Ф. Скотт Фицджеральд
Ледяной дворец
Солнечный свет стекал по дому, словно золотая краска по расписной вазе, а лежавшие то тут, то там пятна тени лишь усиливали ощущение неподвижности в солнечной ванной. Примыкавшие друг к другу дома Баттервортов и Ларкинов скрывались за высокими и густыми деревьями; от солнца не прятался лишь дом Хопперов, дни напролёт с добродушным и бесконечным терпением глядевший на пыльную дорогу. В городе Тарлтон, на самом юге штата Джорджия, стоял сентябрьский день.
В окне спальни второго этажа Салли Кэррол Хоппер, опираясь своим девятнадцатилетним подбородком о пятидесятидвухлетний подоконник, наблюдала, как выворачивает из-за угла древний «форд» Кларка Дэрроу. Машина нагрелась: металлические детали собирали всё поглощаемое из воздуха и выпускаемое изнутри тепло; на лице Кларка Дэрроу, сидевшего за рулём прямо, как стрела, замерло страдальческое утомлённое выражение, словно он считал себя одной из этих деталей и собирался вот-вот выйти из строя. Кларк старательно перевалил через две пыльные дорожные колеи — колёса при этом негодующе взвизгнули, а затем с ошарашенным выражением в последний раз повернул руль, замерев вместе с автомобилем почти точно перед ступеньками крыльца Хопперов. Раздался жалобный высокий звук, похожий на предсмертный хрип, за ним последовала недолгая тишина; затем воздух разорвал резкий гудок.
Салли Кэрролл полусонно посмотрела вниз. Она хотела было зевнуть, но поскольку это было невозможно сделать, не отрывая подбородка от подоконника, она передумала и продолжила молча смотреть на автомобиль, владелец которого всё с тем же небрежным изяществом сидел «по стойке смирно», ожидая ответа на поданный сигнал. Через некоторое время гудок клаксона вновь разорвал насыщенный пылью воздух.
— Доброе утро.
Кларк с трудом развернул своё длинное туловище и искоса посмотрел на окно.
— Уже не утро, Салли Кэрролл!
— Да неужели? Ты уверен?
— Что делаешь?
— Яблоко ем.
— Хочешь, поедем купаться?
— Пожалуй.
— Тогда поторопись!
— Конечно.
Салли Кэрролл издала долгий вздох и вяло поднялась с пола, на котором всё это время лежала, занимая себя попеременно то уничтожением нарезанных долек зелёного яблока, то раскрашиванием бумажных конусов для младшей сестры. Салли Кэрролл подошла к зеркалу, посмотрела на себя с самодовольной и приятной томностью, чуть подкрасила помадой губы и припудрила нос. Затем украсила свои коротко стриженые светлые волосы панамой с разбросанными по ней в беспорядке розочками. Случайно опрокинула баночку с водой, сказала: «Чёрт возьми!» — но поднимать не стала — и вышла из комнаты.
— Ну, как ты, Кларк? — спросила она через минуту, ловко вскочив в машину сбоку.
— Отлично, Салли Кэрролл!
— Куда поедем купаться?
— В бассейн Уолли. Я договорился с Мэрилин, что мы заедем за ней и Джо Эвингом.
Кларк был худой и темноволосый, а когда стоял, было видно, что он слегка сутулился. У него был несколько зловещий и нахальный взгляд — если только на лице не сияла его обычная изумительная улыбка. Кларк обладал «доходом»: его хватало, чтобы ничего не делать, но при этом оплачивать бензин для машины. Поэтому два года после окончания Технологического института штата Джорджия он провёл, вальяжно разгуливая по ленивым улочкам родного городка и беседуя о том, как бы получше вложить свой капитал и побыстрее превратить его в состояние.
Слоняться без дела ему было отнюдь не тяжело; девчонки из его детства теперь подросли и превратились в красавиц, и первой среди них стала изумительная Салли Кэрролл; все они были в восторге, когда их приглашали поплавать, потанцевать, или же просто погулять в летние вечера, наполненные ароматами цветов — и всем им очень нравился Кларк. Когда девичья компания приедалась, рядом всегда оказывалось с полдюжины парней, которые все поголовно тоже вот-вот собирались заняться каким-нибудь делом, ну а пока с неизменным энтузиазмом всегда присоединялись к Кларку: то поиграть в гольф, то в биллиард, а то и просто распить кварту местного кукурузного «виски». Время от времени кто-нибудь из этих сверстников совершал круг прощальных визитов перед отъездом в Нью-Йорк, в Филадельфию, или в Питтсбург, или же перед наймом на работу; но в основном все они так и продолжали слоняться по улицам среди медлительного шествия сонных небес, мерцания вечерних светлячков и шума негритянских голосов на уличных ярмарках — и особенно среди милых и нежноголосых девушек, в воспитание которых было вложено много воспоминаний, а не денег.
«Форд» завёлся, выразив звуком всё своё негодование от того, что его побеспокоили. Кларк и Салли Кэрролл с грохотом покатили вдоль по Уэлли-авеню к Джефферсон-стрит, где пыльный просёлок переходил в мостовую; проехали по снотворному кварталу Миллисент-плейс, состоявшему из полудюжины богатых и солидных особняков; затем выехали в центр города. Здесь движение становилось опасным, потому что в этот час все спешили за покупками: беспечные горожане лениво бродили по улицам, перед безмятежным трамваем пастух гнал стадо негромко мычащих коров; даже лавки, казалось, зевали дверными проёмами и моргали витринами на солнце, погружаясь в состояние абсолютной и окончательной комы.
— Салли Кэрролл, — вдруг произнёс Кларк, — а правда, что ты помолвлена?
Она бросила на него быстрый взгляд.
— Это кто тебе сказал?
— Какая разница? Так ты помолвлена?
— Ну и вопрос!
— Одна девушка мне рассказала, что ты помолвлена с янки, с которым познакомилась в Ашвилле прошлым летом.
Салли Кэрролл вздохнула.
— Не город, а старая сплетница!
— Не выходи за янки, Салли Кэрролл! Ты нужна нам здесь!
Салли Кэрролл на мгновение задумалась.
— Кларк, — вдруг сказала она, — а за кого же мне тогда выходить, а?
— Могу предложить свои услуги.
— Милый, ну и как ты собираешься содержать жену? — весело ответила она. — Кроме того, я тебя так хорошо знаю, что не могу в тебя влюбиться!
— Но это не значит, что ты должна выходить замуж за янки! — продолжал он.
— А если я его люблю?
Он покачал головой.
— Это невозможно. Они на нас совсем не похожи — ни капельки.
Он умолк, остановив машину перед просторным обветшалым домом. В дверях показались Мэрилин Уэйд и Джо Эвинг.
— Привет, Салли Кэрролл!
— Привет!
— Как дела?
— Салли Кэрролл, — спросила Мэрилин, едва они тронулись в путь, — ты помолвлена?
— Боже мой, да кто распустил эти слухи? Стоит мне лишь взглянуть на мужчину, как весь город тут же начинает судачить о моей помолвке!
Кларк смотрел прямо перед собой, с преувеличенным вниманием изучая болтик на громыхавшем ветровом стекле.
— Салли Кэрролл, — произнёс он с необычным напряжением, — разве мы тебе не нравимся?
