Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Ночь нежна

---

Книга первая

I

В чудном местечке французской Ривьеры, как раз между Марселем и итальянской границей, гордо высится розового цвета отель. Пальмы отбрасывают благодатную тень и на раскаленный от жары фасад, и на узкую полоску сверкающего под солнцем пляжа. С недавних пор сюда на летний отдых стали стекаться богатые и знаменитые, хотя какой-то десяток лет назад местечко вымирало, когда обитавшие здесь до апреля англичане возвращались домой. Это сейчас тут настроили много разных бунгало, а к моменту начала нашей истории всего на пяти милях соснового бора между «Отелем для иностранцев» Госса и Канном можно было насчитать с десяток стареньких вилл, похожих на торчащие из воды кувшинки.

Отель и прилегающая к нему песчаная гладь взморья составляли единое целое. Ранним утром в прозрачном мелководье отражались и отдаленные очертания Канна, и розовато-желтые древние укрепления, и пурпурные вершины гор, за которыми была уже Италия, — все это, причудливо сплетаясь с водорослями, дрожало и шевелилось в набегавшей ряби. Около восьми на пляж являлся мужчина в небесного цвета купальном халате; прежде чем на какую-то минуту погрузиться в море, он долго смачивал тело бодрящей водичкой, сопя и взвизгивая. После его ухода пляж еще в течение часа оставался пустым. На горизонте западным курсом еле ползло торговое судно, во дворе отеля слышны были голоса водителей автобусов, на соснах блестели последние капельки росы. А еще через час сюда уже доносился шум шоссе — узенькой ленточки, обвивавшей невысокую цепь Мавр и соединявшей побережье с истинной Францией — Провансом.

В миле от моря, там, где сосны уступают место тополям, находится глухой железнодорожный полустанок, откуда июньским утром 1925 года легкий двухместный экипаж доставил в отель Госса мать с дочерью. Мать была еще красива, однако ее зрелая красота уже напоминала об увядании и морщинах. Ее лицо дышало спокойствием, не застывшим, а живым и выразительным. Но, конечно, большего внимания заслуживала ее дочь, чье очарование таилось в тугих щечках, как бы светившихся изнутри; вообще она напоминала младенца, которого только что искупали на ночь. Чистый лоб обрамляла шапка пышных вьющихся волос пепельно-золотистого оттенка. Большие, ясные, сияющие глаза, естественный румянец — жизнь в ней била ключом. Уже не ребенок — почти восемнадцать, — но еще не девушка.

Увидев море и небо, слившиеся в одну раскаленную линию, мать сказала:

— Сдается мне, что нам здесь не понравится.

— А мне, вообще-то, домой хочется, — отозвалась дочь.

Обе выглядели довольно бодро и испытывали невероятное возбуждение, отнюдь не нервное, их состояние было сродни тому, что переживают образцовые школьники, вырвавшиеся наконец на каникулы. Кроме того, они путешествовали, не придерживаясь определенного плана.

— Остановимся дня на три, а потом домой. Я сразу же закажу по телеграфу билеты на пароход.

В отеле переговоры о номере вела девушка, по-французски она говорила довольно бегло, хотя и несколько по-книжному. Когда они заняли большой номер на нижнем этаже, девушка открыла стеклянную дверь и очутилась на каменной веранде, опоясывавшей отель.

Походкой она напоминала балерину — летящая, стремящаяся ввысь. Под горячим светом ее тень была совсем маленькой; вдруг девушка невольно отступила — в глаза ударило солнце. Впереди, в полусотне ярдов, Средиземное море постепенно менялось под безжалостными лучами; на подъездной аллее отеля, рядом с балюстрадой, поджаривался неопределенного цвета «бьюик».

Единственным местом, где царило оживление, был пляж. Три английские старушки, углубившись в вывязывание носков и свитеров узором викторианской эпохи, узором, продержавшимся в сороковые, шестидесятые и восьмидесятые годы, чесали язык, что, впрочем, более походило на чтение заклинаний; ближе к воде десяток отдыхающих соорудили из раскрытых зонтов нечто вроде домика, а десяток их чад распугивали на мелководье рыбешек или валялись голышом под солнцем, лоснясь от кокосового масла.

Едва Розмари появилась на пляже, как мальчишка лет двенадцати промчался мимо нее и с оглушительным воплем врезался в воду. Ощущая на себе испытующие взгляды, она сбросила купальный халат и последовала его примеру. Проплыв несколько ярдов, почувствовала отмель и, встав на ноги, пошла вперед, преодолевая сопротивление воды. Вода уже достигала плеч, когда она повернулась и скользнула взглядом по берегу; лысый мужчина с обильной растительностью на груди, в плавках, над которыми нависал живот, откровенно рассматривал ее в монокль. Заметив, что обнаружен, мужчина уронил монокль в густую поросль на груди и что-то плеснул в стаканчик из бутылки, которую держал в руке.

Розмари, опустив лицо в воду, энергичным кролем поплыла к плоту. Ласковая вода приняла ее в свои объятия, нежно обволакивая спасительной прохладой, пропитывая волосы и проникая в каждую клеточку. Девушка наслаждалась, кружась в воде, растворяясь в ней, поднимая брызги. Запыхавшись, она подплыла к плоту, но вдруг увидела, что на нее устремлен взгляд загорелой женщины, чьи зубы сверкали ослепительной белизной на фоне темной кожи; Розмари, осознав всю неприглядность собственного белого тела, резко развернулась и направилась к берегу.

Не успела она выйти из воды, как Волосатая Грудь с бутылкой в руке заговорил:

— Должен сказать, что за плотом можно нарваться на акул. — Национальную принадлежность его определить было трудно, однако по-английски он говорил по оксфордски протяжно. — Вчера они сожрали двух моряков британской флотилии, что стоит в заливе Жуана.

— Господи! — воскликнула Розмари.

— Они питаются отбросами с кораблей.

Тут же глаза его потеряли всякое выражение, как бы давая понять, что заговорил он только из желания предупредить; отступив на пару шагов, мужчина снова плеснул из бутылки в стаканчик.

Розмари, приятно удивленная повышенным вниманием к своей особе, которое она почувствовала во время разговора, огляделась в поисках места. Создавалось впечатление, что каждая семья захватила себе кусочек пляжа, застолбив место зонтиком; кроме того, все постоянно перебрасывались словами, перемещались туда-сюда, в общем, здесь царила атмосфера некой общности, вторгаться в которую было бы попросту неприлично. Чуть поодаль, там, где пляж был сплошь усеян высохшими обрывками водорослей, расположилась группа таких же бледнотелых, как и она сама. От солнца их спасали не большие пляжные зонты, а маленькие зонтики, которыми пользуются на прогулке; группа явно не тянула на старожилов. Розмари наконец нашла себе пристанище среди всех этих разноцветных тел и растянулась на песке, подстелив халат.

Сначала до нее доносились чьи-то голоса, время от времени она чувствовала, как проходящие мимо отбрасывали тень, заслоняя собой солнце. Чья-то собака с любопытством обнюхала ее, горячо и прерывисто дыша в шею; нежную кожу уже начало припекать, было слышно печальное «ш-ш-ш» волны, откатывавшейся от берега. Иногда она могла кое-что разобрать в общей массе голосов, вроде истории о том, как «этот урод Норт» прошлой ночью похитил из кафе в Канне официанта, чтобы распилить его пополам. Историю сию рассказывала седовласая дама в вечернем платье, явно не успевшая сменить туалет. В прическе сверкала тиара, а с плеча свисала увядшая орхидея. На Розмари накатило внезапное отвращение к этой компании, и она отвернулась.

На другом конце пляжа, недалеко от нее, под зонтиком лежала молодая женщина и что-то выписывала из книги, пристроив ее на песке. Она опустила бретельки купальника и подставила солнцу загорелую, апельсинно-коричневую, красиво оттененную ниткой розоватого жемчуга спину. Лицо суровое, хотя и миловидное, однако проскальзывало в нем что-то жалкое. На Розмари она взглянула, как на пустое место. Рядом с ней сидел красивый мужчина в жокейской шапочке и полосатых плавках, дальше — женщина с плота, она мельком взглянула на Розмари и явно сразу узнала ее. За ней длиннолицый мужчина в синих плавках, с копной золотых волос, напоминавших львиную гриву, оживленно болтал с молодым человеком в черных плавках, ярко выраженным южноамериканцем, при этом оба выдергивали из песка небольшие водоросли. Она приняла компанию за американцев, однако они сильно отличались от тех американцев, которых девушка знала до сих пор.

Спустя некоторое время она поняла, что мужчина в жокейской шапочке разыгрывает перед зрителями небольшое представление; он разравнивал граблями песок, изображая золотоискателя и одновременно некоего шута-философа, что входило в явное противоречие с его серьезным видом. Его действия и сопровождавшие их реплики становились все забавнее и вскоре вызвали взрывы хохота. Даже те, кто сидел поблизости на пляже, слушали во все уши, за исключением одного человека — молодой женщины с жемчугом. Возможно, из скромности собственницы она при каждом всплеске веселья еще более углублялась в свои записи.

Совершенно неожиданно Розмари услышала голос обладателя бутылки и монокля:

— Вы превосходная пловчиха.

Она застеснялась.

— Прекрасно. Я — Кэмпион. Тут одна дама сказала, что видела вас на прошлой неделе в Сорренто, знает, кто вы, и очень хотела бы с вами познакомиться.

Скрывая досаду, Розмари огляделась и наткнулась на ожидающие взгляды бледнотелых. Делать было нечего, пришлось встать и отправиться к ним.

— Миссис Абрамс… миссис Макиско… мистер Макиско… мистер Дамфри.

— Мы знаем, кто вы! — воскликнула дама в вечернем туалете. — Вы — Розмари Хойт, я узнала вас в Сорренто и спросила у портье в отеле, вы совершенно изумительная, и скажите, пожалуйста, почему вы не вернетесь в Америку и не сниметесь еще в каком-нибудь восхитительном фильме?

Все засуетились, чтобы устроить ее поудобнее. Женщина, узнавшая Розмари, оказалась не еврейкой, несмотря на ее фамилию. Она относилась к числу тех неунывающих старушек, которые прекрасно сохраняются благодаря полной невозмутимости и хорошему пищеварению.

— Мы хотели предупредить вас, чтобы вы не обгорели в первый же день, — энергично продолжила она, — ваша кожа такая чувствительная, но здесь, на пляже, все такие церемонные, кто знает, как вы к этому отнесетесь.

II

— Нам казалось, что вы тоже участвуете в спектакле, — заметила миссис Макиско, миловидная молодая женщина, потухший взгляд которой приводил в уныние. — Мы ведь не знаем, кто участвует, а кто — нет. Мой муж разговорился как-то с одним человеком, весьма приятным, а он оказался чуть ли не главным действующим лицом — можно сказать, ассистентом героя.

— Спектакль? — недоуменно переспросила Розмари. — Здесь что, разыгрывается спектакль?

— Дорогая, мы не знаем, — саркастически ухмыльнулась миссис Абрамс. — Мы не участвуем. Мы зрители.

Мистер Дамфри, светловолосый женоподобный юноша, вставил:

— Мама Абрамс сама по себе спектакль.

На что Кэмпион, потрясая перед ним моноклем, не замедлил ответить:

— Э-э, Ройал, не надо злословить.

Розмари почувствовала себя неуютно, жалея, что рядом нет матери. Ей не нравились эти люди, особенно в сравнении с теми, кто был на другом конце пляжа. Ее мать, оказавшись в неприятной ситуации, могла бы, благодаря врожденной скромности и таланту к общению, выйти из нее быстро и достойно. Девушка же стала знаменитой каких-то полгода назад, и она нередко смущалась, чему к тому же способствовала смесь французского и американского образования, которое она получила.

Худощавый, рыжий и веснушчатый тридцатилетний мистер Макиско в восторг от разговоров о «спектакле» не приходил. Он смотрел на море, но тут, бросив взгляд на жену, сердито спросил у Розмари:

— Давно вы здесь?

— Всего день.

— А-а. И зыркнул глазами на окружающих, дав понять, что нужно сменить тему.

— Собираетесь остаться тут на все лето? — простодушно спросила миссис Макиско. — Тогда вам, возможно, удастся увидеть финал спектакля.

— Бога ради, Вайолет, хватит, — взорвался ее муж. — Придумай что-нибудь новенькое, бога ради!

Миссис Макиско наклонилась к миссис Абрамс и шепнула так, что все услышали:

— Он нервный.

— Я не нервный, — рявкнул Макиско, — не нервный, и все тут.

Он явно раскипятился — лицо покрылось серыми пятнами и стало похоже на скомканную тряпку. Чувствуя себя на пределе, мистер Макиско поднялся и пошел окунуться, жена — за ним, следом — Розмари, воспользовавшаяся удобным случаем.

Мистер Макиско, глубоко вдохнув, плюхнулся в воду, которая была ему по колено, и принялся отчаянно избивать Средиземное море, уверенный, что плывет кролем. Скоро он начал задыхаться и в конце концов встал на ноги, а когда огляделся, то был неподдельно удивлен, что берег и не думал удаляться.

— Никак не научусь правильно дышать. Никогда этого I не пойму. — Он умоляюще посмотрел на Розмари.

— Выдох делайте под водой, — объяснила она. — А на счет четыре поднимайте голову и делайте вдох.

— Дыхание для меня самоё трудное. Ну что, а теперь к плоту?

На плоту, качавшемся в такт волнам, растянулся человек с львиной гривой. Когда миссис Макиско ухватилась за край настила, плот резко накренился, и она ударилась плечом, человек вскочил и втащил ее наверх.

— Я испугался, что вас ударило.

Его голос звучал тихо и робко, а такую печаль на лице Розмари вряд ли когда еще приходилось видеть; высокие, как у индейца, скулы, широкий рот и невероятно глубоко посаженные глаза темно-золотистого отлива. говорил уголком рта, как бы не желая показаться миссис Макиско откровенно навязчивым.

Спустя мгновение он прыгнул в воду и распластался отдавшись на волю волн.

Розмари и миссис Макиско наблюдали за ним. Выждав момент, он вдруг прямо-таки сложился вдвое, мелькнули узкие бедра, и пловец скрылся под водой, оставив на поверхности легкий фонтан брызг.

Розмари заметила:

— Он хороший пловец.

Миссис Макиско неожиданно резко продолжила:

— И дрянной музыкант.

Она повернулась к мужу, который после двух неудачных попыток забраться на плот, добился своего, но потерял равновесие и, чтобы не свалиться, отчаянно размахивал руками.

— Я только что сказала, что Эйб Норт, может, и хороший пловец, но дрянной музыкант.

— Да, — сквозь зубы согласился Макиско.

Было ясно, что мнением жены руководил он, не поощряя ее собственных умозаключений.

— Мне очень близок Антейль. — Миссис Макиско снова вернулась к разговору с Розмари. — Антейль и Джойс. Уверена, что в Голливуде вы даже не слышали о них, а вот мой муж, когда «Улисс» только-только появился в Америке, первым написал о нем критическую статью.

— Покурить бы, — сказал Макиско, явно успокоившись. — Больше мне сейчас ничего не нужно.

— У него все скрыто в подтексте, ты ведь так считаешь, Альберт?

Внезапно она смолкла. Женщина в жемчужном ожерелье плескалась в воде со своими детишками, а Эйб Норт, незаметно поднырнув, вдруг выпрямился во весь рост, наподобие вулканического острова: на плечах у него сидел один из малышей. Ребенок вопил от страха и восторга, мать же смотрела на них спокойно и ласково, хотя и не улыбалась.

— Это его жена? — спросила Розмари.

— Нет, это миссис Дайвер. Они живут В другом месте, — ответила миссис Макиско, не в силах оторвать взгляд от лица женщины. Спустя некоторое время она резко обратилась к Розмари:

— Вы бывали раньше за границей?

— Да, я училась в Париже.

— О, тогда вы наверняка знаете, как много дает общение с настоящими французами. А что извлекут здесь эти люди? — Она повела левым плечом в их сторону. — Они замкнуты в своем узком кругу. Мы же, благодаря рекомендательным письмам, встречались в Париже со всеми знаменитыми французскими писателями и артистами. Это было чудесно.

— Надо думать.

— Знаете, муж заканчивает свой первый роман.

— Да что вы?! — только и нашла что сказать Розмари. Она удивлялась, как ее матери удалось уснуть в такую жару.

— Смысл тот же, что и в «Улиссе», — продолжала миссис Макиско. — Только по времени у моего мужа проходит не двадцать четыре часа, а сотня лет. Он показывает старого отжившего французского аристократа, который не хочет смириться с веком техники.

— Бога ради, Вайолет, прекрати излагать замысел всем | и каждому, — протестующе воскликнул Макиско. — Я не желаю, чтобы о нем узнали, прежде чем выйдет книга.

Розмари добралась до берега и, прикрыв халатом уже порядком покрасневшие плечи, снова растянулась на песке. Человек в жокейской шапочке теперь переходил от зонтика к зонтику, держа в руках бутылки и стаканчики; постепенно все оказались заметно навеселе и в конце концов сбились в кучу, каждый под своим зонтиком, создав этакое зонтичное сооружение, — кажется, кто-то собирался уезжать, и потому решено было выпить на посошок. Даже дети поняли, где центр притяжения, — под зонтиками, и тоже переместились туда; Розмари была почти уверена, что центром этим был человек в жокейской шапочке.

Море и небо отдались во власть полуденного солнца, а белая линия Канна, в пяти милях отсюда, рассеивала иллюзию освежающей прохлады; похожий на алую птицу парусник входил в прибрежную полосу, оставив позади темные воды открытого моря. Казалось, все вымерло вокруг, но только не там, где из-под спасавших от солнечных лучей зонтов доносилось неутомимое разноголосье.

В нескольких шагах от Розмари остановился прогуливавшийся по пляжу Кэмпион. Она закрыла глаза и притворилась спящей; немного погодя, посмотрев из-под ресниц, увидела прямо перед собой две размытые колышущиеся колонны — чьи-то ноги. Их обладатель попытался войти в песочного цвета облако, однако оно вдруг воспарило прямиком к раскаленному небу: Розмари и в самом деле уснула.

Когда она проснулась вся в поту, то увидела, что на пляже никого нет, кроме человека в жокейской шапочке, который складывал последний зонт. Пока Розмари сонно моргала глазами, он подошел к ней и сказал:

— Я собирался разбудить вас перед тем, как уйти. Не стоит так долго поджариваться в первый же день.

— Спасибо. — Розмари взглянула на свои покрасневшие ноги. — Господи!

Она весело рассмеялась, надеясь продолжить разговор, но Дик Дайвер, свернув тент и подхватив пляжный зонт, потащил все это в стоявший неподалеку автомобиль, и ей ничего не оставалось, как отправиться в воду, чтобы смыть пот. Он вернулся, собрал валявшиеся на песке грабли, лопатку, сито и спрятал, заложив камнями. Оглядел пляж, не забыл ли чего.

— Не знаете, который час? — спросила Розмари.

— Около половины второго. Оба взглянули на горизонт.

— Не самое плохое время, — заметил Дик Дайвер. — Бывает и хуже.

Он посмотрел на нее, и на мгновение Розмари доверчиво и страстно проникла в ясный голубой мир его глаз. Но Дик взвалил на плечи оставшиеся вещи и отнес их в машину, а Розмари вышла из воды, стряхнула с халата песок и медленно направилась к отелю.

III

Было уже около двух, когда они вошли в столовую. От качавшихся от ветра веток сосен за окном причудливые тени то ложились на ненакрытые столы, то исчезали. Два официанта, убиравшие посуду, громко болтали по-итальянски, однако умолкли как по команде при их появлении и тотчас принесли все, что еще оставалось на табльдоте.

— На пляже я влюбилась, — объявила Розмари.

— В кого?

— Сначала в целую компанию, очень приятную. А потом в одного мужчину.

— Ты говорила с ним?

— Совсем чуть-чуть. Очень красивый. Рыжий. — Розмари произнесла это с полным ртом. — Но он женат — обычное дело.

Мать была для нее лучшей подругой и использовала любую возможность помочь советом, что, впрочем, не являлось такой уж редкостью в актерской среде, однако миссис Элси Спирс вовсе не ставила себе цель, чтобы дочь добилась того, чего ей самой сделать не удалось. Она не сетовала на судьбу — два вполне удовлетворительных брака закончились вдовством и основательно укрепили ее дух. Первый муж был кавалерийским офицером, второй — военным врачом, оба они оставили небольшое наследство, которое предполагалось тратить на Розмари. Элси не баловала дочь, что благотворно сказалось на ее характере, но при этом отдавала ей всю свою любовь и привязанность, взращивала в Розмари семена духовности, которые уже начали давать плоды, и девочка стала смотреть на мир ее глазами. Таким образом, при всей ее детской непосредственности она была защищена вдвойне — материнской броней и своей собственной, потому избегала дешевки, изворотливости и вульгарности.

Теперь, когда Розмари переживала успех в кино, мать поняла, что настало время, фигурально выражаясь, отлучить ее от груди; будет намного лучше, если душевные качества дочери осчастливят кого-нибудь еще.

— Так тебе тут понравилось? — спросила она.

— Было бы просто чудесно, если бы мы познакомились с этими людьми. Здесь есть еще другие, те мне не понравились. Они узнали меня — надо же, где бы мы ни появились, все смотрели «Папенькину дочку».

Миссис Спирс подождала, пока схлынет волна тщеславия, и перешла к деловым вопросам:

— Ну а когда же ты собираешься встретиться с Эрлом Брэди?

— Думаю, это можно сделать сегодня вечером… если ты уже отдохнула.

— Ты поедешь, я — нет.

— Хорошо, отложим на завтра.

— Я хочу, чтобы ты поехала одна. Это совсем близко, и ты прилично говоришь по-французски.

— Мама, а если мне этого не хочется?

— Ну тогда поедешь, когда захочешь, во всяком случае, пока мы здесь.

— Ладно, мама.

После обеда обеих охватила скука, которая обычно сопровождает многих американских туристов за границей. Словом не с кем перемолвиться, поспорить, посудачить о знакомых вещах, кажется, жизнь остановилась.

— Останемся здесь только на три дня, — сказала Розмари, когда они вернулись в свои комнаты. Легкий ветерок снаружи разгонял жару, обдувал деревья и направлял струйки помаленьку остывающего воздуха сквозь жалюзи.

— А как же тот, в кого ты влюбилась на пляже?

— Я никого не люблю, кроме тебя, милая моя мамочка.

Розмари вышла в холл узнать у Госса-отца расписание поездов. Консьерж в светло-коричневой униформе, подремывавший за конторкой, сурово взглянул на нее, но тут же вспомнил о своих обязанностях. На станцию она отправилась автобусом, ее попутчиками оказались два уже знакомых ей официанта, хранивших теперь гробовое молчание, из-за чего ей хотелось завопить: «Да говорите же, смейтесь. Этим вы мне не помешаете!»

В купе первого класса можно было задохнуться; от ярких рекламных плакатов железнодорожных компаний — Пон-дю-Гар в Арле, амфитеатр в Оранже, зимний спорт в Шамони — веяло большей свежестью, нежели от бесконечного моря, на котором стоял полный штиль. В отличие от американских поездов, которые существуют в совершенно ином мире скоростей и потока пассажиров, этот поезд был частью той страны, по которой он шел. Его паром обмывались пальмовые ветви, его золой удобрялись сады. Розмари казалось, что протяни руку за окно, и можно нарвать цветов.

У вокзала в Канне замерло около десятка извозчиков. Расположенные в местах отдыха казино, фешенебельные магазины, величественные отели уставились на летнее море, спрятавшись под маской светлых металлических жалюзи. Невозможно поверить, что и здесь бывает «сезон», и Розмари, в какой-то мере ощущавшей давление моды, стало вдруг не по себе, будто она проявила нездоровый интерес к умирающему, будто все вокруг недоумевали, почему она оказалась здесь в межсезонье — между зимами, приносящими оживление, а не окунулась в кипучую жизнь на севере.

Выйдя из аптеки, где купила кокосовое масло, она увидела женщину с охапкой диванных подушек и сразу узнала миссис Дайвер, которая направилась к автомобилю, припаркованному неподалеку. Из машины залаяла черная такса, разбудив задремавшего шофера. Она Села в машину — застывшее от напряжения красивое лицо, настороженный, с некоторым вызовом, взгляд был направлен, казалось, в никуда. Ярко-красное платье приоткрывало загорелые ноги. Волосы густые, темного золота, как у чау-чау.

До поезда оставалось около получаса, и Розмари решила посидеть в кафе «Союз» на улице Круазетт, где зеленая крона деревьев создавала полумрак над столиками, а оркестр подстегивал воображение посетителей всех национальностей, исполняя «Карнавальную песню» и американские мелодии прошлых лет. Она купила «Le Temps» и «The Saturday Evening Post» для матери и, попивая лимонад, открыла последнюю на воспоминаниях русской княгини, подумав, что ушедшие в прошлое события девяностых гораздо правдивее и ближе, нежели те, что дают на первой полосе французские газеты.

Это было то же ощущение, которое она испытывала в отеле, — континентальное бытие представлялось ей чудовищным мрачным гротеском с четким делением на комедию или трагедию, откуда невозможно извлечь ничего полезного для себя; она вдруг поняла, что жизнь во Франции похожа на болото — застоявшаяся и затхлая. Ощущение это усиливалось от печальных мелодий, которые играл оркестр, тех рвущих душу мелодий, что обычно сопровождают выступления уличных акробатов.

Она была рада возвращению в отель Госса.

На следующий день купаться не довелось: дали знать о себе обгоревшие плечи, а потому они с матерью наняли автомобиль — пришлось долго торговаться; Розмари знала, что почем во Франции, — и отправились по Ривьере, дельте многих рек. Шофер, этакий русский боярин времен Ивана Грозного, добровольно взял на себя обязанности экскурсовода, и известные названия — Канн, Ницца, Монте-Карло — еще более засверкали, сбросив маски обыденности, в рассказах о царственных особах, приезжавших сюда доживать свой век в роскоши, об индийских князьях, одаривавших священными изумрудами английских танцовщиц, о русских князьях, сбегавших сюда на отдых из Северной Пальмиры, едва там начинались белые ночи. Более всего русским духом пропиталось побережье — книжные и бакалейные лавки, правда, теперь закрытые. С десяток лет назад, когда сезон заканчивался в апреле, двери православных храмов здесь тоже закрывались, и любимый напиток русских — сладкое шампанское — отправлялся в погреба до их возвращения. «В будущем сезоне вернемся», — обещали они, однако это осталось лишь пустым обещанием, никто из них так и не вернулся.

Приятно было ехать под вечер, когда море переливалось всеми красками: зеленым, голубым, красным. Приятно было видеть людей, которые ужинали на свежем воздухе, и слушать звуки механического пианино, доносившиеся из увитых виноградом деревенских кабачков.

Когда машина свернула с Корниш д’Ор и покатила вниз по темной лесной дороге к отелю Госса, луна уже заливала своим мерцающим светом руины акведука…

Где-то в горах, недалеко от отеля, шло празднество, и Розмари слушала музыку, смотрела на дорожку лунного света, который проникал в ее комнату через противомоскитную сетку, представляя себе, что происходит там, где веселится, как она думала, та приятная компания с пляжа. Она ждала завтрашней встречи с ними, хотя, похоже, маленькая компания снова замкнется в своем узком кругу вместе с зонтиками, циновками, собаками и детьми. Розмари твердо решила, что ни за что не станет тратить оставшиеся два дня на тех, других.

IV

Все образовалось само собой. Макиско и Кo пока не появлялись на пляже, и Розмари только-только расстелила халат, как двое мужчин — в жокейской шапочке и высокий блондин, пытавшийся распилить официанта, — оторвавшись от компании, подошли к ней.

— Доброе утро, — поздоровался Дик Дайвер и поинтересовался:

— Ожоги тому виной или нет, но просветите нас, где вы вчера пропадали? Мы уже начали волноваться.

Она села и улыбнулась в знак того, что ей приятна его забота.

