«Уважаемый Скотт — Уважаемый Макс»
Переписка писателя Ф. Скотта Фицджеральда и редактора Максуэлла Перкинса
Часть вторая: «Тримальхион» (апрель 1926 - декабрь 1926)
1924
М. Перкинсу Грейт-Нек, Лонг-Айленд [Ок. 10 апреля 1924 г.]
Дорогой Макс, несколько слов в продолжение нашего сегодняшнего разговора. Хотя я всеми силами стремлюсь и надеюсь кончить роман к июню, вы ведь знаете, как оно порой бывает. И даже если он потребует вдесятеро больше времени, я его не выпущу из рук, пока не удостоверюсь, что на этот раз выразил все, на что способен, и даже, как мне порой кажется, превзошел себя. То, что я писал прошлым летом, порой получалось неплохо, но приходилось без конца отвлекаться и пропадали внутренние связи, так что, начав все переделывать в согласии с изменившимся принципом рассказа, я много повыбрасывал — и даже законченную часть в 18 тыс. слов (кусок из нее пойдет в «Меркьюри» как отдельный рассказ). Лишь в последние четыре месяца я понял, насколько я — ну, если хотите, деградировал за годы, прошедшие после «Прекрасных, но обреченных». Эти месяцы я, разумеется, работал, но до того за два года — больше двух лет — я написал всего-то одну пьесу, с полдюжины рассказов да три-четыре статьи — в общем, примерно по сто слов в день. И если бы я в это время хоть читал, или путешествовал, или чем-то был занят, если бы хоть поддерживал свое здоровье, все было бы не так плохо; но я проводил свои дни бессмысленно, ни о чем не думал всерьез, ничему не учился, только пил и скандалил. Представьте, что бы было, если бы «П. но о.» тоже писались по сто слов в день — роман потребовал бы четырех лет такой работы, так что можете судить о том, до чего я докатился.
Все это к тому, чтобы попросить вас запастись терпением и поверить, что наконец-то — впервые за годы — я действительно работаю и вкладываю в роман все, что у меня есть. У меня развились многие дурные привычки, и я теперь пытаюсь от них избавиться.
Во-первых, это моя лень.
Во-вторых, привычка все передоверять Зельде — ужасная привычка, передоверять нельзя ничего и никому, пока сам не довел дело до конца.
В-третьих, излишнее внимание к слову, бесконечные сомнения над ним.
И т.д., и т.д., и т.д.
Сейчас я чувствую в себе настолько большую силу, какой никогда не чувствовал прежде, но проявляется она так нелегко, с такими сложностями оттого, что я слишком много говорил и слишком мало жил внутренней духовной жизнью, а без этого не возникает ощущения подлинной уверенности. Да к тому же я не знаю никого, кто к 27 годам успел бы уже столько вычерпать из собственного жизненного опыта. «Дэвид Копперфилд» и «Пенденнис» были написаны, когда их авторы перешагнули за сорок, а у меня «По эту сторону рая» содержит в себе три книги, «П. но о.» — две. Поэтому в своем новом романе я полностью отдался настоящему творчеству — здесь нет дешевых выдумок, как в рассказах, здесь важны воображение и последовательность, с какой воссоздается мир искренний, но многосложный. Я продвигаюсь неспешно и осторожно, иногда переживая настоящие муки. Книга явится осознанно художественным свершением, и в отличие от первых моих книг ее судьба будет определяться тем, насколько я этого добьюсь.
Если я когда-нибудь заслужу себе право на передышку, я уж точно не растрачу ее бездумно, как было последние годы. Прошу вас, не сомневайтесь, что на этот раз я выкладываюсь полностью.
Всегда ваш
Фицджеральду от Перкинса 16 апреля 1924 г.
Дорогой Скотт, не ответил на ваше письмо сразу, потому что хотелось ответить подробно. Меня оно восхитило. Но я настолько завален делами, что никак не находится свободной минуты, чтобы написать вам, как следовало бы, да и сейчас это не удастся. Но больше откладывать свой ответ не хочу — кое о чем надо сказать.
Прежде всего, я прекрасно понимаю, к чему вы стремитесь, и все эти житейские трудности из-за перенапряжения и прочего не имеют никакого значения рядом с тем, что вы работаете над произведением, которое должно стать лучшим у вас, и работаете так, как находите необходимым, иначе говоря, как у вас получается. Что касается издательства, мы вам предоставляем писать согласно собственному рабочему ритму, а если вам удастся закончить к предполагаемому сроку, это, на мой взгляд, будет просто замечательно, даже ограничиваясь только соображениями времени.
Я смотрю в будущее — и особенно после вашего письма — с оптимизмом и полной уверенностью в успехе.