— Что?
— Мы, твои друзья — здесь?
— Кларк, ты же знаешь, что это не так! Я обожаю вас всех, всех здешних парней!
— Тогда почему ты согласилась на помолвку с янки?
— Кларк, я не знаю. Я не очень представляю, что меня ждёт, но я хочу везде побывать, повидать людей. Я хочу развиваться. Хочу жить там, где происходят всякие важные вещи.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ох, Кларк… Я люблю тебя, и люблю Джо, и Бена Аррота тоже, и вообще всех вас люблю, но ведь вы… Вы все…
— Мы все неудачники?
— Да. Я имею в виду не только в плане денег, но и то, что вы все… не ищете ничего, ничего не хотите достичь, и это очень печально… Ну, как мне тебе объяснить?
— И ты так считаешь потому, что мы все живем тут, в Тарлтоне?
— Да, Кларк. И еще потому, что вам здесь всё нравится, и вы не хотите ничего менять, ни о чём не думаете и никуда не двигаетесь.
Он кивнул, а она потянулась и сжала его руку.
— Кларк, — нежно сказала она, — я ни за что на свете не смогла бы тебя изменить. Ты и так очень милый. И всё, что приведёт тебя к неудаче, я всегда буду любить: и то, что ты живешь прошлым, и дни и вечера, наполненные ленью, и твою беспечность, и твою щедрость.
— Но всё же ты хочешь уехать?
— Да. Потому что я никогда не выйду за тебя замуж. В моём сердце ты занимаешь то место, которое не сможет занять никто другой, но если мне придётся здесь остаться, я никогда не успокоюсь. Я всегда буду чувствовать, что трачу свои силы зря. Видишь ли, у моей души есть две стороны. Одна из них — сонная и медлительная, та, которую любишь ты; вторая — энергичная, которая толкает меня на всякие дикие поступки. И эта моя черта где-нибудь обязательно пригодится, и останется со мной, когда исчезнет моя красота.
Салли Кэрролл умолкла с характерной внезапностью, вздохнув: «Ну, слава богу!»: ведь её настроение уже изменилось.
Прикрыв глаза и откинув голову назад, на спинку сиденья, она отдалась во власть благоухающего ветерка, обдувавшего её веки и взъерошивавшего мягкие завитки её коротко стриженых волос. Они уже выехали из города; дорога петляла между спутанной порослью ярко-зелёного кустарника, травы и высоких деревьев, листва которых хранила приятную прохладу. То тут, то там мелькали убогие негритянские хижины, у дверей которых восседали седовласые старцы, покуривая трубочки из высушенных кукурузных початков, а в нестриженой траве неподалеку с полдюжины скудно одетых негритят играли с оборванными тряпичными куклами. Вдалеке виднелись ленивые хлопковые поля, на которых даже работники казались неосязаемыми тенями, которые солнце дарило земле, но не для тяжких трудов, а лишь для того, чтобы поддержать вековую традицию золотых сентябрьских дней. И над всей этой усыпляющей живописностью, над деревьями, лачугами и илистыми водами рек, царило тепло — не враждебное, но приятное, словно огромное теплое материнское лоно матушки-земли.
— Салли Кэрролл, приехали!
— Бедная детка утомилась и уснула!
— Милая, так ты всё-таки смогла умереть от лени?
— Вода, Салли Кэрролл! Прохладная водичка ждёт тебя!
Она открыла сонные глаза.
— Привет! — пробормотала она, улыбаясь.
II
В ноябре с севера страны на четыре дня приехал Гарри Беллами — высокий, широкоплечий и энергичный. Он намеревался уладить дело, которое откладывалось с середины прошлого лета — с тех самых пор, как в Ашвилле, штат Северная Каролина, он познакомился с Салли Кэрролл.
Улаживание заняло всего лишь один тихий день и вечер перед горящим камином, поскольку Гарри Беллами обладал всем, что было нужно Салли Кэрролл; кроме того, она его любила. Его любила та часть её души, которая была у неё специально для любви. Душа Салли Кэрролл обладала несколькими хорошо различимыми частями.
В последний день перед его отъездом они пошли гулять, и она обнаружила, что ноги сами несут её к одному из любимых мест: к кладбищу. Когда в весёлых лучах солнца показались серо-белые камни и зелено-золотистая ограда, она в нерешительности остановилась у железных ворот.
— Гарри, а ты легко поддаешься печали? — спросила она, чуть улыбнувшись.
— Печали? Ни в коем случае!
— Ну, тогда пойдём. На некоторых это место нагоняет тоску, но мне здесь нравится.
Они прошли через ворота и пошли по дорожке, петлявшей среди долины могил: серых и старомодных — пятидесятых годов; причудливо украшенных резными цветами и вазами — семидесятых; могилы девяностых были богато и украшены навеки прикорнувшими на каменных подушках ужасными толстенькими херувимами из мрамора, и огромными гирляндами безымянных гранитных цветов. Кое-где виднелись склонённые фигуры с живыми цветами, но большинство могил было окутано тишиной и укрыто опавшей листвой, издававшей аромат, пробуждающий у живых лишь призрачные воспоминания.
Они поднялись на вершину холма и остановились перед высоким округлым надгробием, усыпанным темными влажными пятнами и полускрытым опутавшими его вьющимися стеблями.
— Марджори Ли, — прочитала она вслух. — 1844-1873. Она была красавицей, наверное… Умерла в двадцать девять лет. Милая Марджори Ли! — нежно добавила она. — Можешь её представить, Гарри?
— Да, Салли Кэрролл!
Он почувствовал, как узкая ладонь сжала его руку.
— Я думаю, у неё были чёрные волосы; и она всегда вплетала в них ленту, и носила пышные небесно-голубые и лилово-розовые юбки с фижмами
— Да!
— Ах, какая же она была милая, Гарри! Она была рождена для того, чтобы стоять на широком крыльце с колоннами и звать гостей в дом. Думаю, что много кавалеров ушло на войну, надеясь к ней вернуться; но, видно, так никто и не вернулся.
Он наклонился поближе к камню, пытаясь найти хоть какую-нибудь запись о замужестве.
— Больше ничего не написано.
— Ну, разумеется, ничего! Что может быть лучше, чем просто «Марджори Ли» и эти красноречивые даты?
Она придвинулась к нему поближе, и когда её светлые волосы коснулись его щеки, у него к горлу неожиданно подкатил комок.
— Теперь ты и правда видишь её, Гарри?
— Вижу, — тихо отозвался он. — Я вижу её твоими чудесными глазами. Ты сейчас так красива, и я знаю, что и она была так же прекрасна!
Они молча стояли рядом, и он чувствовал, как её плечи слегка подрагивают. Ленивый ветерок взлетел по склону холма и качнул поле её широкой шляпы.
— Пойдём туда!
Она показала на ровный участок с другой стороны холма, где по зелёному дерну вдаль уходили бесконечные правильные ряды из тысячи серовато-белых крестов, словно сложенные в козлы винтовки батальонов.
— Это могилы конфедератов, — просто сказала Салли Кэрролл.
Они пошли вдоль рядов, читая надписи: почти везде были лишь имена и даты, кое-где уже почти неразличимые.