— Мы хотели вам предложить: присоединяйтесь к нашей компании. У нас есть все — и выпить, и закусить. Если, конечно, это не нарушит ваших планов…

Он показался ей милым и обаятельным, в его голосе чувствовалась неподдельная забота о ней. Он обещал, и очень скоро, открыть ей новый мир, бесконечную перспективу восхитительных возможностей. Он представил ее остальным, причем не назвав ее имени, но тем не менее дав понять, что все прекрасно знают, кем она является, и не хотят покушаться на ее частную жизнь. С подобной учтивостью кинозвезде Розмари никогда не приходилось сталкиваться, особенно в актерской среде.

Николь Дайвер, загорелую спину которой оттенял ее жемчуг, уткнулась в поваренную книгу, изучая рецепт цыпленка по-мэрилендски. Ей, скорее всего, года двадцать четыре, догадалась Розмари; такое лицо можно было бы назвать просто красивым, но создавалось впечатление, что изначально оно несло на себе отпечаток силы и мужественности в сочетании с яркостью красок и черт, то, что мы привыкли видеть в скульптурах Родена, — темперамент и характер, но на каком-то этапе все это было отсечено, и осталась лишь одна красивость. Что касается рта, то тут скульптор совершил отчаянную попытку исправить положение — это был чувственный рот с обложки журнала, и именно он придавал лицу неуловимое своеобразие.

— Надолго сюда? — спросила Николь. У нее оказался низкий, хрипловатый голос.

Внезапно Розмари осознала, что непрочь остаться еще на недельку.

— Не очень, — неопределенно ответила она. — Мы уже давно в разъездах — в марте были в Сицилии, а теперь потихоньку движемся на север. В прошлом январе я на съемках подхватила воспаление легких и теперь, можно сказать, восстанавливаюсь!

— Ого! Как вас угораздило?

— Да все из-за купания. — Розмари не испытывала особого желания распространяться на личные темы. — Однажды почувствовала себя неважно, это был грипп, но я не знала тогда, а нужно было снимать эпизод, где я бросаюсь в канал в Венеции. Платить неустойку дорого, я и прыгала, прыгала, прыгала — все утро. Мама привела врача. Но это не помогло — у меня оказалось воспаление легких. — Она быстро сменила тему разговора, не дожидаясь вопросов:

— Вам нравится здесь, ну, в этом месте?

— Конечно, им нравится, — растягивая слова, ответил Эйб Норт. — Это же их детище. — Он величественно повел головой в сторону четы Дайверов и наградил их нежным и выразительным взглядом.

— Ваше?!

— Отель только второй сезон открыт на лето, — объяснила Николь. — Мы уговорили Госса нанять повара, официанта и курьера. Расходы себя оправдали, и в этом году дела идут превосходно.

— Но ведь вы не живете в отеле?

— Мы построили дом наверху, в Тарме.

— Дело в том, — добавил Дик, перемещая зонтик, чтобы прикрыть от солнца плечи Розмари, — что все северные пляжи, вроде Довиля, забиты русскими и англичанами, предпочитающими те места, где прохладнее, мы же, в основном американцы, привыкли к тропическому климату — поэтому и стали приезжать сюда.

Юноша, похожий на латиноамериканца, внимательно просматривал «Нью-Йорк Геральд».

— Отгадайте, какой национальности все эти люди! — неожиданно воскликнул он и прочел с легким французским акцентом: «В отеле „Палас“ города Веве остановились мсье Пандели Власко, мадам Боннеас — именно так, я не преувеличиваю, Корина Медонка, мадам Паше, Серафим Туллио, Мария Амалия Рото Маис, Мойше Тойбель, мадам Парагорис, Апостол Александр, Иоланда Иосфуглу и Женевьева де Мому!» Эта потрясает меня больше всего — Женевьева де Мому. Стоило бы проехаться в Веве, поглядеть на Женевьеву де Мому.

Он вскочил без видимых усилий, как пружина. Ему было гораздо меньше лет, чем Дайверу и Норту. Стройный, крепкий, с накачанными мускулами плеч и рук. На первый взгляд, он мог показаться красивым, однако с его лица не сходила сардоническая ухмылка, так не гармонировавшая с блеском ясных карих глаз. Последнее все же запоминалось надолго, а искривленный злой усмешкой рот и нахмуренные брови как-то быстро растворялись в памяти.

— Нечто подобное мы обнаружили на прошлой неделе в газетах, сообщавших о приезде американцев, — сказала Николь. — Миссис Ивлин Устрица и… как его?

— Ara, мистер С. Тело, из-за него мое тело содрогается от ужаса, — произнес, вставая, мистер Дайвер.

Рядом с Николь было спокойно, Розмари подумала, что с ней даже спокойнее, чем с матерью. Эйб Норт и француз Барбан разговаривали о Марокко, а Николь, списав наконец рецепт, занялась шитьем. Розмари тем временем разглядывала их пляжное снаряжение — четыре больших зонта, дававших спасительную тень, складная кабинка для переодевания, надувная резиновая лошадь, множество предметов роскоши, которых она в глаза не видела, новинки послевоенной промышленности, только-только нашедшие покупателей. Она предположила, что окружающие ее люди относятся к разряду состоятельных, однако предостережения матери относительно бездельников здесь не сработали. Даже теперь в их совершенной расслабленности угадывалась какая-то деятельность, цель, акт созидания, что ли, пока не ясный ей. Ее незрелый ум не мог постичь природы их взаимоотношений, хотя она ощущала радость, исходившую от общения этих людей между собой, а потому решила, что у них все идет прекрасно.

Она наблюдала за тремя мужчинами, время от времени за каждым по отдельности. Все трое были совершенно разными, все обладали какой-то особой мягкостью, которая показалась ей неотъемлемой частью их существования, не зависящей от обстоятельств и напрочь отсутствующей у мужчин из актерской среды; это была всеохватывающая утонченность, сильно отличающаяся от бесцеремонности и беспринципности режиссеров, которые в ее жизни представляли собой круг интеллектуалов. Актеры и режиссеры — вот и все мужчины, с которыми ей приходилось общаться, да еще разношерстная, безликая масса студентов, стремившихся к сиюминутному удовлетворению любовного пыла, с чем она столкнулась прошлой осенью в Йеле.

Эти трое были совсем другие. Барбан — менее воспитан, большой скептик и насмешник. Нарочито небрежен. Эйб Норт под присущей ему застенчивостью скрывал большой юмор, который одновременно восхищал и пугал Розмари. Будучи человеком серьезным, она опасалась подвохов с его стороны.

Но Дик Дайвер… в нем было все, что нужно. Она молча любовалась им. Красноватая, закаленная солнцем и ветром кожа, такого же оттенка короткие волосы и легкая поросль на груди и руках. Ясные голубые глаза, прямой взгляд. Кончик носа чуть заострен, кажется, его вниманием охвачены все сразу — кому не приятен даже мимолетный взгляд? — пусть просто скользнул глазами, неважно как, шутливо или совершенно серьезно, довольно и этого. Голос, по-ирландски напевный, звучал завораживающе; в то же время Розмари почувствовала силу, сдержанность и самообладание — качества, присущие ей самой. О, она желала его, и Николь, подняв голову, заметила это по легкому вздоху Розмари при мысли, что он уже принадлежит другой.

Около полудня на пляже появились Макиско, миссис Абрамс, мистер Дамфри и синьор Кэмпион. Они захватили с собой новый пляжный зонт, победно установили его, поглядывая на Дайверов, и заползли под него — все, кроме мистера Макиско, избравшего гордое одиночество на солнце. Дик, разравнивавший песок неподалеку от них, вернулся к своим и доложил едва слышно:

— Эта парочка мальчиков в обнимку изучают правила хорошего тона.

— Планируют свести с ума общество?

Мэри Норт, та самая дочерна загоревшая молодая особа, которую Розмари заметила в первый же день на плоту, вышла наконец из моря и, сверкнув ослепительной улыбкой, заметила:

— Ara, мистер и миссис Ни То Ни Се уже здесь.

— Они его друзья, — предостерегла ее Николь, кивнув на Эйба. — Почему бы вам не пойти поговорить с ними? Разве вас туда не тянет?

— Очень тянет, — согласился Эйб. — Но именно сейчас — нет, и хватит об этом.

— Я как чувствовала, что нынешним летом на пляже будет тьма народу, — посетовала Николь. — На нашем пляже, его ведь Дик очистил от кучи камней. — Подумав, она добавила, очень тихо, чтобы ее не услышала троица английских старушек, сидевших под зонтиком неподалеку: — Ну, эти-то, по крайней мере, лучше прошлогодних англичан, те все время восклицали: «Не правда ли, море — голубое? Не правда ли, облако — белое? Не правда ли, у Нелли — красный нос?»

Розмари подумала, что ссориться с Николь — себе дороже.

— Да вы ведь не видели драки, — продолжала Николь. — За день до вашего приезда вон тот женатый господин, имя его еще похожего ли на марку горючего, то ли на маргарин…

— Макиско?

— Ну да… они с женой поругались, и она кинула в него песком. Представляете, он уселся на нее верхом и стал тыкать лицом в песок. Мы замерли. Я попросила Дика их растащить.

— Я тут поразмыслил, — задумчиво сказал Дик, созерцая соломенную циновку, — а что если пригласить их на обед?

— Не смей! — вскинулась Николь.

— Очень неплохая мысль. Раз они здесь — нужно приспосабливаться друг к другу.

— Мы великолепно приспосабливаемся, — весело парировала она. — Я не позволю, чтобы меня тыкали носом в песок. Я стервозная и невыдержанная, — это она сказала уже Розмари и тут же крикнула: — Дети, купаться!

Розмари вдруг почувствовала, что это купание станет чем-то значительным в ее жизни и, если когда-нибудь позже речь зайдет о море, в памяти возникнет именно эта картина. В воду отправились все вместе, радостно расставшись с долго длившимся бездействием и наслаждаясь переходом от одного состояния к другому; это напоминало ощущения, которые испытывают любители вкусно поесть и знающие в этом толк, запивая жгучее кэрри белым вином. Дайверы жили по тем же правилам, что и тысячи лет до них, когда все материальные ценности создавались ручным трудом и люди получали истинное наслаждение от смены занятий, и Розмари еще не поняла, что предстоит как раз такая смена занятий — переход от полной отрешенности в воде к безудержной болтовне в те часы, когда в Провансе принято завтракать. А мысль о том, что Дик взялся опекать ее, приводила в восторг и заставляла подчиняться заранее установленному порядку.

Николь вручила супругу странный предмет, над которым корпела все это время. Он отправился в кабинку для переодевания и через минуту вышел в прозрачных черных кружевных кальсонах. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что вообще-то под ними имелся суконный чехол телесного цвета.

— Выходка педераста! — возмутился мистер Макиско, но тут же, взглянув на мистера Дамфри и мистера Кэмпиона, добавил: — Прошу прощения.

Розмари кальсоны привели в восторг. По-детски горячо она воспринимала весьма дорогостоящую простоту Дайверов, не догадываясь, что не все так просто, что все тщательно отбирается, отдается предпочтение не количеству, но качеству в зависимости от цен на мировом рынке; и так же, как простота в общении, милосердие и добрая воля, акцент на простых добродетелях — все это составляет часть отчаянной сделки с Богом и является результатом борьбы, какой она не могла себе и представить.

К тому моменту Дайверы находились на самой верхней ступеньке эволюционного развития своего класса, и поэтому остальные люди казались ничтожными в сравнении с ними, однако в действительности налицо уже были качественные изменения, которые Розмари не замечала.

Вместе со всеми она пила херес и грызла крекеры. Дик Дайвер смотрел на нее холодными голубыми глазами, потом сказал четко и продуманно:

— Давно я не встречал таких девушек, как вы, в самом деле, в вас есть какая-то чертовщинка.

Позже Розмари долго рыдала на материнской груди.

— Я люблю его, мама. И все безнадежно. Никогда не думала, что я почувствую такое к кому-нибудь. А он женат, и жена его мне очень нравится. Ну что мне делать? Ох, как я его люблю.

— Интересно было бы встретиться с ним.

— Его жена пригласила нас в пятницу на обед.

— Ну, уж если влюбилась — радуйся. Смейся, а не реви.

Розмари взглянула на нее, смахнула с прелестного личика слезы и улыбнулась. В конце концов, мать всегда советовала то, что нужно.

V

Розмари ехала в Монте-Карло в самом дурном расположении духа, насколько это вообще было возможно. Одолев крутой подъем на холм, машина добралась в Ла-Тюрби, где шла реконструкция старой киностудии «Гомон». Отправив визитку, Розмари стала ждать у решетки ворот, и на миг ей представилось, что она в Голливуде. Всякая всячина, оставшаяся от съемок какой-то картины, декорации индейской деревни, громадный кит из папье-маше, чудовищное дерево, увешанное вишнями размером с баскетбольный мяч, экзотические растения — амарант, мимоза, пробковое дерево, карликовая сосна. Здесь же неподалеку находились кафе-экспресс и два съемочных павильона, и везде люди, люди, люди с надеждой и ожиданием на лицах.

Минут через десять к воротам примчался молодой человек, цветом волос напоминавший канарейку:

— Входите, мисс Хойт. Мистер Брэди сейчас на площадке, но он будет рад вас видеть. Простите, что заставил ждать, но вы не представляете, сколько француженок хотят показаться…

Менеджер толкнул узкую дверцу в задней части павильона, и Розмари, чувствуя себя как дома, очутилась в полумраке. Тут и там маячили какие-то фигуры с серыми лицами, которые смотрели на нее так, будто в царство мертвых вдруг ни с того ни с сего затесалась живая душа. До нее доносились шепот, шорохи, нежное тремоло фисгармонии. Обогнув фанерную загородку, они вышли на залитое ярким светом пространство, где посередине, лицом к лицу, неподвижно стояли французский актер с крахмальной грудью, воротничком и манжетами ярко-розового цвета и американская актриса. Они таращились друг на друга и, кажется, провели так уже несколько часов, а за это время ничего не произошло и никто из них не сдвинулся с места. Свет погас с противным шипением, потом вспыхнул снова; где-то вдалеке стучали молотком; из-за софитов выглянула синяя физиономия, крикнула что-то невразумительное вверх, в темноту. И тогда тишину нарушил голос, прозвучавший совсем рядом с Розмари:

— Детка, не вздумай снимать чулки, ты можешь испортить пар десять и даже больше. Это платье стоит пятнадцать фунтов.

Попятившись, говоривший наткнулся на Розмари, а менеджер студии важно произнес:

— Эй, Эрл, это мисс Хойт.

Они встретились впервые. Брэди заражал своей энергией. Розмари отметила, что, пожимая руку, режиссер окинул ее взглядом с головы до пят, снова почувствовала себя как дома и ощутила знакомое чувство превосходства над теми, с кем ей довелось встретиться на съемочной площадке. Если ее особа представляет собой некую ценность, то глупо не воспользоваться этим.

— Я ждал вас со дня на день, — сказал Брэди несколько торжественно для обычной обстановки; речь выдавала в нем жителя лондонских предместий. — Хорошо попутешествовали?

— Конечно, но, если честно, уже хочется домой.

— Никаких «домой», — запротестовал Брэди. — Подождите, нам еще есть о чем поговорить. Позвольте выразить восхищение «Папенькиной дочкой». Смотрел ее здесь, в Париже. Сразу отбил вам телеграмму и очень надеялся получить ответ,

— Я только что… о, простите.

— Господи, чудо, а не картина!

Улыбаться в такой ситуации было бы глупо, поэтому Розмари насупилась.

— Мало радости оставаться героиней одной картины.

— Вы совершенно правы. А каковы планы?

— Мама считает, что мне нужно отдохнуть. Ну, а когда мы вернемся, то либо возобновим контракт с «Ферст Нэшнл», либо подпишем новый — с «Феймас».

— Кто это «мы»?

— Моя мама ведет все наши дела. Я ничего не решаю без нее.

Он снова окинул ее внимательным взглядом, и в Розмари вдруг что-то шевельнулось. Это не было влечением и совсем не походило на тот душевный всплеск, который она испытала на пляже. Просто как током ударило. Он явно хотел ее, и ей даже показалось, что, несмотря на свое целомудрие, она ничего не имела бы против. Но уже через полчаса Розмари обо всем забыла, как это происходит с актерами, изображающими поцелуй перед камерой.

— И где же вы остановились? — спросил Брэди. — Ах да, у Госса. Что ж, в этом году, увы, у меня уже все расписано, но мое предложение остается в силе. Вы единственная девушка, которую мне хотелось бы снять в картине после Конни Толмэдж в дни ее молодости.

— Мне бы тоже этого очень хотелось. А почему вы не возвращаетесь в Голливуд?

— Терпеть не могу это окаянное место. Мне и здесь хорошо. Вот сейчас закончим с эпизодом, и я вам тут все покажу.

Вернувшись на площадку, он начал что-то говорить французу, тихо и неторопливо.

Уже прошло пять минут — Брэди все говорил, а французский актер слушал, переминаясь с ноги на ногу. Внезапно Брэди умолк, махнув осветителям, чтобы они включали жужжавшие юпитеры. И снова перед Розмари возник Лос-Анджелес. Внезапно она поняла, что нужно сию же минуту убираться из этого городка декораций. Ей не хотелось видеться с Брэди в том настроении, в каком, она знала, он закончит снимать эпизод, и решила немного повременить с разговором. После студии мир Средиземноморья уже не казался ей безликим. Она улыбалась людям, проходившим по улицам мимо нее, и по дороге на вокзал купила себе симпатичные сандалеты.

Мать очень обрадовалась, что Розмари сделала все точь-в-точь, как она сказала, но тем не менее ей хотелось, фигурально выражаясь, бросить ее в воду и заставить плыть самостоятельно. Несмотря на цветущий вид, миссис Спирс очень устала; уход за умирающим — дело достаточно утомительное, на ее долю это выпадало дважды.

VI

Расслабившись после розового вина, поданного к завтраку, Николь Дайвер с удовольствием потянулась так, что искусственная камелия, прикрепленная к плечу, коснулась щеки, и вышла в сад, за которым она ухаживала с большой любовью. Сад с одной стороны примыкал к дому, с двух сторон была старая деревушка, а четвертая сторона выходила на уступ, нависавший над морем.

За оградой, отделявшей сад от деревни, все купалось в пыли: усики виноградных лоз, лимоны и эвкалипты, тачка, случайно оставленная здесь совсем недавно, но уже нагруженная землей, отбросами и гнильем. Николь всякий раз несказанно изумлялась, пройдя несколько шагов мимо клумбы с пионами и попадая в мир зелени и прохлады.

Лиловый шарф на шее Николь, несмотря на солнечные лучи, уничтожавшие краски, оттенял ее лицо и даже землю, по которой она ступала. Лицо сосредоточенное, даже суровое, в зеленых глазах застыло выражение затравленности и недоверия. Великолепные темные волосы дополняли красоту этой двадцатичетырехлетней женщины, хотя еще совсем недавно, когда ей было восемнадцать, они, более светлые, являлись единственным, на чем хотелось остановить взгляд.

Николь медленно прошла вдоль белого каменного бордюра туда, где открывался чудесный вид на море, где на ветках самой большой в округе сосны висели фонарики, где стоял большой стол, окруженный плетеными креслами, и все это было затянуто огромным тентом, наподобие того, что используют на сиенском рынке.

Она немного задержалась здесь, разглядывая настурции и ирисы, разбросанные самой природой тут и там прямо у нее под ногами, прислушалась к звукам, доносившимся из дома, — кто-то кого-то отчитывал, похоже, няня детей. Но вот все стихло, и она пошла дальше в многоцветье пионов, черных и коричневых тюльпанов, изящных роз, похожих на те, сахарные, что красуются на тортах, выставленных в витринах кондитерских, пока это буйство красок вдруг не оборвалось; площадка закончилась, и дальше несколько каменных ступенек вели на следующий ярус, расположенный на футов пять ниже.

Здесь бил родник, окруженный бордюром, постоянно мокрым и скользким, даже когда вовсю светило солнце. Она поднялась по другим каменным ступенькам в огород. Ходила Николь довольно быстро, ей вообще доставляло удовольствие любое движение, хотя временами требовалась передышка — и тогда она становилась воплощением спокойствия и безмятежности. Неразговорчивость, подчеркивавшая это ее состояние, была результатом недоверия к словам, в обществе она обычно хранила молчание, поддерживая беседу исключительно из вежливости и отмеряя слов ровно столько, сколько требовалось в каждом конкретном случае. Но как только собеседники начинали испытывать неловкость от вялотекущего разговора, она спохватывалась и, взяв инициативу в свои руки, неслась во всю прыть, сама себе удивляясь, так же резко останавливалась, будто застеснявшись, и напоминала тогда послушного ретривера, который с успехом выполнил все, что от него требовалось, и даже больше.

Пока она любовалась неяркой зеленью своего огорода, мимо в рабочий домик прошел Дик. Николь затаилась, увидев его; потом, проскользнув между грядками салата, оказалась у небольшого зверинца, где ее приветствовали шумом и гамом голуби, кролики и попугай. Отсюда по тропинке она спустилась вниз, к парапету, который ограничивал полукруглый выступ скалы, и, опершись на него, взглянула с высоты семисот футов на Средиземное море.

Николь стояла на том месте, где раньше находилась горная деревушка Тарм. Вилла была построена на месте нескольких домиков, примыкавших к скале, — пять из них превратились в хозяйский дом после, естественно, соответствующей переделки, а четыре снесли, что дало возможность разбить сад. Снаружи все осталось по-прежнему, поэтому с дороги виллу обнаружить было почти невозможно среди фиолетово-серой массы деревенских домов.

Николь, лениво продолжала созерцать Средиземное море. Тем временем Дик притащил из рабочего домика телескоп и стал наводить его в сторону Канна. В объектив он увидел Николь, вернулся в домик и выскочил оттуда с мегафоном. У него было полным-полно всяких технических штучек.

— Николь, — крикнул он. — Забыл сообщить тебе о последнем апостольском деянии: я пригласил к нам миссис Абрамс, даму с седыми волосами.

— Так я и знала. Это кошмар. — Ее голосу трудно было состязаться с мегафоном Дика, поэтому она крикнула изо всех сил: — Ты меня слышишь?

— Да. — Он опустил было мегафон, но тут же снова поднес его к губам: — Я намерен пригласить еще кое-кого. Обоих мальчиков…

— Прекрасно, — согласилась она, подавив раздражение.

— Я хочу дать совершенно омерзительный прием. Уже все решил. Хочу такой прием, чтобы ссорились, обольщали друг друга, кто-то ушел домой обиженным, дамы хлопались в обморок в ванной комнате. Зрелище будет еще то.

Он вернулся в домик, а Николь почувствовала, что им овладело то состояние крайнего возбуждения, заражавшего всех вокруг, за которым следовал резкий спад, нечто вроде депрессии, тщательно им скрываемой, но не способной укрыться от ее глаз… Толчком мог послужить ничем не примечательный факт, пустяк, который преподносился людям как нечто сверхвыдающееся. Мало кто мог противиться силе, исходившей от Дика и заставляющей людей смотреть на него с обожанием, не допускавшим критики. Разрядка наступала, когда он оценивал никчемность и экстравагантность содеянного. С ужасом взирая на плоды рук своих, разгул, спровоцированный им, он напоминал генерала, потрясенного резней, устроенной для удовлетворения его ненасытной жажды крови.

Однако те, кому удавалось хоть на мгновение проникнуть в мир Дика Дайвера, оставались под незыблемом впечатлении, что он не случайно выделил их из общей массы, распознал их высокое предназначение, много лет находившееся под гнетом житейских компромиссов. Он быстро завоевывал их сердца необыкновенным вниманием, подкупал любезностью, как бы проверяя, каков будет эффект. И тогда без предупреждения, не давая увянуть цветку взаимоотношений, открывал перед ними ворота в свой мир. Установленные им правила должны были неукоснительно соблюдаться, в этом случае Дик делал все, чтобы окружающие чувствовали себя легко и непринужденно; если же возникала хотя бы тень сомнения, он как бы исчезал из их поля зрения, не оставив и воспоминания о своих словах и поступках.

В половине девятого вечера он вышел встречать первых гостей, перекинув пиджак через руку, торжественно и церемонно, как тореадор свой плащ. Поздоровавшись с Розмари и ее матерью, Дик подождал, пока они сами не начнут разговор, дав понять, что звуки собственных голосов помогут гостьям быстрее освоиться в незнакомой обстановке.

Еще находясь под впечатлением от подъема в Тарм, от свежего горного воздуха, Розмари и миссис Спирс с любопытством оглядывались вокруг. Продуманное совершенство виллы «Диана» проявлялось даже в ряде досадных мелочей, вроде некстати возникшей горничной или неожиданно хлопнувшей пробки. Первые гости, приглашенные на вечеринку, успели застать домашнюю сценку, кусочек будней — на веранде детишки Дайверов под наблюдением гувернантки заканчивала ужинать.

— Какой прекрасный сад! — воскликнула миссис Спирс.

— Это сад Николь, — ответил Дик. — Она ни на секунду не оставляет его в покое, буквально изматывает заботой, беспокоится, как о больном. Временами мне кажется, что она сама подхватит какую-нибудь мучнистую росу, фитофтору или септорию. — Он обратился к Розмари, погрозил ей пальцем и шутливо изобразил отеческий интерес: — Мне необходимо принять меры и уберечь ваш рассудок. Я сделаю вот что: подарю вам пляжную шляпу.

Он проводил их на террасу, где приготовил коктейли.

Приехал Эрл Брэди, несказанно удивившись присутствию Розмари. Он вел себя здесь иначе, чем на студии, был сдержаннее и проще, как будто оставил за воротами присущую ему чудаковатость, а Розмари, невольно сравнив его с Диком Дайвером, отдала предпочтение последнему. Эрл Брэди оказался грубоватым, плохо воспитанным, но тем не менее она снова почувствовала, как ее пробило током.

Он по-свойски заговорил с детьми, только что вставшими из-за стола:

— Привет, Ланье, может, споешь? Давайте-ка, вместе с Топси, что-нибудь для меня…

— И что же нам спеть? — спросил малыш с легким мелодичным акцентом, который появляется у американских детей во Франции.

— А вот эту, про дружка Пьеро.

Брат и сестра встали рядом, совершенно не смущаясь, и их тоненькие, пронзительные голоса разорвали вечернюю тишину:

Под луной светло,
Мой дружок Пьеро,
Принеси-ка мне
Ты свое перо.

Мой огонь погас,
Я одна во тьме,
Отвори же дверь
И прийди ко мне.

Песенка закончилась, и дети, раскрасневшись в лучах заходящего солнца, со спокойной улыбкой принимали похвалы в свой адрес. Розмари казалось, что вилла «Диана» на это время стала центром вселенной. На подобной сцене мог разыгрываться только потрясающий спектакль. Она чуть вздрогнула, услышав, как звякнула калитка, впуская новых гостей: чета Макиско, миссис Абрамс, мистер Дамфри дружно поднялись на террасу.

Розмари охватило острое чувство досады — она бросила взгляд на Дика, пытаясь понять, что означает столь странная смесь народа. Однако по его виду определить что-либо было невозможно. Он встречал гостей с выдержкой, достойной восхищения, давая понять каждому, что ценит все мыслимые и немыслимые качества, заложенные в них природой. Розмари целиком и полностью доверилась ему и теперь принимала как должное присутствие компании Макиско, ей казалось даже, что по-другому и быть не могло.

— Mы с вами встречались в Париже, — сказал Макиско Эйбу Норту, только что появившемуся с женой, — а точнее, даже два раза.

— Да, припоминаю, — ответил Эйб.

— Только вот где? — не отставал Макиско, которому и в голову не пришло вовремя закончить разговор.

— Ну, я думаю… — Эйбу надоело подыгрывать:.- Нет не помню.

Повисло глухое молчание, и что-то подсказало Розмари: вот сейчас следовало бы деликатно исправить положение, но Дик вовсе не собирался этого делать; все должно было образоваться само собой. Дик пребывал в ожидании кульминации, чтобы сполна насладиться ею.

