«Уважаемый Скотт — Уважаемый Макс»
Переписка писателя Ф. Скотта Фицджеральда и редактора Максуэлла Перкинса
Часть четвертая: «Граф тьмы» (март 1935 - декабрь 1940)
1935 (март - декабрь)
Фицджеральду от Перкинса 8 апреля 1935 г.
Дорогой Скотт, я послал Хему «Сигналы побудки», но немного опоздал с этим — он только что отправился на Бимини с Дос Пассосом и Майком Стрейтером, так что прочтет книжку по возвращении. Недавно получили от него письмо, где он спрашивает: «Как дела у Скотта? Хотелось бы его повидать. Странно, но со временем „Ночь нежна“ кажется мне все лучше и лучше. Передайте ему это, пожалуйста».
Всегда ваш
М. Перкинсу Балтимор 17 апреля 1935 г.
Дорогой Макс, прочитал в последнем номере «Модерн Мансли» рассказ Тома Вулфа и подумал, как было бы хорошо, если бы он принадлежал к числу людей, с которыми можно спокойно обсуждать то, что они делают. В рассказе — и все достоинства Тома, и все его недостатки. Мне кажется, будь у него хоть какое-то чувство юмора, он бы почувствовал нелепость всех этих нагромождений в духе Драйзера — ну хотя бы там, где он описывает циркачей, «евших треску, окуня, скумбрию, и палтуса, и моллюсков, и устриц, которых собирают у берегов Новой Англии, и мэрилендских черепах, и жирную говядину, и свинину, и сытный хлеб Среднего Запада», и пр. и пр., пока не доходит до «омаров с розовым мясом, прокладывающих себе пути по дну американских морей». А потом (между этими двумя пассажами находится один из прекрасных отрывков, где взята нота, продолжения которой так и ждешь дальше) рассказывается, что после себя циркачи оставляют «на полях Иллинойса лишь верблюжий да слоновий помет». Еще через несколько страниц он своим многословием загубил два-три места, которые должны были стать великолепными. Мне нравятся его повторы, замысловатые слова, напоминающие о Джойсе, бесконечно разветвляющиеся метафоры, но видел бы он гримасу брезгливого недоумения на лице Эдмунда Уилсона, когда тот обнаружил, что я втиснул куда-то в середину моего романа несколько строк из сонета, переписав их прозой. Ума не приложу, каким образом можно написать такую путаную, скомкан; ную фразу: «Зашелестели ветви пальмы, с которых неслась веселая перекличка перепархивающих с листка на листок и издающих мелодичные трели пташек, целой стайкой налетевших на дерево», — и тут же, рядом внести три точные и свежие характеристики: звук «подрагивал, как у человека, не выговаривающего отдельных букв», он был «округлым и густым, с темно-фиолетовым оттенком» и «ясным, как молодой мед». Возможности Тома безгранично велики, он может писать тонко, ничего не договаривая до конца, и у него нет решительно никакого права отбивать у людей аппетит к своей прозе, закармливая их обильными обедами из одной икры. Я готов молиться, чтобы он не принял всерьез все эти восторженные пришепетывания насчет его бурной жизненной энергии. Меня страшит мысль, что его редкостный талант пойдет прахом и Том станет чем-то вроде цирковых силачей, ни на что не годных, несмотря на все их мускулы. Всякому атлету надо знать законы своего вида спорта, а не довольствоваться тренировкой мышц; если же он не знает этих законов, то во время состязания, когда нужно себя показать, его ядро полетит куда-нибудь к зрителям, а рекорд останется в целости и сохранности. Образ не бог весть какой, но вы, думаю, понимаете, к чему я все это говорю; хорошо бы и он понял, только ведь он впадает чуть не в истерику, едва ему покажется, что кто-то посягнул на его бесценный дар. Боюсь, что самая скверная его черта — отсутствие скромности, а это, на мой взгляд, свойственно, как ни странно, исключительно второстепенным и заурядным писателям. У него были дурные учителя, которые ничему его не научили, а лишь развили отвращение к учебе.
Есть у него еще одна черта, которая внушает мне опасение, но тут уж ничему не научишь и ничего не посоветуешь. Он не умеет глубоко проникать в чувства других людей и ценить их; он не сумел передать лиризма этого устремления, этой любви Юджина Ганта ко всей вселенной — неужели это так и не появится у него до самого конца саги? Как жаль, что он не может выработать внутреннюю дисциплину и создать настоящий план романа.