Единственное, чего бы нам хотелось, — это знать, какое предполагается заглавие, и тогда мы бы могли уже сейчас заняться обложкой, которая будет готова, когда вы принесете рукопись. Это сэкономило бы нам несколько недель, что важно, если издавать книгу осенью. Мы оказались бы в выигрышной ситуации, но, если заглавие еще не определено, тоже ничего страшного. Ничего страшного и в том случае, если мы начнем предлагать книгу под заглавием, которое потом изменится. Мне всегда казалось, что «Великий Гэтсби» — заглавие многозначительное и удачное, хотя о книге я, понятно, имею лишь самое расплывчатое представление. Как бы там ни было, мы менее всего хотели бы каким бы то ни было образом отвлекать вас от рукописи, и, если вас устраивает положение дела на сегодня, нас оно тоже вполне удовлетворяет. Главное — книга, а все прочее суета.
Ваш
М. Перкинсу Сен-Рафаэль, Франция [Ок. 25 августа 1924 г.]
Дорогой Макс!
1. Роман заканчиваю на следующей неделе. Это, впрочем, не значит, что вы его получите до 1 октября, поскольку мы с Зельдой намерены заняться правкой, дав себе неделю полного отдыха.
2. Посланные вами вырезки так и не пришли.
3. Здесь был Селдес, который находит, что новую книгу Ринга прекрасно было бы назвать «Мегерам с любовью». Мне также очень нравится «Моя жизнь в сердечных смутах», об этом я скажу Рингу, когда он в сентябре сюда приедет.
4. Хорошо ли расходятся его рассказы?
5. Ваша бухгалтерия так мне и не прислала отчет о поступлениях к 1 августа от продажи моих книг.
6. Бога ради, никому не отдавайте ту суперобложку, которая предназначена для моего романа. Я вставил эпизод, который связан с рисунком на обложке.
7. По-моему, я написал самый лучший роман, какой когда-нибудь появлялся в Америке. Местами я касаюсь в нем неприятных вещей, что не должно вас смущать. В нем всего около 50 тысяч слов.
8. Лето прошло, как должно было пройти. Порой я себя чувствовал несчастным, но работа от этого не страдала. Я наконец-то стал взрослым.
9. О каких книгах сейчас говорят? Помимо бестселлеров, конечно. Роман Хергесхаймера, который печатается в «Пост», мне показался отвратительным.
10. Надеюсь, вы уже прочли роман Гертруды Стайн в «Трансатлантик ревью»?
11. Здесь только и разговоров, что о лучшей книге Раймона Радиге (это молодой прозаик, который в шестнадцать лет написал «Дьявола во плоти» — его перевести невозможно). Книжка называется «Бал графа Оргеля», она написана, когда Радиге было 18. Я, правда, прочел только до середины, но на вашем месте обязательно бы заинтересовался этой вещью. Она не столько французская, сколько наднациональная, и чувствую, что при толковом переводе она бы произвела фурор в Америке, где все тянутся к Парижу. Поищите ее и дайте посмотреть кому-нибудь из рецензентов. Предисловие написал дадаист Жан Кокто, но сама книга совсем не дадаистская.
12. Приобрели вы у Ринга другие его книги?
13. Похоже, к 1 октября мы отсюда уедем, так что после 15 сентября посылайте всю мою корреспонденцию в Париж.
14. Если будет время, попросите магазин прислать мне «Танец жизни» Хейвлока Эллиса, а деньги пусть вычтут из поступлений.
15. Стразерса Берта я пригласил вместе пообедать, но у него заболел ребенок.
16. Макс, непременно ответьте по каждому пункту.
Мне вас тут чертовски не хватает.
М. Перкинсу Сен-Рафаэль, Франция [Ок. 10 октября 1924 г.]
Дорогой Макс, поступления от продажи лучше, чем я предполагал. Пишу вам для того, чтобы сообщить, что существует на свете молодой человек, которого зовут Эрнест Хемингуэй, он живет в Париже (хотя он и американец), пишет для «Трансатлантик ревью» и в будущем станет знаменитостью. Эзра Паунд пристроил где-то в Париже, кажется в «Эготист пресс» или что-то в этом роде, сборник его коротких зарисовок. Книжки у меня с собой сейчас нет, но поверьте, она необыкновенная, и я немедленно примусь разыскивать ее автора. Это что-то настоящее.
Роман пошлю вам с подробным письмом в ближайшие пять дней. А через неделю здесь появится Ринг. Пишу наспех, потому что работаю, как мул. Книга Столлингса, по-моему, никуда не годится. Нужно быть гением, чтобы твое нытье кому-то нравилось. Пытался встретиться со Стразерсом Бертом, но он неуловим. Напишу подробнее.
Да, вот что важно. Можно ли пристроиться в нью-йоркской книготорговле молодому французу, толковому и хорошо знающему французскую литературу? Сносно ли платят клеркам и есть ли вакансия, связанная с французскими книгами? У меня тут появился приятель, только что отслуживший в армии и очень этим интересующийся.
