя взглядом зал, они одновременно пытались оценить обстановку и реакцию этой «обстановки» на их появление; после чего, снова как птицы, они приземлялись и оседали в крепких объятиях поджидавших их кавалеров. Салли Кэрролл Хоппер, блондинка с томным взглядом, была в своем любимом розовом и блистала, как утренняя роза. Марджори Хайт, Мэрилин Уэйд, Гарриет Кэрри — все те девушки, которых он встречал, слоняясь в полдень по Джексон-стрит, в этот час, с аккуратно уложенными бриллиантином локонами, нежно подсвечивавшимися приглушенным светом люстр, казались ему таинственными незнакомками, похожими на розовые, голубые, красные и золотые фигурки из дрезденского фарфора, только что вынутые из печи и уже стоящие в витрине магазина.
Так он просидел полчаса. Периодические визиты оживленного Кларка, сопровождавшиеся ободряющим хлопком по колену и «Привет, старичок, ну как ты тут?», радости не прибавляли. Его узнавали, здоровались, некоторые даже останавливались переброситься парой фраз, но он понимал, что для всех было сюрпризом само его присутствие здесь, и он даже вообразил, что для некоторых этот сюрприз был неприятным. А в половине одиннадцатого всё его смущение неожиданно улетучилось, происходящее вдруг приобрело интерес и он совершенно забыл о себе: из гардеробной вышла Нэнси Ламарр.
На ней было платье из желтого органди, состоявшее, казалось, лишь из сотен острых уголков, трех рядов оборок и большого банта сзади; вокруг неё вспыхивали фосфоресцирующие черные и желтые лучи. Лоботряс широко распахнул глаза, ему стало трудно дышать. Она задержалась в дверях, ожидая своего кавалера. Джим узнал его: это был тот самый незнакомец, которого он видел вечером рядом с ней в машине Джо Эвинга. Он смотрел, как она, подбоченясь, что-то тихо ему сказала и рассмеялась. Мужчина рассмеялся вместе с ней, и Джим внезапно почувствовал болезненный укол какого-то незнакомого чувства. Между парой, казалось, проскользнул какой-то луч, как прекрасная стрела с того солнца, которое еще минуту назад согревало и его. Лоботряс внезапно ощутил себя сорной травой под плетнем.
Через минуту к нему подошел румяный и сияющий Кларк.
— Привет, старичок, — в который уже раз за вечер воскликнул он, — ну как ты тут?
Джим ответил, что он тут вполне себе ничего.
— Пошли со мной, — скомандовал Кларк. — Я тут кое-чего раздобыл, и это будет гвоздь программы!
Джим неуклюже последовал за ним через весь зал и вверх по лестнице, в гардеробную, где Кларк извлек из кармана фляжку с безымянным напитком соломенного цвета.
— Из настоящей кукурузы!
Рядом уже стоял поднос с имбирным элем. Такой мощный нектар, тем более «из настоящей кукурузы», всегда лучше работает с чем-нибудь покрепче сельтерской.
— Ну что, дружище, — уже потише произнес Кларк, — Нэнси Ламарр сегодня великолепна?
Джим кивнул.
— Очень красива, — согласился он.
— Сегодня она нарядилась для проводов, — продолжал Кларк. — Видел с ней парня?
— Высокий? В белых брюках?
— Точно. Это Огден Меррит, из Саванны. Старый Меррит владеет заводом, выпускает безопасные бритвы. А сынок просто без ума от неё. Бегал за ней целый год.
— Она, конечно, та еще девчонка, — продолжал Кларк, — но мне она нравится. И не только мне. Ну да, она позволяет себе совершенно безумные выходки. Обычно выходит сухой из воды, но на её репутации уже, наверное, места живого не найти.
— Неужели? — Джим поставил свой стакан. — А вкусно…
— Да, ничего. О, она настоящая сумасбродка. Играет в кости, представляешь? И ей нравится вкус спиртного. Я даже обещал её угостить, попозже.
— Она любит этого Меррита?
— Черт его знает. Но, похоже, все лучшие девчонки выходят замуж и куда-нибудь отсюда уезжают.
Он смешал себе еще один коктейль и аккуратно закрыл фляжку пробкой.