Я вам писал два дня назад и пишу снова только для того, чтобы сообщить, что я разработал тщательный план своего средневекового романа (я его назову, чтобы заинтриговать читателей, «Филипп, князь тьмы», но это между нами), а также продумал план каждой части — и тех, которые можно поместить отдельными рассказами, и тех, которые появятся только в романе. Надеюсь, вы сможете его издать либо к концу весеннего сезона 1936 года, либо осенью. Все зависит от моих теперешних денежных обстоятельств. Книга будет примерно в 90 000 слов, и это роман во всех смыслах, так что он не распадется на эпизоды. Других замыслов у меня нет. Завидую тем, у кого в столе лежат, как у Вулфа и Хемингуэя, толстые папки неопубликованных рукописей, но, похоже, жизнь меня чересчур пощипала, чтобы я себе позволил такую роскошь.
Один молодой человек сделал инсценировку «Ночи», глядишь, что-нибудь из этого и выйдет. Может быть, в скором времени на денек появлюсь в Нью-Йорке.
Всегда ваш
М. Перкинсу Балтимор 11 мая 1935 г.
Дорогой Макс, приятно было повидаться с вами, хотя я и был удручен — и все из-за Тома Вулфа. Пока что я просто не замечаю никакого движения вперед с его книгой, но вы к ней слишком близки, и такие рассуждения вам вряд ли особенно по вкусу.
В ближайшие дни уеду отсюда куда-нибудь месяца на два и пришлю вам свой адрес, когда устроюсь.
Хотел бы повидать Эрнеста, но он уж очень далеко, да к тому же встречаться с ним надо только при самых благоприятных обстоятельствах, потому что я в последнее время плохая компания. Зельда в очень скверном виде, а мои настроения всегда так или иначе связаны с нею.
Заезжала Кэти Дос Пассос и говорила, что, по ее впечатлению, пуля просто отскочила рикошетом от борта лодки, но думаю, что, по мере того как миф об Эрнесте начнет достигать беньяновских масштабов, пойдут разговоры, будто его сразил выстрел прямехонько с Луны.
Всегда ваш
1936
М. Перкинсу Эшвилл, Сев. Каролина 19 сентября 1936 г.
Дорогой Макс, наконец-то выбралась свободная минутка, чтобы заняться письмами. Наверное, Хэролд Обер в общих чертах передал вам, что со мной случилось, а вот и подробности.
Я сломал ключицу, нырнув с вышки, — никаких подвигов, просто мышцы не сгруппировались, как требуется для обычного прыжка ласточкой. Поначалу доктора решили, что у меня туберкулез кости, но рентген ничего такого не показал, поэтому целые сутки рука просто висела плетью (как у тех, кто получает вывих от чрезмерного усилия, к которому не готов), и лишь потом был опровергнут дурацкий диагноз какого-то мальчишки в белом халате, обнаружили перелом и наложили гипс.
Я уж почти привык к своему лубку, как вдруг поскользнулся в ванной, потянувшись к выключателю, и провалялся на полу, пока не кончилось тем, что у меня нашли признаки артрита в какой-то особой форме, называемой миотозом, и уложили на пять недель в постель. В это время начались несчастья у меня в семье: заболела, а потом умерла моя мать, и, как я ни рвался к ней, меня не пустили. Все лето я прожил в полутора милях от жены, а виделся с нею раз пять. За это лето я написал всего лишь один рассказ, и то неважный, да две статьи для «Эсквайра», тоже неважные.
Возможно, вы виделись с Обером, и он вам сказал, что Скотти дали скидку в очень дорогой школе, куда я хочу ее устроить (школа Эдит Уокер в Коннектикуте). Пожалуй, это единственная моя хорошая новость, если не считать денег, доставшихся мне в наследство от матери, не особенно больших вопреки моим ожиданиям, но все-таки денег — 20 тысяч наличными и в акциях, которыми, правда, я смогу распоряжаться лишь через полгода — понятия не имею, отчего так. Этими деньгами, а также гонорарами за последний рассказ и за тот, который я сейчас пишу, удастся погасить долги и устроить себе два-три месяца настоящих каникул. Приходится признаться хоть перед самим собой, что у меня уже не те силы, что пять лет назад.
Чувствую, что должен с вами поделиться тем, о чем поначалу не собирался говорить: я написал Эрнесту после этого его рассказа и в самой мягкой форме просил его в дальнейшем не пользоваться моим именем, даже в беллетристике. Он мне прислал какое-то безумное послание, где много говорится о том, какой он Великий Художник и как любит своих детей и пр., но обходится стороной самое главное; правда, что-то говорит насчет того, «кто кого переживет». Отвечать ему значило бы затеять опасные игры с дымящейся петардой. Я его все равно люблю, как бы он ни поступал и что бы ни писал, но еще один такой выпад — и я, кажется, дам ему сдачи так, что он не скоро поднимется. Лучшие его книги безупречны, так что им не грозят никакие наскоки, но он теперь совсем потерял голову и, чем дальше, там больше напоминает перепившего пунша и ко всем пристающего задиру, каких изображают в кино.