Максуэллу ПЕРКИНСУ 27.Х.1924
Посылаю Вам в особом конверте мой третий роман «Великий Гэтсби» (кажется, наконец я написал что-то действительно мое, но остается еще посмотреть, насколько это «мое» хорошо) …
Когда Вы прочтете книгу, дайте знать, что Вы думаете о названии. Конечно, я не смогу спать, пока не получу от Вас ответа, но напишите мне абсолютную правду: Ваше первое впечатление от книги и все, что Вас в ней беспокоит.
(Перевод М. Ландора.)
Фицджеральду от Перкинса 14 ноября 1924 г.
Дорогой Скотт, ваш роман — чудо. Беру его домой, чтобы перечитать, и тогда подробнее напишу о своем впечатлении, но и сейчас скажу, что в нем есть поразительная жизненность, и обаяние, и необыкновенно серьезная сквозная мысль, причем на редкость тонкая. Местами в нем чувствуется атмосфера тайны, которая у вас появлялась иногда и в «Рае», но потом пропала. Совершенно великолепный сплав, который создает безукоризненное единство повествования и чувство крайних полярностей сегодняшней жизни. А что касается стиля, он выше всех похвал.
Прошу вас подумать вот о чем: многим у нас не нравится заглавие, честно говоря, оно не нравится никому, кроме меня. А на мой вкус, как раз странная несочетаемость слов, вынесенных в заглавие, дает почувствовать тональность всей книги. Но те, кто возражает, лучше меня знакомы с практической стороной дела. Как можно быстрее сообщите, не сочтете ли нужным изменить заглавие.
Но если заглавие останется прежним, заметку, которую вы хотите дать на суперобложке, давать не следует, потому что она снижает весь эффект. Обложка с самого начала мне нравилась, а теперь я считаю, что она для такой книги просто замечательна. Итак, поразмыслите над заглавием и напишите, а лучше телеграфируйте о своем решении, как только его примете. Поздравляю вас от всей души.
Фицджеральду от Перкинса 20 ноября 1924 г.
Дорогой Скотт, у вас есть все основания гордиться этой книгой. Она необычайная, она пробуждает самые разные мысли и чувства. Вы нашли самый точный угол зрения, выбрав повествователем персонаж, который не столько участник, сколько свидетель событий; благодаря этому читатели могут смотреть на все происходящее с более высокой точки, чем та, которая доступна героям, — как бы с некоторой дистанции, создающей перспективу. Ни при каком ином построении ваша ирония не была бы настолько действенной, а читатели не чувствовали бы с такой остротой всю причудливость обстоятельств, в каких порой оказывается человек в нашем пустом и беспечном мире. Взгляд доктора Эклберга разные читатели воспримут по-разному, но само присутствие такого символа — великолепная деталь, освещающая характер целого: большие немигающие глаза без всякого выражения, просто фиксирующие, что происходит вокруг. Прекрасно!
Я мог бы долго продолжать вас хвалить, подчеркивая важность тех или иных элементов, говоря о богатстве смысла и т.п., но сейчас, наверное, важнее критические замечания. Вы не ошибаетесь, чувствуя, что накал несколько слабеет в шестой и седьмой главах, и не знаю, что тут можно было бы поправить. Не сомневаюсь, что вы что-нибудь придумаете, и пишу об этом только для того, чтобы подтвердить необходимость каких-то изменений в этом месте, поскольку здесь сбивается темп, а это важно и для последующего. Ну а собственно замечаний у меня всего два.
Первое из них сводится вот к чему: среди ваших персонажей, на удивление жизненных и сильно вылепленных — я бы узнал такого человека, как Том Бьюкенен, встретив его на улице, и постарался бы не вступать с ним в контакт, — Гэтсби кажется несколько расплывчатым. Читателю так и не удается составить о нем четкое представление, его облик теряется. Конечно, все, что окружает Гэтсби, отмечено определенной таинственностью, т.е. и должно быть не вполне ясным, так что, вероятно, таким вы его и замыслили, но все же, мне кажется, это просчет. Нельзя ли и его самого сделать таким же ясным, как другие персонажи, и не стоит ли добавить ему две-три характерные черточки вроде пристрастия к словечку «старина», причем это будут скорее не речевые, а физические характеристики. По каким-то причинам читатель (как я уже убедился на примере мистера Скрибнера и Луизы), похоже, представляет его намного старше, чем он есть, хотя ваш рассказчик сообщает, что Гэтсби почти его ровесник. Такого впечатления не возникло бы, если бы Гэтсби с первого своего появления стоял перед нами как живой, подобно, например, Дэзи или Тому; не думаю, что вам пришлось бы многое менять, чтобы этого добиться.