— Слушай, Джим, я сейчас иду танцевать и был бы весьма обязан, если бы ты взял эту фляжку на хранение, раз уж ты не танцуешь. Если кто-то заметит, что у меня в кармане фляжка, понятное дело, он сразу же подойдет и попросит угостить — и не заметишь, как всё кончится и всё моё веселье выпьет кто-нибудь другой.
Итак, Нэнси Ламарр собиралась замуж. Любимица всего города должна была стать собственностью индивидуума в белых брюках, и всего лишь потому, что отец носившего эти брюки делал лучшие безопасные бритвы. Спускавшемуся по ступенькам Джиму эта мысль показалась невероятно тоскливой. Впервые в жизни он переживал неясное романтическое томление. В его воображении возникла картина: Нэнси, жизнерадостная и веселая, идет по улице, в качестве дани у боготворящего её продавца фруктов взимает с лотка апельсин, приказывает отнести на какой-то мифический счет стаканчик «Колы» в аптеке и, собрав вокруг себя толпу кавалеров, с триумфом отъезжает в вечерний вихрь великолепия и музыки.
Лоботряс сошел с крыльца в темноту между освещенным луной газоном и светящимся дверным проемом танцевального зала. Он присел на стоявший там стул, зажег сигарету и погрузился в свои привычные грезы, не нарушаемые никакими посторонними мыслями. Но сейчас эти грезы были более чувственными, потому что вокруг была ночь, повеяло влажным теплым ветром, принесшим запахи пудры, платьев и тысячу других ярких ароматов, рождавшихся за дверями. Сама музыка — глухие ноты тромбона — казалась теплой и призрачной, с томным призвуком шарканья ботинок и туфель.
Неожиданно в прямоугольнике желтого света, падавшего из открытой двери, появился темный силуэт. Из гардеробной вышла девушка и остановилась на крыльце, всего в нескольких шагах. Джим услышал тихое «черт!», затем она обернулась и увидела его. Это была Нэнси Ламарр.
Джим поднялся со стула.
— Привет!
— Привет, — чуть помедлив, ответила она, затем подошла ближе. — О, да это же Джим Пауэлл!
Он сделал легкий поклон и стал думать, что сказать в ответ.
— Как ты думаешь… — быстро заговорила она, — я хотела спросить: ты знаешь, что делать с жвачкой?
— С какой ещё жвачкой?
— К моей туфле прилипла жвачка. Какой-то идиот или идиотка выплюнули свою жвачку на пол, а я, конечно, тут же на неё наступила.
Джим непроизвольно покраснел.
— Как мне теперь от неё избавиться? — раздраженно спросила она. — Я пробовала ножом. Я пробовала всем, что только смогла найти в этой чертовой раздевалке. Я попробовала мылом с водой, и даже духами, испортила свою пудреницу, пытаясь заставить эту гадость отлепиться от моей туфли.
Джим в волнении обдумывал ситуацию.
— Ну… Я думаю… Может, бензином?
Не успел он еще произнести последние звуки, как она уже схватила его за руку и потащила с веранды прямо через клумбу, бегом, к стоянке автомобилей, располагавшейся у самого начала поля для гольфа.
— Открывай бак, — скомандовала она, не дав ему перевести дыхание.
— Что?
— Бак с бензином. Я же должна избавиться от этой жвачки! Я не могу танцевать с жвачкой на туфле.
Джим послушно повернулся к машинам и начал осмотр на предмет обретения желанного растворителя. Если бы она потребовала поршень, он приложил бы все усилия для того, чтобы раскурочить двигатель и достать нужную деталь.
— Нашёл! — произнес он после недолгих поисков. — Вот этот, вроде, подается. Есть платок?
— Наверху, весь мокрый. Я же пробовала воду с мылом!
Джим сосредоточенно рылся в своих карманах.
— Кажется, у меня тоже нет.
— К черту. Мы можем открыть бак и пусть себе льется на землю.
Он повернул клапан, бензин начал капать.
— Еще!
Он повернул клапан сильнее. Бензин пошел струей, образуя блестящую масляную лужу, отражавшую дюжину неровных лун на дрожащем дне.
— Ладно, — уже спокойней вздохнула она, — пусть весь вытекает. Единственное, что можно сделать — встать в лужу.
Подчинившись, он полностью открыл клапан, и маленькая лужица неожиданно превратилась в огромную; по земле во всех направлениях растекались маленькие речки и ручейки.
