«Тост за Принстон!»
Переписка Ф. Скотта Фицджеральда, Эдмунда Уилсона и Джона Бишопа
1919
Эдмунду Уилсону, Сент-Пол, Миннесота 15 августа 1919 г.
Дорогой Кролик!
Спасибо за письмо. Я в муках произвожу на свет новый роман. Какое бы ты выбрал название?
1. Становление личности
2. Романтический эгоист
3. По эту сторону рая
Пошлю его в «Скрибнерс» — им понравился первый вариант. Прилагаю два письма, полученные от них, они должны тебя позабавить. Только, пожалуйста, верни.
На днях закончил рассказ для твоего сборника. Но еще не записал его. Дело происходит на Юге, Американская девушка влюбляется в офицера-француза из стоящей там воинской части.
За то время, что мы с тобой не виделись, я безуспешно попытался жениться, потом топил горе в вине и в конце концов, как многие до меня, отвергнутые женщинами и обществом, вернулся к литературе.
Продал три, а может, и четыре рассказика американским журналам.
Начну писать для тебя рассказ примерно 25 d’Aout , как говорят (или не говорят) французы, то есть дней через десять.
Мой католицизм — стыдно сказать — сейчас не больше чем воспоминание. Хоть нет, больше, но все равно, в церковь я не хожу, прозрачных четок не перебираю и не бурчу над ними бог весть что.
Возможно, буду в Нью-Йорке в сентябре или в начале октября.
Нет ли in hoc terrain Джона Бишопа?
Передавай привет Ларри Нойесу. Мы с ним что-то давно не встречались. Боюсь, что за последние годы он ни разу не видел меня трезвым.
Бога ради, Кролик, пиши роман и не трать время на редактирование сборников, а то это войдет у тебя в привычку.
Пишу глупо и бессвязно, но ты меня поймешь.
Твой
Скотт Фицджеральд
из Холдера
Эдмунду Уилсону Сент-Пол, Миннесота [Вероятно, сентябрь 1919 г.]
Дорогой Кролик!
«Скрибнерс» собирается выпустить мою книгу в конце зимы. Ты не поверишь, но в ней нет ничего сентиментального или идиотского.
Я, наверное, буду в сентябре на Востоке и тогда позвоню тебе или приеду, в общем, как получится. Так и не собрался написать тебе рассказ. Пожалуй, лучше на меня не рассчитывать.
Преданный тебе
Фрэнсис С. Фицджеральд
1920
Эдмунду Уилсону [1920]
Саммит-авеню, 599
Сент-Пол, Минн
15 августа
Дорогой Банни!
Рад был получить твое письмо. Я в страшных муках произвожу на свет новый роман.
Которое из названий лучшее?
«Воспитание важной персоны»
«Романтичный эгоист»
«По эту сторону рая»
Роман отправляю в «Скрибнер». Им понравился первый вариант названия. Получил от них два письма, вкладываю их в конверт – возможно, они тебя позабавят. Верни их, пожалуйста.
Я только что сочинил рассказ для твоего сборника. Он еще не написан. Молодая американка влюбляется во французского офицера в военном городке на юге.
За то время, что мы с тобой не виделись, я предпринял попытку жениться, потом – попытку умереть от беспробудного пьянства, но, одураченный, подобно многим достойным мужчинам, противоположным полом и государством, вновь занялся литературным трудом.
Продал три или четыре рассказика американским журналам.
Рассказ для тебя начну писать примерно 25-го d’Auout (как говорят, а может, и не говорят, французы) (то есть дней через десять).
Стыдно сказать, но от моего католичества остались одни воспоминания – хотя нет, это не совсем так; во всяком случае, в церковь я не хожу, да и не бормочу всякую невнятицу, перебирая четки из золота и хрусталя.
Возможно, в сентябре или в начале октября буду в Нью-Йорке.
Джон Бишоп[76] все там же?..
Ради Бога, Банни, напиши роман, перестань тратить время на редактирование сборников. Это может войти в привычку.
Кажется, все это звучит бессвязно и глупо, но ты знаешь, что я имею в виду.
Твой, один из компании Холдера*,
Скотт Фицджеральд
[*Имеется в виду Холдер-Холл, одно из принстонских общежитий.]
Примечания переводчика
76 Джон Пил Бишоп (1892–1944) – американский поэт и писатель, друг Эдмунда Уилсона и Ф. Скотта Фицджеральда.
(Перевод В. Коган, 2015)
1922
Эдмунду Уилсону Сент-Пол, Миннесота [Январь 1922 г.]
Дорогой Кролик!