Другое замечание тоже касается Гэтсби. Конечно, должно оставаться загадкой, каким образом он разбогател. Но в конце вы вполне ясно даете понять, что своим богатством он обязан связям с Вулфшимом. Да и раньше вы на это намекаете. Так вот, почти все читатели будут ломать голову над тем, как это он сделался таким богачом, и потребуют объяснений. Разумеется, было бы чистым абсурдом все им подробно растолковывать. Но мне показалось, что можно бы в разных местах добавить по фразе, а то и по небольшому эпизоду, из которых явствовало бы, что он каким-то образом был тайно причастен к делам Вулфшима. Да, у вас есть сцена, когда ему звонят по телефону, но, может быть, стоит раз-другой показать, как на своих пирах он ведет разговоры с какими-то темными личностями из мира политики, биржевой игры, спорта, ну, чего угодно. Сознаю свое косноязычие, но вы, вероятно, понимаете, к чему я веду. Полное отсутствие объяснений почти до самого конца мне представляется недостатком, — хорошо, не нужно объяснять, но хотя бы наведите на предположения. Как жаль, что нам нельзя встретиться, тогда бы я по меньшей мере сумел вам втолковать, чего именно я добиваюсь. Впрямую нигде не должно говориться о том, чем занимался и занимается Гэтсби, даже если бы и появилась возможность это сказать. Не нужно объяснять, был ли он невинным орудием в чужих руках или до какой-то степени сам несет вину. Но достаточно лишь совсем слегка обрисовать его деловую жизнь, и вся история приобретет еще большую убедительность.
Да, еще одно соображение: когда Гэтсби излагает рассказчику свою биографию, вы несколько отступаете от того повествовательного принципа, который везде выдержан безукоризненно и сам по себе превосходен, сообщая рассказу естественность живого потока, идет ли речь о самих событиях или об их отзвуках. Но ведь нельзя вовсе не касаться его биографии. И я подумал, не могли бы вы показать, что скрывается за его разговорами об Оксфорде и об армейской службе, не прямо, а постепенно, по мере развертывания рассказа? Упоминаю об этом, чтобы вы подумали над сказанным, пока не придут гранки.
Книга в целом блестящая, и мне стыдно даже за эти мелкие придирки. Не перестаю поражаться, сколько смысла несет у вас каждая фраза, какое глубокое и сильное впечатление оставляет каждый абзац. Все происходящее поэтому просто-таки светится жизнью. Если бы мне нравилось ездить экспрессами, я бы сравнил живость и многоликость создаваемых вами картин со сменой впечатлений за окном несущегося вагона. Когда читаешь, кажется, что книга совсем небольшая, но ощущений испытываешь столько, что для всех них потребовался бы роман втрое длиннее.
Насколько могу судить, нет ничего равного по силе изображения Дэзи, Джордан, Тому и его поместью. Описание Долины шлака рядом с прелестным уголком, разговоры и события в доме Миртл, прекрасные портреты тех, кто бывает у Гэтсби, — все это прославит вас. И для всего этого, как и для захватывающей кульминации, вы нашли точное время и точное место, а с помощью Т. Дж. Эклберга и этих словно бы случайных замечаний о том, какое было море и небо и как выглядел вдали город, добились того, что происходящее у вас намного значительнее, чем сами события, которые вы описываете. Как-то вы мне говорили, что вы вовсе не прирожденный писатель, боже мой! Конечно, вы овладели этим ремеслом, но для такой книги нужно куда больше, чем просто ремесло.
Всегда ваш
P. S. Почему вы соглашаетесь, чтобы потиражные на этот раз были меньше, чем в прошлый, когда мы вам платили сначала 15 процентов, потом, после 20 000 проданных экземпляров, - 17,5, а после 40 000 — 20 процентов? Вы движимы заботой о рекламной кампании? Мы так или иначе постарались бы развернуть ее максимально, а если условия останутся прежними, вы вскоре покроете свой аванс. Разумеется, издательству ваше предложение выгодно, но не вижу причин, почему эта книга должна принести вам меньше, чем предыдущая.
М. Перкинсу Рим [Ок. 20 декабря 1924 г.]
Дорогой Макс, я сегодня не совсем в форме (это несерьезно) и поэтому, похоже, напишу вам длинное письмо. Мы живем в небольшом, немодном, но очень уютном отеле за 525 долларов в месяц, включая кормежку, чаевые и пр. Рим мне не слишком интересен, но сейчас здесь все бурлит, а к весне мы все равно вернемся в Париж. О своих планах говорить бессмысленно, они, как правило, столь же безуспешны, как предсказания о конце света в устах фанатиков, — я говорю о рабочих планах. Нужно будет приниматься за новый роман: придумывать идею, заглавие — на все это уйдет примерно год. Но начинать мне не хочется, пока не вышел «Гэтсби», а пока я для денег займусь рассказами (мне теперь платят по 2000 за рассказ, но до чего же я их ненавижу) , а кроме того, меня все так же манит мысль о новой пьесе.