— Последний ряд самый печальный — вон там, смотри. На каждом кресте только дата и слово: «неизвестный».
Она посмотрела на него, и в глазах у неё застыли слёзы.
— Я не смогу тебе объяснить, почему я так живо всё это представляю, милый — попробуй понять так…
— Что ты о них думаешь — это прекрасно!
— Нет-нет, дело вовсе не во мне — дело в них; я просто стараюсь воскресить в себе старые времена. Это ведь были просто люди, и вовсе не важные, иначе там не написали бы «неизвестный». Они отдали свои жизни за самое прекрасное, что только есть в мире: за угасший Юг! Видишь ли, — продолжала она, и её голос стал хриплым, а в глазах опять блеснули слёзы, — людям свойственно овеществлять мечты, и с этой мечтой я родилась и выросла. Это было просто, потому что всё это было мёртвым и не могло грозить мне разочарованиями. Я пыталась жить по этим ушедшим стандартам — знаешь, как в поговорке: «положение обязывает». Здесь у нас ведь кое-что осталось, словно увядающие кусты роз в старом заросшем саду: учтивость и рыцарство у некоторых из наших парней, рассказы одного старого солдата из армии конфедератов, жившего по соседству, и старые негры, ещё помнящие те времена… Ах, Гарри, какая же здесь была жизнь, что за жизнь! Я никогда не смогу тебе объяснить, но здесь было что-то особенное!
— Я понимаю, — вполголоса ответил он.
Салли Кэрролл улыбнулась и вытерла слёзы краешком платка, торчавшего из кармана у него на груди.
— Ты не загрустил, любимый мой? Даже если я плачу, мне здесь очень хорошо; здесь я черпаю какую-то силу.
Взявшись за руки, они развернулись и медленно пошли обратно. Увидев мягкую траву, она потянула его за руку и усадила рядом с собой, у остатков низкой полуосыпавшейся стены.
— Скорее бы эти три старушки ушли, — сказал он. — Я хочу поцеловать тебя, Салли Кэрролл!
— Я тоже хочу.
Они в нетерпении ждали, пока удалятся три согбенные фигуры, а затем она целовала его, пока небо не растворилось в сумерках и экстаз бесконечных секунд не затмил все её улыбки и слезы.
Потом они медленно шли обратно, а по углам сумерки разыгрывали усыпляющую партию в черно-белые шашки с остатками дня.
— Приезжай в середине января, — сказал он. — Погостишь у нас месяц, или больше. Будет здорово! Будет зимний карнавал, и если ты никогда не видела настоящего снега, то тебе покажется, что ты попала в сказку. Будем кататься на коньках, на лыжах, на санках с горок, на больших санях, будут факельные шествия и парады на снегоступах. Такой праздник не устраивали уже много лет, так что это будет потрясающе!
— А я не замерзну, Гарри? — неожиданно спросила она.
— Конечно, нет! Разве что нос замерзнет, но до костей не проберёт. Климат у нас суровый, но сухой.
— Я ведь дитя лета… Мне никогда не нравился холод.
Она умолкла; они оба некоторое время молчали.
— Салли Кэрролл, — медленно произнёс он, — что ты скажешь: может быть, в марте?
— Скажу, что я люблю тебя!
— Значит, в марте?
— Да, в марте, Гарри.
III
Всю ночь в пульмановском вагоне было очень холодно. Она вызвала проводника, попросила ещё одно одеяло — но одеял больше не было, и она, вжавшись поглубже в мягкую вагонную койку и сложив вдвое своё единственное одеяло, тщетно попыталась уснуть хоть на пару часов. С утра необходимо было выглядеть как можно лучше.
Проснувшись в шесть и натянув на себя отдававшую холодом одежду, она, спотыкаясь, пошла в вагон-ресторан выпить чашку кофе. Снег просочился в тамбуры и покрыл пол скользкой коркой льда. Этот холод завораживал — он проникал везде! Выдох превращался в осязаемое и видимое облако, и глядя на него, она испытывала наивное удовольствие. Сев за столик в вагоне-ресторане, она стала смотреть в окно на белые холмы, долины и разбросанные по ним сосны, каждый сук которых представлял собой зеленое блюдо для изобильной порции холодного снега. Иногда мимо пролетали уединенные домики, безобразные, унылые и одинокие посреди белой пустыни; видя их, она каждый раз чувствовала укол пронзительного сострадания к душам, запертым внутри в ожидании весны.
Покинув вагон-ресторан, она, покачиваясь, пошла обратно в свой вагон — и почувствовала внезапный прилив энергии; наверное, это та самая бодрость, о которой говорил Гарри, подумала она. Ведь она была на Севере — и этот Север теперь станет её домом!
«Дуй, ветер, дуй — хей-хо! Мы едем далеко!» — с ликованием пропела она себе «под нос».
— Что-что, простите? — вежливо переспросил проводник.
— Я попросила почистить пальто — будьте так любезны!
Количество длинных проводов на телеграфных столбах удвоилось; бежавшие рядом с поездом два пути превратились в три, затем в четыре; пронеслась мимо группа домов с белыми крышами, мелькнул троллейбус с замерзшими стёклами, показались улицы — ещё улицы — а вот и город.
Выйдя на замёрзшую платформу, от неожиданности она так и застыла; затем рядом с ней появились три закутанные в мех фигуры.
— А вот и она!
— Ах, Салли Кэрролл!
Салли Кэрролл уронила свою сумку прямо на перрон.
— Привет!
Ледяной поцелуй, едва знакомые глаза — и вот её уже окружают лица, испускающие огромные клубы густого пара; она жмёт руки. Её встречал Гордон — энергичный мужчина лет тридцати, низкого роста, выглядевший, словно грубое подобие Гарри — и его жена, Майра, апатичная леди со светлыми волосами, выбивавшимися из-под меховой шапки. Салли Кэрролл тут же решила, что Майра, наверное, родом из Скандинавии. Весёлый шофёр принял её сумку, и среди рикошетов неоконченных фраз, восклицаний и вежливо-равнодушных «дорогая моя» Майры, все покинули платформу.
И вот они уже садятся в «седан»; и вот машина несется по изогнутым заснеженным улицам, и дюжины мальчишек, чтобы прокатиться, цепляют свои санки к фургонам бакалейщиков и автомобилям…
— Ах! — воскликнула Салли Кэрролл. — Я тоже так хочу! Можно, Гарри?
— Но это же детская забава… Хотя мы можем, конечно…
— Мне кажется, это так весело, — с сожалением сказала она.
Просторный каркасный дом стоял в заснеженной лощине; её встретил высокий, седовласый мужчина, к которому она сразу же прониклась симпатией, и дама, похожая на яйцо — она её расцеловала; это были родители Гарри. Затем последовал полный напряжения неописуемый час, заполненный обрывками фраз, горячей водой, яичницей с грудинкой и смущением; затем она оказалась наедине с Гарри в библиотеке и спросила, можно ли здесь курить?