Стоит ли говорить, что я в жизни ничего не читал с таким бурным восторгом, как твою статью? Это самая толковая и умная вещь из всех написанных обо мне и о моих книгах, и я, как всегда, с тобой во многом согласен. Признаю каждое замечание и невероятно польщен тонкой похвалой. Не считай, что ты меня в ней чем-то обидел. Наоборот, гораздо приятнее, когда тебя сравнивают с писателями «на все времена», чем с обычными козлами отпущения современной критики. Разумеется, я поворчу, но только самую малость, чтобы отдать дань традиции. Статья очень хорошая, настоящий беспристрастный анализ, и я очень благодарен тебе за то, что ты с таким интересом следишь за моей работой.
Насчет возлияний ты, конечно, прав, но все-таки я прошу это место снять. Оно даст возможность расправиться со мной любому моралисту, которому статья попадется на глаза. Кажется, Бернард Шоу сказал: живи как все либо жди беды. А поскольку о моем пристрастии к спиртному и так говорят слишком много, твое замечание может повредить мне сильнее, чем ты думаешь, и не только в отношениях с окружающими меня людьми — родственниками и добропорядочными знакомыми, — но, что еще хуже, в финансовых делах.
Так что убери, пожалуйста:
1. «Будучи не совсем трезв» на первой странице. Я пометил. Если хочешь, замени каким-нибудь намеком вроде «после дружеского застолья» — я не против.
2. Со слов «Эта цитата подтверждает…» до «некоторые факты» все повернется против меня, если будет напечатано. Не мог бы ты это вырезать или по крайней мере убрать подтекст, что, мол, герои пьют, потому что пьет автор. Между прочим, если я выпиваю больше одного коктейля, то за работу не сажусь. Я люблю повеселиться, но что касается слухов об «оргиях», то они основаны скорее на эксцентричности моих выходок, чем на их частоте. Учти: судью и миссис Сейр хватит удар! Они регулярно читают «Букмен»
Теперь: три влияния, о которых ты упоминаешь, — Сент-Пол, ирландское происхождение (кстати, хотя это и не имеет значения, отец у меня не ирландец, Фрэнсис Скотт Ки — мой предок по его линии) и спиртное — действительно имели место, но я тем более решительно прошу изъять спиртное, что список твой неполон: самое сильное влияние я испытываю последние четыре с половиной года, с тех пор как встретил Зельду, — это ее бесконечный, чарующий, искренний эгоизм и детское простодушие.
Мы с Зельдой страшно веселились, читая историю с Энтони и Мори. Твой вариант в сто раз лучше моего (по которому Мюриэль должна была ослепнуть). Мы хохотали как безумные!
Но что касается случая с солдатом, то, прошу тебя, Кролик, убери его. Он производит жутковатое впечатление. Мало того что он сведет на нет смысл моего рассказа, он вообще может вызвать самые неприятные последствия. Со времен «Трех солдат» «Нью-Йорк таймc» ждет повода, чтобы вцепиться в тех, кто осуждает войну. Стоит им это увидеть, как меня начнет рвать в клочья пресса всей страны (а ты знаешь, на что способна пресса, как она может раздуть случай, чтобы представить человека, поддерживающего непопулярные идеи, этаким монстром — vide Эптона Синклера). Мне не поздоровится, будь уверен! Кроме того, ты не совсем прав. Яне извинился. И с полковником разговаривал очень гордо. Да и позже меня не грызла совесть, так что в книге раскаянье вымышленное.
Поэтому, ради бога, сними этот абзац. Я сойду с ума, если ты его оставишь! Он принесет мне огромный вред.
По цитате из «Головы и плеч» и по ссылке на «Бернис» я заключаю, что ты основательно проштудировал «Соблазнительниц», и благодарю тебя за столь тяжкий труд. Когда немного придешь в себя, получишь еще два чудесных рассказа, написанных в манере, которую будущий автор моего подробного жизнеописания профессор Лемюэл Озук называет «вторичной» или «неособлазнительской».
Под конец поною еще немного. Глория и Энтони все-таки «представители». Они — двое из той великой армии бездомных, которая кружит по Нью-Йорку. Их тысячи. Ну да бог с ними.
Убери два эти места, Кролик, тогда статья очень мне поможет. Я и так от нее в восторге и постараюсь отплатить какой-нибудь любезностью, хотя вряд ли ты доверишь мне, горькому пьянице, рецензировать «Венок гробовщика». Насчет Ирландии ничего не меняй — звучит хорошо, к тому же в цитате есть намек на виски.
Вечно твой
Бенджамин Дизраэли
P. S. Мне стыдно заставлять тебя вырезать солдата и алкоголизм, но я утешаюсь мыслью, что ты написал о них потому, что знаешь меня слишком хорошо, чужой такого бы не придумал или не решился бы вставить. Для анализа оба эти места годятся, но обернутся сплетнями.