Новостей никаких, одна болезнь.
Как всегда, ваш
Фицджеральду от Перксинса 23 сентября 1936 г.
Дорогой Скотт, поскольку через шесть месяцев у вас будут эти 20 тысяч, не стоит ли ими воспользоваться с толком? У вас же никогда, ни разу с самого начала не выдавалось времени, когда бы вы не испытывали нужды в заработке. Никогда не знали вы свободы от этих финансовых забот. Ну так теперь дайте себе возможность года полтора-два целиком посвятить серьезной книге, живя экономно и ни на что не отвлекаясь! Я убежден, что другого такого случая у вас не будет. Рад, что у Скотти все хорошо. Эту школу в Симсбери я знаю, мы одно время думали отправить туда и наших девочек. Очень солидное заведение.
Выходка Эрнеста меня возмущает, и, когда будем готовить книгу, я с ним о ней поговорю начистоту. Все это очень странно, я ведь присутствовал при этом разговоре, когда была обронена реплика о богатых и о том, что у них денег больше, а вы в это время находились очень далеко.
Всегда ваш
1937
М. Перкинсу Трайон, Сев. Каролина [Конец февраля 1937 г.]
Дорогой Макс, спасибо за письмо и за финансовую сводку, как она ни гнетуща. Странное дело: теперь 10 000 кажутся громадной суммой, а помнится, я отказался напечатать «Великого Гэтсби» в «Колледж хьюмор» за такие деньги.
Ну, вот и кончился мой самый пустой и вообще самый отвратительный год после 1926-го. По-настоящему я за это время сделал один рассказ и две главы для романа, то есть две такие главы, которые мне пригодятся в дальнейшем. Рассказ к тому же ужасный. За прошлый год, хотя и провалялся четыре месяца больным, я продал 4 рассказа да еще 8 штук всякой всячины «Эсквайру», видит бог, такие темпы для меня слишком скромны. Этот год тоже начался вяло; я чувствую какой-то проклятый застой, ни к чему нет интереса, а уж мне-то должно бы хотеться работать и работать, хотя бы для того, чтобы не думать. С тех пор как я уехал на Юг (почти шесть недель), я не пил, даже пива, но, хотя нервы немного успокоились, никакого следа прежней энергии в работе нет. Мне часто кажется, что профессиональным боксерам, артистам, писателям, вообще людям, которые живут своим дарованием, необходим какой-то опекун на те годы, когда они могут сделать больше всего. Талант — вещь почти неуловимая, и, когда он есть, кажется, он настолько не связан с самим человеком, настолько «чужд» ему, что лучше бы, наверное, подыскать таланту более заботливого хранителя, чем его бедный владелец, в котором он избрал себе место обитания и которому надо как-то совладать со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Главное, чего я за последнее время достиг, — это твердый лимит моих и Зельды расходов, который я установил; главный мой недостаток — неспособность решить, что я буду делать в будущем. Поехать ради денег в Голливуд? Тут можно многое возразить. Писать дальше рассказы? Как правило, я выжимаю их из самого себя, и, если не появится какой-то новый источник материала, долго не продержусь. Приняться за роман? Для этого нужны деньги и время. Я теперь мечтаю скапливать каждый день по нескольку часов и писать драму, которая остается вечно меня манящим миражем. В сорок лет начинаешь тщательно подсчитывать, сколько сил и времени у тебя осталось; думаю, что на пьесу их должно хватить. Роман и автобиографическая книга подождут, пока я справляюсь с долгами.
Ну и довольно, давно уже довольно о моих делах. Напишите мне об Эрнесте, о Томе, о ваших новых авторах, о том, покупают ли еще книжки Ринга, и как пошел Джон Фокс, а также «Обитель радости». Или я единственный ваш самый популярный автор, который не популярен у покупателей?
…Пишите, пожалуйста. Вы едва ли не единственный из оставшихся друзей, кто не поучает меня и не читает мне морали — особенно после «Крушения». Мне приходят письма даже из Синг-Синга или из какого-то Джолиета, и все меня стараются утешить или дать полезный совет.
Ваш преданный друг
Фицджеральду от Перкинса 3 марта 1937 г.
Дорогой Скотт, хотя финансовые дела не блестящи, ваше письмо произвело на меня ободряющее впечатление. Похоже, вы и вправду лучший диагност самого себя, похоже, вы и вправду знаете себя лучше, чем все другие. Настаивая на том, чтобы вы занялись автобиографической книгой (которая, несомненно, получится великолепной и отлично пойдет), я лишь осуществляю свой хитроумный план. А именно: написав о том времени всю правду и высказавшись о нем до конца, вы от него освободитесь и вступите в новый период, когда мысли о пережитом перестанут вас угнетать. Может, я плохой психолог, но что-то в этой моей идее есть верное.