Розмари оказалась рядом с Томми Барбаном, настроенным сегодня особо язвительно, на что были веские причины — утром он уезжал.

— Домой собрались?

— Домой? У меня нет дома. Я отправляюсь на войну.

— Какую войну?

— Какую? Да любую. Я давно не просматривал газеты, но, думаю, где-то она все же есть — иначе и быть не может.

— И вам безразлично, за что воевать?

— Совершенно, лишь бы ко мне хорошо относились. Когда во мне начинают взыгрывать гормоны, я отправляюсь к Дайверам, потому как знаю, что здесь мне очень скоро захочется на войну.

Розмари напряглась:

— Вы ведь любите Дайверов.

— Конечно, особенно ее, но они вызывают во мне желание отправиться на войну.

Она попыталась понять это, но не смогла. У нее Дайверы вызывали желание никогда с ними не расставаться.

— Вы ведь наполовину американец, — сказала она, как будто в этом находился корень проблемы.

— Да, но еще наполовину француз, учился в Англии и с тех пор как мне исполнилось восемнадцать, успел послужить в армиях восьми стран. Однако, надеюсь, вы не подумали, что я не люблю Дайверов, — я очень их люблю, особенно Николь.

— А разве может быть иначе? — простодушно заметила она.

Что-то прозвучавшее в словах Барбана оттолкнуло Розмари от него, и она не дала цинизму Томми разрушить ее благоговейное отношение к Дайверам. Розмари обрадовалась, что за обедом их не посадили рядом, но когда всех пригласили к столу, накрытому в саду, она все еще думала о словах Томми «особенно ее».

На тропинке, ведущей в сад, Розмари вдруг оказалась рядом с Диком Дайвером. От его несокрушимого спокойствия веяло уверенностью, что он знает все. Вот уже год, как она стала богатой и известной, общалась со знаменитостями, и эти последние вели себя просто, вроде постояльцев пансиона, где останавливались в Париже вдова военного врача и ее дочь. В Розмари жил романтик, но ее работа была слишком далека от этого. Мать, поглощенная карьерой дочери, не поощряла сиюминутных соблазнов, сыпавшихся со всех сторон, да и сама Розмари, похоже, поняла это — «снимать» ее могли только в кино и никак иначе. Когда же в материнском лице она увидела одобрение, означавшее, что Дик Дайвер достоин внимания, Розмари восприняла это как разрешение добиваться своего, чего бы оно ни стоило.

— Я наблюдал за вами, — признался он, в чем Розмари даже не сомневалась. — Мы вас очень полюбили.

— Я влюбилась в вас с первого взгляда, — тихо сказала она.

Он притворился, что воспринял ее признание как

обычную любезность.

— Новые друзья, — это было произнесено с видом мудреца, изрекающего истину, — часто доставляют гораздо больше удовольствия, нежели старые.

Смысл сказанного не сразу дошел до Розмари. В слабых сумерках она села на предназначенное ей место за столом. Что-то радостно дрогнуло у нее в груди, когда увидела, как Дик усадил мать справа от себя; сама она оказалась между Луисом Кэмпионом и Брэди.

Переполненная чувствами, Розмари обратилась к Брэди с желанием довериться ему, но, при первом же упоминании о Дике, увидев в его глазах холодный блеск стали, поняла, что на роль исповедника он не годится. В отместку проявила непреклонность, когда тот попытался завладеть ее рукой; таким образом, они все время говорили о работе, точнее, она слушала, как он говорил о работе, внимательно глядя ему в глаза, мыслями же в это время витала бог знает где и опасалась, что Брэди в конце концов раскусит ее. Время от времени она улавливала обрывки фраз, остальное додумывала и не теряла нити рассуждений, как бывает, когда вдруг услышишь бой часов с середины, но в подсознании остается ритм, который восстанавливает счет и не дает сбиться.

VII

Пауза, возникшая в их беседе, дала возможность Розмари увидеть тот край стола, где сидели Томми Барбан и Эйб Норт, а между ними — Николь, ее волосы, похожие на шерсть чау-чау, мерцали и переливались в отблесках свечей. Розмари прислушалась, отчетливо уловив обрывок разговора:

— Вот бедолага, — возмущалась Николь. — С чего это тебе взбрело в голову распилить его пополам?

— Просто хотел посмотреть, что у официанта внутри.

— Старые меню, — ухмыльнувшись, предположила Николь, — кусочки разбитого фарфора, чаевые и огрызки карандаша.

— Возможно, но здесь важен научный подход. И, к вашему сведению, если проделать это музыкальной пилой, крови не будет.

— Вы собирались играть на пиле во время этой операции? — осведомился Томми.

— До этого как раз не дошло. Нас напугали крики. Мы думали, что он наорет себе грыжу.

— Мне все это кажется очень странным, — сказала Николь. — Музыкант собирается использовать инструмент другого музыканта, чтобы…

Все сидели за столом уже около получаса, и уже относились друг к другу несколько иначе, отбросив тревоги и подозрительность, став самими собой и гостями Дайверов.

Казалось, что равнодушие и скука могли бы обидеть Дайверов, а потому все старались показать обратное, за что Розмари почувствовала к ним нечто вроде любви — исключая, конечно, Макиско, который умудрился отмежеваться от общей компании. И поступал он так не по злобе, а потому что решил подкрепить вином прекрасное расположение духа, владевшее им с самого начала вечера. Откинувшись на спинку стула, сделал несколько ничего не значащих замечаний по поводу кино, адресованных сидевшему рядом Эрлу Брэди, соседку справа, миссис Абрамс, он попросту игнорировал и уставился на Дика Дайвера с выражением убийственной иронии, эффект от которой сам же основательно подпортил, пытаясь через стол втянуть его в беседу.

— Кажется, вы друг ван Бюрена Денби? — спросил он у Дика.

— По-моему, я такого не знаю.

— А я считал вас его другом, — Макиско начал злиться. Когда дискуссия о личности мистера Денби погибла в зародыше, он поднял еще несколько тем, которые постигла та же участь; создавалось впечатление, что вежливое внимание Дика лишало Макиско дара речи, а когда он уже готов был продолжать, инициатива в разговоре переходила к кому-либо другому. Макиско пытался встревать, но это было похоже на то, как если бы вместо руки он пожимал перчатку. — В конце концов, почувствовав себя единственным взрослым в детской компании, сосредоточился исключительно на шампанском.

Розмари время от времени скользила взглядом по всем сидевшим за столом, замечая малейшие нюансы в настроении, как будто собиралась заменить им родную мать. Свечи, изящно украшенные букетиками гвоздик, бросали блики на лицо миссис Абрамс, разрумянившееся после бокала «Вдовы Клико», полное энергии, терпения, благодушия; рядом с ней сидел мистер Ройал Дамфри, похожий на хорошенькую девушку, что, впрочем, не особенно бросалось в глаза благодаря приятной атмосфере вечера. Дальше — Вайолет Макиско, очарование которой усилилось, стоило ей прекратить борьбу с двусмысленностью своего положения — жены карьериста, не сделавшего карьеры.

Дальше — Дик, стремившийся всеми силами сбросить гору с плеч окружающих и глубоко ушедший в себя.

Дальше — ее мать, великолепна, как всегда.

Дальше — Барбан, беседовавший с ее матерью в самой изысканной манере, отчего Розмари вновь почувствовала расположение к нему. Дальше — Николь. Розмари неожиданно для себя увидела ее в новом свете и подумала, что никого красивее не встречала. Лицо святой, мадонны викингов, светившееся в туманном мареве свечей и розовых фонариков, развешанных на сосне. Она была тиха, как само безмолвие.

Эйб Норт излагал ей свой моральный кодекс.

— Разумеется, я согласен, — убеждал он, — человек не может существовать без морального кодекса. Мой состоит в том, что я против сожжения ведьм. Всякий раз, когда сжигают ведьму, мне хочется схватить их за шиворот.

Розмари узнала от Эрла Брэди, что Норт — музыкант, который начал очень рано и блестяще, но вот уже семь лет ничего не пишет.

За ним сидел Кэмпион, умудрявшийся каким-то образом не высвечивать свою нетрадиционную ориентацию, относясь ко всем сидевшим рядом одинаково безразлично. Дальше — Мэри Норт, с такой восхитительной белозубой улыбкой, что невозможно было не улыбнуться в ответ.

И, наконец, Брэди — в нем время от времени сердечная теплота побеждала грубость и напористость, которыми он прикрывался как щитом, чтобы другие не смогли использовать против него его же слабости.

Розмари, своей незамутненной доверчивостью напоминавшая дитя из пошленьких книжонок миссис Барнет, не покидало ощущение того, что она вернулась домой и, закрыв дверь, стала наконец сама собой. В темноте мелькали светлячки, и где-то далеко внизу, у подножия горы, лаяла собака. Казалось, что стол поплыл к небу, медленно вращаясь, как танцевальный круг, который приводит в действие особый механизм, вызывая у сидящих за ним состояние полного одиночества во мраке вселенной, как будто то, что они едят, — единственное, что насыщает, а тепло, которое исходит от них, — единственное, что согревает. Сдавленный смешок миссис Макиско возвестил отделение от мира, и тут Дайверы принялись ублажать гостей со всей любезностью, на какую были способны, источая тонкую лесть и поднимая каждого в его собственных глазах на недосягаемую высоту, будто желая вознаградить за все оставленное внизу. На какой-то момент показалось, что они говорят с каждым сидящим за столом, вместе и по отдельности, уверяя их в дружбе и любви. На лицах присутствующих застыло то выражение, какое бывает у нищих детишек, взирающих на богато украшенную рождественскую елку. Внезапно все оборвалось — обед подошел к концу, и гости вынуждены были распрощаться с той редкой атмосферой чувств, куда они попали, так и не поняв, что находились в ней.

Но магия теплого ласкового юга захватила и подчинила себе все — и упавшую на землю ночь, и спящее внизу Средиземное море, а потом, отпустив их, слилась с Дайверами и стала частью их сущности.

Розмари услышала, как Николь уговаривает ее мать принять в подарок желтую вечернюю сумочку, которую та имела неосторожность похвалить.

— Убеждена, вещи должны принадлежать тем, кому они нравятся, — и укладывала в сумочку все, что попадалось под руку желтого цвета: карандашик, губную помаду, записную книжечку, приговаривая: — Они сюда подходят.

Николь исчезла, вскоре Розмари заметила, что Дика тоже нет поблизости; гости разбрелись по саду, некоторые поднялись на веранду.

— Вам не нужно, — спросила у Розмари Вайолет Макиско, — в ванную комнату?

— Нет.

— А мне нужно в ванную комнату, — объявила миссис Макиско. И, презрев условности, направилась к дому под неодобрительным взглядом Розмари.

Эрл Брэди предложил прогуляться к обрыву, но она, почувствовав, что наступает момент, когда ей удастся пообщаться с Диком Дайвером, лишь только он появится вновь, осталась слушать, как Макиско препирается с Томми Барбаном.

— С чего это вы решили воевать против Советов? — спросил Макиско. — Разве это не величайший эксперимент в истории человечества? А Рифская республика? Мне кажется, лучше сражаться за правое дело.

— И как же вы это определите? — сухо поинтересовался Барбан.

— Так ведь это ясно любому умному человеку.

— Вы коммунист?

— Я социалист, — ответил Макиско. — Я симпатизирую русским.

— Ну, а я солдат, — ухмыляясь, заявил Барбан. — Мое занятие — убивать. Я воевал против Рифской республики, потому что я европеец, и буду воевать с коммунистами, потому что они хотят лишить меня всего.

— Какая глупость! — Макиско оглянулся, надеясь найти кого-нибудь из единомышленников и поднять на смех Барбана, но тщетно. Он вообще не мог понять, ни что представляет собой Барбан, ни идей, которые ему близки, ни того, чему он обучен. Макиско знал, что такое идеи, размышляя, он научился разбираться в них и раскладывать некоторые по полочкам, но, глядя на человека, которого про себя называл не иначе как «болван», человека безо всяких идей, он не мог чувствовать себя на высоте положения, а потому убедил себя, что Барбан — конечный продукт отживающего мира, а раз так, то говорить не о чем. Из общения с теми, кто представлял в Америке высшее общество, Макиско вынес впечатление, что они неуклюжие и надутые снобы, невежды, с восторгом это подчеркивающие, отъявленные грубияны, и все это досталось им от англичан, отброшены были лишь некоторые факторы, придававшие смысл английским ханжеству и грубости, перенесенным в страну, где в цене всегда были даже самые ничтожные знания и намек на культуру, — короче говоря, подобное положение дел достигло апогея около 1900 года и именовалось «гарвардским стилем». Макиско решил, что Барбан относится к этому разряду, а, подвыпив, забыл о своем страхе перед людьми подобного сорта и теперь ожидал неприятностей. Розмари спокойно ждала возвращения Дика Дайвера, однако внутри ее жгло нетерпение, и кроме того, ей было стыдно за Макиско. К десерту за столом, кроме нее, оставались Барбан, Макиско и Эйб, со своего места она видела дорожку, обсаженную миртом и папоротником и ведущую к каменной террасе; залюбовавшись профилем матери, вырисовывавшимся на фоне двери, она собралась было пойти к ней, но тут из дома, как ошпаренная, выскочила миссис Макиско. Она дрожала от возбуждения. И по тому, как она молча отодвинула стул и села, сверкая глазами и беззвучно шевеля губами, стало ясно, что эта дама переполнена новостями, и вполне естественно, с вопросом мужа «Что с тобой?» все взоры устремились на нее.

— Мои дорогие, — растерянно начала она и тут же обратилась к Розмари, — моя дорогая… нет, не могу. Правда, не могу…

— Вы среди друзей, — сказал Эйб.

— Ладно, мои дорогие, там, наверху, я застала такое…

Она запнулась, с таинственным видом покачав головой, и вовремя, так как Томми вскочил и произнес вежливо, но твердо:

— Неприлично обсуждать то, что происходит в этом доме.

VIII

Вайолет с шумом втянула воздух и сменила выражение лица.

Наконец вернулся Дик, с потрясающим чутьем растащил Барбана и чету Макиско и начал, демонстрируя невежественную любознательность, разговор с Макиско о литературе, давая возможность собеседнику оказаться на высоте, о чем тот давно мечтал. Остальные вызвались перенести фонари наверх — разве не лестно почувствовать себя нужным членом общества, передвигаясь с фонарем в руках в кромешной тьме? Розмари тоже включилась в дело, по дороге терпеливо отвечая Ройалу Дамфри на вопросы о Голливуде.

«Ну, теперь-то, — думала она, — я заслужила право побыть с ним наедине. Он поймет это, потому что живет по тем же правилам, по каким учит жить меня моя мама».

Розмари оказалась права — очень скоро он увел ее с террасы, где находилась теперь вся компания, и они отправились вниз, к обрыву, не по ступенькам, а скорее по неровным крутым выступам; некоторые Розмари преодолевала с трудом, некоторые перепархивала.

Они смотрели сверху на Средиземное море. Припозднившийся прогулочный катер возвращался с острова Лерен и на глади залива напоминал воздушный шарик, что запускают в небо, празднуя 4 июля. Он шел мимо черневших островков, легко скользя по течению.

— Теперь понятно, почему вы так говорите о своей матери, — сказал Дик. — Ее отношение к вам просто потрясает. Она очень мудрый человек, в Америке это такая редкость.

— Мама — само совершенство, — с благоговением прошептала Розмари.

— Я поделился с ней моим планом, она сказала, что вам решать, сколько вы еще пробудете во Франции.

— Вам!, — чуть не выкрикнула Розмари.

— Так вот, здесь уже делать нечего…

— Нечего? — переспросила она.

— Ну да, здесь делать нечего — летний отдых окончен. На прошлой неделе уехала сестра Николь, завтра уезжает Томми Барбан. В понедельник — Эйб и Мэри Норт. Может быть, нас этим летом ждет еще много прекрасного, но не здесь. Терпеть не могу слезливых расставаний, умирать — так с музыкой, вот почему я устроил эту вечеринку. Да, и я подумал: а что если, когда мы с Николь отправимся в Париж проводить Эйба Норта — он собирается в Америку, — вы присоединились бы к нам?

— А что сказала мама?

— А то, что ей эта идея кажется неплохой. Сама она ехать не хочет, но не против, чтобы вы поехали без нее.

— Я не была в Париже с тех пор, как выросла, — заметила Розмари. — Мне бы хотелось побывать там с вами.

— Очень мило с вашей стороны. — Или ей показалось, или в его голосе прозвучал металл? — В самом деле, мы заметили вас, стоило вам появиться на пляже. В вас столько жизни, мы сразу догадались, что это профессиональное, тут Николь не обманешь. Такое не возникает само по себе и в массе.

Чутье подсказало ей, что он потихоньку хочет передать ее Николь, и Розмари попыталась предотвратить это:

— Мне тоже хотелось познакомиться со всеми, особенно с вами. Я уже говорила, что влюбилась в вас с первого взгляда.

Она выбрала верное направление. Однако путь с неба на землю вернул ему хладнокровие, убив порыв, повинуясь которому он увлек ее сюда, пробудил осторожность в отношении столь откровенного зова и сопротивление неожиданным действиям и словесным излияниям.

Теперь нужно добиться, чтобы она сама вернулась к дому, но это было трудно, и ему вовсе не хотелось терять ее. Розмари почувствовала холодок, хотя сказанное он облек в форму шутки:

— Вы ведь не знаете, чего хотите. Вы идете к маме и спрашиваете ее об этом.

Она была потрясена. Дотронулась до него, гладкая ткань его темного костюма напомнила ей облачение священника. Розмари представилось, что она рухнула перед ним на колени, и из этого положения нанесла последний удар:

— По-моему, вы самый прекрасный человек из всех, кого я знаю, после мамы, конечно.

— А вы слишком романтичны.

Дик рассмеялся, и они отправились наверх, где на террасе он передал ее Николь.

Наступило время прощаться. И Дайверы позаботились о том, чтобы всех благополучно доставить домой. В большой «изотте», принадлежавшей Дайверам, кроме Томми Барбана с его багажом — он собирался переночевать в отеле, чтобы успеть на утренний поезд, — поместились миссис Абрамс, чета Макиско и Кэмпион. Эрл Брэди изъявил желание подвезти Розмари с матерью, поскольку ехал в Монте-Карло, пригласив также Ройала Дамфри, которому не хватило места в дайверовском автомобиле. Внизу фонари освещали стол, за которым недавно обедали; Дайверы, стоя рядом, провожали гостей: Николь, улыбаясь, желала спокойной ночи, а Дик прощался с каждым по отдельности. Розмари почувствовала легкий укол при мысли, что вот сейчас она уедет, а они останутся в своем доме. И ей вдруг стало интересно, что же такое могла увидеть миссис Макиско в ванной комнате?

IX

Упавшая на землю черная ночь казалась прозрачной от рассеянного света одинокой тоскливой звезды. Плотный воздух приглушал звук рожка автомобиля, идущего впереди. Шофер Брэди вел машину осторожно; задний фонарь другого автомобиля время от времени указывал повороты, затем вовсе исчез из виду. Однако минут через десять выяснилось, что «изотта» стоит, прижавшись к обочине. Шофер Брэди притормозил, но тут машина сдвинулась с места и медленно покатила вперед, они без труда обогнали ее. Из лимузина раздавались голоса, и было видно, как шофер Дайвера кривит губы в усмешке. Машина Брэди, не останавливаясь, пронеслась мимо, в темноту пустынной дороги, в ночь, и наконец скатилась со склона на боковую аллею, ведущую прямиком к черневшей громаде отеля Госса.

Розмари проспала около трех часов, а потом просто лежала, забывшись в лунном свете. Охваченная любовным томлением, она живо рисовала себе будущее, все его повороты, приводящие в конце концов к поцелую, правда, скорее воздушному, нежели плотскому. Она ворочалась в постели, впервые почувствовав, что такое бессонница, с мыслью: а что бы сделала мама в этой ситуации? Розмари вытащила из памяти на свет божий все, что составляло ее жизненный опыт, все, что когда-то звучало в разговорах, которые она обычно слушала вполуха.

Мать всегда внушала ей мысль, что необходимо работать. Миссис Спирс истратила те небольшие деньги, оставленные ей покойными мужьями, на образование дочери, и когда Розмари к шестнадцати годам превратилась в красавицу с умопомрачительными волосами, она отвезла ее в Экс-ле-Бен и, явившись без приглашения к американскому продюсеру, поправлявшему здесь здоровье, упросила посмотреть девочку. Когда продюсер вернулся в Нью-Йорк, они вернулись тоже. Таким образом Розмари выдержала вступительный экзамен. Но вот пришел успех, а вслед за ним надежда на относительную устойчивость положения, и миссис Спирс выразила то, что подразумевала сегодняшняя ночь: «Главное для тебя — работа, а не замужество. Сейчас тебе попался первый крепкий орешек, его надо расколоть, и это прекрасный орешек — так вперед, что бы ни случилось, все будет на пользу. Ты ли будешь страдать, он ли — это горький, но опыт, материально же ты независима, здесь ты на положении мужчины, а не женщины».

Розмари никогда подолгу не размышляла, разве только о беспредельном совершенстве своей матери, а теперь ей не давал спать окончательный обрыв пуповины, связывавшей ее с матерью. Едва забрезжил рассвет, сквозь стеклянную дверь она вышла на террасу, ощущая ее тепло босыми ногами. Что-то тайное носилось в воздухе, настырная птица не умолкала на дереве рядом с теннисным кортом; чьи-то ноги протопали на задний двор, отчетливо был слышен хруст щебенки на дорожке, потом поднялись по бетонным ступеням, потом все повторилось в обратном направлении, и наступила тишина. Над чернильной гладью моря нависла темная тень горы, той самой, где жили Дайверы. Розмари представила, как они стоят рядом, услышала тихую песню, похожую на гимны, которыми в древности встречали восход солнца. Их дети спят, а ворота заперты на ночь.

Она вернулась в комнату, надела легкую хламиду и сандалеты, снова вышла через стеклянную дверь и направилась вдоль длиннющей террасы, мимо других номеров, обитатели которых еще спали. Розмари остановилась, вдруг увидев перед собой фигуру, сидевшую на ступеньках белой парадной лестницы. Вглядевшись, узнала Луиса Кэмпиона. Он плакал.

Плакал горько и тихо, плечи его вздрагивали — так плачут женщины. Это напомнило Розмари сцену из фильма, где она снималась в прошлом году, и невольно повторив то, что ей пришлось делать тогда, дотронулась до его плеча. От неожиданности он слегка взвизгнул, но быстро успокоился, узнав ее.

— Что с вами? — Она смотрела на него, в ее глазах читалась доброта и не было намека на праздное любопытство. — Я могу помочь?

— Никто мне не поможет. Я знаю. И сам виноват. Всегда одно и то же.

— Да что случилось? Вы не хотите рассказать? Кэмпион уставился на нее.

— Нет, — заупрямился он. — Если бы вы были постарше, то поняли, что приходится испытывать влюбленным. Муки смертные. Куда лучше позволять себя любить, но не любить самому. Подобное случалось со мной и раньше, но совершенно не то, что теперь, а ведь все шло так хорошо и вдруг…

Его лицо, освещенное рассветными лучами, было омерзительно. Розмари ничем не выдала охватившего ее отвращения, ни единым движением. Однако Кэмпион, обладавший обостренным чутьем, понял это и сразу же сменил тему.

— Где-то здесь должен быть Эйб Норт.

— С чего бы это, ведь он остановился у Дайверов?

— Да, но сейчас он здесь… разве вы не знаете, что случилось?

Двумя этажами выше громко хлопнуло открывшееся окно, и оттуда прошипели, явно кто-то из англичан:

— Хватит болтать наконец!

Пристыженные Розмари и Луис Кэмпион сбежали по ступенькам и устроились на скамейке недалеко от пляжа.

— Так вы на самом деле не знаете, что произошло? Моя дорогая, случилось нечто из ряда вон… — Он загорелся, довольный тем, что ему выпало просветить девушку. — Никогда бы не подумал, что все произойдет так стремительно… Я всегда старался избегать вспыльчивых людей… Нарушается, знаете ли, пищеварение, да так, что это укладывает меня в постель, честное слово, на несколько дней.

Он торжествующе посмотрел на Розмари, которая терялась в догадках.

— Моя дорогая, — Кэмпион подался вперед и, наклонившись к ней всем телом, коснулся ее ноги, давая понять: он хозяин положения. — Они собираются устроить дуэль.

— Что-о?

— Дуэль на… еще неизвестно, на чем.

— Кто устраивает дуэль?

— Я. все вам расскажу с самого начала. — Он глубоко вздохнул с таким видом, будто сказанное глубоко оскорбит ее, но тут уж ничего не поделаешь. — Вы же были в другом автомобиле. Вам повезло… а мне это точно стоило двух лет жизни, все произошло так неожиданно.

— Что произошло? — не выдержала Розмари.

— Не знаю, с чего началось. Сперва она стала рассказывать…

— Кто «она»?

— Вайолет Макиско. — Он понизил голос, хотя вокруг никого не было. — Нельзя упоминать Дайверов, потому что он пригрозил каждому, кто хоть что-нибудь скажет про них…

— Кто пригрозил?

— Томми Барбан, смотрите, не проговоритесь, что узнали обо всем от меня. Никто не понял, что хотела рассказать Вайолет, Барбан просто оборвал ее, тогда муж заступился за нее, и вот, моя дорогая… будет дуэль. Сегодня в пять утра… через час. — Он вздохнул, вспомнив собственное горе. — Лучше бы это случилось со мной. Пусть бы меня убили, мне уже терять нечего. — И всхлипнув, горестно покачал головой.

Наверху снова звякнуло и прозвучало то же английское шипение:

— Да сколько можно!

Сей же момент из отеля неуверенно вышел Эйб Норт, взглянул на небо, потом на море. Прежде чем он успел открыть рот, Розмари предостерегающе качнула головой, и они пересели на другую скамейку, подальше. Девушке показалось, что Эйб слегка пьян.

— А что вы тут делаете? — поинтересовался он.

— Я просто встала. — Она прыснула от смеха, но вспомнив глас свыше, умолкла.

— Пробудившись от пенья соловья, — предположил Эйб и повторил: — верно, пробудившись от пенья соловья. Этот член кружка «Умелые руки» уже рассказал вам, что произошло?

Кэмпион с достоинством произнес:

— Я знаю только то, что видел своими глазами. Потом вскочил и быстро пошел прочь; Эйб устроился рядом с Розмари.

— Почему вы так дурно с ним обошлись?

— Разве? — удивился Эйб. — Плачет тут все утро.

— Ну, может, на это есть причина.

— Может, и есть.

— Так что там с дуэлью? Кто кого вызвал? Я заметила, в автомобиле происходило что-то странное. Это правда?

— Конечно, это сумасшествие, но, похоже, правда.

X

— Неприятности начались как раз в тот момент, когда автомобиль Брэди обогнал остановившуюся на дороге машину Дайверов, — приглушенный голос Эйба сливался с окружавшей их тишиной. — Вайолет Макиско рассказывала миссис Абрамс что-то касательно Дайверов, как она поднялась наверх и столкнулась с чем-то, повергнувшим ее в состояние глубокого потрясения. А Томми — сторожевой пес Дайверов. Конечно, никто не спорит, от нее радости мало, ужасно неприятная особа, но это вопрос второстепенный, главное то, что отношение друзей к Дайверам — факт, гораздо более важный, чем кто-либо из них себе представляет. Разумеется, это требует определенных жертв; бывает, создается впечатление, что ты смотришь балет, но вдруг понимаешь, что сюжет в нем отсутствует, а тебе показывают только отдельные красивые па. Томми в какой-то степени один из тех, кого Дик препоручил Николь, и когда миссис Макиско попыталась что-то рассказать, он быстро это пресек:

— Миссис Макиско, будьте любезны прекратить разговоры о миссис Дайвер.

— Я не с вами говорю, — отрезала она.

— По-моему, лучше оставить эту тему.