Библиотека была просторной; над камином висела Мадонна, а по стенам шли ряды книг в поблескивающих тиснёным золотом красных переплётах. На всех креслах в тех местах, где должна была покоиться голова сидящего, висели кружевные квадраты, диван был очень удобный, а книги выглядели так, словно их читали — не все, конечно, но некоторые; Салли Кэрролл тут же вспомнилась потрёпанная домашняя библиотека, с огромными отцовскими медицинскими атласами, с тремя портретами двоюродных дедушек и старым диваном, который чинили вот уже сорок пять лет подряд, но на котором всё ещё было так приятно вздремнуть! Эта библиотека поразила её тем, что не выглядела ни уютной, ни неуютной. Это была просто комната с множеством довольно дорогих вещей, которым было никак не больше пятнадцати лет.
— Ну, как тебе здесь нравится? — первым делом спросил Гарри. — Ты удивлена? То есть, я хотел сказать: ты именно так себе всё и представляла?
— Иди ко мне, Гарри! — тихо ответила она, протянув к нему руки.
После краткого поцелуя он не оставил попыток извлечь из неё восторг.
— Я имею в виду наш город. Понравился он тебе? Почувствовала, какая энергия в воздухе?
— Ах, Гарри, — рассмеялась она, — подожди, дай мне время. Не надо забрасывать меня вопросами.
Она с удовольствием затянулась сигаретой.
— Я должен кое о чем с тобой поговорить, — начал он, словно извиняясь. — Знаю, у вас на Юге принято уделять особое внимание семье и подобным вещам — не то чтобы это было не принято здесь, у нас, но ты увидишь, что здесь всё немного по-другому. Я хочу сказать, Салли Кэрролл, что ты заметишь тут много такого, что поначалу покажется тебе грубым бахвальством! Помни лишь об одном: история нашего города началась всего три поколения назад. Все знают, кем был их отец, половина из нас знают, кто их деды. Но дальше мы не углубляемся.
— Само собой, — пробормотала она.
— Видишь ли, этот город основали наши деды, и при основании многим из них довелось заниматься довольно сомнительными делами. Например, есть тут у нас одна дама, которая считается «законодательницей мод» в нашем обществе; её отец был первым мусорщиком в городе — вот так…
— Подожди, — сказала озадаченная Салли Кэрролл, — ты что, решил, что я примусь кого-либо осуждать?
— Вовсе нет, — перебил её Гарри, — и, пожалуйста, не думай, что я пытаюсь кого-либо оправдать в твоих глазах. Просто… Прошлым летом приезжала сюда одна южанка; однажды в разговоре она не совсем удачно выразилась, так что… Я просто подумал, что лучше мне тебя сразу предупредить.
Салли Кэрролл вдруг почувствовала негодование, словно её незаслуженно отшлёпали. Но Гарри, видимо, счёл тему закрытой, поскольку продолжил разговор в другом, уже восторженном, ключе.
— У нас сейчас карнавальная неделя, я тебе рассказывал… Впервые за десять лет! И впервые с восемьдесят пятого года решили построить ледяной дворец. Строят из блоков самого чистого льда, который только смогли найти — дворец будет потрясающий!
Она встала, подошла к окну, раздвинула тяжелые турецкие портьеры и выглянула наружу.
— Ах! — вдруг воскликнула она. — Там двое мальчишек лепят снеговика! Гарри, как ты думаешь: можно мне к ним, помочь?
— Что за фантазии! Иди ко мне, поцелуй меня!
Она нехотя отошла от окна.
— Кажется, здешний климат не слишком располагает к поцелуям, правда? Тут ведь особо не посидишь, не помечаешь, да?
— Мы и не собираемся! Я взял отпуск на неделю, с сегодняшнего дня; вечером будет торжественный ужин, а затем — танцы.
— Ах, Гарри, — призналась она, усевшись на диван и оказавшись наполовину у него на коленях, а наполовину зарывшись в подушки, — у меня просто голова кругом идёт! Я даже не могу сказать, нравится мне здесь или нет, и я совершенно не представляю, чего здесь от меня ждут, и вообще, как мне себя вести… Придется тебе всё мне объяснять, милый.
— Объясню, — нежно сказал он, — но только если ты скажешь, что тебе здесь нравится!
— Нравится! Ужасно нравится! — прошептала она, скользнув в его объятия так, как это умела делать только она. — Мой дом там, где ты, Гарри!
Произнеся это, она впервые в жизни почувствовала себя актрисой, играющей роль.
В тот вечер, за столом среди мерцающих свечей, разговаривали, кажется, только мужчины, а женщины сидели, словно дорогие украшения, выглядя отчужденно и надменно; даже присутствие Гарри слева от неё не смогло создать у неё впечатления, что она — дома.
— Очень приятные люди, не правда ли? — спросил он. — Посмотри вокруг. Вон Спад Хаббард, он полузащитник, в прошлом году выступал за принстонскую команду; это Джуни Мортон — он и тот рыжий парень рядом с ним, оба были капитанами хоккейной команды в Йеле; мы с Джуни учились в одном классе. Все лучшие спортсмены в мире — из наших северных штатов. Это — земля настоящих мужчин, говорю тебе! Посмотри — вон Джон Джей Фишбурн!
— А кто он? — наивно спросила Салли Кэрролл.
— Разве ты не знаешь?
— Имя я где-то слышала…
— Он владеет всей пшеницей на северо-западе страны; один из величайших финансистов.
Она неожиданно обернулась, услышав голос справа.
— Нас, кажется, забыли друг другу представить! Меня зовут Роджер Паттон.
— А меня — Салли Кэрролл Хоппер, — вежливо ответила она.
— Да, я о вас слышал. Гарри мне рассказывал, что вы вот-вот приедете.
— А вы его родственник?
— Нет, я — профессор.
— Ого! — рассмеялась она.
— В университете. Вы ведь с Юга, не так ли?
— Да. Из Тарлтона, штат Джорджия.
Он ей сразу понравился: темно-рыжие усы, бледно-голубые глаза, в которых читалось то, чего так не хватало остальным: восхищение. За ужином они обменялись несколькими случайными замечаниями, и она подумала, что с ним она бы хотела поговорить ещё.
После кофе её представили множеству красивых молодых людей, танцевавших с предельно выверенной точностью движений и считавших само собой разумеющимся, что она желает говорить лишь о Гарри и ни о чем ином.
«Боже мой», — подумала она, — «они разговаривают со мной так, словно помолвка сделала меня лет на десять лет старше! Будто я буду жаловаться на них их матерям!».
На юге девушка после помолвки — и даже недавно вышедшая замуж — вправе рассчитывать на такое же полушутливое подтрунивание и лесть, как и любая дебютантка; но здесь такое обращение, кажется, считалось недопустимым. Один молодой человек после удачного начала — он стал говорить о глазах Салли Кэрролл и продолжал в том духе, что они его пленили сразу же, как только он вошёл в комнату — немедленно сконфузился, когда открылось, что Салли Кэрролл гостит у Беллами и, стало быть, никто иная, как невеста Гарри. Он сразу же стал вести себя так, словно допустил рискованную и непоправимую ошибку, немедленно напялил на себя личину церемонных манер и оставил Салли Кэрролл при первой же возможности.
Она очень обрадовалась, когда в танце её «перехватил» Роджер Паттон и предложил немного посидеть, отдохнуть.
— Ну и как себя чувствует наша южная Кармен? — спросил он, весело подмигнув.
— Отлично. А как поживает… Сорвиголова Мак-Грю? Прошу прощения, но из всех северян я знаю только его.