На прошлой неделе появился Хем, а в субботу я проводил его на пароход «Париж», которым он вместе с Ивэном Шипмэном и Сидни Франклином уехал в Испанию. Надеюсь, ничего с ними там не случится. Хотя им разрешено поехать на строго деловых началах, они настроены очень воинственно. Эрнест кончил свой роман, но отдаст его нам только в июне. Говорит, что к маю он вернется.
Том утопает в своих рукописях и очень мучается из-за этой судебной возни. Дама, предъявившая ему иск, не успокаивается — пока, во всяком случае. Она просто в ярости.
Книги Эдит Уортон не идут на рынке, исключая «Итана Фрома», на которого спрос необычайный. Все остальное, включая и «Обитель радости», лежит. Как и книги Ринга…
Всегда ваш
Фицджеральду от Перкинса 19 марта 1937 г.
Дорогой Скотт, в своем рассказе Эрнест снимает то место. Мы с ним не так давно на эту тему поговорили, и он к вам относится вовсе не так, как вы предполагаете. Видимо, он счел, что таким образом «взбодрит» вас, сделает вам же лучше и пр. Во всяком случае, упоминание о вас он намерен снять.
О ваших переговорах с Голливудом я знаю от Обера и надеюсь, все устроится лучшим образом, а пока, как он вам, должно быть, сообщил, я рискнул, не уведомляя вас, послать триста долларов на балтиморский счет, так как этого требовала ситуация.
Пусть все вам удастся с Голливудом, но, если ничего не выйдет, не падайте духом, ведь ваши письма в последнее время звучат почти так, как прежде.
Всегда ваш
1938
Фицджеральду от Перкинса 8 апреля 1938 г.
Дорогой Скотт, вы, наверное, уже знаете, что Эрнест снова в Испании. Считаю, что он поступил правильно; ему непереносимо было видеть, как там все плохо, сколько бед обрушилось на людей, которых он знал, и оставаться бездеятельным у себя в Ки-Уэсте. Он сражался за республику, он в нее верит, не может же он ее теперь предать. Поэтому он снова отправился как корреспондент газетного синдиката и дней десять назад написал мне из Франции. Письмо написано еще на пароходе, и тон его совсем необычен: Эрнест извиняется за все огорчения, которые он причинил, хотя, собственно, он ничем особенно не провинился, и благодарит меня за «верность», а всем знакомым, включая вас и Джона Бишопа, шлет приветы и пожелания. Письмо меня расстроило, и я все не могу отделаться от чувства тревоги — он словно бы не надеется вернуться из Испании живым. Впрочем, я не верю в предчувствия. Мои, во всяком случае, обычно обманывают. Хем прекрасно выглядел и вроде был в самом лучшем расположении духа, но, видимо, так только казалось. О вас он говорил особо — хочу, чтобы вы это знали.
А вслед за письмом пришла его пьеса очень хорошая без всяких скидок, так что он не стоит на месте.
…Не буду подробно распространяться, о чем эта пьеса, но у вас хорошее чутье, и вы знаете Эрнеста. Он сильно вырос, возмужал. В каком направлении он развивается, сказать трудно, но что он развивается — несомненно. Пьеса меня ободрила, но вот письмо приводит в уныние. Среди прочего его удручает судьба Ивэна Шипмэна, который был в этой иностранной бригаде, не помню, как она точно называется. С Шипмэном могло случиться все, что угодно, а Эрнест чувствует свою ответственность за него. Надеюсь, все кончится благополучно; думаю, я не зря вам об этом пишу. Пьеса и впрямь замечательная. Она будет поставлена в сентябре.
Всегда ваш
М. Перкинсу Голливуд 23 апреля 1938 г.
Дорогой Макс, пришли ваши письма, за которые я очень благодарен, так как сделался настоящим калифорнийцем, а стало быть, ничего не знаю о нью-йоркской жизни.
[…] Рад, что пьеса Эрнеста удалась, и тронут тем, что он обо мне вспомнил, уезжая, ну а его байроническая неукротимость не перестает меня поражать. Я видел несколько его статей в «Лос-Анджелес таймc», но последнее время они что-то не появляются, и остается надеяться, что осколок крупповского снаряда не сразил самого выдающегося — на сегодняшний день — американца.