[…] Теперь я знаю, что могу довести книгу до блеска, но корректура будет, наверное, самой дорогостоящей со времен «Госпожи Бовари». Пожалуйста, отнесите все расходы по корректуре за мой счет. Если будет возможность прислать мне сюда вторую корректуру, я был бы счастлив. Это потребует 12 дней в каждый конец, первую корректуру я прочту за четыре дня, а вторую за два. Надеюсь, весной будут и другие хорошие книги; я чувствую, что интерес к книгам у публики растет, когда хороших появляется сразу несколько, как это было в 1920 году (и весной и осенью) ,в 1921 (осенью), 1922 (весной). Первые книги Ринга и Тома, «Погибшая леди» Уиллы Кэсер и (правда, это уже куда хуже, в общем-то, не бог весть что) книжка Эдны Фербер — вот вся американская проза за последние два с лишним года (скажем, после «Бэббита»), которая нашла какой-то отклик.
Благодаря вашим советам я смогу сделать «Гэтсби» совершенством. Седьмая глава (сцена в отеле) так и останется не вполне удавшейся — я слишком долго над ней бился и все равно не могу точно передать характер переживаний Дэзи. Но и эту главу я постараюсь существенно улучшить. Дело не в том, что мне здесь не хватило энергии воображения, я просто автоматически запретил себе что-нибудь основательно в этом месте переделывать, так как мне необходимо, чтобы все мои персонажи отправились в Нью-Йорк, поскольку на обратном пути должна произойти катастрофа на шоссе; поэтому глава в основном останется такой же, как сейчас. Чувство свободы нередко подсказывает совсем новую концепцию, которая придает материалу свежесть, однако здесь этого не случается.
Все другое сделать легко, причем направление работы я вижу настолько четко, что понял даже, почему не сумел различить это направление раньше. Странно, но расплывчатость, присущая облику Гэтсби, оказалась как раз тем, что нужно. И вы, и Луиза, и мистер Чарлз Скрибнер говорите: недостаток книги в том, что я и сам не представляю себе, как выглядит Гэтсби и чем именно он занимается, и читатель это чувствует. Если бы я все это знал и скрыл от читателя, то читатель протестовал бы, потому что ему было бы это слишком ясно. Это непросто схватить, но вы, я уверен, понимаете, что я имею в виду. Однако теперь все, о чем вы мне писали, я знаю и, наказывая себя за то, что не знал, точнее сказать, не знал абсолютно точно до сих пор, постараюсь сказать об этом больше.
Я склонен вкладывать чуть ли не мистический смысл в те строки вашего письма, где вы говорите, что представляли себе Гэтсби человеком постарше. Человек, которого я полуосознанно нарисовал в своем воображении, действительно был старше (это вполне конкретный человек), и, видимо, не указывая этого прямо, я таким его и изобразил…
Как бы там ни было, после тщательного изучения дела Фуллера-Макджи и после того как Зельда нарисовала столько портретов, что у нее начали болеть пальцы, я представляю себе Гэтсби лучше, чем собственную дочь. Первой моей мыслью после вашего письма было оставить его в стороне и сделать так, чтобы главная роль в романе перешла к Тому Бьюкенену (мне кажется, это самый яркий характер из всех мною созданных, вместе с братом из «Соли» и Герствудом из «Сестры Керри» это три самых ярких персонажа в американской прозе за последние двадцать лет — впрочем, не мне судить) , но все равно мое сердце принадлежит Гэтсби. Одно время я был уверен, что знаю о нем все, потом его облик стал расплываться, а теперь снова ясен мне целиком. Жаль, что Миртл вышла лучше, чем Дэзи. Что касается Джордан, сама мысль ввести ее в роман была очень хороша (вы, наверное, поняли, что я имел в виду Эдит Каммингс), но постепенно она утрачивает свое значение. Дэзи не получается из-за седьмой главы, и это может отрицательно сказаться на успехе романа — сочтут, что книга сугубо мужская.
И все равно (впервые с тех пор, как провалился «Произрастающий») я считаю себя прекрасным писателем, а ваши прекрасные письма помогают мне так считать…
«Белая обезьяна», по-моему, скверный роман. По размышлении я пришел к такому же выводу относительно «Ковбоев», а также «Запада и Юга». Что вы решили насчет «Бала графа Оргеля»? Насчет полного издания Ринга? Насчет его нового сборника? И книги Гертруды Стайн? И Хемингуэя?
[…] За последние три-четыре года ни разу не писал таких длинных писем. Поблагодарите от меня мистера Скрибнера за его необычайную доброту.