Рассказ в «Смарт сет» очень хорош. Скоро пошлю им свой. Пишу комедию в стиле бурлеска. «Романтические истории», которые рассказывают о тебе, меня не касаются. Поговорим о них при встрече.
Рад, что тебе понравился эпиграф к роману. Привет от Зельды.
Кланяйся Теду. Это он сказал, что я «старуха с бриллиантом»?
Эдмунду Уилсону [25 июня 1922 г.]
Жаль, что действие этой книги не происходит в Америке – ирландский средний класс почему-то действует на меня угнетающе, вызывает какую-то глухую, ноющую боль. Добрая половина моих предков – выходцы из этой среды, быть может даже, из более бедных слоев общества. Когда я читаю «Улисса», то чувствую себя раздетым донага.
(Перевод А. Ливерганта, опубликован в подборке "Литературный мир об «Улиссе» Джеймса Джойса (Френсис Скотт Фицджеральд)" в журнале «Вопросы литературы» №11/12 за 1990 год, на с. 189 с указанием на то, что это отрывок из книги Джона Кула «A La Joyce: The Sisters Fitzgerald’s Absolution» об американском писателе Френсисе Скотте Фицджеральде (1896 - 1940); впервые напечатана в журнале «James Joyce Quarterly», II, №1, осень 1964 года. Тем не менее, это - отрывок из письма)
1924
Джону Пилу Бишопу [Зима 1924–25 гг.]
Я сильно пьян
Говорят, я на Капри,
хотя, насколько я помню,
на Капри было спокойнее
Дорогой Джон!
Как говорят остроумные литераторы, твое письмо получено, и его содержание принято к сведению. Давай кое-что добавим: по-моему, оно написано очень талантливо, а сдержанность, проявленная при описании последнего эпизода – ужина у молодых Бишопов, – просто вызывает восхищение. Я рад, что американцы наконец-то сами стали писать письма, достойные публикации. Кульминация изумительна, а в словах «искренне ваш» кроется такая тонкая ирония, которую можно встретить лишь в работах двух непревзойденных мастеров – Флобера и Фарбер…[77]
У меня теперь будет два экземпляра «Яблока» Уэсткотта,[78] так как в отчаянии я заказал еще один – целый яблоневый сад. Отдам один Бруксу, который мне нравится. Ты знаешь Брукса? Просто один малый, с которым мы здесь подружились…
Извини за задержку. Писал адрес на конверте…
А теперь телефон. Звонил человек по фамилии, кажется, Мусселини – по его словам, он местный политик. А кроме того, я потерял ручку, придется и дальше писать карандашом* [*Эта фраза написана карандашом. Все остальное – чернилами. ] …Оказалось, я всё время писал ручкой и не замечал этого. Все потому, что я всецело занят новой работой – пишу пьесу, основанную на биографии Вудро Вильсона.
Акт I. В Принстоне
Мы видим, как Вудро ведет занятие по философии.[79] Входит Пайн.[80] Сцена ссоры – Вильсон отказывается признавать клубы. Входит женщина с бастардом из Трентона.[81] Снова входит Пайн с членами попечительского совета и клуба хорового пения. Крики за сценой: «Мы победили! Принстон – Лафайет 12:3!» Радостные возгласы, оживление. Входит футбольная команда, игроки обступают Вильсона. «Старый Нассо».[82] Занавес.
Акт II. Особняк губернатора в Паттерсоне Мы видим, как Вильсон подписывает документы. Входят Таскер Блисс и Марк Коннелли,[83] они предлагают предоставить больше самостоятельности местным политикам. «Я тут подписываю важные документы – и ни один из них не узаконивает коррупцию». За окном заводят песню члены клуба «Треугольник»… Входят женщины с бастардом из Трентона. Президент продолжает подписывать документы. Входят миссис Галт, Джон Гриер Хиббен, Ал Джолсен и Грантленд Райс.[84] Песня «Чувство большого долга». Живая картина. Загадочная немая сцена.
Акт III. (Необязательный)
На фронте, 1918
Акт IV.
Мирная конференция. За столом Клемансо, Вильсон и Джолсен… Через окно в крыше спускается комитет по организации студенческого бала. Клемансо: «Мы хотим Саар». Вильсон: «Нет, саар, и слышать об этом не желаю». Смех… Входят Мэрилин Миллер, Гилберт Селдиз и Ирландец Мьюзел.[85] Таскер Блисс падает в плевательницу.