Вчера пришло письмо от этого вашего безмерно тактичного сотрудника Уитни Дэрроу или Дэрроу Уитни, никак не запомню его имени… Он пишет, что «По эту сторону рая» уже не переиздается. Прошло восемнадцать лет, и это для меня не сюрприз (оглядываясь на эту книгу, я нахожу, что она одна из самых смешных со времен «Дориана Грея», и смешит ее в высшей степени серьезное притворство, но там и сям найдется страница невымученной, живой прозы). Для нынешних молодых странными выглядят и те битвы, которые мы тогда вели, и все, что нас в те дни поражало. Чтобы удержать читателей, мне бы пришлось кое-что выбросить и придать рассказу красочности (я бы это, возможно, и сделал, будь я помоложе и примись за книгу заново)…
Одно время я собирался предложить Беннету Серфу выпустить роман в «Модерн Лайбрари» с новым предисловием. А вы вот предлагаете однотомник с «Раем», «Гэтсби» и «Ночью». Ну что же, а почему бы и нет? Поскольку я здесь просижу, видимо, еще года два, надо подумать о том, чтобы мое имя не вовсе исчезло в небытии, тем более что я теперь не пишу даже для «Сатердей ивнинг пост».
Снова ношусь с мыслью приняться за свою повесть о Филиппе и средневековье, но когда выберу для этого время — не знаю: этот удивительный бизнес, именуемый кинематографом, то требует, чтобы ты работал из последних сил, то заставляет тебя томиться бездельем и изводить себя сомнениями в том, что ты еще кому-то тут нужен, а тем временем кто-то где-то решает, годится сделанное тобой или нет. Странный тут подобрался народ: несколько безумно уставших, но великолепных профессионалов, которые делают картины, и угнетающее множество подонков и ничтожеств, каких свет еще не видывал. А в результате то и дело сталкиваешься со всякими шарлатанами, и никто никому не доверяет, и время тратится большей частью попусту, так как никто ни в чем не уверен.
[…] По-прежнему теряюсь в догадках: что происходит с Томом Вулфом? Я за него немного боюсь; не понимаю, как он без вас справится, но не хочу, чтобы и вы надорвались в этой бесконечной борьбе. Доставили же вам хлопот те, кого вы, Макс, выпестовали — Эрнест теперь в Испании, я в Голливуде, а Тому вздумалось поиграть в вольного стрелка.
Фицджеральду от Перкинса 1 сентября 1938 г.
Дорогой Скотт, на днях видел Хэролда Обера, который мне все о вас рассказал… Позавчера на нашем небосклоне молнией промелькнул Хем, который опять уезжает во Францию. Он твердо намерен хотя бы еще разок взглянуть на Испанию, но едет главным образом работать. Жаль, что я не могу поговорить о нем с вами; он со мною обсуждал свой новый замысел, и я всячески старался его поощрить, но потом меня начали одолевать сомнения насчет того, что план этот верен. Впрочем, он мне в целом кажется интересным. Мне бы просто хотелось переговорить с кем-то, кто понимает толк в таких вещах. После долгих проволочек и переделок, преследовавших главным образом цель сделать все так, как хотелось Хемингуэю, мы выпускаем книгу, называющуюся «Пятая колонна» и первые сорок девять рассказов«. В ней будет пьеса (»Пятая колонна«), четыре новых рассказа и все рассказы из прежних книг, так что получается большой том. Пьесу даем так, словно это еще один рассказ, и она в этом окружении хорошо читается. Если ее потом поставят, мы отдельной книжкой напечатаем сценический вариант, на который будет спрос. А здесь она выглядит как обычный рассказ. Есть хорошо написанное предисловие. Один из четырех новых рассказов — «Снега Килиманджаро», и вы в нем не упоминаетесь. Кстати, антология О’Брайена, где вы упомянуты, никакого отношения к нам не имела, я даже не знал, что там идут «Снега», пока не увидел книгу. Хем выглядит лучше и настроен бодрее, чем за все последние годы; к счастью, обошлось без такой толпы, какая за ним обычно следует, — вечно на нем висят эти проходимцы из «Эсквайра», и спокойно с ним поговорить оказывается трудным делом. На этот раз удалось. Кажется, домашние его дела так или иначе устраиваются, но Испания его захватила, и он совершенно не мог работать, потому что его все время просили принять участие то в одном, то в другом начинании. Коммунисты, похоже, считают его теперь своим и по любому поводу обращаются к нему с разными просьбами.