— А они что, святые?

— Хватит. Поговорите о чем-нибудь другом.

Он сидел на одном из откидных сидений рядом с Кэмпионом, который мне все и рассказал.

— Не много ли вы на себя берете? — продолжала Вайолет.

Вы же знаете, как оно бывает… едут ночью в машине, кто-то перешептывается, кто-то думает о своем, кто-то скучает или дремлет. Никто не понял, что случилось, когда машина вдруг остановилась и Барбан рявкнул так, что все подскочили:

— Выходите или я вас выкину, до отеля недалеко, прогуляетесь. С меня довольно и вас, и вашей жены!

— Вы, грубиян, пользуетесь тем, что физически сильнее? Но меня:не испугаешь, сейчас на дуэль не вызывают

Он ошибался в отношении Томми, который родился французом, а потому размахнулся и влепил Макиско пощечину; шофер воспринял это как сигнал ехать дальше. Тут вы поравнялись с нами. Женщины начали кричать. И все это продолжалось до самого отеля.

Томми позвонил кому-то в Канн и попросил стать секундантом, а Макиско заявил, что не хочет брать в секунданты Кэмпиона; тот, правда, и сам не горел желанием, вот он и позвонил мне, не рассказывая ничего, попросил приехать. Вайолет Макиско совершенно отключилась, и миссис Абрамс проводила ее в номер, дала ей успокоительное, после чего та быстро уснула. Я приехал, попытался поговорить с Томми, но он потребовал, чтобы Макиско немедленно извинился, а Макиско вошел в раж и наотрез отказался.

Эйб закончил рассказ, и Розмари встревожено спросила:

— А Дайверы знают, что произошло из-за них?

— Нет, и не узнают никогда, если им кто-нибудь не разболтает. Идиот Кэмпион напрасно посвятил вас в это, но тут уж ничего не поделаешь, а шоферу я сказал, что распилю старика музыкальной пилой, стоит ему только раскрыть рот. Это дело двоих, Томми нужна хорошая встряска.

— Надеюсь, до Дайверов не дойдет, — озабоченно заметила Розмари.

Эйб взглянул на часы.

— Мне нужно отправляться к Макиско. Присоединитесь? Он чувствует себя довольно одиноко. Скорее всего, он и не ложился.

Розмари представила, как не может заснуть этот нескладный, мнительный и обидчивый человек. Мгновение колебалась между жалостью и отвращением, но жалость пересилила, и, по-утреннему бодрая, она помчалась по ступенькам догонять Эйба.

Макиско сидел на кровати, наполовину протрезвевший и потерявший кураж,, сжимая в руке бокал шампанского. Он выглядел измученным, на бледном лице было написано страдание. Видимо, всю ночь что-то писал и прикладывался к бутылке. Растерянно взглянув на Эйба и Розмари, спросил:

— Уже пора?

— Нет, у вас еще около получаса.

На столе валялись исписанные листы бумаги, будто он писал длинное письмо; на последних строчках почерк был размашистым и неразборчивым. В слабом свете настольной лампы он нацарапал внизу свою подпись, запихнул все в конверт и отдал Эйбу: «Моей жене».

— Суньте голову под кран с холодной водой, — посоветовал Эйб.

— Думаете, станет лучше? — неуверенно спросил Макиско. — Я не хочу совсем протрезветь.

— Да на вас жутко смотреть. Макиско обреченно поплелся в ванную.

— Я оставляю все в ужасном беспорядке, — крикнул он оттуда. — Не представляю, как Вайолет доберется до Америки. Я даже не застраховался. Никогда не думал об этом.

— Не порите чепухи, через час вы будете наслаждаться завтраком как ни в чем не бывало.

— Ну, разумеется.

Он вернулся с мокрыми волосами и уставился на Розмари, словно увидел ее впервые. Вдруг на глаза ему навернулись слезы.

— Я никогда не закончу мой роман. Вот что для меня самое печальное. Я не нравлюсь вам, знаю, — сказал он Розмари, — но тут уж ни чем не поможешь. В первую очередь я писатель. — Он как-то неопределенно хмыкнул и беспомощно покачал головой. — В жизни я наделал много ошибок… очень много. Но и очень многого добился… в некотором роде…

Макиско схватил потухшую сигарету и попытался ее раскурить.

— Я хорошо отношусь к вам, — сказала Розмари, — но зачем вам понадобилась эта дуэль?

— Ох-хо-хо, надо было врезать ему как следует, но что теперь говорить? Я сам дал себя втянуть в это дело, хотя не стоило. Меня легко завести… — Он испытующе взглянул на Эйба, как бы ожидая, что тот станет его переубеждать. Криво усмехнувшись, снова потянулся к потухшей сигарете. Дышал он тяжело. — Ужас в том, что я сам навел на мысль о дуэли — если бы только Вайолет закрыла вовремя рот, мне бы еще удалось предотвратить это. Впрочем, и сейчас не поздно уехать куда-нибудь или обратить все в шутку… но не думаю, что Вайолет будет уважать меня после этого.

— Да нет же, будет, — возразила Розмари. — Даже еще больше.

— Нет-нет, вы не знаете Вайолет. Она непреклонна, если получает в чем-то преимущество. Мы женаты двенадцать лет, у нас была дочь, в семь лет она умерла, и после этого… вы знаете, как оно бывает. Мы оба стали позволять себе кое-что на стороне, не всерьез, а так… ну и отдалились друг от друга… а сегодня ночью она назвала меня трусом.

Обескураженная, Розмари не смогла выдавить из себя ни слова.

— Ладно, попробуем обойтись малой кровью, — сказал Эйб и открыл кожаный чемодан: — Это дуэльные пистолеты Барбана, я их захватил, чтобы вы поближе с ними ознакомились. Томми всегда возит их с собой.

Он взвесил на руке старинное оружие. Розмари испуганно вскрикнула, а Макиско озабоченно посмотрел на пистолеты.

— Ничего себе… нет чтобы взять да и перестрелять друг друга из сорок пятого калибра.

— Не в том дело, -безжалостно отрезал Эйб. — Считается, что целиться лучше из длинноствольного пистолета.

— С какого расстояния? — спросил Макиско.

— Я все разузнал. Восемь шагов — если противники намерены навсегда избавиться друг от друга; двенадцать — пустить кровь в воспитательных целях, и сорок — восстановить репутацию. Его секундант вел со мной переговоры о сорока.

— Это неплохо.

— Великолепная дуэль описана у Пушкина, — вспомнил Эйб. — Противники становятся на край пропасти, и в любом случае раненый погибает.

Макиско, погруженный в мысли, не уловил сказанного и переспросил: — Что-что?

— Не желаете ли окунуться в море? Это освежает.

— Нет… нет. Не хочу, — ответил Макиско и невесело добавил: — Никак не пойму, зачем я все это делаю.

Впервые в жизни он совершал подобную вещь. Макиско был одним из тех, для кого мира страстей не существовало вовсе, и столкнувшись с его реальным проявлением, он испытал сильнейшее удивление.

— Кажется, нам пора, — Эйб быстро взглянул на него.

— Пошли. — Макиско хлебнул бренди, сунул фляжку в карман и, состроив свирепую гримасу, поинтересовался: — А вдруг я его убью — меня, что, сгноят в тюрьме?

— Я переброшу вас через итальянскую границу.

Он бросил взгляд на Розмари и, как бы извиняясь, обратился к Эйбу:

— Прежде чем мы отправимся туда… я рад, что вы со мной.

XI

Кэмпиона она нашла внизу, в опустевшем коридоре. — Я видел, как вы поднимались наверх, — возбужденно заговорил он. C ним все в порядке? Когда будет дуэль?

— Понятия не имею. — Розмари разозлил сам тон раз-говора, как будто они находились в цирке, где Макиско была отведена роль печального клоуна.

— Не хотите присоединиться? — поинтересовался он, как обычно предлагают, лишний билетик. — Я заказал в отеле автомобиль.

— Мне не хочется.

— Ну почему же? Я ни за что не пропущу такое событие, хотя, полагаю, это заберет у меня несколько лет жизни. Мы можем наблюдать за всем со стороны.

— А не пригласить ли вам мистера Дамфри? Монокль выпал, не найдя пристанища в волосатых зарослях на груди. Кэмпион гордо вскинул голову:

— Я больше никогда не хочу его видеть.

— Простите, я не могу пойти. Мама будет недовольна. Стоило Розмари проскользнуть в свою комнату, как кровать матери Заскрипела и сонный голос спросил:

— Где ты была?

— Мне не спалось. Спи, спи, мамочка.

— Иди сюда.

Услышав, что мать поднялась с кровати, Розмари вошла к ней в комнату и рассказала, что произошло.

— А почему бы тебе не поехать посмотреть? — спросила миссис Спирс. — Тебе не надо участвовать, но может понадобиться твоя помощь.

Розмари отнюдь не горела желанием лицезреть картину дуэли и колебалась, а миссис Спирс, еще толком не проснувшись, переживала заново те моменты, когда ее мужа-врача поднимали среди ночи к умирающему или пострадавшим в катастрофе.

— Мне было бы приятно, если бы решения ты принимала сама, без меня, делала то, что требуется… Тебе же пришлось много чему научиться, когда снимали рекламу для Рейни.

Розмари по-прежнему не понимала, почему ей обязательно нужно ехать, но повиновалась уверенному, ясному голосу, который отправил ее на подмостки парижского «Одеона», когда ей было двенадцать, и приветствовал, когда она спустилась с них.

Выйдя на лестницу и увидев автомобиль, увозивший Эйба и Макиско, девушка пережила чувства заключенного, которому отменили смертный приговор; но буквально сию же минуту из-за угла вывернул автомобиль, принадлежавший отелю. Издав радостный вопль, Луис Кэмпион втащил ее внутрь:

— Я тут выжидал, мало ли, вдруг им пришло бы в голову запретить нам ехать. Видите, я и кинокамеру прихватил.

Она беспомощно усмехнулась. Более омерзительного типа трудно было сыскать, разве что среди нелюдей.

— Странно, почему миссис Макиско недолюбливает Дайверов. — Розмари было трудно это понять. — Они к ней вроде хорошо относятся.

— Да нет, все совсем не так. Она что-то там увидела. Но мы ничего не узнали из-за Барбана…

— … и это вас сильно расстроило.

— Вот еще, — тут его голос дрогнул, — это произошло, когда мы вернулись в отель. Давайте не будем, с меня хватит.

Вслед за первым автомобилем они проехали Жуан-ле-Пэн, мимо гигантского остова строящегося казино. Было начало пятого, в рассветных сумерках выходили в море первые рыбацкие лодки. Теперь машины свернули с главной магистрали в сторону от города.

— Это же поле для гольфа! — воскликнул Кэмпион. — Уверен, все будет происходить именно здесь.

Он оказался прав. Машина Эйба, залитая красными и желтыми лучами восходящего солнца, наконец остановилась; день обещал быть жарким. Оставив автомобиль в сосновой роще, Розмари и Кэмпион, укрывшись в зарослях, видели, как Эйб и Макиско прохаживались по выжженной солнцем траве; Макиско время от времени по-кроличьи шмыгал носом. Наконец у самой дальней метки появились какие-то фигуры, оказавшиеся Томми Барбаном и его секундантом-французом, который тащил перекинутый через плечо ящик с пистолетами.

Неожиданно для себя испугавшись, Макиско юркнул за спину Эйба и хлебнул порядочный глоток бренди. Поперхнувшись и откашлявшись, он собрался повторить, но Эйб остановил его и выступил вперед для переговоров с французом. Солнце уже висело над горизонтом.

Кэмпион вцепился в плечо Розмари.

— Я этого не выдержу, — просипел он едва слышно. — Это уже чересчур… Это будет стоить мне…

— Хватит, — заткнула ему рот Розмари и принялась шептать по-французски молитвы, какие только знала.

Противники стали в позицию — Барбан засучил рукава. Солнце светило ему прямо в глаза, но по тому, как он деловито вытер руки о штаны, чувствовалось, что это ему ничуть не мешает. Макиско, приободренный бренди, что-то бесстрастно насвистывал себе под нос, пока Эйб не вышел вперед с носовым платком в руке. Француз-секундант отвернулся. У Розмари горло перехватило от сострадания, ненависть к Томми Барбану вызывала зубовный скрежет.

— Раз… два… три! — напряженно отсчитывал Эйб. Выстрелы прозвучали одновременно. Макиско покачнулся, но удержался на ногах. Оба стрелка промахнулись.

— Довольно! — крикнул Эйб.

Дуэлянты подошли друг к другу, а все присутствующие вопросительно посмотрели на Барбана.

— Я не удовлетворен.

— Почему же? Вполне удовлетворены, — сердито сказал Эйб. — Вы сами этого еще не поняли.

— Ваша сторона отказывается от второго выстрела?

— Перестаньте издеваться, Томми. Вы получили, что хотели, наша сторона выполнила ваши требования.

Томми презрительно хмыкнул.

— Расстояние было смехотворным, — заявил он. — Я не привык к подобному фарсу… вашему доверителю стоит вспомнить, что он не в Америке.

— Оставьте Америку в покое, — вскинулся Эйб и добавил тоном, не терпящим возражений: — Довольно, Томми, все слишком далеко зашло.

Они еще немного попрепирались вполголоса… Затем Барбан кивнул и холодно поклонился недавнему противнику.

— Вы не пожмете друг другу руки? — удивился врач-француз.

— Они уже знакомы, — сказал Эйб и направился к Макиско: — Идемте, все закончилось.

Отойдя немного, Макиско в порыве счастья схватил Эйба за руку.

— Погодите-ка! — воскликнул Эйб. — Томми ждет назад свой пистолет. Он ему еще может понадобиться.

Макиско вернул пистолет.

— Да пошел он… — пробурчал он. — Скажите ему, что…

— …вы согласны продолжить?

— Я сделал это. — Макиско разве что не кричал от радости, идя рядом. — И ведь довольно прилично держался, да? Не потерял, так сказать, лица.

— Довольно прилично надрались, — резанул Эйб.

— Ничего подобного.

— Да ладно вам!..

— А какая разница, надрался я или нет? — Он с негодованием посмотрел на Эйба. — Какая разница?

— Коль вы ее не видите, чего об этом говорить.

— Кстати, вам известно, что на войне беспробудно пьянствовали?

— Ладно, замнем…

Но, как выяснилось, успокаиваться было рановато. Кто-то бежал за ними, оказалось, врач.

— Pardon, Messieurs, — запыхавшись, произнес он. — Voulez-vous regler mes honora?ries? Naturellement c’est pour soins m?dicaux seulement. M. Barban n’a qu’un billet de mille et ne peut pas les regler et l’autre a laisse son porte-monnaie chez lui.

— Француз есть француз, — заметил Эйб и спросил у врача: — Combien?

— Давайте, я заплачу, — предложил Макиско.

— Ну нет, я сам, в конце концов, мы оба подвергались опасности.

Пока Эйб расплачивался с врачом, Макиско, почувствовав, что его сейчас вырвет, ринулся в кусты. Вышел он оттуда еще более бледный и гордо прошествовал с Эйбом к машине в розовых лучах наступившего утра.

Кэмпион, единственная жертва дуэли, лежал на спине в кустах, судорожно ловя ртом воздух, а Розмари, с истерическим смехом пинала его в бок носком сандалеты. И не прекращала этого занятия, пока не подняла его, — самым важным для нее теперь было только одно: через несколько часов она увидит на пляже того, кого мысленно называла все еще «Дайвер».

XII

В ожидании Николь они вшестером сидели у Вуазена — Розмари, Норты, Дик Дайвер и двое молодых музыкантов-французов. Дик считал, что ни один американец, кроме него самого, не умеет непринужденно держать себя в обществе, поэтому они внимательно присматривались к, посетителям ресторана в поисках опровержения сказанному. Но, увы, за десять минут все входящие в зал тянули руки к голове.

— Не стоило отказываться от нафабренных усов, — сказал Эйб. — И все, же Дик — не единственный, кто держится свободно…

— И тем не менее…

— …но он единственный трезвый из них.

В зал вошел хорошо одетый американец с двумя спутницами, и они, оживленно разговаривая, стали рассаживаться за столом. Вдруг американец заметил, ЧТО за ним наблюдают, — рука его тут же дернулась к галстуку. Другой мужчина, ожидавший свободного места потирал ладонью гладко выбритую щеку, а его спутник, машинально стряхивал пепел с потухшей сигары. Кто-то крутил в руке очки, поправлял волосы, гладил подбородок или теребил мочку уха.

Увидев известного в обществе генерала, Эйб предложил Дику пари на пять долларов, втайне рассчитывая на то, что вояка, получивший блестящее образование в Вест-Пойнте и пропитавшийся муштрой до мозга костей, его не подведет.

Генерал ожидал, когда его посадят, и стоял, спокойно опустив руки. Вдруг он отвел их назад, как будто приготовился прыгать, Дик в это время уже набрал воздуха в легкие, собираясь издать победный вопль, но генерал вернулся в исходное положение, и все облегченно вздохнули, — просто официант слишком резко пододвинул

И тут-то разозлившийся генерал поднял руку и почесал седеющий затылок.

— Видели? — спросил Дик и самодовольно добавил: — Я действительно единственный в своем роде.

Розмари в этом даже не сомневалась, а Дик, отлично понимая, что лучшего случая может и не представиться, смешил всех направо и налево, так что для Розмари вскоре за столом никого не существовало, кроме, разумеется, Дика. В Париже они были уже два дня, однако все выглядело так, будто никто и не думал покидать пляж и свое место под зонтиком. Розмари, не искушенная в светских приемах, которые давали в Голливуде, отмечая всевозможные праздники, чувствовала себя достаточно скованной, как, например, прошлой ночью на балу в Пажеском корпусе, однако Дик непременно приходил ей на помощь, представляя множеству людей из общества — можно было подумать, что Дайверы знакомы почти со всеми, но долго, очень долго с ними не виделись, если судить по возгласам: «Куда это вы пропали?» — и тут же снова ограждал свой кружок, не давая кому-либо вторгаться на «его территорию», используя мягкую, но совершенно убийственную иронию. А вскоре Розмари даже показалось, что она тоже встречалась с этими людьми, очень давно, о чем ей неприятно вспоминать, поскольку они в силу каких-то причин были вычеркнуты из ее жизни.

Его компания состояла из стопроцентных американцев, правда, это не очень бросалось в глаза. Он как-то сумел заставить всех сбросить одежды, скомпрометировавшие их за долгие годы.

В темный прокуренный ресторан, насквозь пропитавшийся запахом жареного мяса, доносившимся из кухни, вплыла Николь в светло-голубом костюме, удивительно напоминавшем небо над Парижем. По глазам окружающих определив, что она восхитительна, Николь лучезарной улыбкой как бы поблагодарила всех. Ведь они были такими приятными, так умели ухаживать за дамами. Впрочем, скоро им это надоело, и компания стала посмеиваться друг над другом, надо сказать, весьма едко, ну а под конец начали строить массу планов. Что вызывало их смех, об этом никто уж и не вспоминал, да и зачем — после трех бутылок вина, приговоренных мужчинами. Женское трио олицетворяло собой типично американский сплав различных сословий. Николь — внучка человека, своим трудом добившегося в Америке высокого положения и очень больших денег; другой же ее дед — граф, представитель знатного рода фон Липпе-Вайссенфельд. Мэри Норт — дочь высококвалифицированного мастера-обойщика, кроме того, потомок президента Тайлера. Розмари, хотя и относилась к средней буржуазии, но с помощью матери взлетела в Голливуде на недосягаемую высоту.

Во многом они были сродни друг другу, но во многом и отличались от массы американских женщин хотя бы тем, что чувствовали себя в мужском обществе как рыбы в воде — утвердившись независимо от мужчин и никак не наоборот. Каждая из троицы могла стать кем угодно — восхитительной куртизанкой или идеальной супругой, и дело не в происхождении, а в том, чтобы найти мужчину своей мечты либо не найти его вовсе.

Короче говоря, Розмари доставляло удовольствие обедать в компании из семи человек- идеальное число для приятного времяпрепровождения. Кроме того, она как свежая струя влилась в это уже сложившееся общество, вроде катализатора воздействуя на привычные отношения между членами группы. В конце обеда официант проводил Розмари в темное подземелье, имеющееся во всех французских ресторанах, где она, едва различая цифры на телефонном аппарате, освещенном тусклой лампочкой, похожей на апельсин, набрала номер компании «Франко-Америкэн Филмз». Конечно, у них была копия «Папенькиной дочки», но в данный момент отсутствовала, и «не могли бы вы на неделе подъехать на улицу Сент-Анж, 341, и спросить мистера Кроудера». Из отсека, где находился телефон, несколько ступенек вели в холл, и, положив трубку, Розмари вдруг услышала шагах в пяти от себя, почти рядом с гардеробной, приглушенные голоса:

— Так ты любишь меня?

— Еще бы!

Это была Николь. Розмари так и застыла на месте, услышав ответ Дика:

— Я безумно хочу тебя… немедленно… поехали в отель. — Николь слегка застонала. На Розмари впечатление произвели не слова, а то, как они были произнесены, как у нее от этого по телу пробежали сладкие мурашки.

— Хочу тебя…

— Приеду в отель к четырем.

Розмари, затаив дыхание, боялась сделать даже шаг; наконец голоса удалились. Поначалу ее не покидало изумление: она до сих пор не воспринимала отношений между этими двумя столь откровенно интимными — скорее холодновато-отстраненными. И вдруг на нее накатила волна какого-то нового чувства, неведомого ей и очень сильного. Она не разобрала, хорошо ей от этого или плохо, но точно знала, что потрясена до глубины души. Розмари сразу почувствовала себя такой одинокой, вернувшись в ресторан и вспоминая происшедшее. Тем более что брошенное Николь «Еще бы!» крепко засело у нее в голове. Услышанное пока не дошло до нее в полной мере, вроде бы все в порядке, это как в кино — ты переживаешь любовную сцену, глядя на экран.

Вот так отстраненно, как ей казалось, она сопровождала Николь в походе по магазинам, хотя внутренне переживала предстоящее свидание гораздо сильнее, чем сама миссис Дайвер. Розмари теперь смотрела на Николь другими глазами, оценивая степень притягательности. Слов нет, это была самая обаятельная женщина из тех, с кем Розмари приходилось встречаться: упрямая, преданная, верная, правда, было еще нечто трудноопределимое, во всяком случае, для Розмари, которая разделяла материнскую точку зрения, точку зрения представителя средней буржуазии, — нечто связанное с отношением к деньгам. Розмари тратила деньги заработанные — она оказалась в Европе, потому что, не жалея себя, больная, делала свое дело холодным январским утром, и днем, и вечером, делала, пока мать не запретила ей это.

С помощью Николь Розмари облегчила кошелек, купив два платья, две шляпы и Четыре пары туфель. Сама Николь то и дело заглядывала в список, занимавший два больших листа, а кроме того, скупала все, на что только падал ее взгляд. В конце концов, не понадобится ей, так подарит друзьям: яркие бусы, надувные пляжные подушки, искусственные цветы, сладости, раскладушку, кошельки, шарфики, попугайчиков-неразлучников, всякую мелочь для кукольного домика, отрез ткани «а-ля креветка» — последний писк моды. Далее следовали дюжина купальников, резиновый крокодил, дорожные шахматы из слоновой кости с позолотой, целая куча льняных носовых платков для Эйба, пара жакетов из тонкой замши от Эрме — один цвета золы, а другой цвета птичьей неожиданности; покупая все это, Николь отнюдь не напоминала куртизанку высшей пробы, для которой приобретение дорогого белья и драгоценностей важно в профессиональном плане — здесь просматривалось нечто принципиально иное. Николь была потребителем того, что в огромном количестве производилось изобретательными умами и трудолюбивыми руками. Для нее и таких, как она, поезда начинали свой бег из Чикаго и заканчивали его в самом чреве континента, в Калифорнии; дымили фабричные трубы и с грохотом работали конвейеры, в чанах мужчины размешивали зубную пасту и разливали из медных котлов зубной эликсир, а девушки в августе перерабатывали томаты или трудились денно и нощно на рождественских распродажах; индейцы-полукровки гнули спины на кофейных плантациях в Бразилии, зазевавшиеся изобретатели упускали возможность получить патент на свое детище — все эти люди в определенной степени были связаны с Николь; существовала целая система взаимоотношений, и покупки в магазинах тоже являлись неотъемлемой частью системы, подобно пожарнику, который, выполняя свою работу, не может избежать огня. Николь являла живой пример причинно-следственной связи, обрекавшей ее на полное смирение, выказывая, однако, совершенное благоговение перед тем, что ей предстояло сделать, и Розмари вдруг захотелось поступить точь-в-точь, как она.

Время приближалось к четырем. Николь стояла в магазине, на плече попугайчик, и болтала без умолку, чего обычно не делала:

— А скажите, что если бы вы тогда не стали прыгать в воду… Мне вот что интересно. Незадолго до войны мы в Берлине… мне было тринадцать, как раз перед маминой смертью. Моя сестра получила приглашение на бал во дворец, и в ее книжечке три танца были записаны за наследными принцами, все организовали камергер и кто-то там еще. За полчаса до отъезда она почувствовала себя плохо, начался жар. Врач определил аппендицит и настаивал на немедленной операции. Но мама решила по-своему, Бэби поехала на бал и танцевала до двух часов ночи… ей привязали под платье пузырь со льдом. А на следующее утро, в семь часов, ее прооперировали.

Значит, уметь сдерживаться очень важно; чтобы тебя считали приятным, необходимо подавлять себя. Однако уже четыре, и Розмари поймала себя на мысли, что сейчас Дик в отеле ждет Николь. Ей надо уходить, нельзя, чтобы он ждал ее слишком долго. У Розмари чуть не сорвалось с языка: «Почему ты еще здесь?», затем неожиданно подумалось: «…Или уступи мне, коль тебе это не надо». Но Николь заглянула в еще одну лавочку и купила им по пояску, распорядившись отправить такой же Мэри Норт. Только после этого она как будто что-то вспомнила, но не подав виду, махнула рукой такси.

— Пока, — садясь в машину, попрощалась Николь. — Было здорово, правда?

— Очень, — коротко ответила Розмари.

Все оказалось гораздо сложнее, остановить Николь она не могла.

XIII

Дик обогнул траверс и прошел дальше по траншее, на дне которой был положен деревянный настил. Дойдя до перископа, посмотрел в него; встал на ступеньку, глянул за бруствер. Прямо перед ним под тусклым небом виднелся Бомон-Гамель, слева — печальной памяти высота Типваль. Дик поднес к глазам бинокль, и горло его сжал спазм.

Он пошел вдоль траншеи и нашел своих, те ждали его у другого траверса. Дика переполняли чувства, и ему требовалось поделиться с кем-нибудь, кто бы смог понять его, хотя Эйб Норт успел понюхать пороху, а он, Дик, нет.

— Тем летом каждый фут земли здесь был оплачен двадцатью жизнями, — сказал он Розмари.

Она с пониманием оглядела пустынную зеленую равнину, где за шесть лет успели вырасти невысокие деревца. Да скажи ей Дик, что их сию минуту начнут бомбить, она бы поверила ему. Ее любовь достигла того предела, за которым уже начинались страдания и полная безнадежность. Она не знала, что Делать… а мамы рядом не было.

— С тех пор умерло уже много народу, да и мы не вечны, — «утешил» Эйб.

Розмари ждала продолжения того, о чем говорил Дик.

— Видите вон ту речушку… в двух минутах ходьбы? Англичанам, чтобы добраться до нее, понадобился месяц… Целая армия ползла еле-еле, по трупам своих. А противник так же медленно отступал, всего несколько дюймов в день, оставляя кровавое месиво. Нынешние европейцы ни за что не смогут повторить подобное.