Всегда ваш
Максуэллу ПЕРКИНСУ Декабрь 1924
…Первым моим импульсом, когда я получил Ваше письмо, было избавиться от Гэтсби: пусть Том Бьюкенен будет главным героем (по-моему, это лучший из всех моих характеров; я считаю, что он, и брат в «Соли», и Герствуд в «Сестре Керри» — три лучших характера в американской прозе за последние двадцать лет, — может, так, а может, и нет), но Гэтсби остается у меня в сердце. Какое-то время он был со мной, потом я его потерял, а теперь знаю, что он со мной снова. Мне жаль, что Миртль вышла лучше, чем Дэзи. Джордан была прекрасно задумана (может, Вы знаете, что это Эдит Каммингс), но она постепенно сходит на нет. Дэзи не получилась в VII главе, и популярности книги может повредить, что в ней нет удачного образа героини.
Во всяком случае, я чувствую (в первый раз после провала пьесы), что я замечательный писатель, и не теряю веры в себя благодаря Вашим великолепным письмам.
(Перевод М. Ландора.)
1925
Максуэллу ПЕРКИНСУ Февраль 1925
После шести недель непрерывной работы корректура закончена, и сегодня днем к Вам пойдут последние листы. В общем, потрудился на славу.
1. Я привел Гэтсби в чувство.
2. Объяснил, откуда у него деньги.
3. Поправил две слабых главы (VI и VII).
4. Лучше написал его первую вечеринку.
5. Разбил надвое его длинный рассказ в главе VIII.
Этим утром я телеграфировал, чтобы Вы не отдавали в набор главу X. Новый текст ее — и, клянусь, это важно, а то Гэтсби стал выглядеть из-за добавлений в других главах слишком низким — прилагаю. Также и мелкие поправки к отдельным страницам.
(Перевод М. Ландора.)
М. Перкинсу Отель «Тиберио», Капри [Ок. 18 февраля 1925 г.]
Дорогой Макс, после полутора месяцев непрерывной работы корректура готова, и сегодня отправлю последние листы. В целом я собой доволен, потому что:
1. Я сделал Гэтсби живым.
2. Объяснил, откуда у него столько денег.
3. Поправил две слабые главы (VI и VII) .
4. Улучшил первую часть.
5. Разбил слишком долгий его монолог в главе VIII.
Утром послал вам телеграмму с просьбой задержать гранки главы 40. Поправки к ней — очень важные, так как при переработке Гэтсби вышел уж слишком зловещей фигурой, — прилагаю к этому письму. Тут же поправки по страницам.
Мы уезжаем на Капри. Нам трудно сидеть на месте. Денежные дела опять невеселы, и придется сочинить три рассказа. Потом возьмусь за пьесу, а с июня надеюсь приступить к новому роману.
Получил длинные, интересные письма от Ринга и Джона Бишопа. Сообщите, все ли мои поправки пришли. Я обеспокоен.
Надеюсь, публикация не будет откладываться ни на месяц.
Фицджеральду от Перкинса 24 февраля 1925 г.
Дорогой Скотт, прекрасно, что вы отказались от аванса в 10 000. Не знаю, как вы справитесь, но в противном случае публикация отодвинулась бы на самый конец весны…
На прошлой неделе из Нассау вернулся Ринг Ларднер; он загорел, прекрасно выглядит и привез корректуру своей новой книги «Ну и что». Как только она выйдет, я вам ее пришлю. Мы издаем ее вместе с четырьмя другими: «Как пишется рассказ», «Айк по прозвищу Алиби», «Большой город» и «Путешествия Галлибля» — все с новыми предисловиями. Мне не удалось заставить Ринга достаточно серьезно пересмотреть книжки, выходящие теперь собранием. Я хотел, чтобы была еще одна книга с «Симптомами среднего возраста» и короткими рассказами, но без очерков военного времени, они все еще превосходны, но теперь устарели, — а без них сборник не получится. И кроме того, торговцы предпочитают давно знакомые заглавия. «Как пишется рассказ» уже разошлась в количестве 16500 экземпляров и по-прежнему идет хорошо, а с появлением новой книги и переизданием старых в новых переплетах пойдет еще лучше. Когда все томики выйдут, мы устроим в витрине издательства прекрасную выставку его произведений.
Теперь о Хемингуэе. Я наконец раздобыл «В наше время», эта книга оказывает просто пугающее воздействие своими краткими эпизодами, написанными лаконично, сильно и живо. Мне кажется, это удивительно полное и страшное изображение атмосферы нашего времени, как его воспринимает Хемингуэй. Я ему написал с просьбой сообщить нам о своих планах и, если возможно, прислать рукопись, но, должен сказать, не очень надеюсь, что письмо дойдет — даже его книгу удалось разыскать лишь с величайшим трудом. Не знаете ли вы его адреса?
М. Перкинсу Капри [Ок. 12 марта 1925 г.]