Кажется, ему это понравилось.
— Что вы, — ответил он, — кому-кому, а уж профессору литературы, конечно, вряд ли доводилось читать «Выстрел Мак-Грю»…
— А вы здесь родились?
— Нет, я из Филадельфии. Меня импортировали из Гарварда учить студентов французскому. Но здесь я живу уже десять лет.
— На девять лет и триста шестьдесят четыре дня больше, чем я!
— Нравится вам здесь?
— Ну, как бы вам сказать… Конечно, нравится!
— Правда?
— Ну, а почему нет? Разве я выгляжу так, словно мне тут плохо?
— Я только что видел, как вы посмотрели за окно на улицу — и вздрогнули.
— Просто воображение разыгралось, — рассмеялась Салли Кэрролл. — Я привыкла, что на улице всегда тихо, а здесь вот посмотришь за окно — а там снегопад, и иногда мне кажется, что там движется что-то неживое.
Он понимающе кивнул головой.
— Вы бывали когда-нибудь раньше на севере?
— Пару раз ездила на каникулы, в июле, в Северную Каролину — в Ашвил.
— Правда, здесь очень приятные люди? — спросил Паттон, показав на танцующие пары.
Салли Кэрролл вздрогнула. Гарри то же самое говорил!
— Конечно! Правда, они все… псовые.
— Что?
Она покраснела.
— Ой, простите! Это прозвучало гораздо хуже, чем должно бы. Видите ли, для меня все люди делятся на псовых и кошачьих, вне зависимости от пола.
— И кто же вы?
— Я — из кошачьих. Вы вот тоже. Как и большинство южан, и большая часть присутствующих здесь женщин.
— А Гарри?
— Гарри — совершенно точно из псовых. Кажется, все мужчины, с которыми я сегодня общалась, из псовых.
— А что вы подразумеваете под этими «псовыми»? Внешнюю видимую мужественность, в отличие от утонченности?
— Наверное, да. Я никогда не анализирую — я просто смотрю на человека и тут же говорю: этот из «псовых», а этот — из «кошачьих». Наверное, со стороны выглядит смешно?
— Вовсе нет! У меня когда-то была собственная теория насчет здешних людей. Я считаю, что они все замерзают.
— Что?
— Я думаю, что они все потихоньку превращаются в скандинавов: видите ли, они тут все «ибсенизируются». Понемногу и едва заметно они становятся всё более унылыми и меланхоличными. Из-за долгих зим. Читали Ибсена?
Она отрицательно покачала головой.
— У его героев есть общая характерная черта: особая задумчивая суровость. Они все праведные, ограниченные и безрадостные, у них отсутствует способность переживать огромную радость или печаль.
— Не улыбаются и не плачут?
— Совершенно верно! Вот в чем заключается моя теория. Видите ли, здесь живут тысячи шведов. Мне кажется, сюда они едут потому, что здешний климат очень похож на скандинавский. Постепенно происходит смешение рас. Прямо здесь, перед нами, их едва ли наберется с полдюжины, но целых четыре губернатора нашего штата были родом из Швеции… Я вам ещё не надоел?
— Нет-нет, мне очень интересно!
— Ваша будущая невестка — наполовину шведка. Мне лично она симпатична, однако по моей теории шведы вообще отрицательно влияют на американцев как на нацию. Среди скандинавов, знаете ли, самый высокий процент самоубийств в мире.
— Но тогда почему вы живете здесь, раз тут так тоскливо?
— О, на меня это не действует. Я обладаю довольно замкнутым характером, да и вообще, книги для меня значат гораздо больше, чем люди.
— Но ведь в книгах юг обычно описывается трагически, не правда ли? Все эти испанские сеньориты, черные волосы, кинжалы, кружащая голову музыка…
Он покачал головой.
— Нет. Трагические народы — все сплошь с севера! Они не могут себе позволить ободряющей роскоши выплакаться всласть.
Салли Кэрролл вспомнила про своё кладбище. И подумала, что, видимо, примерно об этом всегда и говорила, утверждая, что ей там отнюдь не тоскливо.
— Самые веселые в мире люди — это, наверное, итальянцы… Ну, ладно, это скучная тема, — оборвал он разговор. — Хочу добавить лишь одно: вы выходите замуж за прекрасного человека!
Салли Кэрролл внезапно исполнилась к нему доверием.
— Я знаю. Я ведь из тех, кто хочет, чтобы в какой-то момент их окружили заботой — и я уверена, что так и будет.
— Пойдемте танцевать? Знаете, — продолжил он, когда они встали, — мне очень приятно встретить девушку, которая знает, зачем она выходит замуж. Девять из десяти невест, выходя замуж, считают, что это просто шаг в закат, как в кино.
Она рассмеялась; он ей очень понравился.
Через два часа по пути домой она уютно устроилась рядом с Гарри на заднем сиденье автомобиля.
— Ах, Гарри! — прошептала она. — Мне так холодно!
— Но ведь здесь тепло, милая моя девочка!
— Но снаружи холодно. И ещё ветер воет!
Она зарылась лицом в меховой воротник его пальто и непроизвольно вздрогнула, когда холодные губы коснулись кончика её уха.
IV
Первая неделя её визита прошла в суматохе. В студёных январских сумерках ей организовали обещанную поездку на санях за автомобилем. Закутавшись в шубу, она приняла участие в утреннем катании на санях с горки около загородного клуба; она даже попробовала встать на лыжи, чтобы ощутить на одно чудесное мгновение полет в воздухе, а затем приземлиться прямо в мягкий сугроб, смеясь и запутавшись в шубе. Ей понравились все зимние развлечения, за исключением хождения в снегоступах: весь день они просто шли и шли под светом неяркого желтого солнца по ослепительно сверкавшей равнине. Но она очень быстро поняла, что всё это считалось здесь детскими забавами, а окружающие ей просто подыгрывали, и их веселье было лишь отражением её собственного.
Семья Беллами поначалу её озадачила. Мужчины были солидными, и это ей нравилось. Особенно понравился мистер Беллами, с его седой шевелюрой и сильным, исполненным достоинства, характером. Когда она узнала, что он родом из Кентукки, он сразу же стал представляться ей связующим звеном между старой и новой жизнью. Однако по отношению к женщинам из этой семьи она ощущала лишь враждебность. Майра, её будущая невестка, казалась ей олицетворением бездушной формальности. Её манера разговаривать никак не выявляла её личность, поэтому Салли Кэрролл, на родине которой любая женщина должна была обладать определенной степенью шарма и уверенности в себе, чуть ли не презирала её.
«Если эти женщины не обладают красотой», — думала она, — «тогда они вообще пустое место! Они же почти растворяются в пейзаже, едва на них посмотришь повнимательней. Из них вышли бы великолепные слуги. В любой группе, где есть мужчины и женщины, центром являются мужчины».