— Еще чего, они даже сейчас проделывают это в Турции… — не согласился с Диком Эйб. — И в Марокко…

— То, да не совсем… То, что было на Западном фронте, повторить невозможно, даже через много лет. Молодежь думает, что она способна на это… да нет… Первое сражение на Марне… может быть… но только не это… За плечами воевавших здесь были вера, годы изобилия, потрясающая уверенность и отношения, устоявшиеся отношения между классами. Русские и итальянцы не выдержали бы на этом фронте. Здесь требовался полный набор пережитых чувств и воспоминаний. В памяти должны были оживать рождественские праздники, открытки с изображениями кронпринца и его невесты, уютные кафе в Балансе и пивные Унтер-ден-Линден, свадьба в мэрии и поездка на Дерби, а также дедовские бакенбарды.

— Подобную тактику применил в шестьдесят пятом генерал Грант в сражении под Питерсбергом.

— А вот и нет… он устроил массовую бойню. Тактику ее разработали Льюис Кэррол и Жюль Верн, и тот, кто написал «Ундину», и деревенские священники, сбивающие кегли, и марсельские сводницы, и девчонки, потерявшие девственность на задворках Вюртемберга и Вестфалии. Да ведь это был переворот в любви… Целое столетие буржуазию сотрясали страсти. Потом уже ничего подобного не было.

— По-вашему выходит, что этим сражением руководил Д. Г. Лоуренс, — ехидно вставил Эйб.

— И весь наш чудесный целомудренный мир попросту взлетел на воздух от бешеного заряда любовной страсти, — Дика понесло. — Разве не так, Розмари?

— Понятия не имею, — ответила она с серъезной миной. — А вы имеете… обо всем.

Они чуть-чуть поотстали от остальных. Вдруг настоящий град земли и мелких камешков обрушился на них, и из-за ближайшего траверса раздался вопль Эйба:

— В меня вселился дух войны. Сто лет назад я пережил в Огайо страстнейшую любовь и теперь разнесу эту траншею в пух и прах. — Над насыпью показалась его голова. Вы убиты… Что, не знаете правил? Это же была граната.

Розмари хмыкнула, а Дик, набрав пригоршню камешков, кинул их на землю.

— Нечего тут заниматься детскими играми, — отрезал он, — Серебряная нить оборвалась и золотой кувшин разбился и все прочее, но такой старый романтик, как я, ничего не может с этим поделать.

— Я тоже романтик. Они выбрались из траншеи, над которой хорошо потрудились реставраторы, и отправились к мемориалу павшим в сражении ньюфаундлендцам. Читая надпись, Розмари не смогла сдержать слез. Как и большинство женщин, она переживала впечатления от услышанного, и рассказы Дика то вызывали у нее смех, то повергали в глубокую печаль. Но более всего Розмари тронуло осознание собственной любви к нему, поскольку это уже не вызывало никаких сомнений, а экскурсия на поле битвы казалась сном, который ей не удастся досмотреть до конца. Потом все сели в машину и отправились в Амьен. Редкий теплый дождик поливал невысокие деревца, они проезжали мимо огромной кучи неразорвавшихся снарядов, гильз, бомб, гранат, обмундирования, касок, штыков, ружейных прикладов, сгнивших ремней, пролежавших шесть лет в земле. И вдруг за поворотом их взорам предстало огромное море могил с белыми надгробиями. Дик попросил шофера остановиться.

— Э-э, вон та девушка, что собиралась возложить венок.

Все смотрели, как он вышел из машины и направился к девушке, которая растерянно стояла в воротах с венком в руке. Ее ждало такси. Это была та самая рыжеволосая девчонка из Теннесси, которую они встретили сегодня утром в поезде, она приехала из Ноксвилла поклониться могиле брата. Лицо ее было мокрым от слез.

— В Военном департаменте мне дали не тот номер, — всхлипнула она. — Совсем другое имя… Я хожу тут уже часа два, а сколько еще могил…

— На вашем месте я бы положил венок на любую могилу, — посоветовал Дик.

— Думаете, это будет правильно? — Думаю, вы так и должны сделать.

Уже стемнело, дождь лил всё сильнее. Девушка положила венок на первую могилу от ворот и согласилась на предложение Дика отпустить такси и ехать в Амьен вместе с ними.

У Розмари опять покатились слезы, когда она услышала о бедняжке; денек действительно выдался мокрый, но она чувствовала, что научилась чему-то, правда, объяснить ощущение было трудно. Позже она припомнила все вечера, и они показались ей счастливыми — удивительное время, когда находишься как бы между прошлым и будущим, и самое приятное заключается именно в этом.

Амьен, город кардиналов, сохранил мрачный отпечаток войны, как это произошло с некоторыми вокзалами — парижским Гар-дю-Нора и лондонским Ватерлоо, например. Днем такие города будто вымирают, старенький трамвайчик, звеня и грохоча, бегал, как и двадцать лет назад, по соборной площади, вымощенной булыжником; и даже воздух, казалось, имел запах прошлого: так пахнут старые фотографии. Но вечером, когда опускаются сумерки, все, что приятно французу, снова меняет картину — бойкие проститутки, неутомимые спорщики в кафе со своим неизменным «вуаля», обнимающиеся парочки, счастливые от возможности задешево прогуляться в никуда. В ожидании поезда они сидели в большой беседке, укрывшись от дыма и гвалта; оркестр сыграл специально для них «Конечно, у нас нет бананов» — они похлопали, дирижер был явно доволен собой. Девушка из Теннесси забыла свои переживания и веселилась вовсю, даже начала вертеть бедрами и строить глазки Дику и Эйбу, которые добродушно над ней подтрунивали.

Подошел поезд, и они отправились в Париж, оставив позади под теплым дождем догнивать вюртембержцев, прусских гвардейцев, альпийских стрелков, рабочих Манчестера и старых итонцев. Ели бутерброды с болонской колбасой и итальянским сыром, приготовленные в станционном ресторане, и пили «Божолэ». Николь держалась отчужденно, нервно покусывая губы, читала путеводитель по полю битвы, который Дик предусмотрительно захватил с собой, — он весьма основательно подготовился к мероприятию, кое-что упростил, кое-что подправил и выдал свою собственную версию.

XIV

Когда поезд прибыл в Париж, Николь чувствовала себя чересчур уставшей, чтобы осматривать ярко освещенную выставку декоративного искусства, как было запланировано. Ее отвезли в отель «Король Георг», и когда она скрылась за стеклянными дверями, Розмари облегченно вздохнула: она побаивалась Николь.

Около одиннадцати она с Диком и Нортами сидела в «поплавке», кафе, открытом недавно на Сене. Река поблескивала от фонарей, освещавших мосты, и отражала множество холодных лун. Когда Розмари с матерью жили в Париже, они по воскресеньям отправлялись на пароходике до Сюрена и строили планы на будущее. У них было совсем мало денег, но миссис Спирс настолько уверовала в красоту Розмари и ее честолюбивые устремления, которые сама же внушила дочери, что решила рискнуть деньгами для «пользы дела»; Розмари с лихвой вернет все матери, начав сниматься…

С самого приезда в Париж Эйб Норт практически не трезвел; глаза его покраснели от солнца и вина. Розмари заметила, что он то и дело пропускает стаканчик и удивлялась, как это может нравиться Мэри. Та помалкивала, предпочитая смеяться, и Розмари трудно было понять, что она собой представляет. Ей нравились прямые темные волосы Мэри, зачесанные вверх, когда она их распускала, на плечи и спину обрушивался целый каскад; время от времени непослушная прядь выбивалась из прически и лезла в глаза, тогда Мэри встряхивала головой, отправляя ее на место.

— Надо вернуться сегодня пораньше, Эйб, допивай свое… — ровным голосом сказала Мэри, однако в нем звучала озабоченность. — Или ты хочешь, чтобы тебя погрузили на пароход в жидком состоянии?

— Действительно, уже поздно, — заметил Дик. — Пора нам всем уходить.

С великосветской надменностью Эйб повел бровью и решительно запротестовал:

— Ну нет. — И застыл в молчании. — Нет… и нет. У нас ведь еще бутылка шампанского.

— Мне хватит, — отрезал Дик.

— А Розмари будет… Как мне кажется…. Она же натуральный алкоголик… держит бутылку джина в ванной и все такое… мне ее мама рассказывала.

Он вылил остатки первой бутылки в бокал Розмари. Только-только приехав в. Париж она буквально обпилась лимонада, после чего ей вообще трудно было даже смотреть на нечто подобное, но сейчас она взяла бокал и собралась осушить его.

— И как это понимать? — поразился Дик. — Вы же говорили, что не пьете.

— Я не утверждала, что никогда этого не стану делать.

— А что сказала бы ваша мама?

— Всего один бокал. — Она чувствовала, что это нужно сделать. Дик пил не очень много, но пил, и, возможно, это сблизит их и поможет в том, что она задумала. Розмари отхлебнула сразу полбокала, закашлялась и потом произнесла:

— Кстати, вчера у меня был день рождения… Исполнилось восемнадцать.

— Почему же вы нам не сказали? — все очень удивились.

— Чтобы не создавать лишних хлопот. — Она прикончила шампанское. — Так что считайте, отпраздновали.

— Еще чего, — возразил Дик. — Это мы проделаем завтра за ужином и попрошу не забыть. Восемнадцать… потрясающий возраст.

— Мне казалось, что до восемнадцати не происходит ничего существенного, — сказала Мэри.

— Это точно, — согласился Эйб. — После… тоже самое. — Эйбу все нипочем, пока он не сел на пароход, — добавила Мэри. — На самом деле он много чего запланировал по возвращении в Нью-Йорк. — Она произнесла это так, будто устала от подобных разговоров, потому как в действительности планы, выстроенные ею или мужем, чтобы они собой ни представляли, оставались нереализованными.

— Он едет в Америку писать музыку, а я заниматься пением в Мюнхене, и когда мы снова будем вместе, то горы свернем.

— Чудесно, — воскликнула Розмари, шампанское уже дало себя знать.

— А ну-ка, еще шампанского для Розмари. Тогда она побольше узнает о действии своих лимфатических желез. Они ведь только начинают функционировать в восемнадцать лет.

Дик снисходительно хмыкнул по поводу слов Эйба, его он любил и видел его давно утраченные возможности.

— Врачи так не считают, и нам пора.

Уловив покровительственные нотки, Эйб небрежно заметил:

— Что-то подсказывает мне, что моя композиция скорее появится на Бродвее, чем вы закончите свой научный трактат.

— Хочется надеяться, — равнодушно ответил Дик. — Хочется надеяться. Я, может, вообще покончу с тем, что вы называете «научным трактатом».

— Дик, нет! — испуганно вскрикнула Мэри. Розмари никогда раньше не замечала у Дика такого выражения лица, точнее, отсутствие выражения; она почувствовала, что он, поддавшись сиюминутному настроению, сказал это, и ей захотелось повторить вслед за Мэри:

— Дик, нет!

Но Дик неожиданно рассмеялся:

— Закончу с этим, а потом примусь за другой, — и встал из-за стола.

— Погодите, Дик, сядьте. Можно узнать…

— Как-нибудь расскажу. Спокойной ночи, Эйб. Спокойной ночи, Мэри. — Дик, дорогой, спокойной ночи. -Мэри улыбнулась такг будто абсолютно счастлива, сидя на почти опустевшей лодке. Это была мужественная, полная надежд женщина, следовавшая за мужем куда угодно, менявшаяся в соответствии с обстоятельствами; иногда она пыталась взять его за руку и вывести на другой путь, но вскоре обескуражено заключала, что натыкается на глухую защиту с его стороны. И все же предчувствие удачи не покидало ее.

XV

— И чем это вы таким занимаетесь? — полюбопытствовала Розмари с серьезным видом, когда они сели в такси.

— Ничем особенным. — Вы ученый?

— Доктор медицины.

— Вот это да!.. — Она просияла. — Мой отец тоже был врачом. Тогда почему вы… — Розмари запнулась.

— Ничего необычного. Я не дискредитировал себя, выполняя врачебный долг, и не сбежал на Ривьеру. Просто не занимаюсь практикой. Хотя не буду утверждать, что когда-нибудь не вернусь к ней.

Розмари вдруг подставила ему лицо для поцелуя… Он посмотрел на нее, как бы не понимая намека. Потом, слегка обняв за плечи, потерся своей щекой о ее нежную щечку и снова уставился, не отводя глаз.

— Такое влюбленное дитя, — произнес он без всякого выражения.

Она улыбнулась ему, игриво пробежав пальцами по лацканам его пиджака.

— Я влюблена в вас и Николь. Об этом никто не знает… Я не могу с кем-нибудь говорить о вас, не хочу, чтобы люди узнали, какой вы замечательный. Честное слово… Я, правда, люблю вас и Николь.

Как же много раз он слышал это — и в тех же самых словах.

Внезапно она придвинулась к нему, и Дик, не думая больше о ее возрасте, перестав всматриваться в юное личико, поцеловал ее так, что у обоих захватило дух. Потом она откинулась на его плечо и вздохнула:

-Я решила отказаться от вас.

Дик вздрогнул… можно было подумать, будто он в ее власти?

— Ну этак не годится, — он постарался обратить все в шутку. — Именно сейчас, когда я увлекся…

— Я вас так любила… — Словно это продолжалось годы. В голосе зазвучали слезы. — Я та-ак вас любила…

Ему бы посмеяться, но Дик услышал свои собственные слова:

— Вы хоть и красивы, но впадаете в крайности, сначала прикидываетесь влюбленной, а потом готовы бежать без оглядки.

В темном салоне такси Розмари, источая тонкий аромат духов, купленных по совету Николь, вновь придвинулась к Дику. Он поцеловал ее, не испытывая удовольствия. Может, это и была страсть, но ни глаза, ни губы ее этого не выдали. Запах шампанского исходил от ее дыхания. Она еще сильнее прижалась к нему, Дик снова приник к ее губам, и его отнюдь не воспламенило то, как она по-детски ответила, устремив взгляд в темноту ночи, в темноту вселенной. Розмари еще не знала, что блаженство до поры до времени скрыто в сердце, и если бы она испытала это и растворилась без остатка в страсти, он мог взять ее без сомнений и сожаления.

Ее номер в отеле был наискосок от номера Дайверов, ближе к лифту. Дойдя до двери, она вдруг заявила:

— Знаю, вы не любите меня… я и не надеялась. Но вы сказали, что не стоило скрывать мой день рождения. Так вот, я в качестве подарка прошу вас зайти ко мне… на минутку, мне нужно вам что-то сообщить. Всего одна минута.

Они вошли, Дик закрыл дверь; Розмари повернулась к нему и стояла, опустив руки. Ночью лицо ее казалось лишенным красок, оно было белое как мел, как белая гвоздика, оставленная на полу танцзала.

— Когда вы улыбаетесь, — он снова заговорил отеческим тоном, возможно, почувствовав незримое присутствие Николь, — мне все время кажется, что я увижу щербинку на месте выпавшего молочного зуба.

Однако он опоздал… она вплотную подошла к нему и с отчаянной храбростью шепнула:

— Возьмите меня.

— Взять… куда?

Он оцепенел от изумления.

— Пойдемте, — шептала она. — Ну, пожалуйста, пойдемте, сделайте это… Неважно, если мне это не понравится. Мне всегда было противно даже думать об этом… но теперь совсем не то… Я хочу вас…

Розмари поражалась самой себе… ей и в голову не приходило, что она может сказать кому-либо нечто подобное. Она припомнила все, о чем читала, что слышала, видела во сне в школьные годы. Одновременно она представляла себя в одной из самых лучших своих ролей и вкладывала в нее всю страсть, на которую была способна.

— Этого никак нельзя делать, -. осторожно сказал Дик. — Все из-за шампанского. Больше ни слова, и забудем об этом.

— О нет, сейчас. Я хочу сделать это прямо сейчас, возьмите меня, научите, я вся ваша и хочу быть с вами.

— А вы не подумали, как будет больно Николь?

— Она ничего не узнает… это с ней не связано. Дик мягко увещевал Розмари.

— Тогда есть кое-что еще… Я люблю Николь.

— Но ведь вы можете любить не только одну Николь? Разве не так? Я люблю маму, но люблю и вас — и даже больше. А теперь еще больше.

— …а в-четвертых, вы меня не любите, но впоследствии можете влюбиться и в самом начале превратите свою жизнь в сплошной кошмар.

— Нет-нет, я обещаю, мы с вами больше никогда не увидимся. Я вызову маму, и мы вернемся в Америку.

Он пропустил это мимо ушей. Ему слишком хорошо припомнились аромат юности и свежесть ее губ. Дик сменил тон.

— На вас просто нашло.

— Нет, пожалуйста, я не боюсь, даже если будет ребенок. Поеду в Мексику, как одна девушка на студии. Нет, со мной ничего подобного не происходило, раньше мне было противно целоваться? — Он видел, что Розмари уже убедила себя в неотвратимости задуманного. — У некоторых такие большие и острые зубы, но вы другой и очень красивый. Я хочу, чтобы вы сделали это.

— Мне кажется, вы думаете, люди целуются по-разному, и вам хочется, чтобы я вас поцеловал,

— Да перестаньте же. Я не ребенок. Мне ясно, что вы меня не любите. — Внезапно она смирилась и сникла. — Я не очень-то и рассчитывала. Наверное, вы считаете меня ничтожеством.

— Что за чепуха! Просто вы слишком молоды для меня, и про себя закончил: «… и вас нужно многому учить».

Розмари отошла, прерывисто вздыхая, пока Дик говорил: — Ну и, наконец, не всегда получается так, как нам хочется. — На ее лице были написаны муки мученические, а Дик не мог остановиться: — В общем, так получается… — Он осекся, подошел к кровати, на которой сидела Розмари, и опустился рядом, увидев, что она плачет. Ему стало не по себе, но не из-за своего поведения в данной ситуации и невозможности принять иное решение, нет, ему просто стало не по себе, и в какой-то момент он утратил, свою обычную невозмутимость.

— Я знала, что вы не захотите, — всхлипывала она. — Нечего было даже надеяться.

Он поддался:

— Спокойной ночи, дитя. Чертовски глупо все вышло. Давайте забудем об этом. — Он сказал это тем убаюкивающим голосом, каким обычно уговаривают больных заснуть. — Вас будут любить многие, и вы встретите свою первую любовь и порадуетесь, что остались девственной и физически, и морально. Все старо как мир, верно?

Розмари видела, как он сделал шаг к двери, даже не догадываясь, что творится в его сердце; видела, как он сделал еще один шаг, медленно повернулся и снова посмотрел на нее, и ей захотелось в этот момент броситься к нему, ощутить на себе его губы, уши, воротник пиджака, захотелось прилипнуть к нему и слиться с ним в одно целое; она видела, как рука его легла на дверную ручку. Ждать было нечего, она опустилась на кровать. Когда дверь за ним закрылась, она встала, подошла к зеркалу и начала расчесывать волосы, всхлипывая. Сто пятьдесят раз, как обычно, Розмари провела щеткой по волосам, а потом еще сто пятьдесят. Она делала это до тех пор, пока у нее не заныло плечо; тогда она сменила руку и продолжила свое занятие…

XVI

Проснулась она с чувством стыда, вчерашнее возбуждение улеглось. Взгляд в зеркало однако не успокоил ее, хотя выглядела она неплохо, а только всколыхнул недавнюю боль; не помогло и письмо от юноши из Йеля, с которым она была на балу там прошлой осенью и который сообщал о своем пребывании в Париже, это казалось далеким. Розмари вышла из номера с тяжелым сердцем, предстоящая встреча с Дайверами представлялась ей двойной пыткой. Но когда они встретились и отправились по обычным своим делам, никто ни о чем не догадался, ибо Розмари натянула на себя маску непроницаемости, позаимствованную у Николь. Как поддержку восприняла замечание Николь по поводу чересчур взвинченной продавщицы:

— Многие придают слишком большое значение тому, что о них думают окружающие, им почему-то кажется, будто их либо любят, либо не любят.

Еще вчера Розмари бы с жаром поспорила, но сегодня старалась убедить себя в том, что не произошло ничего особенного, и поэтому даже обрадовалась. Ее потрясали красота Николь и ее ум, но впервые в жизни она испытывала чувство ревности. Незадолго до отъезда из отеля Госса ее мать небрежно обмолвилась, что Николь — удивительно красива, сказано это было с многозначительным намеком на отсутствие у Розмари некоторых качеств.

Розмари нисколько не обиделась, она никогда не считала себя в чем-то особо выдающейся и свою миловидность относила скорее к чему-то благоприобретенному, ну вроде ее французского. А теперь, в такси, она сравнивала себя с Николь. Ту как будто создали для романтических страстей: восхитительное тело, красивый рот с упругими губами, то крепко сжатыми, то полуоткрытыми. Николь стала красавицей довольно рано, и чувствовалось, что такая красота не исчезнет с возрастом, когда черты лица станут суше, — суть не изменится. Германский тип блондинки со временем уступил место потемневшим волосам, что не только не испортило красоты, а наоборот, придало ей больше шарма.

— Здесь мы жили, — Розмари ткнула пальцем в сторону здания на улице Сен-пер.

— Вот странно! Мне было лет двенадцать, и мы проводили тут зиму… Мама, Бэби и я… — и она указала на отель, расположенный как раз напротив. Два мрачных здания смотрели на них, серые отголоски детства. — Тогда мы строили дом в Лейк-Форесте и экономили на всем, — продолжала Николь. — По правде говоря, экономили на нас с сестрой и гувернантке, а мама путешествовала.

— Мы тоже экономили, — заметила Розмари, чувствуя, что обе понимали смысл этого слова по-разному.

— Мама всегда выражалась очень изящно — «небольшой отель», — Николь усмехнулась так обворожительно, как умела только она. — Хотя, по-моему, надо было говорить «дешевый». Если какой-либо знакомый «из общества» спрашивал, где мы живем, то вместо того, чтобы сказать: «Мы живем в мрачной дыре сомнительного квартала, и рады, когда из крана течет вода», нам следовало отвечать: «Мы живем в небольшом отеле». Будто все большие отели были для нас чересчур шумными и непристойными. Разумеется, наши знакомые прекрасно видели истинное положение вещей и рассказывали всем и каждому, но мама считала, что надо научиться жить в Европе. Ей это было известно, она родилась в Германии. Но ее мать была американкой, и она выросла в Чикаго и чувствовала себя больше американкой, нежели европейкой. Через пару минут им предстояло встретиться с остальной компанией, и Розмари успела настроиться на иную волну, пока они не вышли из такси на улице Гинеме, неподалеку от Люксембургского сада. Завтракали у Нортов, в опустевшей квартире под самой крышей, выше густой кроны деревьев. Этот день показался Розмари не таким тягостным, как предыдущий. Особенно, когда она очутилась с Диком лицом к лицу и их взгляды встретились, будто птицы в полете задели друг друга крыльями. После этого все встало на свои места, все казалось просто чудесным, Розмари поняла, что в нем начали пробиваться ростки любви к ней. Ее охватила дикая радость, нахлынула теплая волна чувств. Внутри все пело. Она избегала смотреть на Дика, но совершенно точно знала, что все хорошо.

После завтрака Дайверы, Норты и Розмари отправились на «Франко-Америкэн Филмз», где к ним присоединился Коллис Клэй, юноша из Нью-Хейвена, с которым она созвонилась. Как многие жители Джорджии, он отличался некоторой заорганизованностью и шаблонным мышлением, свойственным южанам, получавшим образование на севере. Прошлой зимой он ей даже нравился… как-то они держали друг друга за руки, пока ехали из Нью-Хейвена в Нью-Йорк. Теперь же для Розмари он просто не существовал.

В просмотровом зале она сидела между Коллисом Клэем и Диком; киномеханик поставил бобину с «Папенькиной дочкой», француз-администратор так и крутился возле Розмари, пытаясь изъясняться на американском слэнге. Свет погас, что-то щелкнуло и тихо зажжужало, и она оказалась с Диком наедине. В полумраке они посмотрели друг на Друга.

— Розмари, дорогая, — еле слышно шепнул он. Плечи их соприкоснулись. Николь, сидевшая в конце ряда, обеспокоено заерзала, а Эйб откашлялся и высморкался; наконец все успокоились и фильм начался.

Вот она, вчерашняя школьница, распущенные волосы укрывают спину, совсем как у танагрской статуэтки; вот она — юная и чистая — объект материнской любви и заботы; вот она — воплощение инфантильности Америки, вылезающая из куска картона новую куклу, свидетельство ее убогого мышления. Розмари припомнила, как она чувствовала себя в этом образе.

Папенькина дочка… Этакая дюймовочка, а сколько всего пережила! Веточка-тростиночка, а что тростиночку слoмит? Ее крошечный кулачок противостоял похоти и разврату, да что там, даже удары судьбы ослабевали, невозможное становилось возможным: отступали логика, диалектика, здравый смысл. Женщины, забыв о горах немытой посуды, оставленной дома, рыдали, и в самой картине одна

женщина проливала такое количество слез, что чуть было не переиграла саму Розмари. Она плакала в дорогостоящих декорациях, столовой в стиле Данкена Файфа, аэропорту, на парусной регате, а из всего этого в фильм вошли только два кадра — в метро и в конце, в ванной комнате. Но победила Роз-мари. Чудный характер, смелость и решительность взяли верх над всеми мерзостями мира, и Розмари, показывая это, была так правдоподобна, что зрители в порыве чувств оборачивались посмотреть на нее. Картина шла с одним перерывом, и когда зажегся свет, раздались аплодисменты; переждав их шквал, Дик с чувством сказал:

— Я просто потрясен! Вы станете одной из лучших актрис нашего времени.

Потом дали продолжение: все неприятности остались позади, нежные объятия Розмари и ее родителя в конце фильма настолько напоминали инцест, что от порочной сентиментальности Дику стало не по себе.

Фильм закончился. Зажегся свет и настал момент.

— Я тут кое о чем договорилась, — объявила всем Розмари. — Я решила устроить Дику пробу.

— Что-о?

— Кинопробу, прямо сейчас.

Наступила жуткая тишина, потом кто-то из Нортов не удержался и прыснул. Розмари взглянула на Дика, надеясь, что он поймет и согласится; однако выражение его лица, по-ирландски подвижного, сказало ей совсем другое, она поняла вдруг, что совершила ошибку, выложив козыри, и потерпела поражение, потому что карта ее бита.

— Мне не нужна проба, — категорически отверг Дик, но оценив сложившееся положение, тут же мягко добавил: — Розмари, мне очень жаль. Кино — прекрасная карьера для женщины, но, бог ты мой, кто же будет снимать меня? Я грызу науку, а все остальное для меня не существует.

Николь и Мэри начали ехидно подтрунивать над ним. Почему бы, мол, ему не воспользоваться случаем, такое ведь не часто выпадает в жизни. Но Дик быстренько перевел разговор на других актеров:

— Самые крепкие запоры на дверях, за которыми нечего брать. Возможно, это хороший способ навести тень на плетень.

В такси Розмари ехала с Диком и Коллисом Клэем — сначала они собирались доставить Коллиса в его отель и заглянуть кое-куда на чай, от чего Николь и Норты отказались под предлогом того, что им нужно уладить дела Эйба, отложенные им на последний момент. По дороге она упрекнула Дика:

— Я подумала, что если бы съемка получилась, то мне удалось бы забрать пленку с собой, в Калифорнию. И, быть может, потом мы бы снялись в одном фильме.

Он попытался объяснить:

— Приятно слышать, но лучше если я все же буду смотреть на вас. Вы были совершенно изумительны, ничего подобного я еще не видел.

— Просто блеск, какое кино! — вставил Коллис. — Я видел его четыре раза. А один парень в Нью-Хейвене, так он целых двенадцать, даже в Хартфорд ездил несколько раз. А когда я привез Розмари в Нью-Хейвен, он так застеснялся, что не захотел с ней встречаться. Думаете, вру? Эта девчушка кого угодно уложит наповал.

Дик и Розмари переглянулись, им хотелось остаться вдвоем, но Коллис этого не понимал.

— Давайте сначала отвезем вас, — заявил он. — Я остановился в «Лютеции».

— Нет, сначала вас, — ответил Дик.

— Да мне так даже удобнее. Не беспокойтесь…

— Мне, кажется, лучше, если мы довезем вас.