О Господи! Я трезвею! Напиши мне, какое мнение ты – возможно, с удовольствием – составишь о моем шедевре, и каково будет мнение других людей. Пожалуйста! Я считаю, что пьеса великолепна, но поскольку многие факты в ней искажены, некоторые критики, склонные делать скоропалительные выводы, к примеру, Раско, могут по ошибке приписать ее Чемберсу.[86] По-моему, пьеса просто захватывающая. Она мне никогда не надоедает…
Зельда, бедняжка, уже пять недель прикована к постели, и лишь теперь начинает поправляться. Новостей нет, разве что сейчас я получаю две тысячи за рассказ, а рассказы становятся все хуже и хуже, и моя мечта – перебраться туда, где больше не нужно будет писать ничего, кроме романов. Как тебе книжка Льюиса?[87] Думаю, моя гораздо лучше – разве нынешней весной критики хвалят что-нибудь еще? Возможно, моя книжка* [*«Великий Гетсби»] отвратительна, но я так не считаю.
Что ты сейчас пишешь? Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь о своем романе. Если замысел мне понравится, я превращу его в рассказ, он выйдет в «Пост» чуть раньше твоего романа, и все лавры достанутся мне. А кто им займется? Биби Даниелс?[88] Она чудо как хороша!
Как приняли первый фильм Таунсенда?[89] Рецензии хорошие? Чем занимается Алек?[90] А Ладлоу?[91] А Банни? Ты прочел описание того, что я иронически называю нашей «личной» жизнью, которое Эрнест Бойд[92] приводит в своих «Портретах»? Понравилось? Мне – пожалуй, да.
Скотт
Я опять сильно пьян и кладу в конверт почтовую марку.
Примечания переводчика
77 Эдна Фарбер (1885–1968) – американская писательница, сценарист и драматург.
78 Вероятно, имеется в виду Гленвей Уэскотт (1901–1987), автор романа «Глазное яблоко» («Зеница ока»).
79 28-й президент США Вудро Вильсон окончил Принстон, а впоследствии был профессором и ректором университета.
80 Мозес Тэйлор Пайн (1855–1921) – финансист и филантроп, один из самых влиятельных попечителей Принстонского университета.
81 Возможно, намек на то, что Вильсон выступал не только против принстонских клубов, но и против приема женщин в университет. Кроме того, Принстон всегда относился к соседнему Трентону свысока, как к незаконнорожденному сыну.
82 «Старый Нассо» – гимн Принстонского университета.
83 Таскер Говард Блисс (1853–1930) – Начальник штаба армии США в 1917–1918 гг.
Маркус Кук Коннелли (1890–1980) – американский драматург, режиссер, продюсер, актер.
84 Миссис Галт, Эдит Боллинг Галт Вильсон (1872–1961) – вторая жена президента Вудро Вильсона.
Джон Гриер Хиббен (1861–1933) – священник, философ и просветитель; занял пост ректора Принстонского университета после отставки Вильсона.
Ал Джолсен – видимо, имеется в виду Ал Джолсон (1886–1950), джазовый певец, популярный в «золотые» двадцатые.
Грантленд Райс (1880–1954) – американский спортивный журналист, популярный в начале XX века.
85 Мэрилин Миллер (1898–1936) – одна из самых популярных звезд бродвейских мюзиклов двадцатых – начала тридцатых годов. Гилберт Вивьен Селдиз (1893–1970) – американский писатель и критик. Эмиль Фредерик «Ирландец» Мьюзел (1893–1963) – знаменитый американский бейсболист.
86 Возможно, Роберт У. Чемберс (1865–1933), автор произведений в стиле хоррор.
87 Возможно, имеется в виду роман Синклера Льюиса «Мартин Эрроусмит», изданный в 1925 году.
88 Биби Даниелс (1901–1971) – американская актриса, певица, танцовщица, писательница и продюсер.
89 Возможно, Таунсенд Мартин (1895–1951), драматург и сценарист, друг Фицджеральда.
90 Алек Маккейг, однокашник Фицджеральда.
91 Ладлоу Фаулер, однокашник Фицджеральда.
92 Эрнест Бойд (1887–1946) – критик, писатель и переводчик, выходец из Ирландии.
(Перевод В. Коган, 2015)
1925
Эдмунду Уилсону Париж [Весна 1925 г.]
Дорогой Кролик!
Спасибо за письмо, где ты пишешь о книге. Я был ужасно рад, что она тебе понравилась и что ты похвалил ее замысел. Но, к сожалению, я допустил одну ошибку, Всем Ошибкам Ошибку: не показал (потому что не знал и не чувствовал), какая духовная связь существовала между Дэзи и Гэтсби со времени их встречи и до катастрофы. Но этот недостаток был так хитроумно скрыт потоками изумительной прозы и воспоминаниями Гэтсби о прошлом, что его никто не заметил, хотя все почувствовали и назвали по-разному. Менкен считает (сегодня утром от него пришло письмо, полное самой горячей поддержки) , что единственный недостаток книги — тривиальность, почти анекдотичность ее сюжета (видно, он забыл о своем преклонении перед Конрадом и увлекся бесформенными романами), но на самом деле он, должно быть, почувствовал отсутствие в самом важном ее куске эмоционального стержня.