— Отлично! То, что надо.
Приподняв край юбки, она грациозно вступила в бензин.
— Уверена, что теперь-то уж отлипнет, — пробормотала она.
Джим улыбнулся.
— Даже если нет — тут еще полно машин.
Она грациозно вышла из бензиновой лужи и начала оттирать подошвы своих туфель о бампер автомобиля. Лоботряс больше не мог сдерживаться. Он согнулся пополам от смеха, а через секунду к нему присоединилась и она.
— Ты приехал с Кларком Дэрроу, правда? — спросила она на обратном пути к веранде.
— Да.
— А где он?
— Танцует, наверное.
— Черт. Он обещал мне коктейль!
— Ну, — сказал Джим, — это поправимо. Фляжка-то у меня в кармане!
Она лучезарно улыбнулась.
— Надо бы найти еще имбирный эль, — добавил он.
— Только не мне. Давай фляжку.
— Уверена?
Она насмешливо улыбнулась.
— Проверь. Я могу пить всё, что пьют мужчины. Давай присядем.
Она устроилась на краешке стола, а он сел на соломенный шезлонг рядом. Вынув пробку, она поднесла фляжку к губам и сделала долгий глоток. Он зачарованно смотрел на неё.
— Нравится?
Она молча покачала головой.
— Нет, но мне нравится послевкусие. Думаю, как и всем.
Джим согласился.
— Моему отцу тоже нравилось. Даже слишком — это его и сгубило.
— Американцы не умеют пить, — серьезно произнесла Нэнси.
— Что? — удивился Джим.
— На самом деле, — беззаботно продолжала она, — они вообще не знают, как можно делать что-либо хорошо. Единственное, о чем я всю жизнь буду жалеть — так это о том, что не родилась в Англии.
— В Англии?
— Да. Единственное, о чем я жалею всю жизнь!
— Тебе там нравится?
— Да. Безумно. Я никогда сама там не была, но знаю многих англичан, которые служили здесь в армии, они учились в Оксфорде, Кембридже — ну, это как «Сивани» и «Университет Джорджии» у нас — и, естественно, я прочитала множество английских романов.
Джим слушал с интересом, он был изумлен.
— Ты когда-нибудь слышал о леди Диане Мэннерс? — серьезно спросила она.
Нет, Джим не слышал.
— Ну, я всегда хотела быть, как она… Она черноволосая, прямо как я, и неистовая, как грех. Это она въехала на коне в какой-то собор, или там часовню, или куда-то еще, а потом все авторы стали вставлять этот эпизод в свои романы.
Джим вежливо кивал. Он выплыл из своих глубин.
— Дай фляжку, — попросила Нэнси. — Я хочу еще глоточек. Маленький глоток не повредит и младенцу.
— Видишь ли, — чуть хрипло продолжила она. — У людей, живущих там, есть стиль. Здесь ни у кого стиля нет. Я хочу сказать, что ради парней, которые живут здесь, не стоит носить потрясающие наряды или делать что-то сенсационное. Ты думал об этом?
— Думаю, что… Думаю, что нет, — пробормотал Джим.
— А мне нравится одеваться, и мне нравится всё это делать! В этом городе я единственная, у кого есть стиль.
Она потянулась и удовлетворённо зевнула.
— Прекрасная ночь.
— Точно, — согласился Джим.
— Хочу яхту, — медленно проговорила она. — Хочу плыть по серебристому озеру, по Темзе, например… Пить шампанское и есть икру. Пусть на борту будет человек восемь, не больше. И один из них прыгнет за борт, чтобы всех развеселить, и утонет, как тот кавалер леди Дианы Мэннерс…
— Он сделал это, чтобы она развеселилась?
— Он не собирался тонуть, чтобы развеселить её. Он просто хотел прыгнуть за борт, чтобы всех рассмешить.
— Думаю, они все просто умерли от смеха, когда он потонул.
— Да, они вряд ли смеялись, — согласилась она. — Но думаю, что она-то всё равно смеялась. Думаю, она жестокая, как и я.
— Ты жестокая?
— Как жесть. — Она снова зевнула и добавила: — дай-ка мне ещё немножко из этой фляжки.
Джим заколебался, но она властно протянула руку.