Не выберетесь ли написать бедняге Вулфу? Он отправился странствовать по Северо-Западу, где прежде не бывал, и месяца через полтора-два добрался до Сиэтла, где свалился совсем больным. Оказалось, что у него бронхиальное воспаление, и он все никак не выкарабкается, температура держится уже восьмую неделю. Боюсь, он стоял на краю могилы. Я ему написал, и он ответил очень славным письмом, но, похоже, от этого температура у него опять поднялась. Его сейчас нужно успокоить и поддержать, так как он того и гляди запаникует оттого, что время идет впустую. Если из-за болезни он будет вынужден дать себе настоящую передышку, то болезнь для него, наверное, благо, а не зло — с той самой минуты, как мы познакомились, он не отдыхал ни разу. Может быть, он двинется в Калифорнию, как ему и следовало бы, и несколько месяцев проведет там, ничем не занимаясь. Лучше бы, правда, он не пошел по вашим следам, так как тогда он, конечно, начнет сходить с ума от Голливуда.
М. Перкинсу Голливуд 4 сентября 1938 г.
…Да, к нашему давнему разговору. Из прилагаемого письма ясно увидите, сколько людей вполне однозначно поняли выпад Эрнеста против меня в «Снегах». Когда я ему по этому поводу написал, он ответил, что снимет это место, когда рассказ пойдет в его книге. С тех пор он без изменений был перепечатан в антологии О’Брайена, но с этим, конечно, ничего нельзя было поделать. Однако, если вы готовите к осени его сборник, не забудьте, пожалуйста, что он в письме ко мне дал обещание снять мое имя. Все это и так была порядочная гнусность, и, будь на месте Эрнеста кто угодно другой, я бы не выдержал. Неужели ему кажется, будто рассказ выигрывает оттого, что я в нем появляюсь в таком неприглядном виде? Невозможно это оправдать, как ни суди.
Здесь все без изменений. Я пишу сценарий для новой картины с Кроуфорд — «Неверность». Хотя в основу положен журнальный рассказ, практически это совершенно новая работа. Мне она нравится, и продюсер на этот раз лучше — Хант Стромберг, этакий Тальберг в миниатюре, которому не хватает тальберговского масштаба, зато свойственна та же напористость и полная поглощенность своим делом.
Мало-помалу моя записная книжка заполняется материалом, который для вас куда интереснее, но прошу вас, нигде не сообщайте, что я начал новую книгу. Над «Ночью» я бился слишком долго, так что следующий мой роман лучше подавать без предварительных фанфар.
Очень все грустно с Томом Вулфом. Я не понимаю, зачем он это сделал. Мне его жаль, а с другой стороны, жаль вас, ведь я знаю, как вы к нему привязаны.
Может быть, увидимся на пасху.
Привет Луизе.
Всегда ваш
P. S. Все, что касается «Снегов», должно остаться нашей с вами тайной.
М. Перкинсу Калвер-Сити 29 сентября 1938 г.
Дорогой Макс, хочу написать вам как самому близкому родственнику Тома, потому что могу себе представить, какой для вас удар его смерть: вы ведь так его любили и столько для него сделали. Никаких подробностей не знаю. Вскоре после того, как я из вашего письма узнал, что он в Сиэтле, в газете было сообщение о его болезни и отъезде на Восток. Я забеспокоился, ясно себе представив, до чего он одинок, измучен, печален, но, зная, какая в нем таится жизненная сила, утешился тем, что он наверняка со всем этим справится, выйдет победителем — и вот эта развязка в Балтиморе, и теперь то громадное, живое, пульсирующее, что было им, успокоилось навсегда. Без него все как-то сразу опустело, даже больше, чем после смерти Ринга, который выглядел обреченным задолго до конца.
Как теперь все будет с его книгами? В качестве литературного душеприказчика вы бы, наверное, распорядились его писательской судьбой лучше, чем распоряжался он сам, пусть это и странно звучит. Не думаю, что «миллион слов», который остался, послужит завершением всего его плана, но это и не так важно, ведь план наверняка менялся и уточнялся, пока шла работа. У Тома самое лучшее — это самое лиричное, точнее, то, что содержит в себе и его лиризм, и силу наблюдательности, например поездка по Гудзону в «О Времени и о Реке». Хотелось бы взглянуть на то, что он писал в самое последнее время, — не сбился ли он со своей дороги или, может быть, наоборот, нашел ее?
Глубоко сочувствую и вам, и его семье. Может быть, написать им письмо? Скажите, кому именно.
Ваш преданный друг
1939
М. Перкинсу Энсино 25 февраля 1939 г.
Дорогой Макс, жаль, что наша встреча оказалась такой краткой, но мне все время казалось, что вы о чем-то хотели потолковать со своей дочерью, а я мешаю. До чего она хорошенькая, только мне кажется, она меня почему-то немножко боится; впрочем, может быть, это моя мнительность, иногда обостряющаяся.