Не сочти, что у меня мания величия, но если мой роман — анекдот, то и «Братья Карамазовы» тоже. Последний при желании можно свести к детективу. Тем не менее твое и Менкена письма возместили мне, во-первых, все рецензии на роман, даже самые хвалебные, потому что, кроме вас, никто даже приблизительно не понял, о чем он, и, во-вторых — самое тяжелое, — его финансовый провал. Раньше такого не было (и я еще отказался от пятнадцати тысяч, которые мне давали за его журнальную публикацию!). Интересно, что об этом думает Розенфелд?
Видел Хемингуэя. Завтра он ведет меня к Гертруде Стайн. Американцев здесь видимо-невидимо, большинство из них — бывшие друзья, и мы только и делаем, что увиливаем от встреч с ними, хотя некоторых не прочь были бы повидать — просто Зельда только сейчас начинает выздоравливать, а мне нужно работать; они же заняты в основном перемыванием костей нью-йоркским знаменитостям. Мне нравится Франция. У нас чудесная квартира — до января. Но меня тошнит от здешних американцев: за полмесяца они мне изрядно надоели, эти нелепые, назойливые женщины и девицы, которые все без исключения убеждены, что ты к ним неравнодушен, все читали Джеймса Джойса (во всяком случае, так говорят) и все, как одна, без ума от Менкена. Не думаю, что мы хуже остальных, но общение с другими нациями всегда выявляет наши худшие качества. И если современные американки подражают моим героиням, значит, я сослужил им дурную службу.
Очень хотелось бы встретиться. Новостей никаких, мы с Зельдой все так же довольны собой, если не больше.
Скотт
Еще раз спасибо за поддержку.
Эдмунду УИЛСОНУ Весна 1925
Спасибо тебе за письмо о книге. Я страшно рад, что она тебе понравилась и что ты одобрил план. Главный ее недостаток я считаю большим недостатком: не показаны переживания Гэтсби и Дэзи со времени второй встречи и до катастрофы, сам я не представлял себе и не чувствовал их отношении. Но этот недостаток так хитро скрыт рассказом о прошлом Гэтсби и пассажами великолепной прозы, что никто его не заметил, хотя все . его ощутили и назвали другим именем. Менкен находит (сегодня от него пришло самое восторженное письмо), что в книге только одна слабость: сюжет ее тривиален и напоминает анекдот (он говорит так потому, что забыл, как восхищался Конрадом, и успел привыкнуть к расползающемуся роману). А чего ему действительно не хватало, мне кажется, так это эмоциональной насыщенности — как раз у самой кульминации.
Избегая обидных сравнений первого класса с третьим, могу сказать: если мой роман — анекдот, то и «Братья Карамазовы» — тоже. И их можно было бы, с известной точки зрения, низвести до детектива. Однако твое письмо и письмо Менкена вознаградили меня за все рецензии: ни один обозреватель, даже из самых восторженных, не имел представления, о чем эта книга. Вы вознаградили меня и за тот, еще более печальный факт, что «Гэтсби» по сравнению с другими моими книгами потерпел финансовый крах (после того, как я отверг пятнадцать тысяч за публикацию в журнале!).
(Перевод М. Ландора.)
Джону Пилу Бишопу Париж [9 августа 1925 г.]
Дорогой Джон!
Получил твое чудесное письмо. Спасибо за обстоятельный, тонкий, доброжелательный разбор «Великого Гэтсби». Не считая письма миссис Уортон, это, пожалуй, единственный умный отзыв о нем. Я непременно подумаю, вернее, уже подумал над твоими словами о точности — боюсь, я не стал еще тем беспощадным мастером, который, не дрогнув, убирает прекрасные, но не к месту написанные куски. Я могу убрать почти безупречный, вполне уместный, наконец, просто замечательный текст, но до настоящей точности мне, как ты говоришь, еще плыть и плыть. Прав ты и насчет Гэтсби, он в самом деле написан неровно и смазанно. Я его тоже отчетливо никогда не видел, потому что сначала он был одним моим старым знакомым, а потом вдруг превратился в меня самого, и как это случилось — не знаю.
Судя по всему, роман ты написал захватывающий, и мне до смерти хочется его прочитать. Через месяц мы уезжаем на Ривьеру, и я сразу начну писать новую книгу, Там среди прочих должен быть Мак-Лиш (на Антибе, мы туда собираемся). Париж весной сходил с ума, и, как ты догадываешься, мы были в самой гуще событий. Не знаю, когда мы вернемся домой, возможно, никогда. Здесь пробудем до января (не считая месяца на Антибе) , затем отправимся до весны в Ниццу, а летом съездим в Оксфорд. Передавай привет Маргарет, еще раз спасибо за теплое письмо.