— Я не маленькая, — заявила она. — Ты ещё никогда таких, как я, не видел! — Она сделала паузу. — И всё же, ты, может быть, и прав… У тебя… У тебя ум старика…
Она соскочила со стола и двинулась к дверям. Лоботряс тоже встал с шезлонга.
— До свидания, — вежливо сказала она, — доброй ночи. И спасибо, солнышко!
Она вошла внутрь, оставив его с широко раскрытыми глазами на крыльце.
III
В полночь из женской гардеробной вышла целая процессия в плащах и, объединившись в пары с одетыми в пальто кавалерами, как танцоры в котильоне, с полусонным радостным смехом все прошествовали через дверь в темноту, — туда, где фыркали проснувшиеся авто. Пары прощались друг с другом, задерживаясь у фонтана.
Сидевший в углу Джим поднялся, чтобы отыскать Кларка. Последний раз он видел его в одиннадцать — Кларк шел танцевать. Джим забрел к лимонадной стойке, ранее служившей баром. В комнате было пусто, только сонный негр дремал за прилавком, да еще пара парней лениво бросали кости за одним из столов. Джим уже собрался было уходить, но в этот момент в комнату зашел Кларк. Они увидели друг друга одновременно.
— Эй, Джим! — воскликнул он. — Иди к нам и помоги нам с этой бутылкой. Думаю, что там немного осталось, но по глоточку хватит всем.
В дверях показались лениво перебрасывавшиеся шутками Нэнси, приезжий из Саванны, Мэрилин Уэйд и Джо Эвинг. Взгляды Джима и Нэнси встретились, она заговорщицки ему подмигнула.
Все подошли к столу и, усевшись, заказали официанту имбирный эль. Джим, в некотором смущении, смотрел на Нэнси, которая переместилась за соседний столик и присоединилась к игравшим в кости парням.
— Зовём их сюда? — предложил Кларк.
Джим огляделся.
— Не надо привлекать толпу. Это не в правилах клуба.
— Да тут никого нет, — настаивал Кларк, — только мистер Тейлор. Он бегает туда-сюда, как сумасшедший, пытаясь выяснить, кто слил весь бензин из его машины.
Все рассмеялись.
— Ставлю миллион, что здесь опять не обошлось без Нэнси. Не стоит парковать машину, если она где-то рядом.
— Эй, Нэнси, тебя ищет мистер Тейлор!
Щеки Нэнси разгорелись от азарта игры.
— Я его колымагу уже пару недель вообще не видела!
Внезапно повисла тишина. Джим обернулся и заметил остановившегося в дверном проеме индивидуума неопределенного возраста.
Голос Кларка подчеркнул всеобщее замешательство.
— Не хотите ли присоединиться к нам, мистер Тейлор?
— Благодарю вас.
Нежданный мистер Тейлор уселся на стул.
— Придется, видимо. Жду, пока мне достанут немного бензина. Кто-то сыграл шутку с моей машиной.
Его пристальный взгляд быстро скользнул по всем присутствовавшим. Джиму хотелось бы знать, что же он успел услышать в дверях, и Джим попытался восстановить в памяти все, что было сказано.
— Сегодня я в игре, — запела Нэнси, — и выиграю я…
— Поддерживаю! — неожиданно выпалил Тейлор.
— О, мистер Тейлор, я и не знала, что вы играете в кости! — Нэнси явно обрадовалась, обнаружив, что он уселся за стол и мгновенно поставил против неё. Они находились в откровенно натянутых отношениях с того самого вечера, когда она совершенно недвусмысленно отвергла целую серию знаков внимания с его стороны.
— Ну, детки, постарайтесь для мамочки. Всего лишь одна маленькая семерка! — заворковала Нэнси. Она с таинственным видом потрясла руками и бросила кости на стол.
— У-ух! Я знала! И еще доллар сверху.
Она сделала еще пять бросков. Тейлору не везло, и она воспринимала это на личном уровне: после каждого удачного броска Джим видел триумф на ее лице. Каждый раз она удваивала ставки — конечно, такое везение не могло продолжаться долго.
— Лучше остановись, — робко предупредил он.
— Ох, только посмотри! — прошептала она. Выпало восемь, и она снова назвала число.
— Восьмерочка, восьмерочка, давай скорей ко мне!