Дорогой Макс, еще и еще раз спасибо за ваше милое письмо. Вы ответили на все мои вопросы (кроме того, который касался денег). Я послал вам телеграмму с предположительным новым заглавием- решил было вернуться к «Чародею Гэтсби», но передумал. Заглавие — единственный недостаток книги, полагаю, лучше всего было ее назвать «Тримальхион».
Не забудьте прислать книгу Ринга. С Хемингуэем, несомненно, можно связаться через «Трансатлантик ревью». Я его разыщу, когда мы вернемся в Париж…
Фицджеральду от Перкинса 20 апреля 1925 г.
Дорогой Скотт, сегодня послал вам довольно грустную телеграмму о том, как идет книга, но по телеграфу подробностей не передашь. Многие торговцы настроены по отношению к ней скептически. Не могу понять, отчего так. Но одна причина ясна: книга получилась слишком маленькой, а принято считать, что это плохо, хотя мне казалось, мы уже переросли такой уровень. Понятно, им не объяснишь, что ваша проза особенная, именно та, за которой будущее, и в ней самое главное — суметь сказать многое, не называя, а подразумевая, так что книга содержательна не меньше, чем какой-нибудь иначе написанный роман, где втрое больше страниц. Что поделаешь, узнав, что книжка получилась скромная по объему, две большие фирмы, связанные с нами, в последнюю минуту резко снизили количество заказанных ими экземпляров. Но в конце концов, все зависит от широкой публики, а ее отношение к книге еще не прояснилось до конца. Кроме того, была прекрасная, очень убедительная рецензия в «Таймc» и еще одна, тоже отличная, в «Трибьюн» — ее написала Изабел Паттерсон. Уильям Роуз Бене, который напишет о романе в «Сатердей ревью», всем говорит, что это ваша лучшая книга. То же самое считают те, с кем я на этот счет переговорил: Гилберт Селдес (он тоже хочет написать), Ван Вик Брукс, Джон Маркенд, Джон Бишоп. Маркенд и Селдес просто без ума от этой книги. Они сумели понять ее по-настоящему, чего не скажешь даже о рецензентах «Таймc» и «Трибьюн».
Обо всем существенном буду вас информировать телеграфом. Понимаю, до чего мучительно вам все это переживать, мне ведь и самому это мучительно. Что до меня, книга так мне нравится и в ней я нахожу столько, что ее признание и успех стали главной моей заботой, и не только литературной. Но, судя по отзывам даже тех, кто почувствовал ее притягательность, она осталась недоступной слишком для многих, хотя такое трудно было предположить.
За неделю подберу все отклики и сообщения и пошлю их вам. Пока что ситуация еще не настолько ясна, чтобы делать окончательные выводы, и, во всяком случае, пусть вас утешит тот факт, что я переживаю эту ситуацию с такой заинтересованностью и тревогой, которой можно было бы ожидать только от самого автора.
Ваш
М. Перкинсу Марсель, по пути в Париж [Ок. 24 апреля 1925 г.]
Дорогой Макс, ваша телеграмма повергла меня в уныние. Надеюсь, в Париже меня ждут более радостные известия: из Лиона пошлю вам телеграмму. Ничего не могу сказать, пока ситуация не прояснится. Если в коммерческом отношении книга окажется неудачей, причина может быть одна из двух или обе вместе:
1. Заглавие не более чем сносное, скорее плохое, чем хорошее.
2. И самое главное — в книге нет яркого женского характера, а на рынке лучше всего идут книги, где решающая роль принадлежит героиням. Не думаю, чтобы все дело было в несчастливом конце.
Чтобы погасить мой долг вашей фирме, нужно, чтобы разошлось 20 000 экземпляров. Столько-то наверняка разойдется, но я надеялся, что будет продано не менее 75 000, Ладно, ближайшая неделя все покажет точно.
Зельде намного лучше, но расходы, которые повлекла за собой ее болезнь, а также необходимость доставить во Францию этот наш злосчастный автомобиль, как требуется по закону, не оставили ровным счетом ничего от моих скромных успехов на поприще финансов, которые я пытался привести в порядок.
Как бы там ни было, к осени у меня готова книга хороших рассказов. Теперь буду писать дрянные, пока не поправлю свои дела, чтобы взяться за новый роман. Напечатав его, посмотрю, как будет дальше. Если он принесет достаточно, чтобы больше не писать чепухи, я останусь романистом. А если нет, вернусь в Америку, поеду в Голливуд и овладею ремеслом киношника, Меньше тратить на жизнь я не могу, как не могу и выносить вечную денежную неустроенность. Да и какой смысл хранить верность призванию художника, если все равно не способен на лучшее, чего от тебя вправе ожидать? Тогда, в 1920-м, у меня был шанс разумно направить свою жизнь, но я его упустил и теперь должен расплачиваться. Может, годам к сорока я снова начну писать — уже без этой постоянной тревоги и без необходимости отвлекаться.