Скотт
Джону БИШОПУ 9.VIII.1925
Спасибо за твое самое милое, подробное, тонкое и полезное для меня письмо о «Великом Гэтсби». Ты почти единственный критик книги, который высказался вразумительно, если не считать миссис Уортон. Я как следует подумаю, а вернее, уже подумал, насчет твоих слов о точности — боюсь, я еще не достиг безжалостного артистизма, который заставлял бы жертвовать тонкими пассажами, если они неуместны в контексте. Я могу поступиться довольно тонкими, удачными, даже блестящими страницами, но к истинному артистизму, как ты говоришь, еще надо стремиться. И о Гэтсби ты правильно заметил, что он затуманен и разношерстен. Сам я ни разу его ясно не увидел, потому что он был задуман как один мой знакомый, а потом превратился в меня, — полной амальгамы в моих представлениях никогда не было.
(Перевод М. Ландора.)
1929
Джону Пилу Бишопу [Вероятно, январь или февраль 1929 г.]
Дорогой Джон!
Моя депрессия, вызванная низким качеством романа* [*неопубликованный роман Бишопа] как романа, едва не свела меня в могилу, но тут я начал читать новеллу** [**«Подвал», рассказ Бишопа] – Джон, такое впечатление, что писали два разных человека. Новелла – одно из лучших произведений о войне, которые я когда-либо читал, ничуть не уступающее рассказам Крейна и Бирса, умное, прекрасно продуманное и написанное – о, новелла взволновала меня и восхитила: окрестности Чарльзтауна, ночь в городе, старая дама, но больше всего – насколько я мог судить сегодня в четыре часа дня, когда был в агонии из-за романа, – чрезвычайно точное, яркое описание старой дамы, а также эпизод с серебром и сцена свежевания. Подготовка к последнему описана искусно и деликатно, ничего лишнего.
Теперь к делу: журнал «Скрибнерз», я уверен, опубликует новеллу, если ты не будешь против, и заплатит тебе за нее 250–400. Цена предположительная, но вряд ли я ошибаюсь. В данном случае я с радостью выступил бы в качестве твоего агента-любителя. По своему опыту, связанному с публикацией рассказов «Алмаз величиной с отель Ритц», «Молодой богач» и т. д., я знаю, что писатель, еще не ставший знаменитым, почти никогда не сможет продать рассказ в двух частях ни в один журнал, который платит больше. Сообщи мне, могу ли я начинать действовать – разумеется, мои полномочия ограничены исключительными правами публикации в американских периодических изданиях.
Написав роман, ты просто кое-чему научился, это полезный опыт. В романе попадаются замечательные места – чаще всего это разговоры с участием Брейкспира, но в целом он написан ужасно холодным пером; я воздержусь… хотя нет, все-таки приведу некоторые факты, наверняка хорошо известные тебе так же, как мне… *** [***Далее, на нескольких страницах, следует подробный критический разбор романа, вряд ли интересный кому-нибудь, кроме меня. Дж. П. Б.]
Я устроил тебе хорошую порку, но вспомни, какие письма ты писал мне о «Гетсби». Я стерпел, но при этом кое-что усвоил, так же как и тогда, когда ты по-дружески давал мне уроки английской поэзии.
Большой человек может произвести гораздо больший беспорядок, чем маленький, и за те без малого три года, что ты работал над романом, тебе, человеку внушительного калибра, удалось разбить целую кучу глиняных горшков. К счастью, гончарные изделия тебе всегда были не по вкусу. Романы не пишут – по крайней мере не начинают – с намерением создать стройную философскую систему; отсутствие уверенности в себе ты попытался возместить пренебрежительным отношением к форме.
Самое главное вот что: в нашей литературе никто – возможно, кроме Уайлдера, – не обладает такой способностью «познавать мир», таким культурным багажом и такой проницательностью при критическом отношении ко многим общественным явлениям, как ты, что находит подтверждение в твоем рассказе. Он отличается продуманным подходом (повествование от второго и от третьего лица и т. д.), полной свободой при выборе сюжета, лучше всего раскрывающего твои особые способности (яркость описаний, ощущение le pays[93]) и твои личные добродетели: верность, сокрытие чувственности, которое опротивело тебе самому до такой степени, что ты больше не в состоянии увидеть его в мрачном свете, как и я – из-за своего пьянства.