Восьмерка покатилась по столу. Нэнси покраснела, в её лице появилось что-то истеричное, но ей продолжало везти. Она увеличивала ставки, не собираясь выходить из игры. Пальцы Тэйлора нервно постукивали по крышке стола, но он тоже продолжал игру.
Наконец Нэнси попыталась выбросить десять и потеряла ход. Тэйлор алчно сгреб кости. Он бросал молча, и в напряженной тишине был слышен только стук выбрасываемых на стол костей.
Ход снова перешел к Нэнси, но удача её оставила. Прошел час. Фортуна поворачивалась то лицом, то спиной. Но постепенно везти стало Тейлору. И наконец они сравняли счет: Нэнси проиграла свои последние пять долларов.
— Выписываю чек на пятьдесят и иду ва-банк! — быстро сказала она. Она говорила слегка неуверенно, её рука дрожала.
Кларк и Джо Эрвинг обменялись встревоженными взглядами. Тейлор снова бросил кости. Чек теперь перешел к нему.
— Может, сыграем еще разок? Вот ещё чек! — отчаянно предложила она. — Банк другой, но это не важно — деньги везде одинаковые.
Джим все понял: «настоящая кукуруза», его угощение, и другие эликсиры, которые она принимала после. Если бы только он отважился вмешаться… Ведь у девушки с таким социальным положением и в таком возрасте едва ли могло быть два банковских счета. Часы пробили два, и он решил себя больше не сдерживать.
— Простите… Позволь, я сделаю этот бросок вместо тебя? — предложил он; его обычно тихий, певучий голос прозвучал несколько натянуто.
Неожиданно почувствовав апатию и сонливость, Нэнси отбросила кости.
— Отлично, старик! Как сказала бы леди Диана Мэннерс: «Вперед, Лоботряс!». Мое везение кончилось.
— Мистер Тэйлор, я ставлю наличные против одного из этих чеков, — нарочито беззаботно предложил Джим.
Полчаса спустя Нэнси подалась вперед и хлопнула его по спине.
— Это ты украл мою удачу! — и проницательно закивала головой.
Джим сгреб со стола последний чек и, сложив их все вместе, порвал на мелкие кусочки, бросив обрывки на пол. Кто-то запел, и Нэнси вскочила со стула.
— Леди и джентльмены, — объявила она. — Леди — говорит ваша Диана! Я хочу поведать миру весть о том, что мистер Джим Пауэлл, широко известный в этом городе лоботряс, является исключением из общего правила «везет в игре — не везет в любви». Ему везет в игре, и кроме того, я люблю его! Леди и джентльмены, Нэнси Ламарр, всем известная красавица-брюнетка, часто упоминаемая в «Герольд» как одна из наиболее популярных молодых особ местного общества, как и любая другая девушка в подобной ситуации… Желает объявить — желает объявить, джентльмены… — Неожиданно она встала на цыпочки и покачнулась. Кларк вовремя ухватил её и помог удержать равновесие.
— Прошу прощения, — рассмеялась она, — так вот, она преклоняется… Преклоняется… Неважно. Так выпьем же за здоровье Лоботряса… мистера Джима Пауэлла, короля лоботрясов!
Несколько минут спустя, когда Джим со шляпой в руках уже поджидал Кларка в том самом темном углу крыльца, куда она выходила в поисках бензина, она опять неожиданно возникла рядом с ним.
— Лоботряс, — произнесла она, — ты здесь, Лоботряс? Я думаю… — её не очень уверенный голос, казалось, доносился из сна, — … что ты заслужил мой самый нежный поцелуй за то, что ты сделал, Лоботряс.
На мгновение её руки обвились вокруг него, а губы прижались к его губам.
— Я живу в своем, свободном мире, Лоботряс, но ты показал мне, что есть и что-то иное.
И она убежала вниз с крыльца, на поле для гольфа. Джим увидел, как из двери вышел Меррит и что-то раздраженно ей сказал; увидел, что она рассмеялась, и, отвернувшись, пошла к машине. За ней шли Мэрилин и Джо, напевая медленную песенку «Дитя джаза».
Вышел Кларк и остановился рядом с Джимом на крыльце.
— Всё ясно, как день, — зевнув, сообщил он. — Меррит разозлился. Нэнси ему больше не нужна.