А к миссис Беллами Салли Кэрролл прямо-таки исполнилась отвращением. Возникший при первой встрече образ яйца впоследствии лишь утвердился: она представлялась ей яйцом с надтреснутым, «тухлым» голоском и столь неприятной и наводящей уныние манерой держаться, что Салли Кэрролл думала: вот не приведи господь, она упадет — и тут же получится омлет! Кроме того, миссис Беллами, казалось, олицетворяла присущую этому городу враждебность по отношению к чужакам. Салли Кэрролл она звала «Салли», и никто не мог убедить её в том, что вторая часть имени была отнюдь не глупой и смешной кличкой. А для Салли Кэрролл такое сокращение было равносильно выставлению её на публике в полуголом виде. Ей нравилось «Салли Кэрролл»; «Салли» она терпеть не могла. Ей также было известно, что мать Гарри не одобряла её короткую стрижку, и Салли Кэрролл больше не осмеливалась курить внизу после того, как в первый же день в библиотеку, усиленно принюхиваясь, прискакала миссис Беллами.
Из всех мужчин, которым она была представлена, больше всего ей понравился Роджер Паттон, который был частым гостем в этом доме. Он больше не рассуждал об склонности местного населения к «ибсенизации», а однажды застав Салли Кэрролл свернувшейся калачиком на софе в обнимку с «Пер-Гюнтом», рассмеялся и сказал ей, чтобы она забыла всё, что он тогда ей наговорил — это ведь была просто болтовня.
В один из вечеров на второй неделе Салли Кэрролл с Гарри оказались на грани опасной и непоправимой ссоры. Она считала, что причина была целиком и полностью его рук дело, хотя отправной «сараевской» точкой стал неизвестный гражданин, забывший погладить брюки. Салли Кэрролл и Гарри шли домой между высокими снежными сугробами; светило солнце, которое Салли Кэрролл здесь едва узнавала. По дороге они увидели маленькую девочку, укутанную с головы до пят в серую дублёнку — она была похожа на маленького медвежонка, и Салли Кэрролл не могла не обратить на неё внимания и не поделиться с Гарри обычными женскими ахами и охами.
— Ах, Гарри! Ты только посмотри!
— Что такое?
— Та маленькая девочка! Ты видел её лицо?
— Да. И что?
— Она румяная, словно клубничка! Ах, какая милашка!
— Ну что ж, и у тебя сейчас почти такой же румянец! Здесь у нас все так и пышут здоровьем. Мы ведь сталкиваемся с холодом практически сразу, как только начинаем ходить. Удивительный климат!
Она посмотрела на него — с ним можно было только согласиться. Он выглядел сильным и здоровым; так же выглядел и его брат. А сегодня утром и у себя на щеках она впервые заметила самый настоящий румянец.
Затем их взгляды упали на перекресток впереди по улице — и они не смогли отвести глаз от открывшейся картины. Там стоял мужчина; колени его были подогнуты, глаза устремлены ввысь с таким напряжением, словно он собирался вот-вот совершить прыжок в промозглые небеса… Подойдя поближе, они заметили, что эта абсурдная кратковременная иллюзия создавалась из-за висевших мешком на гражданине брюк — и оба тут же разразились смехом.
— Счет один-ноль в его пользу! — рассмеялась она.
— Судя по брюкам, это, должно быть, южанин, — озорно рассмеялся Гарри.
— Гарри, что ты говоришь!
Её удивлённый взгляд отчего-то его разозлил.
— Ох уж эти чёртовы южане!
Глаза Салли Кэрролл ярко блеснули.
— Не смей их так называть!
— Прости, дорогая, — ядовито извинился Гарри, — но ты ведь знаешь, что я о них думаю! Они ведь… просто дегенераты, не то, что южане прежних времен. Они так долго прожили на юге вместе с цветными, что и сами давно превратились в лентяев и бездельников.
— Перестань, Гарри! — сердито крикнула она. — Они вовсе не такие! Может, они и ленивые — в таком климате кто хочешь станет лентяем — но это ведь мои лучшие друзья, и я не позволю их огульно критиковать! Среди них есть прекрасные люди!
— Ах, ну да, я знаю! Все они нормальные ребята, когда приезжают учиться в университет на север; но из всех виденных мною людишек низкого пошиба, не умеющих как следует одеваться, неопрятных, самые ужасные — это южане из маленьких городков!
Салли Кэрролл сжала руки в перчатках в кулаки и в ярости кусала губы.
— Да что там, — продолжал Гарри, — в моей группе в Нью-Хейвене был один южанин; мы все подумали, что наконец-то увидим настоящего южного аристократа, однако он оказался отнюдь не аристократом, а просто сынком северного «саквояжника», который скупил весь хлопок вблизи Мобила.
— Южанин никогда не стал бы разговаривать в таком тоне! — спокойно ответила она.
— Конечно! Силёнок не хватит!
— Или чего-нибудь ещё?
— Мне очень жаль, Салли Кэрролл, но я ведь своими ушами слышал, как ты говорила, что никогда не выйдешь…
— Причем здесь это?! Я говорила, что не хотела бы связать свою жизнь с любым из тех парней, которые сейчас живут в Тарлтоне, но я никогда не делала каких-либо обобщений и не пыталась смести всех в кучу без разбора.
Они продолжили свой путь в молчании.
— Я, кажется, перегнул палку, Салли Кэрролл. Прости меня.
Она кивнула, но ничего не сказала. Через пять минут, когда они стояли в прихожей, она вдруг обняла его
— Ах, Гарри, — воскликнула она, и в глазах её блеснули слёзы, — давай поженимся на будущей неделе! Я очень боюсь таких ссор по пустякам. Я боюсь, Гарри. Всё было бы не так, если бы мы были женаты.
Но Гарри, чувствуя себя виноватым, всё ещё злился.
— Это будет выглядеть по-идиотски. Мы же решили — в марте!
Слёзы в глазах Салли Кэрролл высохли; она резко на него взглянула.
— Очень хорошо. Прости, я сказала это, не подумав.
Гарри вдруг растаял.
— Милая моя упрямица! — воскликнул он. — Поцелуй меня, и давай обо всём забудем.
В тот вечер по окончании спектакля в мюзик-холле оркестр заиграл «Дикси», и Салли Кэрролл почувствовала, как внутри у неё рождается новая сила и твердость, сменившие дневные слёзы и улыбки. Она вытянулась вперёд, сжимая подлокотники театрального кресла так сильно, что даже покраснела.
— Тебе так понравилось, дорогая? — прошептал Гарри.
Но она его не слышала. В горячем трепете скрипок и под воодушевляющий ритм литавр маршировали, устремляясь во тьму, её собственные духи, и когда в негромком припеве свистнули и вздохнули флейты, они почти исчезли из вида, так что она могла бы помахать им на прощание рукой.
Далеко, далеко,
Далеко на юге, в Дикси!
Далеко, далеко,
Далеко на юге, в Дикси!
V
Вечер выдался на редкость холодным. Вчерашняя нежданная оттепель практически очистила улицы, но сегодняшняя рыхлая позёмка вновь занесла мостовые, укладывая рассыпчатый снег волнами под поступью ветра и наполняя воздух состоявшим из мелких частиц снежным туманом. Неба не было видно: вверху был лишь темный, зловещий покров, укутывавший верхушки домов, состоявший из наступавшей на землю необозримой армии снежинок; а над всем этим, унося уют, создаваемый зелено-коричневым светом горящих окон, глуша уверенную поступь коней, тянувших сани, носился неутомимый северный ветер. Унылый это всё-таки город, подумала она — унылый, что бы там ни говорили!