Так или иначе, рассказ изумителен. Не сердись на меня из-за этого письма. Сегодня у меня подавленное настроение, и, наверное, я просто срываю его на тебе. Напиши мне, когда мы сможем увидеться здесь, в Париже, между половиной третьего и половиной седьмого, и поговорить; назови день и кафе – когда и где тебе будет удобно. В воскресенье у меня назначена встреча, а в остальные дни я свободен. А тем временем я нанесу еще один удар по твоему роману и посмотрю, смогу ли я придумать, как надо сократить рукопись так, чтобы она каким-то чудом стала более презентабельной. Правда, боюсь, роман не принесет тебе ни славы, ни денег.
Твой старый и вечно любящий друг
Скотт
Прости за менторский тон письма, приличествующий разве что Христу. На второй странице я начал пить и теперь, несомненно, сделался святым праведником (как тот монах, от которого никогда не воняло, у Достоевского).
Примечания переводчика
93 Страна, (зд.) место действия (фр.).
(Перевод В. Коган, 2015)
1934
Джону Пилу Бишопу Балтимор, Мэриленд 2 апреля 1934 г.
Дорогой Джон!
Кто-то из людей, толпившихся вокруг меня все те сумасшедшие двадцать четыре часа, которые я провел в Нью-Йорке, сказал, процитировав тебя, что моя последняя работа «не является большим достижением по сравнению с написанным прежде». На мой взгляд, это вполне закономерный вывод, но никак не обвинительное заключение. Я все время вспоминаю предисловие к конрадовскому «Негру с „Нарцисса“» и укрепляюсь в мысли о том, как важно писателю, чтобы его книги задевали людей за живое и долго волновали их. И хотя в этом моем романе нет эффектной концовки, я очень надеюсь, что эффект все-таки наступит — много позже, когда фамилия автора будет забыта.
Короче, сейчас самое время встретиться и поразглагольствовать на тему о значении литературы, пока твое мнение о романе еще не сложилось окончательно. Буду в Нью-Йорке в начале той недели. Пожалуйста, имей это в виду и, если твои планы неожиданно изменятся, дай мне знать, хорошо?
Вспоминаю вас всех с неизменным удовольствием.
Твой Скотт
P. S. Забыл сказать тебе еще две вещи:
1. Я намеренно избегал драматической концовки — умышленно не хотел ее.
2. Не сочти за нахальство, но я предпочитаю постепенное угасание действия к концу книги — вспомни последнюю часть «Братьев Карамазовых» и «Обретенного времени» — и предоставляю сюжету течь самому. Я не деспот и не пускаю кровь своим героям, подобно Флоберу, Стендалю или елизаветинцам.
Видишь, писать больше негде, надо поговорить.
Джону Пилу Бишопу 7 апреля 1934 г.
Дорогой Джон!
Читая твое письмо, полное изысканных комплиментов и щедрых похвал, я слишком поспешно пытался предугадать твой конечный приговор — «книга по сравнению с „Гэтсби“ не знаменует шага вперед». Но ты, кажется, первым почувствовал, что по своей задаче это совершенно разные книги, что — позволю себе на минуту сопоставление с такими высокими образцами — «Гэтсби» должен был стать чем-то вроде «Генри Эсмонда», а этот роман скорее похож на «Ярмарку тщеславия». У драматического романа есть свои законы, совсем не такие, как у романа философского, который теперь принято называть психологическим. Первый — разновидность tour de force, а второй — исповедь в убеждениях. Путать их так же нельзя, как принимать цикл сонетов за эпическую поэму.
Главное же, что я хочу сказать, вот в чем: в книге повсюду возникли ситуации, когда я мог бы усилить драматизм сцены, но я сознательно от этого воздерживался; материал был настолько хватающий за душу и заряженный изнутри, что я не хотел подвергать читателя одному нервному шоку за другим; ведь этот роман не может не стать близким всем людям моего поколения, которые его прочтут.
И наоборот, когда в поле моего зрения оказывались такие чуждые большинству из нас фигуры, как бутлеггер и проходимец, я не боялся заострять некоторые сцены до того, что они начинали звучать мелодрамой; мне бы хотелось, чтобы и ты воспользовался в своем романе этим рецептом, хорош он или плох. Мне в прошлом оказывали большую помощь такие советы от собратьев по перу; кажется, это Эрнест Хемингуэй как-то в разговоре заметил, что бывают случаи, когда для драматизма концовки лучше всего подходит описание умирающей осени; если не ошибаюсь, этот принцип мы оба усвоили от Конрада.