— Но… — начал было Коллис, однако до него кое-что дошло, и он стал пытать Розмари, когда они снова увидятся.

В конце концов, облегченно вздохнув, они избавились от третьего лишнего… Такси слишком быстро домчало их по указанному Диком адресу, не доставив им этим никакого удовольствия. Он глубоко вдохнул:

— Ну что, пошли?

— Мне не хочется, — ответила Розмари. — Если вам нужно…

Он колебался:

— Вообще-то нужно… Эта дама собиралась купить несколько картин моего друга-художника, а он очень стеснен в деньгах.

Розмари попыталась привести в порядок прическу.

— Зайдем минут на пять, — решил Дик. — Вам там не понравится.

Она решила, что найдет там либо серых обывателей, либо развязных выпивох, либо невыносимых трепачей, либо тех, кого Дайверы старались избегать. Она даже не могла предположить, что ей предстоит увидеть.

XVII

Дом этот на улице Месье когда-то представлял собой дворец кардинала Ретца, но теперь внутри не осталось ничего, что свидетельствовало бы о прошлом, да и, по понятиям Розмари, о настоящем тоже.

Скорее старые стены служили входом в будущее, но таким, где тебя вначале встречали электрошоком, а потом для полноты ощущений угощали овсянкой с гашишем, чтобы ты был в состоянии воспринять узкий холл стального цвета с позолотой и мириадами причудливо ограненных зеркал. Это не было похоже на Выставку декоративного искусства — здесь жили, а не приходили сюда на экскурсию. От всего этого у Розмари возникло такое ощущение, словно от пребывания в декорации, и она догадалась, что любой чувствовал то же самое.

Здесь находилось человек тридцать, в основном женщины, напоминавшие персонажей Луизы Олкотт и госпожи де Сегюр; и они двигались в этом пространстве так осторожно и точно, как рука человека, собирающего с пола острые осколки разбитого бокала. Ни вместе, ни порознь они не выделялись в окружающей обстановке, как это происходит с тем, кто владеет произведением искусства, и не было тут ничего сверхъестественного, дело в том, что никто из них не мог понять, что же это за помещение и что в нем происходит; находиться в нем было тяжело, все равно что пытаться пройти вверх по движущейся полированной ленте эскалатора, для чего и требовалась вышеупомянутая способность собирать осколки — подобные достоинства ограничивали и разделяли большинство из здесь присутствующих.

Таковых имелось два вида — американцы и англичане, которые развлекались всю весну и лето и теперь во многом были движимы невероятно мощным вдохновением. В какой-то момент они могли показаться спокойными и даже сонными, однако неожиданно взрывались в ссорах, резких высказываниях, обольщениях. Другой класс, их можно было назвать предпринимателями, составляли люди трезвые, серьезные, оборотистые, не способные тратить время на разные глупости. Эти быстрее всех ловили момент и вели себя так, будто им принадлежало право оценивать все и вся.

Франкенштейн в одно мгновение поглотил Дика и Розмари — они сразу же оказались врозь, и Розмари вдруг почувствовала себя не в своей тарелке, вынужденная притворяться изо всех сил, ничего не понимая. Однако она не выглядела «белой вороной» в окружающей ее стае. Тогда она собралась и, чисто по-военному отдав себе несколько приказов, разговорилась с простой, без затей, девушкой, похожей на симпатичного мальчишку, наставив, однако, уши в сторону оригинальной конструкции из оружейного металла наискосок от нее, откуда доносились голоса.

Там на банкетке расположилась троица молодых особ женского пола, высоких и стройных, их маленькие, как у манекенов, головки грациозно раскачивались над темными костюмами мужского покроя, напоминая то ли цветы на длинной ножке, то ли кобру, готовящуюся к броску.

— Да, здесь есть на что посмотреть, — грудным, красивым голосом сказала одна из них. — Пожалуй, в Париже это единственное место. Правда… — тут она вздохнула, — эти его постоянные высказывания вроде «Все достанемся червям»… тоже мне шуточки…

— Предпочитаю тех, кого жизнь достаточно потрепала, — заметила другая. — А ее так вовсе терпеть не могу…

— На самом деле мне многое здесь не нравится, особенно их окружение. И куда, собственно, исчез мистер Норт?

— С ним покончено, — ответила первая девица. — Но давайте лучше поговорим о самом очаровательном человеке, какого я когда-либо встречала.

До Розмари сразу дошло, что разговор о Дайверах, и она вскипела от негодования. Однако ее собеседница, в накрахмаленной голубой блузке под цвет огромных глаз и поношенной юбке, вся раскрасневшись, как на картинке, вдруг пошла в атаку. До сих пор она скрывала некоторые вещи, опасаясь, как Розмари воспримет их, но, несмотря на ухищрения, столь многое указывало на истинные намерения девицы, что вызвало у той отвращение.

— Давайте пообедаем или позавтракаем вместе как-нибудь на днях, — не отставала девица.

Розмари поискала глазами Дика и увидела, что он по-деловому разговаривает с хозяйкой. Их взгляды встретились, он слегка кивнул, и тут же три кобры это заметили: длинные шеи повернулись в ее сторону, и три пары глаз внимательно и оценивающе уставились на Розмари. Она взглянула на них с вызовом, дав понять, что слышала их разговор. Затем вежливо, но решительно отделалась от прилипчивой собеседницы, этому она научилась от Дика, и направилась к нему. Хозяйка дома — довольно высокая богатая американка, пожинающая плоды национального благосостояния, — забрасывала Дика бесчисленными вопросами об отеле Госса, куда она намеревалась отправиться, и пожелала узнать его мнение на сей счет. Появление Розмари не вызвало у нее особого восторга, но, вспомнив об обязанностях хозяйки салона, она спросила:

— Нашли что-нибудь для себя? Может быть, познакомить вас с мистером… — она окинула взглядом присутствующих, прикидывая, кто бы мог заинтересовать Розмари, но Дик поспешил откланяться. И они тотчас же покинули общество футуристов, вернувшись в прошлое, ожидавшее их за каменным фасадом.

— Ну как, ужасно? — спросил Дик.

— Ужасно, — ее ответ прозвучал, как эхо.

— Розмари?

Она прошептала срывающимся голосом:

— Что? Я ужасно себя чувствую после этого. — Ее сотрясали судорожные рыдания.

— У вас есть носовой платок? — выдавила она. Плакать, однако, не было времени, и, влюбленные,

они ухватились за считанные минуты, отведенные им, пока за окнами такси проносились неоновые рекламы — кроваво-красные, дымчато-голубые, призрачно-зеленые; срывался легкий дождик, на город опускались сумерки. Было около шести, на улицах царило оживленное движение, сверкали окнами бистро, мимо величественно проплыла площадь Согласия, когда машина повернула на север. Наконец они посмотрели друг на друга, зачарованно шепча имена. Только два имени, будто не было больше слов, других имен, отдавались в ушах музыкой.

— Не знаю, что на меня нашло той ночью, — проговорила Розмари. — Неужели бокал шампанского? Со мной никогда не происходило ничего подобного.

— Вы просто сказали, что любите меня.

— Я люблю вас… и ничего не могу с собой поделать. Тут уж самое время было поплакать, и она потихоньку орошала слезами его носовой платок.

— Боюсь, я тоже в вас влюбился, — признался Дик, — и это не самое лучшее, что могло произойти.

Снова прозвучали два имени — и тогда их бросило друг к другу, словно таксист резко затормозил. Она вдавилась в него грудью, опаляя горячим дыханием, их губы соединились. Они уже ничего не видели и не слышали, а только прерывисто дышали, сжимая объятия. Оба мягко провалились в нежный мир грез, как бывает, когда наступает нервная разрядка, похожая на звук лопнувшей струны пианино или скрип рассохшейся мебели. Нервы, чуткие и обнаженные, тоже должны соприкоснуться, как губы с губами, как грудь с грудью…

Оба находились в лучшей поре любви. Они были полны смелых иллюзий в отношении друг друга и иллюзий, касающихся внешнего мира, когда другие связи не имеют с ними ничего общего. Им казалось, что их встреча была предопределена цепью случайностей, и они пришли к ней в совершеннейшей чистоте, и что иначе и быть не могло, ибо они созданы друг для друга. Они сохранили эту чистоту, скрыв ее от любопытных глаз.

Однако для Дика уход в иллюзию оказался коротким, он успел прийти в себя еще до того, как такси подкатило к отелю.

— Ничего из этого не получится, — заявил он, внутренне запаниковав. — Я люблю вас, но ничего не меняется, я имею в виду то, что сказал вам прошлой ночью.

— Ну и пусть. Я ведь хотела, чтобы вы меня полюбили… вы меня любите, значит все прекрасно.

— К сожалению, это так. Но Николь не должна знать об этом, даже догадываться. Николь и я… мы никогда не расстанемся. Тут нечто более важное, и это не зависит от моего желания.

— Поцелуйте меня еще.

Он поцеловал ее, но тут же отстранился.

— Николь не должна страдать… Она любит меня, а я — ее, поймите это.

Она поняла… Кое-что Розмари понимала прекрасно — не надо обижать людей. Ей было известно, что Дайверы любят друг друга, и она принимала это как данность. Однако ей казалось, что их чувства уже остыли и связаны они теми же отношениями, что и Розмари с матерью. Если люди отдают все свое время посторонним, разве это не свидетельство того, что они уже равнодушны друг к другу?

— Я так понимаю любовь, -. сказал Дик, точно прочитав ее мысли. — Деятельная любовь… это нечто сложное для объяснения. Тогда бы не случилось дурацкой дуэли.

— Так вы знаете про дуэль? Мне думалось, все против того, чтобы вы узнали.

— Это Эйбу-то хранить секреты? — в голосе прозвучала явная ирония. — Если у вас есть тайна, сообщите ее на радио, опубликуйте в таблоиде, но никогда не доверяйте человеку, который в день выпивает более трех — четырех рюмок.

Она фыркнула, согласившись, и теснее прижалась к нему.

— Теперь, надеюсь, вам понятно, что мои отношения с Николь довольно сложны. Она не очень здорова… хотя, глядя на нее, трудно сказать, что это так. Да еще много всего…

— Потом об этом. Сейчас поцелуйте меня… Любите меня. Я буду любить вас, а Николь ничего не заметит.

— Прелесть моя…

Они вошли в отель, Розмари немного поотстала и, глядя на него со стороны, то любовалась, то восхищалась им. Он шел легко и упруго, как будто совершил какое-то великое дело и был готов приступить к следующему. Организатор семейного веселья, хранитель бесценных сокровищ счастья. Его шляпа была верхом совершенства, в руке — тяжелая трость и желтые перчатки. Она подумала о том, какой прекрасный вечер проведут те, кто рядом с ним.

Они пошли вверх по лестнице — пять этажей. После первого же пролета остановились и начали целоваться. На следующем пролете она стала осторожнее, на третьем — еще больше. На третьей площадке — оставалось еще два этажа — она приостановилась и чмокнула его на прощание. По его желанию спустились на один пролет вниз, всего на минутку, а потом уже мчались без остановки вверх. В последний раз «до свиданья» прозвучало наверху, они взялись за руки и никак не хотели расцепляться. Потом Дик снова спустился вниз сделать распоряжения относительно вечера, а Розмари влетела в номер и сразу же села писать матери письмо; она испытывала уколы совести, потому что за всем происходящим совсем забыла о ней.

XVIII

Будучи в высшей степени равнодушны ко всякого рода светским развлечениям, Дайверы в то же время не могли совершенно пренебрегать не ими заданным ритмом — рауты Дика, впрочем, были настолько насыщенными, что приглашенные едва успевали вдохнуть свежего ночного воздуха.

Этот прием проходил в совершенно сумасшедшем темпе. Их было двенадцать, потом шестнадцать, потом, разбившись на четверки, они пронеслись на автомобилях по Парижу. Казалось, заранее предусмотрено абсолютно все. Как по мановению волшебника, возникали люди, сопровождавшие их в качестве профессионалов своего дела, вроде гидов, выполнявшие свою работу на определенном этапе вечера, затем они исчезали, вместо них являлись другие. Розмари невольно сравнивала происходящее с голливудскими приемами, это были совсем разные вещи. Среди прочих увеселительных штучек здесь появился автомобиль персидского шаха. Как Дику удалось раздобыть сие транспортное средство, кому он дал на лапу, известно было только Господу Богу. Розмари воспринимала это как звенья цепи невероятных событий, которые происходили в ее жизни вот уже два года. Автомобиль изготовили в Америке по спецзаказу. Колеса и радиатор — серебряные. Внутри машина сверкала бесчисленным количеством бриллиантов, разумеется, фальшивых, настоящие придворный ювелир должен был поставить на следующей неделе, когда ее пригонят в Тегеран. Сзади — только одно место, ведь шаху положено ездить одному, поэтому они садились по очереди, остальные располагались на куньем меху, разостланном на полу салона.

Но лучше всех и всего был Дик. Розмари, представив, что разговаривает с матерью, уверяла ее, будто никогда еще не встречала такого чудного, такого изумительного человека, как Дик в эту ночь. Она сравнила с ним двух англичан, к которым Эйб обращался исключительно как к «майору Хенджесту» и «мистеру Хорсе», и наследника скандинавского престола, и писателя, только что вернувшегося из России, и Эйба, безудержно оживленного, и Коллиса Клэя, случайно встреченного и оставшегося с ними, — никто не шел с Диком ни в какое сравнение. Энтузиазм, с которым он ввязался в устройство вечера, способность манипулировать всеми развлечениями и всеми развлекающимися, ловящими хоть капельку его внимания, чем напоминали солдат в окопе, ждущих, когда наполнят кашей их котелки, — все это исходило от него так легко и непринужденно.

Позже Розмари вспоминала самые счастливые моменты. Во-первых, когда они с Диком танцевали и она чувствовала себя необыкновенно красивой рядом с ним — высоким и стройным; они словно парили, как в чудесном сне; он вел ее так бережно, будто держал в руках роскошный букет или отрез дорогой ткани, давая возможность всем по достоинству оценить эту красоту. Иногда они не танцевали, а просто вслушивались друг в друга. А уже под утро оказались наедине, и ее влажное, покрытое капельками пота юное тело приникло к нему, сминая шелковое платье, посреди сваленных в кучу шляп и шалей…

Но дальше было самое смешное, когда они вшестером, весь цвет компании, знатнейшие лица, закончив вечер, стояли в полумраке вестибюля в «Рице» и втолковывали ночному консьержу, что с ними приехал генерал Першинг и требует икры и шампанского: «Он не из тех, кто любит ждать. Любой человек, да что человек, любое оружие отдает ему честь». Невесть откуда взявшиеся официанты тут же, в вестибюле, накрыли стол; вошел Эйб, изображавший генерала Першинга, все вскочили и стали петь какие-то обрывки из военных песен, кто что вспомнил, как бы в его честь. Потом им показалось, что официанты недостаточно верно оценили обстановку, и решили подстроить им ловушку — соорудили из мебели вестибюля некое подобие чудовищной машины с карикатур Голдберга. Эйб неодобрительно покачал головой:

— А не лучше ли их музыкальной пилой и…

— Хватит, — оборвала его Мэри. Коль он заговорил об этом, значит, надо ехать домой. И озабоченно сказала Розмари: — Эйба пора увозить. Его поезд в Гавр отходит в одиннадцать. А это так важно… Поездка просто необходима для его будущего, но если я на чем-то пытаюсь настоять, он делает все как раз наоборот.

— Давайте я поговорю с ним, — предложила Розмари.

— Вы? — засомневалась Мэри. — Хотя кто его знает. Чуть позже к Розмари подошел Дик:

— Николь и я собираемся домой и намерены забрать вас.

В предрассветных сумерках ее лицо выглядело бледным, щеки слегка впали.

— Не могу, — отказалась она. — Я обещала Мэри помочь, а то Эйб никогда не дойдет до постели. Может, вы сделаете что-нибудь…

— Разве не понятно, что ему вы помочь не можете? — охладил он ее пыл. — Если бы Эйб был моим соседом по комнате в общежитии, в студенческие времена, и впервые так надрался, — это одно. А теперь ему ничто не поможет.

— Пусть, я все равно останусь. Он обещал, что сам отправится в постель, если мы сначала заедем на Центральный рынок, — неожиданно разозлившись, ответила Розмари.

Он скользнул губами по ее руке, около локтя.

— Только доставьте Розмари в целости и сохранности, — прощаясь с Мэри, попросила Николь. — Мы отвечаем за нее перед ее мамой.

Немного позже Розмари, Норты, фабрикант из Ньюарка, выпускающий детские игрушки, неутомимый Кол-лис и нефтяной магнат из Индии по имени Джордж Т. Хорспротекшн ехали в рыночном фургоне, на огромной куче моркови. В темноте сильно и сладко пахло землей, а Розмари, сидевшая выше всех, с трудом различала лица своих спутников, освещавшихся редкими уличными фонарями. Их голоса доносились откуда-то издалека, будто они и ехали не с ней, а отдельно; мыслями она была с Диком, сожалея, что осталась с Нортами, и мечтая о своем номере, где наискосок от нее по коридору спал Дик, а еще больше о том, чтобы он был здесь, с нею, в теплой, струящейся откуда-то сверху темноте.

— Не шевелитесь, — крикнула она Коллису, — сейчас вся морковь посыплется.

И Розмари кинула морковкой в Эйба, который, согнувшись по-стариковски, сидел рядом с возницей.

Потом ее отвезли домой, когда уже занимался рассвет и голуби вовсю носились над Сен-Сюльпис. Всем вдруг стало смешно, потому что для них еще не закончился вечер, а люди на улицах полагали, что наступило утро.

«Наконец-то мне довелось поучаствовать в некоем безумстве, — подумала Розмари, — но без Дика никакого удовольствия».

Ей стало немного грустно и обидно, но тут она увидела перед собой какой-то движущийся предмет. Это был огромный конский каштан, весь в цвету, который перевозили на Елисейские поля; прикрученный к длинной платформе, он словно трясся от смеха — совсем как красивый человек, оказавшийся в нелепой позе, но тем не менее уверенный в своей красоте. Розмари примерила это сравнение к самой себе и весело рассмеялась — жизнь вокруг снова засверкала чудесными красками.

XIX

Эйб уезжал с вокзала Сен-Лазар одиннадцатичасовым поездом, он в одиночестве стоял под сводами стеклянного купола — памятью, оставшейся от семидесятых, эпохи Хрустального дворца; руки, которые лучше было никому не показывать по крайней мере сутки, держал в карманах, так хотя бы не видно, как они трясутся. Он толком не успел даже причесаться, кое-где волосы торчали в разные стороны. В нем едва можно было узнать человека, который совсем недавно загорал на пляже отеля Госса.

Еще было рано; он водил глазами справа налево, повернуть что-либо другое казалось немыслимо тяжело, почти невозможно. Мимо провезли чьи-то новехонькие чемоданы; несколько пассажиров, невысоких и дочерна загорелых, гортанно перекликались.

В тот момент, когда он, прикинув, что еще успеет заглянуть в буфет поправить здоровье, нащупал в кармане тысячефранковую купюру, взгляд его вдруг засек Николь; она стояла наверху, у лестницы. Он внимательно посмотрел на нее — она была погружена в себя, как бывает, когда вы кого-то ждете и не догадываетесь, что тот, кого вы ждете, незаметно наблюдает за вами. Николь хмурилась, думая о детях, но не радостно, а как-то озабоченно, как кошка, проверяющая лапкой, все ли котята на месте.

Увидев Эйба, она тут же сменила выражение лица; яркость утреннего солнца предательски высветила ужасный вид Эйба, темные круги под глазами выделялись, несмотря на загар. Они присели на скамейку.

— Я здесь по вашей просьбе, — сказала Николь, как бы оправдываясь.

Эйб пытался вспомнить, когда он просил ее, а Николь спокойно смотрела на поток пассажиров.

— А вот и первая красавица на вашем судне… вон та, ее провожают несколько мужчин… вы поняли, почему она купила такое платье? — Николь уже не закрывала рта. — Видите, почему никто не может купить такое же, кроме первой красавицы круиза? Вы видите? Нет? Очнитесь же! Это платье говорит о многом… эта материя, самая лучшая, у нее же своя история, и во время круиза непременно найдется кто-то, кто захочет ее узнать…

Конец фразы она проглотила, ей и так пришлось произнести слишком длинную для нее речь; Эйбу трудно было поверить, глядя на ее ставшее вдруг серьезным лицо, что она вообще что-либо говорила. Он с некоторым усилием выпрямился, как будто собирался встать, но остался на месте.

— Вчера вечером вы водили меня на тот чудный бал… ну вы знаете… Святой Женевьевы, — начал он.

— Да, забавно было, верно?

— Но не для меня. Мне вообще не больно весело было проводить время с вами в этот раз. Я устал от вас обоих, но это незаметно, потому что вы еще больше устали от меня… да вы сами все знаете. Хватило бы решимости, завел бы себе новые знакомства.

И сразу ощутил грубый ворс бархатных перчаток Николь, когда она шлепнула его по спине:

— Не порите чушь, Эйб, и не старайтесь вызвать неприязнь. Вы так не думаете. Я не знаю, по какой причине вы решили со всем порвать.

Эйб медлил с ответом, силясь подавить желание откашляться или высморкаться.

— Я устал, нужно вернуться назад, чтобы пойти вперед.

Очень часто мужчина играет перед женщиной беспомощного ребенка, но ему это никогда не удается, если он и в самом деле является таковым.

— Это не оправдание, — отрезала Николь.

С каждой минутой Эйбу становилось все хуже, он не мог думать ни о чем, только огрызаться. Николь решила, что самым правильным для нее будет просто сидеть, устремив взгляд вперед и сложив руки на коленях. Какое-то время они молчали — как бы отдалились друг от друга, даже дышали своим собственным воздухом. У них не было прошлого, как у любовников, у них не было будущего, как у супругов; хотя до сегодняшнего утра Николь считала Эйба одним из лучших, после Дика, конечно, а он многие годы испытывал адские муки любви к ней.

— Устал от женского окружения, — неожиданно сказал он.

— Тогда почему бы вам не создать свое окружение?

— Устал от друзей. Кругом одни льстецы.

Николь мысленно подгоняла минутную стрелку на станционных часах, но тщетно.

— Вы согласны? — спросил он.

— Я женщина, и мое дело связывать все вместе.

— А мое дело — разрушать.

— Когда вы напиваетесь, то разрушаете только самого себя и ничего более, — холодно ответила она, тут же испугавшись своей откровенности.

На вокзале уже было полно людей, но никого из знакомых Николь. Немного погодя ее взгляд с облегчением наткнулся на высокую девушку со странной прической, напоминавшей шлем, та опускала письма в почтовый ящик.

— Эйб, мне нужно поговорить с девушкой. Эйб, очнитесь, не дурите.

Эйб безучастно проводил ее глазами. Девушка испуганно повернулась к Николь, и Эйбу показалось, что он уже ее где-то видел, тут, в Париже. Воспользовавшись отсутствием Николь, он долго и тяжело откашливался в носовой платок, потом высморкался. Утро было жарким, и белье его стало влажным от пота. Руки сильно тряслись, и он спалил четыре спички, прежде чем зажег сигарету; ему обязательно нужно было заглянуть в буфет, но тут вернулась Николь.

— Ошибочка вышла, — сказала она с ледяным юмором. — То приставала с приглашениями, а сейчас вдруг показала мне нос. Смотрела, как на прокаженную. — Николь звонко рассмеялась, смех ее походил на фортепианную трель. — Вот и верь после этого…

Эйб затянулся сигаретой, кашлянул и заметил:

— Ужас заключается в том, что когда ты трезвый, то не хочешь ни с кем общаться, а когда пьян — никто не хочет общаться с тобой.

— Это обо мне? — Николь прыснула; недавний инцидент привел ее в хорошее настроение.

— Нет, обо мне.

— Ну, разумеется, о вас. Я люблю людей, мне нравится, когда вокруг меня много людей…

В дверях вокзала появились Розмари и Мэри Норт, медленно продвигаясь, они искали в толпе Эйба. Николь закричала: «Эй, сюда, сюда!» и махнула рукой, в которой был сверток с носовыми платками, купленными для Эйба.

Они стояли рядом с Эйбом и чувствовали себя очень неуютно, он подавлял их своим присутствием, похожий на остов разбитого штормом парусника; несмотря на то, что в нем уживались все его слабости и потакание им, эгоизм и злость, нельзя было недооценивать его величавого достоинства, с которым он себя держал, его достижений, пусть обрывочных, неполных, не самых лучших среди других. Однако всех пугала его непоколебимая воля: только раньше это была воля к жизни, а теперь — воля к смерти.

Пришел Дик Дайвер, и от тепла и света, исходившего от него, все три женщины буквально запрыгали, как обезьянки, готовые с радостными воплями вскочить ему на плечи, на тулью дорогой шляпы или золотой набалдашник трости. Теперь им уже незачем было акцентировать внимание на невероятно непристойном виде Эйба. Дик сразу оценил ситуацию и пришел на помощь. Он перевел их внимание на пассажиров, собиравшихся уезжать. Недалеко от них шумно прощалась компания американцев, их голоса напоминали звуки смывного бачка. На вокзале, отделявшем их от Парижа, они чувствовали себя как бы рядом с океаном, куда впадало множество течений и в котором рождалось новое человеческое бытие.

Так, преуспевающие американцы выходили на платформу, сверкая улыбкой, умные, значительные, не обремененные тяжкими мыслями и видящие на несколько ходов вперед. Лица англичан были желчными и настороженными. Если на платформе собиралось несколько американцев, то первое впечатление об их благополучии и деньгах сменялось какой-то общенациональной одноликостью, которая обескураживала их самих и тех, кто за ними наблюдал.

Николь вцепилась в руку мужа с криком: «Смотри!» Дик успел повернуться вовремя, чтобы застать сцену, разыгравшуюся минутой раньше и нарушившую общую картину. Молодая женщина с прической, похожей на шлем, та самая, которая не узнала Николь, стояла у вагона и разговаривала с мужчиной; вдруг она как-то странно отбежала от него, сунула руку в ридикюль… и два револьверных выстрела неожиданно разорвали воздух. В то же самое время раздался свист и поезд тронулся, заглушив выстрелы. Эйб махал рукой из окна, вообще не догадываясь, что случилось. Но прежде чем собралась толпа, кто-то все же успел увидеть, что выстрелы достигли цели, мужчина тяжело рухнул на перрон.

Казалось, прошло лет сто, пока поезд остановили; Николь, Мэри и Розмари ждали поодаль, а Дик нырнул в толпу. Минут через пять он вернулся; толпа разделилась, часть сопровождала мужчину на носилках, другая — девушку, бледную, но решительную, которую вели растерянные жандармы.

— Это Мария Уоллис, — взволнованно сказал Дик. — Человек, в которого она стреляла, англичанин… Кто, пока не известно, она прострелила его документы. — Они быстро направились к выходу, лавируя в толпе. — Я выяснил, в какой участок ее отведут, и еду туда…

— Но в Париже живет ее сестра, — остановила его Николь. — Разве нельзя ей позвонить? Странно, что никому это не пришло в голову. Она замужем за французом, а он сможет сделать гораздо больше, чем мы.

Дик чуть приостановился, потом качнул головой и пошел вперед.

— Подожди! — крикнула Николь вслед. — Это глупо… чего ты добьешься с твоим французским?

— Хотя бы прослежу, чтобы не превысили прав в отношении ее.

— Марию не отпустят, — упрямилась Николь. — Она стреляла в человека. Самое лучшее, что мы можем сделать, это позвонить Лоре… та в состоянии сделать больше, нежели мы.

Дика это не убедило, кроме того, он немного рисовался перед Розмари.

— Подожди. — Николь решительно направилась к телефонной будке.

— Ну, если Николь решила взяться за дело, — насмешливо заметил Дик, — то остается только смириться.

Он посмотрел на Розмари впервые за все утро. Они обменялись взглядами, ища следы пережитого вчера. На секунду им показалось, что вообще ничего не было, но потом в них снова тихо зазвучала мелодия любви.