Иногда по ночам ей казалось, что здесь не осталось ничего живого — все давным-давно отсюда ушли, оставив дома, в которых горел свет, лишь затем, чтобы снежные сугробы, словно могильные холмы, упокоили их под собой. Ах, неужели и её могила будет покрыта снегом! Лежать под огромной снежной кучей, всю зиму напролёт, и даже могильный камень будет казаться лишь слабой тенью среди других теней! Её могила… Нет! Могила должна быть усыпана цветами, над ней должно светить солнце, на неё должен падать дождь!
Она опять вспомнила про уединённые сельские дома, которые видела из окна поезда, и о том, какая там, должно быть, жизнь долгой зимой: ослепительный блеск в окне, корка льда, образующаяся на мягких сугробах, и ближе к весне медленное, безрадостное таяние, а затем суровая весна, о которой ей рассказывал Роджер Паттон. А её весна, которую она потеряет навсегда — с сиренью и ленивой сладостью, которую она рождает в сердце… Она похоронит эту весну, а затем навсегда похоронит и эту сладость.
Постепенно разразилась пурга. Салли Кэрролл чувствовала, как снежинки быстро тают, падая ей на ресницы; Гарри вытянул свою укутанную в мех руку и натянул ей на лоб козырёк фланелевой шляпки. Затем мелкие снежинки устроили у неё перед глазами перестрелку, а конь терпеливо склонил шею, и на его попоне на мгновение блеснул прозрачно-белый слой льда.
— Ах, Гарри, ему же холодно! — быстро сказала она.
— Кому? Коню? Да нет, что ты! Ему это нравится!
Через десять минут они свернули и увидели свою цель. На высоком холме, на фоне зимнего неба, ослепительно сиял ярко-зелёный контур ледяного дворца. Он вздымался ввысь на три этажа, стены были зубчатыми, с бойницами и узкими ледяными окнами, а бесчисленные электрические лампы внутри рождали удивительное ощущение прозрачности огромного главного зала. Под меховой полостью Салли Кэрролл схватила Гарри за руку.
— Он прекрасен! — возбуждённо крикнул он. — Чёрт возьми, он просто прекрасен! Такого не строили с восемьдесят пятого года!
Почему-то упоминание о том, что такого тут не видели с восемьдесят пятого года, подействовало на Салли Кэрролл угнетающе. Лёд был призрачной субстанцией, и поэтому огромный дом изо льда должен был быть наверняка населён духами восьмидесятых годов, с бледными лицами и припорошенными снегом шевелюрами.
— Пойдём, дорогая! — сказал Гарри.
Она вышла за ним из саней и подождала, пока он не привяжет лошадь. Ещё четверо — Гордон, Майра, Роджер Паттон и ещё одна девушка — с громким звоном колокольчиков подъехали вслед за ними. Народу было уже очень много, все были закутаны в меха или в дублёнки, все кричали и окликали знакомых — сверху сыпал снег, и снегопад был таким сильным, что можно было лишь с трудом различить тех, кто находился в нескольких ярдах.
— Высота сто семьдесят футов, — говорил Гарри закутанной фигуре, пробиравшейся с ним рядом ко входу, — а площадь шесть тысяч квадратных ярдов!
До Салли Кэрролл доносились обрывки разговоров: «Один главный зал…», «… толщина стен от двадцати до сорока дюймов…», «… а в снежной пещере почти на милю…», «… проект придумал один канадец…».
Они вошли внутрь, и Салли Кэрролл, ослеплённая магией огромных хрустальных стен, невольно стала снова и снова повторять про себя строчки из «Кубла-Хана»:
Какое странное виденье —
Дворец любви и наслажденья
Меж вечных льдов и влажных сфер.
В огромной сверкающей пещере, куда не проникала тьма, Салли Кэрролл присела на деревянную скамью; вновь появилось вечернее чувство подавленности. Гарри был прав: дворец был прекрасен; её взгляд скользнул по гладким стенам, для которых были выбраны блоки самого чистого и прозрачного льда, чтобы получить эту опаловую полупрозрачность.
— Смотри! Начинается! Боже мой! — воскликнул Гарри.
Оркестр в дальнем углу грянул «Привет, привет! Ребята все собрались!», и звуки стали отражаться отовсюду сразу из-за странной и причудливой акустики. Затем неожиданно погас свет; тишина, казалось, опускалась вниз по ледяным стенам и накрывала людей, словно поток. В темноте Салли Кэрролл всё ещё могла различить белые клубы пара, выходившие у неё изо рта, и тусклый ряд бледных лиц на противоположной стороне зала.
Музыка стихла, превратившись в жалобный вздох, а снаружи донесся громкий звучный напев маршировавших клубов. Пение становилось всё громче, словно победная песнь племени викингов, возвращавшихся из диких краев древности; звук нарастал — они приближались. Появился первый ряд факелов, затем ещё и ещё; двигаясь в ногу, обутые в мокасины и закутанные в шерсть фигуры заполнили зал; с их плеч свисали снегоступы, над головами возвышались и мерцали факелы, а голоса карабкались вверх по огромным стенам.
Серая колонна кончилась, за ней пошла другая. На этот раз багровый свет струился по ярко-алым суконным курткам и красным вязаным шапкам с ушами. Войдя, они подхватили припев. Затем появились большие отряды в бело-голубом, в зелёном, в белом, в желто-коричневом.
— Те, что в белом — это клуб «Уэйкута», — взволнованно прошептал Гарри. — Это те, с кем я тебя знакомил на танцах!
Голоса становились всё громче; огромная пещера превратилась в фантасмагорию из факелов, качавшихся огромными огненными рядами, цветных пятен и ритма шагов людей, обутых в мягкую кожу. Первая колонна развернулась и остановилась, отряды выстроились один за другим, пока факелы всех участников процессии не превратились в единый огненный флаг, а затем тысячи голосов издали могучий крик, раздавшийся, словно раскат грома, и поколебавший пламя факелов. Это было великолепно, это было потрясающе! Для Салли Кэрролл это выглядело так, словно Север принёс жертву на огромный алтарь серого языческого Снежного Бога. Когда отголоски крика затихли, вновь заиграл оркестр, затем опять послышалось пение, а потом — долгие раскатистые приветствия каждого клуба. Она сидела очень тихо, прислушиваясь, как отрывистые крики разрывают тишину; затем она вздрогнула, потому что послышался грохот взрывов, и везде в пещере стали подниматься огромные клубы дыма — к работе приступили фотографы со своими вспышками — собрание кончилось. С оркестром впереди, клубы вновь выстроились в колонны, затянули песню и стали маршем уходить на улицу.
— Пойдем! — крикнул Гарри. — Нужно посмотреть лабиринты в подвале, пока не выключили свет!
Все встали и пошли к спуску: Гарри и Салли Кэрролл впереди, её маленькая варежка утопала в его большой меховой рукавице. У подножия спуска находился длинный пустой снежный зал с таким низким потолком, что пришлось пригнуться — их руки разъединились. Прежде чем она успела сообразить, что произошло, Гарри бросился в один из полудюжины сверкающих коридоров, которые шли из зала, и превратился в стремительно удаляющееся темное пятно на фоне зеленого мерцания.