Всегда твой
Джону БИШОПУ 7 апреля 1934
Читая твое письмо, полное изысканных комплиментов и щедрых похвал, я слишком поспешно пытался предугадать твой конечный приговор — «книга по сравнению с „Гэтсби“ не знаменует шага вперед». Но ты, кажется, первым почувствовал, что по своей задаче это совершенно разные книги, что — позволю себе на минуту сопоставление с такими высокими образцами — «Гэтсби» должен был стать чем-то вроде «Генри Эсмонда», а этот роман скорее похож па «Ярмарку тщеславия». У драматического романа есть свои законы, совсем не такие, как у романа философского, который теперь принято называть психологическим. Первый — разновидность tour de force (2), а второй — исповедь в убеждениях. Путать их так же нельзя, как принимать цикл сонетов за эпическую поэму. Главное же, что я хочу сказать, вот в чем: в книге повсюду возникали ситуации, когда я мог бы заострить драматизм сцены, но я сознательно от этого воздерживался; материал был настолько хватающий за душу и заряженный изнутри, что я не хотел подвергать читателя одному нервному шоку за другим; ведь этот роман не может не стать близким всем людям моего поколения, которые его прочтут.
И наоборот, когда в поле моего зрения оказывались такие чуждые большинству из нас фигуры, как бутлеггер и проходимец, я не боялся заострять некоторые сцены до того, что они начинали звучать мелодрамой; мне бы хотелось, чтобы и ты воспользовался в своем романе этим рецептом, хорош он или плох. Мне в прошлом оказывали большую помощь такие советы от собратьев по перу; кажется, это Эрнест Хемингуэй как-то в разговоре заметил, что бывают случаи, когда для драматизма концовки лучше всего подходит описание умирающей осени; если не ошибаюсь, этот принцип мы оба усвоили от Конрада.
Перевод А. Зверева, опубликован в журнале «Вопросы Литературы» №, 19.
1935
Джону БИШОПУ 30 января 1935
Фрэнк Норрис однажды назвал Киплинга «маленьким колониальным чиновником, под чью дудку нам всем приходится плясать»; однако, признав тем самым необычайную власть некоторых мастеров стиля, он тут же заявил, что другие могут поступать как угодно, но он-то будет решительно не допускать тех эффектов, которых мог бы достичь, выражая свои идеи посредством их художественных приемов или прибегая к механическому повторению их интонаций, когда нужно чем-то заполнить перерыв в развитии действия. В твоей книге я несколько раз ловил себя на том, что такой-то твой ход взят у Фолкнера и воспроизводит его атмосферу и драматизм, такой-то — копирует ритм Хемингуэя, а ведь всякий раз ты мог бы добиться гораздо большего, если бы противодействовал этой тенденции и полагался прежде всего на собственное ощущение, выбрасывал такие страницы, не считаясь с тем, насколько они сами по себе в литературном отношении хороши, и вводил на их место другие, по которым видно было бы, что это ты сам. Я, во всяком случае, поступал только так, и вот тебе мой совет, а уж пользоваться им или нет — решай сам.
Это пункт первый, а всего их только два. Пункт второй относится целиком к композиционному построению. Как-то ты восторгался умением Конрада настолько плотно вписать своих героев в атмосферу — самую обыденную атмосферу, — что в дальнейшем далее совсем уж слезливая мелодрама, которая происходит на наших глазах, кажется чем-то естественным. У тебя первая часть романа так перенасыщена будоражащими любопытство и разжигающими напряженное ожидание намеками, что сцена насилия, которая дается позже, многое утрачивает — и сама по себе, и в своем значении для книги. Все описание безумного дня Чарли нужно сильно сжать, особенно за счет не связанных прямо с действием эпизодов вроде того, где ты пишешь, как на пляже услышали выстрелы. Заглавие не должно с такой очевидностью раскрывать характер содержания. Вообще к кульминационной сцене ты успел нагнать столько всего, что читатель, пожалуй, вправе ждать известия о начале мировой войны, а когда выясняется, что Чарли изнасиловал старую деву и она подала на него в суд, на чем все и кончилось, сцена, подготовленная так, как у тебя, не дает эффекта. Значение сцепы не определяется прямо ее продолжительностью. Это особая художественная проблема, и каждый решает ее по-своему. Драйзер, например, в «Американской трагедии» долго и тщательно описывает, как герой убивает девушку на озере где-то в глуши, в штате Нью-Йорк, и у него это получилось удачно, но я мог бы назвать много книг, где главная сцена, к которой подводит все драматическое действие, сама укладывается в четыре-пять предложений и при этом вполне завершена.
Да, у меня есть еще и третий пункт. Мне кажется, книга несколько чересчур жестока в своей откровенности. Секс-как-он-есть дается слишком настойчиво, и ему уделено больше внимания, чем то, которого он заслуживает по своему значению в жизни. Можно это оправдать, пока речь идет о пробуждении у юноши физической страсти, но когда ты пишешь о животном начале, во власти которого находимся мы все, равновесие оказывается нарушенным.
(Перевод А. Зверева, опубликован в журнале «Вопросы Литературы» №, 19.)
Оригинальный текст: “A Cheer For Princeton!” The Correspondence of F. Scott Fitzgerald, Edmund Wilson, and John Peale Bishop.