[…] Вы наверняка уже переговорили с Хэролдом Обером насчет моей страховки. Он, конечно, считает, что я просто потерял голову, я же убежден, что продолжать и дальше тянуть здесь лямку, как фабричный рабочий, было бы равносильно моральному крушению. Условия тут такие, что все кажется парадоксом; вам словно бы говорят: «Мы вас пригласили, потому что ценим вашу индивидуальность, но, пока вы у нас работаете, мы сделаем все, чтобы она не проявилась».
У меня несколько замыслов, и в ближайшие дни я за один из них примусь. Как чудесно снова писать, а не заниматься штопкой дыр в чужих изделиях. Когда я сидел над «Унесенными ветром», мне категорически запретили использовать в сценарии хоть слово, если его не было в романе; когда требовалась новая реплика, приходилось перерывать страницу за страницей, выискивая фразы, относящиеся совсем к другой ситуации, словно дело шло не о Маргарет Митчелл, а о Священном писании!
Всего вам самого доброго.
P. S. Что и говорить, я просто поражен тем, что, по вашим рассказам, пишет Том Вулф в своей книге. Не сомневаюсь, что, будь он сейчас в живых, он бы постарался по крайней мере не изображать вас злодеем и вообще нашел бы верный тон, раз уж ему вздумалось вас описывать. Но все равно, как не задуматься, на что только ни способны люди. Выпад Эрнеста против меня напоминал бессмысленную детскую забаву, и ничего больше, поэтому я, собственно, и не испытал особого раздражения. В этой истории с Вулфом вы оказались жертвой иронии.
Фицджеральду от Перкинса 27 февраля 1939 г.
Дорогой Скотт!
Ваши планы я знаю только в самом общем виде, но желаю вам успеха. Конечно, то, чем вам приходится заниматься в Голливуде, очень непривлекательно, я вам вполне верю. Если бы не налоги, вы бы уже давно поправили дела и были свободным человеком.
Переговорил со Спиваком насчет возможности переиздания «По эту сторону рая». Он боится, что книга старовата, да так оно и есть и не может быть иначе. Обещал, однако, навести справки, велик ли на нее спрос в библиотеках и т.п. Может быть, что-нибудь из этой идеи и выйдет. Я с ним еще буду ее обсуждать.
Джейн вообще застенчива, особенно если рядом я. Когда вы ушли, она очень подробно о вас расспрашивала. А насчет Тома я, видимо, написал неточно, и ваше впечатление ошибочно. Просто мне вообще не нравится, когда обо мне говорят, а учитывая, как тесно он был связан со «Скрибнерс», странно, что единственный из всех нас, кто попал на страницы книги, да еще занял в ней столько места, — это я. Правда, здесь есть свое художественное оправдание, поскольку я с ним так много возился, а он ведь всегда писал только о тех, кого встречал в жизни. И как человек, всегда его поддерживавший, и как его душеприказчик я должен отнестись к этому спокойно. И к тому же я вовсе не выгляжу у него злодеем. Сейчас пробежал рукопись и вижу, что все дело в другом — я совсем не похож на самого себя. Не раз мне казалось, что, будь я и впрямь похож на этот персонаж, мне было бы отчего возгордиться.
Всегда ваш
Фицджеральду от Перкинса 7 декабря 1939 г.
Дорогой Скотт, не хочется вас тормошить, но скажу еще раз о том, насколько меня интересует ваша книга. По-моему, сделанное превосходно, а думающие иначе заблуждаются. Я сейчас хлопочу не об интересах «Скрибнерс» и даже не о ваших личных, я просто стремлюсь полностью выявить все, что в вас есть. Так что, когда выберете минутку сообщить мне, как продвигается работа, напишите обязательно, пусть в двух словах.
Всегда ваш
1940
М. Перкинсу Биверли-Хиллз 20 мая 1940 г.
Дорогой Макс, уже давно надо было написать вам обстоятельно… Только что по радио сообщили о падении Сен-Квентина. Боже мой! А я-то, помнится, рекомендовал вам перевести Андре Шамсона — он был в моде, но теперь война перешла в новую стадию, и его книга кажется памятником давно ушедшей мирной эпохи.
Как бы я хотел, чтобы меня продолжали печатать! Дико представить себе, как через год-другой Скотти станет уверять своих приятельниц, что ее отец был писателем, но в магазинах не найдется ни одной моей книги в доказательство этому. Вашей вины в этом нет никакой. Эти последние пять лет вы и еще один человек, Джеральд Мерфи, оставались друзьями в самые безысходные минуты. Странно, не всегда поймешь, кто же друг; выпад Эрнеста в «Снегах», статья бедолаги Джона Бишопа в «Виргиния куотерли» (славно он отблагодарил меня за десять лет стараний как-то утвердить его в литературе) и неожиданное отступничество Хэролда, как раз когда я в нем так нуждался, сделали их всех людьми, которых друзьями я не назову. Прежде я верил в дружбу, верил, что на самом деле могу делать людей счастливыми, и ничто на свете не приносило мне столько радости. Но выяснилось, что и это лишь пустая греза, вроде райского уголка, изображаемого в водевилях, которые разыгрывают гримирующиеся под негров уличные актеры, а самому мне в этом водевиле отведена роль доверчивого простачка.