— Гарри! — позвала она.
— Иди сюда! — крикнул он ей.
Она окинула взглядом пустой снежный зал; все остальные, видимо, решили идти домой и были уже где-то снаружи, в обманчивом снегу. Она, поколебавшись, бросилась вслед за Гарри.
— Гарри! — крикнула она.
Через тридцать футов она добежала до развилки; услышала слабый приглушенный ответ вдали, слева, и, слегка испугавшись, бросилась туда. Ещё одна развилка, ещё два зияющих коридора.
— Гарри!
Молчание. Она бросилась бежать прямо, затем молниеносно развернулась и помчалась туда, откуда пришла, неожиданно охваченная ледяным страхом.
Она добежала до развилки — здесь? — выбрала левый коридор и выбежала туда, где должен был быть выход в длинную пещеру с низким потолком — но перед ней был лишь очередной сверкающий коридор, оканчивавшийся тьмой. Она крикнула, но в ответ услышала лишь глухое безжизненное эхо от стен, и никаких откликов. Вернувшись по своим следам, она свернула в другой коридор, на этот раз широкий — словно зелёная тропа между разверзнувшимися водами Красного моря, словно влажный подземный ход между двумя пустыми гробницами.
Она стала немного поскальзываться, потому что на подошвах галош налип слой снега; чтобы сохранить равновесие, пришлось хвататься за местами скользкие, местами липкие стены.
— Гарри!
Опять молчание. Эхо насмешливо унесло её крик в самый конец коридора.
И в ту же секунду свет погас, и она оказалась в полной темноте. Она издала негромкий испуганный крик и повалилась замерзшим сугробиком прямо на лёд. Падая, она почувствовала, что с её левой коленкой что-то не так, но не стала обращать на это внимания — её охватил глубокий ужас, и он был сильнее, чем страх потеряться. Она осталась одна, лицом к лицу с духом Севера, с тем безотрадным одиночеством, рождённым затёртыми во льдах китобоями арктических морей, с бесконечными нетронутыми белыми пустынями без единого дымка, где разбросаны выбеленные кости искателей приключений. Она чувствовала ледяное дыхание смерти; оно скатывалось вниз, к земле, и собиралось её схватить.
С неистовой и отчаянной энергией она вновь встала на ноги и на ощупь пошла дальше во тьме. Она должна отсюда выбраться! Она может проблуждать здесь несколько дней, затем окоченеет до смерти и вмерзнет в лед, и её труп — она об этом читала — сохранится в первозданном виде до тех пор, пока не растает ледник. Гарри, наверное, решил, что она ушла вместе с остальными — так что он тоже ушёл; никто ничего не узнает до следующего дня, а тогда уже может быть поздно. Она с грустью дотронулась до стены. Говорили, что толщина сорок дюймов — целых сорок дюймов!
— Ах!
Она почувствовала, как с обеих сторон по стенам к ней крадутся какие-то существа — затхлые души, населявшие этот дворец, этот город, этот Север.
— Ах, да где же хоть кто-нибудь — ну хоть кто-нибудь! — громко воскликнула она.
Кларк Дарроу — он бы понял; и Джо Эвинг тоже; нельзя оставлять её здесь блуждать вечно — чтобы покрылись льдом её сердце, тело и душа! Это же она — она, Салли Кэрролл! Всем она приносила только радость. Она была веселой девочкой. Она любила тепло, лето и «Дикси». Но здесь всё было чужим — чужим…
— Не нужно плакать, — донёсся чей-то голос. — Ты больше никогда не будешь плакать. Твои слёзы превратятся в лед; здесь все слёзы превращаются в лёд!
Во весь рост она растянулась на льду.
— Ах, боже мой! — она споткнулась.
Миновала длинная неразличимая шеренга минут, и она почувствовала, как от сильной усталости её глаза закрываются. Затем ей показалось, что кто-то присел рядом и погладил её по лицу теплой и мягкой рукой. Она с благодарностью посмотрела вверх.
— Ах, это же Марджори Ли! — певуче, вполголоса пробормотала она. — Я знала, что ты придёшь. — Это действительно была Марджори Ли, и выглядела она именно так, как её и представляла Салли Кэрролл: юное открытое лицо, светлые волосы, большие приветливые глаза, юбка с фижмами, очень мягкая, на которой было так приятно лежать.
— Марджори Ли!
Становилось всё темнее и темнее — все эти надгробия надо бы, конечно, подкрасить, хотя от этого они, разумеется, лишь испортятся. Но всё же надо сделать так, чтобы можно было прочитать, что на них написано.
Затем, после череды мгновений, бежавших то быстро, то медленно, но превращавшихся в результате во множество расплывчатых лучей, сходившихся к бледно-желтому солнцу, она услышала громкий треск, нарушивший её вновь обретенную тишину.
Появилось солнце, появился свет; факел, и ещё факел, и ещё — и голоса; под факелом возникло живое человеческое лицо, тяжелые руки подняли её, и она почувствовала что-то у себя на щеке — что-то мокрое. Кто-то схватил её и тёр её лицо снегом. Как смешно — снегом!
— Салли Кэрролл! Салли Кэрролл!
Это был Сорвиголова Дэн Мак-Грю и ещё двое, которых она не узнала.
— Детка, детка! Мы тебя два часа искали! Гарри чуть с ума не сошёл!
Всё тут же стало вставать на свои места: пение, факелы, громкие крики марширующих клубов. Она изогнулась на руках у Паттона и издала протяжный негромкий крик.
— Я не хочу здесь оставаться! Я еду домой! Увезите меня домой! — её голос превратился в вопль, от которого у мчавшегося к ней по коридору Гарри дрогнуло сердце. — Завтра! — кричала она в исступлении, нисколько не сдерживаясь. — Завтра! Завтра! Завтра же!
VI
Золотой изобильный солнечный свет изливал расслабляющее, но при этом столь отрадное, тепло на дом, дни напролет глядевший на пыльный участок дороги. Парочка птиц устроила шумную суматоху в прохладе среди сучьев деревьев на соседнем участке, а вдалеке на улице цветная женщина мелодичным голосом предлагала купить у неё немного клубники. Стоял апрельский день.
Салли Кэрролл Хоппер, уткнувшись подбородком в руку, а руку положив на старый подоконник, сонно смотрела на поблескивающую пыль, из которой впервые этой весной поднимались волны теплого воздуха. Она наблюдала, как старенький «форд» миновал опасный поворот и с грохотом и стонами резко остановился на углу. Она не издала ни звука, и спустя минуту воздух разорвал знакомый скрипучий гудок. Салли Кэрролл улыбнулась и моргнула.
— Доброе утро!
Из-под крыши автомобиля показалась голова на изогнутой шее.
— Уже не утро!
— Неужели? — в притворном удивлении отозвалась она. — Да, наверное, не утро.
— Что делаешь?
— Рискую жизнью: ем зелёный персик!
Кларк вывернул шею до последней возможной степени, чтобы увидеть её лицо.
— Вода как парное молоко, Салли Кэрролл! Поехали купаться?
— Да я рукой пошевелить не могу, — лениво вздохнула Салли Кэрролл. — Но, пожалуй, поехали.
Оригинальный текст: The Ice Palace, by F. Scott Fitzgerald.