— Вам хочется всем помочь? — полуутвердительно спросила Розмари.

— Я только пытаюсь.

— Маме тоже хочется всем помочь… но, конечно, у нее не получается так, как у вас. — Она вздохнула. — Временами мне кажется, что я самая большая эгоистка на свете.

Впервые воспоминания о ее матери не вызвали у Дика восторга. Ему захотелось избавиться от незримого присутствия миссис Спирс, сломать этот детский манеж, из которого Розмари безуспешно пыталась выбраться. Но вместе с тем он понимал, что нужно держать себя в руках: неизвестно, как отнесется Розмари к тому, что однажды он потеряет контроль над собой. Со страхом Дик заметил, что их отношения приобретают спокойный характер; так не должно быть, всегда необходимо движение… либо вперед, либо назад; поначалу ему казалось, что Розмари уверенно держит руль, чего нельзя сказать о нем.

Николь вернулась, прежде чем он успел прийти к какому-либо решению.

— Говорила с Лорой. Она только что от меня узнала, голос у нее то замирает, то такой, будто она теряет сознание, а потом приходит в себя. Сказала, что у нее утром было плохое предчувствие.

— Мария прямо создана для Дягилева, — заметил Дик, желая успокоить их. — Она прекрасная актриса, а какое чувство ритма… Мы ведь все видели, не так ли? Поезд тронулся, из-за чего никто не услышал выстрелов.

Они сбежали вниз по ступенькам.

— Мне жаль этого простреленного беднягу, — сказала Николь. — Теперь понятно, почему она вела себя со мной так странно… готовилась открыть огонь.

Она рассмеялась, Розмари тоже, хотя смех был скорее нервным; обе надеялись, что Дик как-то объяснит происшедшее и им не придется соображать, что к чему. Желание было неосознанным, особенно это касалось Розмари, которая удерживала в голове только разрозненные фрагменты увиденного. Однако состояние шока овладело и ей. Дик же в этот момент находился во власти охватившего его нового чувства и не мог отделаться от приподнято-праздничного настроения, так что женщины недоумевали и испытывали нечто вроде страха.

Потом, будто ничего не случилось, жизнь Дайверов и их друзей плавно перетекла на улицу.

А произошло многое: отъезд Эйба и предстоящий отъезд Мэри — она должна была вечером уезжать в Зальцбург — положили конец парижской жизни. Или сыграли свою роль те выстрелы, покончившие с бог знает какой темной историей? Выстрелы стали частью их жизни; отзвуки их преследовали даже на стоянке такси, где носильщики громко обменивались впечатлениями.

— Ты видел револьвер? Такой малюсенький, аккуратненький, прямо игрушка.

— Но стреляет настоящими пулями! — веско добавил другой носильщик. — А ты видел рубашку? Крови, как на войне.

XX

Над привокзальной площадью медленно поднималось к жаркому июльскому небу густое облако выхлопных газов. Это было ужасно — духота, которую более или менее нормально переносишь за городом, здесь вызывала отвратительное удушье. Во время завтрака на террасе, недалеко от Люксембургского сада, Розмари охватили раздражение и страшная усталость — предчувствие этого и послужило причиной того, что на вокзале она призналась в собственном эгоизме.

Дик не замечал перемены, мрачнее тучи, он полностью ушел в себя, так что вряд ли был способен видеть, что происходило вокруг, и пускать в ход свое воображение.

Выпить кофе к ним присоединился итальянец — учитель пения, провожавший Мэри Норт; когда они ушли, Розмари тоже поднялась, сославшись на дела в студии.

— И умоляю, — попросила она, — если, пока вы здесь, появится это дитя Юга, Коллис Клэй, передайте, пожалуйста, что мне было некогда, пусть позвонит завтра.

Это прозвучало так по-детски беззаботно, что Дайверы вспомнили вдруг о своих собственных детях, и Розмари была неприятно удивлена, услышав:

— Лучше предупредите гарсона, — голос Николь звучал сухо и невыразительно. — Мы уходим.

Розмари поняла и не обиделась:

— Ну и ладно. До свиданья, дорогие.

Дик потребовал счет; Дайверы расслабились, задумчиво покусывая зубочистки.

— Ну… — сказали они одновременно.

Дик заметил печальную усмешку Николь, которую мог увидеть только он, а мог и притвориться, что не видел ничего. О чем она думала? Розмари казалась одной из дюжины тех, над кем он «работал» в последние годы, в их числе клоун из французского цирка, Эйб и Мэри Норт, пара танцоров, писатель, художник, актриса театра «Гран-Гиньоль», душевнобольной педераст из Русского балета, талантливый тенор, которого они отправили на год в Милан. Николь было известно, насколько сильно эти люди дорожили его вниманием и расположением, однако она знала и другое: за все время их супружества они ни разу не спали врозь, кроме, естественно, периода, когда рождались дети. С другой стороны, его обаяние действовало на окружающих так сильно, что они начинали тянуться к нему, подчас бессознательно, и среди них появлялись совершенно не нужные им люди.

Сейчас Дик, нахмурившись и уйдя в себя, ни единым жестом не выказывал желания близости и благодарности судьбе за то, что она свела их вместе.

Между столиками, в узком проходе, появился «дитя Юга» Коллис Клэй и махнул им рукой. Дика всегда коробила подобная фамильярность — особенно, когда ему говорили «Привет!» или обращались к кому-то одному из них. Он настолько сильно переживал это, что в моменты апатии, боясь потерять самообладание, старался свести к минимуму общение с такими людьми, малейшая бестактность которых, допущенная в его присутствии, меняла настрой его жизни.

Коллис, совершенно не чувствуя себя незваным гостем, возвестил о своем прибытии громким «Сдается, я припозднился — пташка улетела». Дик едва сдержался и не напомнил юнцу, что тот забыл поздороваться с Николь.

Она сразу же ушла, а он сидел с Коллисом, допивая вино. В общем, Коллис ему нравился, он представлял «послевоенное» поколение, с ним было куда легче, чем с другими южанами, с которыми Дику приходилось встречаться в Нью-Хейвене десять лет назад. Дик с улыбкой слушал болтовню Коллиса, в процессе которой тот медленно и со знанием дела набивал свою трубку. Люксембургский сад постепенно заполнялся детьми в сопровождении гувернанток; впервые за много месяцев Дик позволил себе расслабиться в это время дня.

Вдруг он похолодел, до него дошел смысл доверительного монолога, произносимого Коллисом:

— …она не такая уж ледышка, как вам, видно, кажется. Я тоже долго был, знаете, уверен, что она холодная. Но однажды на Пасху мы с моим другом ехали из Нью-Йорка в Чикаго… парня звали Хиллис, он ей больше всех понравился в Нью-Хейвене… Она ехала в одном купе с моей двоюродной сестрой, но ей не терпелось остаться с Хиллисом, так моя сестра пришла к нам в купе поиграть в карты. Потом, часа через два, возвращается, а Розмари с Биллом Хиллисом стоят в коридоре и что-то доказывают проводнику… Розмари белая как снег… Оказывается, они заперли дверь и опустили шторы. Ну и, думаю, там что-то было, а тут проводник проверял билеты и постучал в дверь. Они решили, что это мы дурачимся, и сначала не открыли, а проводник разозлился. Начал допрашивать Хиллиса, в своем ли купе он находится и женаты ли они с Розмари или нет, а если нет, то почему заперлись.

Хиллис из себя вышел, пытался доказать, что они ничего не делали. Орал, что проводник оскорбил Розмари, и даже хотел подраться; от проводника вообще ничего хорошего дожидаться было нельзя… И, поверьте, мне стоило невероятных усилий уладить…

Представляя все в мельчайших деталях, почти завидуя паре, которую тесно связали неприятности с проводником, Дик испытывал в себе страшную перемену. Образ третьего, пусть моментально исчезнувший, вторгшийся в их отношения с Розмари, нарушил его душевное равновесие, вместе с чем хлынула, ничем не сдерживаемая боль, тоска, отчаяние и страсть. Он видел руку на щеке Розмари, прерывистое дыхание, возбуждение от опасности, скрывающейся за дверью купе, а внутри — ненарушенную тайну.

«Может, опустить штору?»- «Пожалуй. Здесь слишком светло».

Коллис Клэй говорил уже о проблемах студенческих корпораций в Нью-Хейвене, все в том же тоне и так же страстно. Дик подозревал, что Коллис влюблен в Розмари, но как-то странно, и это трудно было понять. Случай с Хиллисом, казалось, не произвел на Коллиса большого впечатления, а лишь доказывал — Розмари ничто человеческое не чуждо.

— Старшекурсники подобрали прекрасную команду, — сказал он. — В самом деле… В Нью-Хейвене теперь так много народу, что приходится отказывать.

«Может, опустить штору?» — «Пожалуй. Здесь слишком светло»…

…Через весь Париж Дик отправился в банк. Выписывая чек, он внимательно смотрел на служащих за столами, прикидывая, к кому из них обратиться . Весь уйдя в заполнение документа, он методично проверял перо, писал аккуратно, склонившись над высокой, покрытой стеклом конторкой. Раз уставился невидящим взглядом на почтовое окошко, потом снова опустил глаза и весь погрузился в работу.

Пока что он колебался, кому отдать чек, кто из служащих не обратит внимания на его душевное состояние, а также кто из них менее всего склонен к болтовне. Вот Перрен из Нью-Йорка, довольно общительный малый, который приглашал его пообедать в Американском клубе; вот Касасус, испанец, с которым они обычно обсуждали общих знакомых, хотя с этими знакомыми Дик не встречался уже с десяток лет; вот Мюхгаузе, который всегда спрашивал его, откуда Дик собирается снять деньги — со счета жены или своего.

Проставив сумму и дважды подчеркнув ее, он решил наконец обратиться к Пирсу, перед молодым ему легче было разыгрывать комедию. Часто легче разыграть комедию, чем смотреть, как это делают другие.

Вначале, однако, Дик подошел к почтовому окну, и когда женщина, обслуживавшая его, придержала грудью бумажки, едва не посыпавшиеся на пол, он подумал о том, насколько женщина отличается от мужчины в использовании своего тела. Письма он отложил в сторону, собираясь сразу же распечатать их.

Там был счет от немецкой фирмы за семнадцать книг по психиатрии; счет от «Брентано»; письмо из Буффало от отца, из года в год его почерк становился все неразборчивее; открытка в шутливом тоне от Томми Барбана со штемпелем Феса; письма врачей из Цюриха, написанные по-немецки; спорный счет от штукатура из Канна; счет от мебельщика; письмо от издателя медицинского журнала в Балтиморе; разного рода рекламные листки; приглашение на просмотр фильмов с участием не очень известного актера, а также три письма для Николь и письмо для Розмари, присланное на его абонентский номер.

«Может, опустить штору?»

Дик направился было к Пирсу, но тот оказался занят с клиенткой, и он понял, что придется обратиться к Касасусу, сидевшему за соседним столом, у него было свободно.

— Как поживаете, Дайвер? — добродушно поинтересовался Касасус. Он поднялся, усы его дрогнули от улыбки. — Мы тут говорили недавно о Фезерстоуне — он теперь в Калифорнии… так я вспоминал вас.

Дик вытаращил глаза и подался вперед:

— В Калифорнии?!

— Я так слышал.

Дик протянул чек; чтобы сфокусировать на нем внимание Касасуса, он повернулся к столу Пирса и подмигнул ему, вспомнив старые штучки трехлетней давности, когда у Пирса завязались отношения с литовской графиней. Пирс с удовольствием подыграл Дику, а Касасус за это время заверил чек и, не имея возможности дольше задержать Дика, который ему нравился, снова встал и, поправив пенсне, повторил:

— Да, он в Калифорнии.

Дик успел заметить, что Перрен, занимавший центральный стол, разговаривает с чемпионом мира в тяжелом весе; по взгляду Перрена он, понял, что тот хотел представить их друг другу, но так и не решился.

Чтобы отвязаться от Касасуса, он, подойдя к стеклянной конторке, начал внимательно изучать чек, задумчиво уставился на ближайшую мраморную колонну, долго возился с тростью, шляпой, укладывая в портфель письма, наконец попрощался и вышел. Он давно отвешивал щедрые чаевые швейцару — такси уже ждало у подъезда.

— Мне надо в Пасси, на студию «Films Par Excellence». Поезжайте в к Охотным Воротам. А там я скажу куда.

За последние сорок восемь часов все так запуталось, что он толком не понимал, чего же ему хочется; выйдя из такси, он пешком направился к студии, не доходя до здания, перешел на другую сторону улицы. Одетый с иголочки, элегантный до кончиков ногтей, он тем не менее сейчас напоминал загнанное животное. Достоинство можно было вернуть, отбросив прошлое, напряжение последних шести лет. Он метался по кварталу, как глупый подросток из произведений Таркингтона, поминутно высматривая Розмари, чтобы не пропустить, когда она выйдет из студии. Место было довольно унылое. Рядом Дик увидел вывеску «1 000 мужских рубашек». На витрине было полным-полно рубашек — теплых, с галстуками и без них, сложенных стопками и изящно развешанных; «1 000 рубашек» — попробуй пересчитать! На другой стороне красовались такие вывески: «Писчебумажный магазин», «Кондитерская», «Распродажа», тут же была реклама «Солнечного завтрака» с Констанс Толмэдж, а дальше вывески более мрачного содержания: «Церковное облачение», «Оформление свидетельств о кончине», «Похоронные принадлежности». Жизнь и смерть.

Дик понимал, что нынешние действия приведут к перевороту в его жизни — они шли вразрез с его привычным укладом, он собирался произвести впечатление на Розмари. До сих пор Розмари воспринимала его как образец правильного поведения — а тут он является без приглашения. Но для Дика в необходимости такого поступка был заложен глубочайший смысл: какая-то сила привела его сюда, безукоризненно выглядевшего, в прекрасно сидящем на нем костюме, причесанного волосок к волоску, в руке изящный портфель — истинный денди, он стоял, как когда-то вынужден был стоять другой, облаченный в рубище, с посыпанной пеплом головой, перед собором в Ферраре. Дик отдавал дань чему-то незабываемому, неискупленному, вечному.

XXI

Он стоял так около часа, как вдруг совершенно неожиданно его одиночество было прервано. Произошло то, что обычно происходит, когда этого не ждешь и не хочешь общаться с кем бы то ни было. Чем больше усилий он прикладывал, стараясь оградиться от вторжения в его внутренний мир, тем хуже выходило; как у актера, который сбивается, проговаривая текст роли, и вызывает тем самым повышенный интерес у зрителя, желающего знать, чего же он недослышал. И еще: мы редко сочувствуем тем, кто в этом действительно нуждается, но, с другой стороны, жалеем о чем-то отвлеченном, навязанном нам.

Возможно, именно так рассуждал бы Дик, примись анализировать то, с чем ему пришлось столкнуться. Когда он прохаживался по улице де Сент-Анж, его окликнул длиннолицый американец, лет эдак тридцати, и, неприятно ухмыляясь, попросил прикурить. Дик исполнил его просьбу и отметил про себя, что еще в юности встречался с подобными типами — они обычно околачивались около табачных лавок, ничего не делая, только лениво посматривая на входящих и выходящих и что-то замышляя. Он видел их в гаражах, втихую обделывавших свои делишки, в парикмахерских, в фойе театров и тому подобных местах. Иногда эти лица появлялись на карикатурах Тэда. Будучи мальчишкой, Дик боялся попасть под влияние этого темного мира, который, по его мнению, граничил с преступностью.

— Ну и как тебе Париж, приятель? — И не ожидая ответа, парень двинулся рядом с Диком:

— Ты откуда? — не собираясь отставать, спросил он.

— Из Буффало.

— А я из Сан-Антонио… а тут осел еще с войны.

— Служил в армии?

— Ну да. Восемьдесят четвертый дивизион, небось, не слыхал? — Парень чуть обогнал его и угрожающе стрельнул глазами: — Живешь в Париже, а, приятель? Или проездом?

— Проездом.

— И в каком отеле?

Дик усмехнулся — кажется, ночью к нему хотят наведаться. Мысли его немедленно прочли.

— Такому крепкому парню, как ты, приятель, бояться нечего. Тут много охотников за американскими туристами, но я не из их числа.

Дику это надоело, и он остановился:

— У вас, кажется, много свободного времени.

— В Париже я работаю.

— И чем занимаетесь?

— Продаю газеты. — Угрожающий вид и безобидное занятие как-то не увязывались, однако парень добавил:

— Не беспокойся, 6 прошлом году я неплохо заработал… десять-двенадцать франков за номер «Санди Таймс», а стоит он шесть.

Он достал из порыжевшего бумажника обрывок газеты и показал его своему случайному попутчику — на картинке был изображен поток американцев, текущий по трапу парохода, груженного золотом.

— Двести тысяч… оставляют здесь за лето десять миллионов.

— А что вы делаете здесь, в Пасси? Его попутчик с опаской огляделся.

— Кино, — шепнул он. — Здесь кроме всего прочего, есть американская студия. А им нужны ребята, говорящие по-английски. Ну я и жду случая.

Дик отделался от него быстро и решительно.

Ему стало ясно, что либо Розмари вышла из студии, когда он прогуливался по кварталу, либо еще до того, как он вообще приехал. Дик зашел в бистро на углу, купил жетон и, втиснувшись в нишу между кухней и зловонны туалетом, позвонил в «Король Георг». Дыхание у меня прямо как при симптоме Чейна-Стокса, — иронически отметил он, но, как и все остальное, это только подлило масла в огонь. Он назвал номер в отеле, ожидая, пока его соединят, смотрел в зал кафе; спустя некоторое время в трубке раздался странный, искаженный расстоянием голос: «Алло!».

— Это Дик, вот, звоню вам.

Она помолчала, потом ответила — бодро и подлаживаясь под его тон:

— Рада слышать.

— Приехал встретить вас на студию. Звоню из Пасси, я как раз напротив студии. Хотел пригласить вас прокатиться в Булонский лес.

— Надо же, я пробыла там всего-то минуту. Какай жалость. — Она умолкла.

— Розмари…

— Слушаю, Дик…

— Знаете, со мной происходит что-то невероятное… из-за вас. Это уж последнее дело, когда мужчина в почтенном возрасте начинает вздыхать по ребенку.

— Вы вовсе не в почтенном… Дик… вы самый-самый молодой на свете.

— Розмари? — Снова молчание, он уставился на полку, где находились простые яды Франции — бутылки с «Отар», ромом «Сент-Джеймс», «Мари Бриззар», пуншем, «Андре Ферне-Бланко», хересом и арманьяком. — Вы одна?

«Может, опустить штору?»

— С кем же я могу быть?

— Действительно, что-то не то я говорю… Мне бы хотелось быть сейчас с вами.

Снова молчание, потом вздох и ответ:

— И мне бы хотелось быть сейчас с вами.

Она положила трубку, и в комнате отеля ее окутали тихие звуки музыки:

Чай на двоих И мы вдвоем, Ты сидишь со мной, И мы поем…

…Запомнившийся аромат пудры поверх загара, когда он целовал ее лицо, там, где начинаются волосы, оно было влажным, ее бледное лицо, ее плечи…

«Так не пойдет», — сказал он себе. Дик быстро вышел на улицу и зашагал в сторону Охотных Ворот, а может, противоположную, в одной руке — портфель, а в другой, точно шпага, — трость с золотым набалдашником.

Розмари вернулась к столу и дописала письмо матери: «…я видела его только несколько минут, но он показался мне просто великолепным. Я влюбилась (конечно, Дика я люблю больше, но ты знаешь, что я имею в виду). Он действительно начинает снимать фильм и сразу уезжает в Голливуд, и, я считаю, нам тоже пора ехать. Кол-лис Клэй здесь. Он мне нравится, но мы встречаемся не часто из-за Дайверов, они на самом деле просто божественны, самые приятные люди из всех, кого я знаю. Сегодня я немного не в форме, выпила лекарство, но, наверное, не стоило. Больше писать не буду, при встрече расскажу все-все-все!!! Когда получишь письмо, телеграфируй! Как мы поступим: ты приедешь сюда или мне отправляться к тебе вместе с Дайверами?»

В шесть часов Дик позвонил Николь.

— У тебя ничего не запланировано? — спросил он. — Тебе не хочется чего-нибудь спокойного — пообедать в отеле, а потом… в театр?

— А тебе? Так и сделаем. Я только что звонила Розмари, она обедает у себя в номере. Мы все еще под впечатлением того, что произошло. Тебе не кажется?

— Я — нет, — возразил Дик. — Дорогая, если ты не’ очень устала, давай что-нибудь придумаем. Представляешь, вернемся домой и целую неделю не сможем себе простить, что не видели Буше. Все лучше, чем размышлять…

Зря он так сказал, потому что Николь сухо поинтересовалась:

— Размышлять о чем?

— О Марии Уоллис.

Она согласилась пойти в театр. Это вошло у них в привычку — никогда не показывать усталости, им казалось, что это во многом благоприятствовало их жизненному укладу. Правда, когда усталость все же наваливалась, мероприятие отменяли, объясняя это невозможностью участия в нем по разным причинам. Перед тем как уйти, восхитительная супружеская пара, лучше которой в Париже не сыскать, тихонько постучалась в дверь к Розмари. Им никто не открыл; сожалея, что девушка заснула, они растворились в теплой парижской ночи, заглянув перед этим в бар Фуке и воздав должное вермуту с горьким пивом.

XXII

Николь встала довольно поздно, что-то пробормотав в полусне, с трудом разлепила длинные ресницы. Постель Дика была пуста… вдруг до нее дошло, что разбудил ее стук в дверь.

— Войдите! — крикнула Николь, но, не получив ответа, набросила пеньюар и пошла открывать. За дверью стоял вежливо поздоровавшийся полицейский.

— Господин Афган Норт… он здесь?

— Что-о? Но-о… он уехал в Америку.

— Когда это произошло, мадам?

— Вчера утром.

Он покачал головой и, подняв указательный палец, внушительно потряс им у Николь перед носом.

— Прошлой ночью он был в Париже. Зарегистрирован здесь, но в его номере никого нет. Мне сказали, что лучше спросить у вас.

— Ничего не понимаю… Мы посадили его вчера на поезд в Гавр.

— Тут нечего понимать, его видели здесь сегодня утром. И документы тоже проверяли. А вы говорите…

— Нам ничего неизвестно! — потрясенно воскликнула она.

Полицейский задумался. Это был красивый мужчина, но от него плохо пахло.

— Вы в самом деле эту ночь провели не с ним?

— Ну знаете ли!

— Мы арестовали негра. Надеемся, что на этот раз того самого…

— Я не понимаю, о чем вы тут говорите. Если речь идет об Абрахаме Норте, которого мы знаем… так вот, о том, что он был в Париже прошедшей ночью, нам ничего неизвестно.

Полицейский кивнул, закусил губу, Николь, кажется, убедила его, но легче от этого ему не стало.

— А что случилось? — попробовала выяснить Николь. Он развел руками, тяжело вздохнув. Ему уже бросилась в глаза красота Николь, и он подмигнул ей:

— А вы что думаете, мадам? Летние делишки. Мистера Афгана Норта обокрали, и он заявил в полицию. Мы арестовали подозреваемого. Мистер Афган должен прийти на опознание и предъявить обвинение.

Николь поплотнее запахнула пеньюар и быстренько выпроводила полицейского. Озадаченная, она приняла душ и оделась. В одиннадцатом часу попробовала дозвониться к Розмари, но трубку никто не брал. Тогда она попросила соединить ее с управляющим отелем и выяснила, что Эйб действительно зарегистрировался в половине седьмого утра. В его номере, кажется, никого нет. Надеясь, что Дик скоро придет, она села ждать его. Потом ей надоело, и только она собралась уйти, как позвонил управляющий и сообщил:

— Мистер Кроушоу, негр.

— В чем дело? — спросила Николь.

— Он говорит, что знает вас и доктора. Он говорит, что мистер Фриман в тюрьме, что его все знают. Он говорит, что это несправедливо, и еще, что ему нужно увидеть мистера Норта, пока его самого не арестовали.

— Нам ничего об этом неизвестно, — Николь резко закончила разговор, клацнув трубкой о рычаг.

Невероятное появление Эйба открыло ей, насколько она устала от его бесстыдства. Выкинув из головы все мысли о нем, она вышла из отеля, нашла Розмари у портнихи, и вместе они отправились на улицу Риволи покупать искусственные цветы и всякие украшения из разноцветных бусинок. Она помогла Розмари купить для матери бриллиантовую брошь, несколько шарфиков и модных портсигаров для коллег в Калифорнии. Для сына Николь присмотрела греческих и римских оловянных солдатиков, целую армию, стоившую около тысячи франков. Снова они тратили деньги по-разному, и снова Розмари поражалась способности Николь это делать. Николь была уверена, что деньги, которые она тратит, — ее. Розмари продолжала чувствовать, что ее деньги как бы даны ей в долг и она должна распоряжаться ими очень экономно.

Тратить деньги солнечным днем в чужом городе очень приятно, приятно ощущать себя здоровой и красивой, с легким румянцем на щеках; приятно брать что-то в руки, наклоняться, ходить, сознавая, насколько ты привлекательна для мужчин.

Когда они вернулись в отель и нашли Дика, как всегда свежего и подтянутого, на Николь и Розмари накатила почти детская радость.

Дик сразу же сообщил, что только-только звонил Эйб, который действительно вернулся и где-то прячется.

— Не помню в своей жизни ничего подобного.

Дик разговаривал не только с Эйбом, но еще с добрым десятком других людей. Эти другие начинали совершенно одинаково:

— …человеку надо поговорить с вами кое о чем, так он говорит, что в этом деле… чего-чего?

— Эй вы, заткнитесь… ни черта не слышно… он тут вляпался и залег на время. Так вот, я че думаю… думаю, че… — в трубке зашумело, и о том, что думал говоривший, узнать не смогли.

Телефон снова ожил:

— Вы же как никак психолог, кажется, — у неизвестного типа, сделавшего такое заявление, видимо, вырвали трубку, и ему не удалось использовать Дика ни в качестве психолога, ни в каком-либо другом. Разговор относительно Эйба протекал следующим образом:

— Алло!

— Ну?

— Ну, алло!

— Вы кто?

— Ну… — раздалось сдавленное хмыканье, — …передаю трубку.

Иногда Дику слышался голос Эйба, заглушаемый потасовкой, падением трубки, возгласами типа: «Нет, мистер Норт, я не…» Потом чей-то решительный голос сказал:

— Если вы на самом деле друг мистера Норта, то приезжайте и заберите его.

В разговор ворвался сам Эйб, важно и по-деловому весомо роняя слова:

— Дик, я тут на Монмартре вызвал расовые беспорядки. Сейчас собираюсь вытащить из участка Фримана. Если придет негр из Копенгагена, он там ваксу производит… алло, слушаете? Ну или еще кто, смотря… — и снова в трубке послышался разноголосый гвалт.

— Почему вы вернулись? — поинтересовался Дик.

— Я доехал до Эвре, а там решил вернуться аэропланом, хотел сравнить Эвре и Сен-Сюльпис. Я не собирался возвращаться из Сен-Сюльпис в Париж. Я имею в виду не барокко! А вообще, кажется, Сен-Жермен… Ради Бога, подождите, я передам трубку посыльному.

— Ради Бога, не надо.

— Слушайте… Мэри уехала благополучно? -Да.

— Дик, я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком… Я встретил его здесь, сегодня… Его отца, морского офицера, какие только врачи не осматривали. Давайте, я вам про него расскажу…

В этот момент Дик повесил трубку — возможно, зря, но ему необходимо было привести в порядок свои мысли.

— Эйб был обычно таким милым, — сказала Николь, обращаясь к Розмари. — Такой приятный. Сколько лет прошло… когда мы с Диком только поженились… тогда же и познакомились с ним. Он оставался у нас неделями, и мы даже не ощущали его присутствия в доме. Иногда он играл на пианино, иногда просто сидел в библиотеке за инструментом и любил это делать часами… Дик, помнишь служанку? Та приняла его за привидение, а Эйб потом, встречаясь с ней в холле, всегда пугал ее: «У-у-у!», однажды это стоило нам чайного сервиза… да мы и не рассердились.