Вдали на востоке, над полем для гольфа, небо стало серым, ночь потихоньку отступала. Двигатель машины заурчал, а пассажиры подхватили припев.
— Всем спокойной ночи, — крикнул Кларк.
— Пока, Кларк!
— Пока!
А через мгновение тихий радостный голос добавил: «Спокойной ночи, Лоботряс».
Машина с певцами отъехала. Петух на ферме через дорогу издал одинокое печальное «ку-ка-ре-ку», и заспанный негр-официант потушил свет на крыльце. Джим и Кларк, шурша ботинками по гравию, направились к «форду».
— Ну, старик, — вздохнул Кларк, — вот это была игра!
Было ещё слишком темно, и он не увидел, как вспыхнул румянец на щеках Джима. Ему бы не пришло в голову, что он покраснел от стыда.
IV
В унылой комнате на втором этаже гаража Тилли целыми днями слышалось урчание и фырканье машин снизу вперемешку с песнями негров-мойщиков и шумом воды из шлангов. Комната была уныло-квадратной, что подчеркивалось стоявшей в ней кроватью и обшарпанным столом, на котором лежало несколько книг: старые издания «На пассажирском через Арканзас» и «Люсиль» некоего Джона Миллера, испещренные чьими-то пометками старинным витиеватым почерком, «Глаза Вселенной» Гарольда Белла Райта, а также старинный Псалтырь в издании англиканской церкви, с надписью «Элис Пауэлл, 1831» на форзаце.
В тот миг, когда Лоботряс вошел снизу в гараж, небо на востоке было все еще темным; когда в комнате включилась единственная электрическая лампочка, стало понемногу голубеть. Джим поспешно выключил свет и, подойдя к окну, облокотился о подоконник, уставившись в предрассветное небо. Его чувства пробудились, и первым ощущением стало ощущение тщеты всего окружающего, похожее на тупую боль в однотонной серости его существования. Неожиданно он почувствовал себя окруженным стеной, стеной такой же реальной и осязаемой, как и белая стена его пустынного жилища. И как только он ощутил эту стену, все, что составляло романтику его существования, легкомыслие, простосердечную беспечность и чудесную открытость его жизни, постепенно стало терять очертания. Лоботряс, шагающий по Джексон-стрит, медленно напевая себе что-то под нос, которого знали в каждой лавке на каждом углу, всегда готовый радоваться любой встрече, всегда готовый обменяться шуткой, иногда грустный, но лишь от того, что есть на свете грусть и время пролетает незаметно, — этот лоботряс неожиданно исчез. Само слово стало банальным упреком. Внезапное озарение — и он понял, что Меррит его презирает, что даже поцелуй Нэнси там, на лужайке, мог пробудить не ревность, а лишь сожаление от того, что Нэнси так низко пала. А Лоботряс со своей стороны ради неё всего лишь продемонстрировал сомнительное искусство, вынесенное им из гаража. Он стал для неё чем-то вроде морального душа, а все грязные пятна принадлежали ему.
Когда небо стало приобретать бирюзовый оттенок, а в комнате посветлело, он дошел до кровати и упал на неё, яростно сжав кулаки.
— Я люблю её, — вслух сказал он, — о, Господи!
И как только он произнес эти слова, что-то внутри него освободилось, как будто из его горла исчез комок. Рассветный воздух показался таким чистым и лучезарным, а он, уткнувшись лицом в подушку, начал сдавленно всхлипывать.
***
В три часа дня вовсю светило солнце, и медленно двигавшийся по Джексон-стрит Кларк Дэрроу услышал приветствие Лоботряса, стоявшего у обочины, засунув руки в карманы.
— Привет! — ответил Кларк, резко тормознув свой «Форд» у стены лавки. — Только проснулся?
Лоботряс отрицательно покачал головой.
— Даже не ложился. Как-то неспокойно было на душе, так что решил утром прогуляться за город. Только что вернулся.
— Не думал, что ты так разволновался. Я-то вот тоже с утра как-то…
— Думаю уехать из города, — продолжал Лоботряс, погруженный в свои собственные мысли. — Поеду на ферму и начну помогать дяде Дэну. Кажется, слишком уж долго я валял дурака.
Кларк промолчал, а Лоботряс продолжил:
— Подумал вот, что когда тетя Мамми помрет, вложу наследство в ферму и попробую что-нибудь сделать. Все мои родом оттуда, когда-то там было большое хозяйство.