Как профессиональный писатель, я знаю, что следующий толчок должен дать я. Согласны ли вы печатать «Гэтсби» дальше в издании ценой 25 центов или книга уже непопулярна? Прошел ли уже ее день? Если издать ее в массовой серии с предисловием — не моим, а человека, высоко ее ценящего (может быть, я смогу такого подыскать), — будут ли ее читать студенты, преподаватели, любители хорошей английской прозы -хоть кто-нибудь? Погибнуть так бесповоротно, так несправедливо, а ведь я же что-то сделал, и немало! Даже и сейчас не так уж часто встретишь в американской прозе вещи, на которых вовсе нет моего отблеска — пусть совсем немножко, но я ведь был своеобразен. Помню, одна из наших немногочисленных и всегда мелких размолвок была вызвана тем, что я сказал: всякий, кто помнит «Когда во дворе перед домом», не назовет Тома Вулфа таким уж абсолютно оригинальным. С тех пор мое мнение о нем изменилось. Мне нравятся «Только мертвые» и «Артур, Гарфильд и пр.», я считаю, что это образцы высшей пробы. А где теперь Том, и я, и все мы, когда американской литературой командуют Робеспьеры психологизма, которые почитают шедевром такую дребедень, как «Христос в бетоне», а мальчишки зачитываются Стейнбеком, как в мое время увлекались Менкеном. Но у меня еще есть вера. Мою новую книгу будут покупать, и я больше не наделаю ошибок, как в «Ночи».
Если будет время, напишите, что нового. Где Эрнест, что с ним?
Обнимаю вас всех: и старшее, и младшее поколение.
Фицджеральду от Перкинса 22 мая 1940 г.
Дорогой Скотт, рад, что у меня опять есть ваш адрес. Давно хотел вам написать…
Ваше письмо звучит невесело, но это хорошее письмо. В сегодняшней газете есть несколько неплохих новостей, за каждую надежду цепляешься, как за соломинку. От природы я оптимист, но сейчас испытываю ужасную подавленность. Ну хоть немного взбодрюсь и смогу работать. Ваша позиция чрезвычайно достойна. С писателями и издателями я теперь редко вижусь, но они всегда меня о вас спрашивают. А значит, вы сделали немало, ведь вспомнить только, сколько было авторов, выпустивших намного больше книг, чем вы, но сгинувших без следа. Мы-то ведь знали, что «Гэтсби» — великая книга. Но не думаю, чтобы ее стоило издавать по такой дешевой цене. Вы же знаете, что ваши вещи даются чуть не во всех школьных антологиях. И я надеюсь, вы доведете до конца новую книгу, которая с самого начала столько обещает.
Эрнест все еще сидит над своим романом и должен появиться здесь к 10 июня. Переделанная «Пятая колонна» имеет необычайный успех, об этом вы, наверное, слышали. А теперь с минуты на минуту, насколько могу судить, начнутся переговоры о правах на экранизацию.
Должно быть, очень интересно и радостно готовить фильм по собственному рассказу. Но и речи быть не может, чтобы вы превратились в обыкновенного сценариста-халтурщика, да вы ведь и не собираетесь делать кино своей профессией.
За успехами Скотти я слежу с большим интересом. Несмотря на ваши сетования, в ней очень много от Скотта. Во всяком случае, та же изобретательность, та же отвага. Джейн в каждый свой приезд рассказывает мне о ней — о том, как она написала и поставила пьесу, как организовала клуб ОГОП («О Господи Опять Понедельник»). Не знаю, чем именно они в этом клубе занимаются. Кстати, Том Вулф описал в своей книге и Джейн, точнее, нечто среднее между Джейн и Нэнси, хотя чисто внешне эта героиня напоминает Джейн, какой она была в четырнадцать лет, — он пишет, что девочка промелькнула в гостиной молча и внезапно, как солнечный луч. Напишу подробнее через несколько дней.
Мы устроили конференцию для торговцев по случаю предстоящего осеннего сезона, и все они спрашивали, чем вы сейчас заняты.
Всегда ваш
Оригинальный текст: Dear Scott/Dear Max: Correspondence of Scott Fitzgerald and Maxwell Perkins.