Много всего забавного — и уже сколько лет. Розмари позавидовала их способности к розыгрышам, праздному образу жизни, столь не похожему на ее собственный. У Розмари не было времени на отдых, и когда ей выпадало такое счастье, она по достоинству высоко ценила его. Свободное время для нее означало только отдых, и Розмари не подозревала, что отдыхают Дайверы так же мало, как и она сама.

— А что с ним произошло? — спросила Розмари. — Почему он начал пить?

Николь покачала головой, затрудняясь объяснить причину:

— Столько талантливых людей в наше время теряют почву под ногами.

— Только ли в наше?! — воскликнул Дик. — Для талантливого человека всегда устанавливается определенная планка. И все зависит от того, сможет он взять ее или нет.

— Причина гораздо глубже, — стояла на своем Николь; она вдруг почувствовала раздражение, Дик противоречил ей в присутствии Розмари. — Вот взять художников, ну хотя бы Фернана, он же не утопил себя в вине. Почему же именно американцев так и тянет разрушать себя?

На этот вопрос можно было найти столько ответов, что Дик счел его риторическим и уступил победу Николь. С некоторых пор он замечал в ней все больше недостатков. Нет, для него она по-прежнему оставалась самой красивой на свете, по-прежнему была ему нужна, но Дик уже унюхал, что в воздухе запахло порохом и подсознательно все время выстраивал защиту и подготавливал нападение. Он не занимался самооправданием и не видел теперь в этом смысла, только надеясь, что Николь не догадывается об истинном положении дел относительно Розмари. Уверен он не был — вчера в театре разговор коснулся Розмари, и Николь несколько раз подчеркнула, что та, в сущности, еще ребенок.

Завтракали втроем внизу, среди обилия ковров, заглушавших шаги официантов, которые не были похожи на тех, что обслуживали их вчера за обедом и грохотали так, будто отбивали чечетку, расставляя на столе заказанные блюда. Здесь обедали американцы, семьями, разглядывая друг друга и пытаясь завязать разговор.

За соседним столом сидела компания, состав которой объяснить было практически невозможно: экспансивный молодой человек, похожий на секретаря готовностью все выслушивать и принимать к сведению, и с ним группа женщин. Женщины эти, весьма неопределенного возраста и такого же неопределенного социального положения, были связаны некой общностью, которая сильно отличалась, например, от той, когда собираются жены, объединенные профессиональной деятельностью мужей. И уж, конечно, они не были похожи на туристическую группу. Дик собрался было, как обычно, проехаться в их адрес, но вовремя сообразил спросить официанта, кто, собственно, расположился за соседним столом. Тот объяснил:

— Это матери героев войны, награжденных Золотыми звездами.

Они тихо охнули. У Розмари на глазах выступили слезы.

— Самая молодая, наверно, вдова, — предположила Николь.

Глядя поверх бокала, Дик понял наконец, что объединяло всю эту группу: несмотря на потерю родных, они сохранили достоинство в глазах всей Америки. Присутствие этих женщин, которые приехали оплакать своих погибших и прошлое, что никогда не вернется, на время преобразило зал.

В памяти Дика ожили картинки: вот он на коленях у отца, вот скачет верхом на Мосби, пока где-то на войне сражаются ребята, самые верные и самые преданные.

С трудом оторвавшись от воспоминаний, Дик взглянул на сидевших рядом с ним за столом женщин и увидел нерасколотый войной новый мир, в который он верил.

«Может, опустить штору?»

XXIII

Эйб Норт с девяти утра торчал в баре отеля «Риц». Когда он пришел туда отсидеться, окна были распахнуты настежь и в солнечных лучах отчетливо проступала плотная завеса пыли, поднимавшаяся от прокуренных ковров и кресел. Посыльные сновали по коридорам в разных направлениях, будто неземные существа в открытом космосе. Бар для женщин, расположенный напротив основного, выглядел таким маленьким, что трудно было себе представить, как он вмещает огромное количество посетительниц, особенно в послеобеденное время. Хозяин бара, настоящая знаменитость, Поль, еще не появился, но Клод, проверявший счета за стойкой, тут же отвлекся и без вопросов сделал все возможное, чтобы избавить Эйба от мук похмелья. Эйб устроился в углу на скамейке. Выпив пару порций, почувствовал себя лучше, настолько, что заглянул к парикмахеру и побрился. Когда он вернулся в бар, появился Поль, оставивший свою шикарную машину на Бульваре Капуцинов. Полю нравился Эйб, и он был непрочь с ним поболтать.

— Вот, сегодня утром собирался плыть домой, — сказал Эйб. — ? может, вчера… черт его знает.

— А почему отложили?

Эйб покопался в памяти и выдал причину:

— Читал роман с продолжением в «Либерти», а очередной номер еще не вышел… так ежели я уеду и не куплю его… то никогда не узнаю, чем все закончилось…

— Должно быть, интересное?

— Уж-ж-ж-асно!

Поль задумчиво потер подбородок и откинулся на спинку кресла:

— Если вам на самом деле надо ехать, мистер Норт, так завтра на «Франции» отплывают ваши приятели… мистер… как там его… и Слим Пирсон. Мистер… как же его… сейчас вспомню… ну он еще бороду начал отпускать…

— Ярдли, — подсказал Эйб.

— Мистер Ярдли. Они оба отплывают на «Франции». Поль вспомнил о делах, но Эйб попытался задержать

его:

— Мне бы надо в Шербур. Багаж отправили туда…

— Получите багаж в Нью-Йорке, — на ходу посоветовал Поль.

Эйб не сразу уловил смысл сказанного, он слишком обрадовался, что еще кому-то нужен, кто-то заботится о нем и взваливает его проблемы на свои плечи.

В бар уже повалили посетители: первым явился высокий датчанин, они с Эйбом были знакомы, и сел за столик напротив. Эйб догадывался, что датчанин останется тут на весь день, пропуская стаканчик, что-то пожевывая, болтая и читая газеты. Он вдруг захотел пересидеть его. Около одиннадцати в бар зашли студенты, вели себя они чинно, поставив свои чемоданчики друг около друга. Как раз в это время Эйб попросил посыльного соединить его с Дайверами, а когда их соединили, он уже разговаривал с другими приятелями, им тоже захотелось покричать в трубку, и в конце концов все это привело к полной неразберихе. Время от времени в голове крутилось, что надо идти вытаскивать из участка Фримана, но он пытался избавиться от этого, забыть как кошмарный сон.

К часу дня в баре яблоку негде было упасть, среди этой разноголосицы слаженно работали официанты, едва успевая наливать клиентам и получать с них деньги.

— У вас два пива… и еще одно… два мартини… и еще одно, больше вы ничего не брали, мистер Куортерли… всего по три… С вас семьдесят пять франков, мистер Куортерли. Мистер Шеффер не заказывал, только вы… Как скажете… Очень вам благодарен.

К своему стыду, Эйб забыл, где сидел, теперь он, слегка пошатываясь, разговорился с какими-то людьми, случайно оказавшимися рядом. Чей-то терьерчик, вертевшийся под ногами, запутал его поводком, но Эйб с честью вышел из создавшегося положения, не уронив себя, чем заслужил уважение окружающих. Его пригласили перекусить, но он отказался.

— Наступает час прилива, а в это время я не пью. Чуть позже он подчеркнуто вежливо, как обычно это проскальзывает у алкоголиков, бывших заключенных и вышколенных слуг, раскланялся со знакомыми и, оглядевшись, увидел, что наплыв посетителей в баре схлынул так же быстро, как и начался.

Датчанин и его соседи по столику переключились на еду. Эйб последовал было их примеру, но у него почти сразу же пропал аппетит. Так что он просто сидел, погрузившись в воспоминания о прошлом. От выпитого события прошлого путались с тем, что происходило сейчас и наверняка произойдет потом.

Около четырех его потревожил посыльный:

— Вы ждали цветного по имени Жюль Петерсон?

— Господи! Как он меня нашел?

— Я не сказал, что вы здесь.

— А кто сказал? — Эйб чуть не свалился прямо на стаканы, но все же удержался.

— Говорит, спрашивал во всех американских барах и отелях.

— Скажите, что меня нет. — Прежде чем посыльный отправился к выходу, Эйб поинтересовался: — А ему можно сюда?

— Сейчас узнаю.

Услышав вопрос, Поль что-то бросил через плечо, покачал головой, потом посмотрел на Эйба и подошел к нему:

— Прошу прощения, но этого я разрешить не могу. Эйб заставил себя подняться и с трудом поплелся к выходу на улицу Камбон.

XXIV

Держа в руке небольшой кожаный портфель, Дик Дайвер вышел из седьмого полицейского участка — он оставил там записку для Марии Уоллис, внизу которой стояло «Диколь», так подписывались Дик и Николь в первые дни любви, — и направился в мастерскую, где он заказывал рубашки; служащие носились с ним, независимо от того, сколько им платили. Стыдно было пускать пыль в глаза этим бедным англичанам своими изящными манерами тем, что он владеет ключом к достатку, стыдно было указывать портному, что нужно укоротить на дюйм шелковый рукав. После этого он заглянул в бар «Крийон» выпить чашечку кофе и чуть-чуть джина.

Когда он вошел в бар, освещение там показалось ему необычно ярким; выходя оттуда, понял — все потому, что на улице стемнело. В четыре часа на Елисейские поля опустилась ночь, это ветер нагнал тучи и под его порывами, кружась в воздухе, на землю падали листья. Дик свернул на улицу Риволи, прошел через два сквера под аркадами, направляясь к банку, чтобы забрать почту. Потом остановил такси, покинул Елисейские поля, когда по крыше автомобиля забарабанили первые крупные капли дождя, и остался наедине со своей любовью.

Два часа назад в коридоре «Короля Георга» стало ясно, что сравнивать красоту Николь и Розмари все равно, что мадонну Леонардо с девушкой, нарисованной уличным художником. Дик ехал под дождем мрачный и растерянный, внутри него кипели страсти и не предвиделось простого выхода.

Розмари, сдерживая волнение, открыла дверь. Она была, как иногда говорят, в «растрепанных чувствах»; за целые сутки ей так и не удалось разобраться в возникшем вокруг нее хаосе. Как будто ее судьба превратилась в детскую игру, когда из разрозненных фрагментов создается целая картинка — чуть успеха, чуть надежды, щелкают костяшки счетов: Дик, Николь, ее собственная мать, режиссер, с которым она встречалась вчера…

Когда Дик постучал в дверь, она уже оделась, смотрела на дождь, вспоминая поэтические строки и думая о том, как потоки воды льются по Беверли-Хиллз. Открыв Дику, Розмари увидела в нем нечто божественное, несгибаемое и неменяющееся, как бывает, если младшие смотрят на старших. Дик оглядел ее с невольным чувством разочарования. Но в следующий момент он проникся беззащитной мягкостью ее улыбки, тела, обещавшего, что в свое время бутон раскроется и взору явится прелестный цветок. Через неприкрытую дверь в ванную Дик заметил следы от мокрых ног, запечатлевшиеся на резиновом коврике.

— Мисс Привидение, — пошутил он, хотя в душе испытывал нечто противоположное; снял перчатки, портфель положил на туалетный столик, трость прислонил к стене. На подбородке и около рта у него не было морщин, они убежали выше, на лоб, в уголки глаз, опасаясь, как бы их не увидели.

— Иди ко мне на колени, — мягко позвал он. — И дай полюбоваться твоими чудными губками.

Она пришла, и села, и под дробь дождевых капель — «кап-кап-ка-а-п» — прильнула губами к прекрасному холодному образу, который сама же и придумала.

Потом Розмари целовала и целовала его и не могла остановиться, лицо ее было так близко от Дика, что закрывало все вокруг, да он бы ничего и не увидел, кроме чудесной, мягкой кожи, а иногда красота отражает все лучшее в человеке; кроме того, он упорно думал о своей ответственности перед Николь и б том, что их отделяли друг от друга две двери прямо по коридору.

— Дождь кончился, — сказал он. — Видишь, солнце уже осветило крыши.

Розмари встала и, наклонившись к нему, честно призналась:

— Да-а, какие же мы актеры!

Она подошла к туалетному столику и только взяла в руки щетку, собираясь пригладить волосы, как в дверь постучали, тихо, но уверенно.

Оба застыли на месте; стук повторился, уже более настойчиво. Розмари вдруг вспомнила, что дверь не заперта, провела пару раз щеткой по волосам, кивнув, Дику, который тем временем быстренько поправил покрывало на постели, где они только что сидели, и направилась к двери.

Дик как бы продолжал прерванный стуком разговор, стараясь не фальшивить:

— …и если вам не хочется выходить, я скажу Николь, и мы проведем последний вечер очень тихо.

Предосторожность эта оказалась излишней в том смысле, что стоявшие за дверью были слишком поглощены своими заботами и кроме этого их ничего на этом свете не интересовало. А за дверью стояли Эйб, за сутки постаревший на несколько месяцев, и вконец растерянный цветной, которого Эйб представил как мистера Петерсона из Стокгольма.

— Он в ужасном положении, и все из-за меня, — сходу начал Эйб. — Нам срочно нужен хороший совет.

— Пошли к нам, — предложил Дик.

Эйб настоял, чтобы Розмари тоже пошла с ними, и они отправились в номер Дайверов. За ними последовал Жюль Петерсон, маленький, но очень респектабельный негр, настоящая мечта республиканской партии в приграничных штатах.

Выяснилось, что Петерсон считался официальным свидетелем ссоры, произошедшей рано утром на Монпарнасе; он с Эйбом отправился в полицейский участок и дал показания, что какой-то негр выхватил из руки Эйба тысячефранковый банкнот и он поможет его опознать. Эйб и Жюль Петерсон вернулись в бистро в сопровождении жандарма и указали на негра. Однако, как потом оказалось, тот появился в бистро уже после того, как Эйб ушел. Полиция основательно запуталась, когда сунула в каталажку хозяина известного ресторана, негра Фримана, который заглянул в бистро, выпил на ходу и тут же исчез. Настоящий преступник, чья вина, как свидетельствовали его приятели, заключалась в том, что если он и взял у Эйба деньги, то всего лишь пятьдесят франков, чтобы уплатить за выпивку, заказанную Эйбом, обнаружился недавно и сыграл в этой сцене зловещую роль.

Короче, Эйбу в одночасье удалось впутать себя в сложные переплетения чьих-то судеб и страстей одного афро-европейца и трех афроамериканцев, живших в Латинском квартале. Совершенно непонятно, каким образом он сможет выскочить из этого кошмара, а пока что целый день прошел у него под знаком Негра: отовсюду наплывали черные лица, черные лица выглядывали из-за углов, и даже телефон вещал черными голосами.

По отдельности Эйбу удалось обойти всех, кроме Жюля Петерсона. Петерсон оказался скорее в положении индейца, помогшего белому. Негры ополчились не столько на Эйба, сколько на Петерсона, в их глазах он был предателем, а Жюль больше всего надеялся на помощь, которую мог получить от Эйба.

В Стокгольме у Петерсона была своя небольшая фабрика ваксы, но банкротство привело к тому, что сейчас он являлся лишь обладателем формулы ваксы и небольшого ящика, в котором он носил орудия производства; а утром новый патрон обещал пристроить его в Версале. Бывший шофер Эйба открыл там обувную мастерскую, и Эйб вручил Петерсону двести франков в качестве подъемных.

Розмари не испытывала удовольствия, слушая всю эту ахинею; чтобы оценить по достоинству гротескность ситуации, требовалось обладать более развитым чувством юмора. Коротышка с портативной фабрикой, лживыми глазками, которые время от времени испуганно вращались, сверкая белками; Эйб, во всей своей красе, с одутловатым, некогда приятным лицом, — как же ей это надоело!

— Прошу только дать мне шанс, — Петерсон старательно выговаривал слова, а интонации голоса выдавали в нем жителя колониальных стран. — Мой метод совсем простой, меня ведь и разорили в Стокгольме потому, что я никогда не обнародовал формулу.

Дик испытующе взглянул на него; потом, потеряв к Петерсону интерес, обратился к Эйбу:

— Езжайте в какой-нибудь отель и проспитесь. Как только вы придете в норму, мы встретимся с мистером Петерсоном.

— Да вы что, не понимаете, во что вляпался Петерсон? — упирался Эйб.

— Я обожду вас в холле, — деликатно предложил Петерсон. — Неудобно, если я буду присутствовать при вашем разговоре.

Он изобразил нечто отдаленно напоминающее французский придворный поклон; Эйб, тяжело вздыхая, поднялся на ноги, ни дать ни взять паровоз под парами.

— Кажется, я сегодня не пользуюсь успехом.

— Это неважно, — ответил Дик. — Мой совет — уходите из отеля… в бар или… куда-нибудь. Езжайте в «Шамбоор» или, если вам надо что-то более изысканное, то отправляйтесь в «Мажестик».

— У вас нет чего выпить?

— Здесь мы не держим, — соврал Дик.

Эйб смиренно потряс Розмари руку, тряс долго, пытаясь составить фразу, которая так и не сложилась:

— Вы лучше… одна из самых…

Ей было жалко его и одновременно неприятно от прикосновения влажных ладоней, но ничего не оставалось, как улыбаться, будто она всю жизнь только и делала, что болтала с теми, у кого язык не ворочался. Мы часто относимся к пьяным с осторожным уважением, примерно так же у некоторых народов принято относиться к душевнобольным. Именно с уважением, а не со страхом. Это даже своего рода благоговение перед тем, для кого не существует каких-либо запретов, кто может сделать все, что взбредет на ум. Конечно, за перенесенное унижение позже мы воздаем ему сторицей и по всем пунктам. Напоследок Эйб простонал:

— Ну хорошо, пойду я в отель, выпущу пар, отмокну в ванне, отосплюсь, разберусь с этими сенегальцами… а можно вечерком заглянуть к вам на огонек?

Дик кивнул, полуутвердительно, полунасмешливо:

— По-моему, вы переоценили свои возможности.

— Вот если бы Николь была здесь, она позволила бы мне прийти.

— Ладно. — Дик подошел к подносу и поставил на него коробку с карточками: — Приходите, только если вам захочется сыграть в слова.

Эйб взглянул на содержимое коробки с явным подозрением, как будто ему велели съесть это на завтрак вместо овсянки.

— Что еще за слова? Знаете, я уже сыт по горло…

— Это такая спокойная игра. Из букв составляют слова… любые, кроме «алкоголь».

— Думаю, что и «алкоголь» получится… — Эйб сунул руку в коробку. — А если я составлю «алкоголь», можно прийти?

— Только если хотите поиграть в слова. Эйб покорно опустил голову:

— Нет, если вы против, я не приду. — Он укоризненно погрозил Дику пальцем: — Однако вспомните, Георг Третий говорил, что если Грант напивался, ему хотелось, чтобы тот уложил других генералов.

Искоса глянув на Розмари, Эйб удалился. К счастью, Петерсона в коридоре уже не было. Чувствуя себя потерянным и бездомным, Эйб поехал к Полю спросить, как называется тот пароход.

XXV

Когда Эйб уковылял, Дик и Розмари бросились друг другу в объятия. Запах парижской пыли смешивался с запахом каучукового колпачка «вечного пера» в верхнем кармане Дика, тончайшим теплым ароматом шеи и плеч Розмари. На какие-то доли минут Дик забыл обо всем; Розмари очнулась первой:

— Ну, молодой человек, мне пора.

Не отрывая от него взгляда, отступая все дальше и дальше, Розмари продемонстрировала уход, который когда-то отработала в совершенстве, чем приводила в восторг своего режиссера.

Она открыла дверь в номер и сразу же подошла к столу, где, как ей помнилось, оставила часы. Часы действительно лежали на столе. Застегивая браслет, она скользила взглядом по недописанному письму к матери, соображая, чем бы его закончить. Тут-то у нее и возникло ощущение, что в комнате она не одна.

Обычно вокруг нас есть масса вещей, отражающих какие-либо предметы: полированная мебель, плохо ли, хорошо ли начищенная бронза, серебро, слоновая кость, кроме того, тысячи источников света и тени, на которые мы чаще всего не смотрим, рама картины, кончик карандаша, хрусталь или фарфор — на всем этом свет преломляется и мельчайшие нюансы достигают сетчатки глаза, чувствуем мы это или нет — неважно, мозг обрабатывает любую информацию и потом выдает ее нам. Это похоже на то, как при наводке, скажем, бинокля бесформенное пятно вдалеке превращается в четкий предмет. Примерно то же произошло и с Розмари — сперва она испытала ощущение присутствия в комнате чего-то инородного, и только секундой позже определилась мысль. И вот когда это произошло, Розмари резко повернулась, почти по-балетному сделав пируэт, и увидела, что на ее постели распластался мертвый негр.

Она заорала, незастегнутый браслет с лязгом упал на стол, и Розмари от ужаса показалось, что на кровати лежит Эйб Норт. Она бросилась к двери и опрометью вылетела в коридор.

Дик разбирался со своими вещами; внимательно осмотрел перчатки, которые были сегодня на нем, бросил их в кучу других, лежавших в углу чемодана. Повесил в шкаф пиджак и жилет, отдельно — рубашку. Идея эта принадлежала ему. «Рубашка может быть и несвежей, но когда она мятая…» Николь уже пришла и выбрасывала в корзину для мусора содержимое того, что Эйб успел превратить в пепельницу; как раз в этот момент в номер ворвалась Розмари.

— Дик! Дик! Быстрее!

Дик сломя голову кинулся в ее номер. Он приложил ухо к груди Петерсона и пытался нащупать пульс… труп еще был теплым, лицо, растерянное и испуганное при жизни, после смерти стало грубым и злым; под рукой у него находился ящичек с ваксой, хотя ботинок на ноге, свисавшей с кровати, был не начищен и с дырявой подметкой. По французским законам, Дик не должен был прикасаться к телу, однако он все же чуть сдвинул руку мертвеца, что-то там увидев, — на зеленом покрывале расползлось кровавое пятно, которое могло запачкать постельное белье.

Закрыв дверь, Дик пребывал в раздумьи. В коридоре послышались легкие шаги, и голос Николь позвал его по имени. Он снова открыл дверь и распорядился:

— Принеси покрывало и простыню с нашей постели, только так, чтобы тебя не видели. Заметив напряжение в ее взгляде, быстро добавил:

— Не вздумай волноваться, ничего страшного… просто черномазые передрались.

— Лучше бы этого не было.

Дик поднял тело, оно было легким и истощенным, и подержал его на весу, чтобы кровь из раны стекла в костюм убитого. Положив его на пол, рядом с кроватью, он сдернул покрывало и простыню, потом, чуть приоткрыв дверь, прислушался — где-то рядом зазвенели посудой и чей-то голос с достоинством сказал: «Мерси, мадам», но официант ушел в другом направлении, к служебной лестнице. Дик и Николь через коридор быстро обменялись свертками, и он так же быстро застлал постель Розмари чистым. Обливаясь потом, Дик стоял теперь посреди комнаты и соображал. Кое-что он понял сразу, после осмотра трупа: во-первых, «враг» Эйба выследил «друга» и напал на него в коридоре, а когда тот попытался спастись в комнате Розмари, догнал и укокошил его; во-вторых, если все пустить на самотек, то никакие сокровища в мире не уберегут доброго имени Розмари — разразится колоссальный скандал. Ее контрактом было предусмотрено, что она обязана оставаться невинной и непорочной «папенькиной дочкой».

Машинально Дик сделал жест, как бы засучивая рукава, хотя на его рубашке их не было и в помине, и нагнулся над трупом. Ухватив его за плечи, он ногой распахнул дверь и в коридоре быстро придал ему нужное положение. Вернувшись в номер Розмари, пригладил ворс ковра на полу. Потом отправился к себе и оттуда позвонил на коммутатор, попросив соединить его с управляющим отелем.

— Макбет? Говорит доктор Дайвер… это очень важно. Нас больше никто не слышит?

Прекрасно, что в свое время он постарался наладить с мистером Макбетом тесную связь. По крайней мере, хоть не зря расточал любезности направо и налево.

— Мы собрались выйти и наткнулись на мертвого нефа… в коридоре… нет-нет, не бродяга. Минуту… Я уверен, что вы не очень хотите, чтобы кто-либо из гостей наткнулся на мертвое тело, поэтому и позвонил. Разумеется, мое имя прозвучать не должно. У меня нет желания погрязнуть во французском судебном разбирательстве только потому, что я наткнулся на труп первым.

Вот это забота о репутации отеля! Только потому, что мистер Макбет уже успел убедиться в порядочности доктора Дайвера, ему ничего не оставалось, как принять сказанное на веру.

Мистер Макбет в одну минуту организовал все, что нужно, а уже в следующую минуту вызвал жандармов. Кроме того, между производимыми им действиями он успокоил Дика:

— Будьте спокойны, ни одно из имен наших гостей нигде упомянуто не будет. Я безмерно благодарен вам за то, что вы о нас побеспокоились.

Мистер Макбет предпринял необходимые шаги, о которых можно только догадываться, но это настолько повлияло на жандарма, что ему оставалось лишь дергать себя за ус. Он составил протокол и позвонил в участок. В это же время с фантастической скоростью, которую Петерсон как бизнесмен, несомненно, высоко бы оценил, останки его были перенесены в другие апартаменты одного из самых фешенебельных в мире отелей.

Дик вернулся к себе.

— Что происходит?! — кричала Розмари. — Что, все американцы в Париже решили перестрелять друг друга?!

— Похоже на открытие сезона, — ответил он. — А где Николь?

— По-моему, в ванной.

Розмари пожирала Дика восхищенным взглядом, в ее мозгу уже давно прокручивалась картина того, что могло бы произойти, если бы он не пришел на помощь; она все время слышала его негромкий, уверенный голос, утверждавший, что все в порядке. Готовая отдаться ему душой и телом, Розмари вдруг увидела: его внимание переключилось на что-то другое, из-за чего он бросился в спальню, а потом в ванную. И тут же Розмари услышала усиливающиеся, все громче и громче, нечеловеческие, бессвязные выкрики, проникавшие через замочные скважины и заполнявшие все пространство комнаты, и от этого становилось еще более жутко.

Подумав, что Николь упала в ванной и сильно покалечилась, Розмари побежала за Диком. Однако там случилось совсем другое, и она успела увидеть кое-что, пока Дик не схватил ее за плечи и отодвинул от двери.

Николь стояла на коленях перед ванной и раскачивалась из стороны в сторону.

— Это ты! — кричала она. — Ты пришел сюда, а ведь только здесь я могу остаться одна и отключиться от всего на свете… а ты… свернул и принес сюда окровавленное… и я должна для тебя его стирать… Мне не стыдно, к сожалению. В День Всех Дураков на Цюрихском озере мы веселились, устроили карнавал… там собрались все дураки, и я хотела прийти туда, завернувшись в покрывало, но мне не позволили…

— Возьми себя в руки!

— … тогда я закрылась в ванной, а они принесли мне домино и велели его надеть… Надела… а что мне оставалось?

— Возьми себя в руки, Николь!

— Я никогда не ждала от тебя любви… А сейчас слишком поздно… но не приходи больше в ванную, единственное место, где я могу остаться одна, не приноси окровавленных покрывал и не заставляй меня смотреть на это.

— Возьми себя в руки. Перестань…

Розмари, вернувшись в комнату, слышала звуки, доносившиеся из ванной, и вдруг ее бросило в дрожь: теперь она знала, что увидела в ванной виллы «Диана» Вайолет Макиско. Схватив трубку зазвонившего телефона, она чуть не заорала от радости, узнав голос Коллиса Клэя, который вовремя сообразил, что Розмари у Дайверов. Она тут же попросила его подняться и подождать, пока она возьмет шляпу, — быть в номер одной ей было страшно.

---

Далее: книга 2

---

Оригинальный текст: Tender is the Night, book 1, by F. Scott Fitzgerald.

---

Перевод © Т. Краснолуцкой; NB: другие переводы: Е. Калашникова.

---