Кларк с интересом смотрел на него.
— Смешно, — сказал он. — Это всё… Это всё и на меня подействовало примерно так же.
Лоботряс немного помолчал.
— Я даже не знаю, — медленно проговорил он, — что-то такое… Вот когда эта девушка вчера рассказывала о леди по имени Диана Мэннерс, которая англичанка, вот это, похоже, и заставило меня задуматься!
Он выпрямился и как-то странно посмотрел на Кларка.
— Моя семья была не из последних в этих местах, — с вызовом произнес он.
Кларк кивнул.
— Я знаю.
— Теперь остался только я, — продолжал Лоботряс, чуть повысив голос. — И я — никто. И теперь они имеют право называть меня Лоботрясом, как какого-то поденщика. Люди, которые были ничем, когда у моих родителей было всё, теперь задирают носы, видя меня!
И снова Кларк промолчал.
— Мне надоело. Я уеду сегодня же. И когда я вернусь в этот город, я вернусь джентльменом.
Кларк вытащил носовой платок и стер пот со лба.
— Да, не только тебя встряхнуло, — печально признал он. — Все эти ночные танцы с девушками надо прекращать. Конечно, очень жаль, но тут уж ничего не попишешь.
— Ты хочешь сказать, — удивленно спросил Джим, — что всё вышло наружу?
— Вышло наружу? Да как они могли это скрыть? Объявление будет уже сегодня, в вечерних газетах. Ведь доктору Ламарру надо как-то попытаться сохранить доброе имя!
Джим оперся о бок машины, его ногти непроизвольно царапнули по металлу.
— Ты хочешь сказать, что Тэйлор отследил те чеки?
Теперь настала очередь Кларка удивляться.
— Так ты не знаешь, что произошло?
Удивление в глазах Джима послужило ему достаточным ответом.
— Так вот, — драматическим тоном продолжил Кларк, — эти четверо достали еще одну бутылку, выпили и решили всех шокировать; так что Нэнси и этот Меррит сегодня, в семь утра, поженились в Роквилле.
В металле машины под пальцами Лоботряса появилась небольшая вдавленность.
— Поженились?
— Точно. Нэнси протрезвела и бросилась обратно в город, вся в слезах и испуганная до смерти, объясняя, что всё это было шуткой. Сначала доктор Ламарр был вне себя и собирался убить Меррита, но кое-как они уладили это дело, и Нэнси с Мерритом отбыли в Саванну на двухчасовом экспрессе.
Джим закрыл глаза и с трудом преодолел приступ неожиданной слабости.
— Это ужасно, — философски заметил Кларк, — не венчание, конечно, — думаю, что тут всё будет в порядке, хотя до сих пор для Нэнси этот парень был пустым местом. Но нанести такой удар своей семье…
Лоботряс отпустил автомобиль и пошел. Внутри него снова что-то произошло, какая-то необъяснимая, похожая на химическую, реакция.
— Ты куда? — спросил Кларк.
Лоботряс повернулся и вяло посмотрел назад.
— Мне пора, — пробормотал он. — Слишком долго на ногах. Утомился.
— А-а-а…
В три на улице стояла жара, в четыре стало еще жарче. Солнце лишь изредка показывалось сквозь апрельскую пыль, бесконечно, из вечера в вечер, продолжая повторять всё тот же старый как мир трюк. Но в половине пятого наступило затишье, тени под навесами и тяжелыми кронами деревьев удлинились. В такой жаре уже ничего не имело значения. Жизнь зависела от погоды, она казалась ожиданием окончания жары, в которой никакое событие не могло сравниться с моментом наступления прохлады, мягкой и ласковой, как рука женщины на усталом челе. Это чувство всегда испытываешь в Джорджии — его не выразить словами, и в этом великая мудрость Юга; через некоторое время Лоботряс свернул в бильярдную на Джексон-стрит, туда, где всё как всегда, туда, где все всегда повторяют бородатые анекдоты, и будут повторять их вечно.
Примечание: Рассказ написан как продолжение рассказа: «Ледяной дворец». Герой по имени Джим Пауэлл также действует в рассказе «Гитара, кости и кастет».
Оригинальный текст: The Jelly-Bean by F. Scott Fitzgerald.