Ваш очень подавленный Скотт
М. Перкинсу Париж [1 июня 1925 г.]
[…] Перечитываю ваши письма. Мне понравились рецензии Кертиса в «Таун энд кантри» и Ван Вехтена в «Нейшн». А всего лучше были письма, которые я получил от Кэббелла,Уил-сона, Ван Вайка Брукса и других. Среди здешних литераторов очень хорошо отзываются о книге Эрнест Хемингуэй и Гертруда Стайн. В общем, не считая отклика Раско, полный успех у критиков…
Здесь всех страшно разочаровала книга Ринга. Он не потрудился хотя бы убрать банальности из своих путевых очерков, а во всех пяти пьесах повторяется одна и та же шутка о «мамочке, которая стала ему женой, когда он вырос». Я бы не стал торопить его с новым сборником рассказов, ведь если вы просто возьмете у него первые же девять рассказов, которые он в ближайшее время напечатает, книжка будет намного хуже предыдущих, а вы знаете, какое наслаждение для рецензентов поиздеваться над автором, в которого верили, и, как выяснилось, напрасно. Я, правда, сужу только по «Парикмахерской» и, возможно, ошибаюсь. Хочу, чтобы он не утратил уверенности в себе и не сник под ударами, которых следует ждать. Статьи о «Ну и что?», которые я видел, — сплошь жалкие перепевы Селдеса, и все рецензенты не жалеют стараний, чтобы походя уязвить и Селдеса. Господи, какие мерзавцы все эти журнальные критики, но приходится с ними мириться.
Только что принесли телеграмму от Брейди с предложением продать права на инсценировку «Гэтсби», которую сделает Оуэн Дэвис, король этих прозекторов от театра. Нечего объяснять, почему я немедленно соглашусь, но, пока не подписан контракт, не говорите об этом никому.
Вы знаете, хотя мне и очень нравится «Через поле пшеницы», я не в восторге от Тома Бойда и как художника, и как человека-в отличие, скажем, от Э. Э. Каммингса или Хемингуэя. Меня всегда раздражает в нем это невежество, эта самодовольная нетерпимость и грубость, которую он, видимо, считает свидетельством жизненной силы, напоминая при этом человека, который взялся поливать и пестовать одуванчики в уверенности, что из них вырастут огурцы.
[…] Среди тех, кто не привык думать (я отношу сюда и Тома), распространено мнение, что Шервуд Андерсон — человек, у которого много глубоких идей, но который «страдает от неспособности их выразить». На самом же деле у Андерсона, в сущности, нет вообще никаких идей, однако это сейчас один из самых тонких и совершенных литераторов, пишущих на английском языке. Боже мой, как он умеет писать! Том за всю свою жизнь не добьется такого ритма, который иногда чувствуется в «Уайнсбург, Огайо». Как все просто! Меня смешат суждения критиков: ведь стиль Андерсона прост — примерно так же, как машинное отделение, где стоят динамо. А Том тешит себя иллюзией, будто можно в пять месяцев создать настоящий роман, если работать до громкого сердцебиения.
Макс, мне странно видеть, как вы, человек с таким вкусом и умом, не замечаете, что это лишь искусная подделка. Главный ваш недостаток в том, что вы не всегда отличаете простую серьезность тона от художественной искренности. Два раза я читал на суперобложках книг Ринга, что это человек, не написавший ни единого слова, которое не было бы правдой. Но Ринг, как многие из величайших художников, в своих романах, пьесах, стихах тысячи и тысячи раз бывал и неискренен, и не совсем серьезен, всегда сохраняя при этом искренность художественную. Это не то же самое, что тяжеловесная серьезность авторских намерений. Слово Золя в литературе не первое и не последнее.
На отдельном листке вы найдете все нужные сведения о моей книге, предназначенной к осеннему сезону, а в заключение хочу повиниться в том, что высказался о Томе чересчур резко, хотя ни сам он, ни его книги никогда не внушали мне особой неприязни. […] Желаю успеха его «Драммонду». Непременно найдутся два-три критика, которые воспримут этот роман как нечто весьма глубокомысленное, и среди них, возможно, даже Менкен, вообще расположенный к такого рода литературе. Но вы должны видеть вещи точнее.
Всего вам доброго, Макс, остаюсь вашим преданным другом.
Фицджеральду от Перкинса 9 июля 1925 г.
Дорогой Скотт, во вторник телеграфировал вам, что продано 16 000 экземпляров «Великого Гэтсби». Спрос на него, во всяком случае, не падает. Там же сказано о том, что вам перечислили 350 долларов. Теперь еще 700. Если этого достаточно, чтобы уже сейчас приступить к новому роману, мы эти деньги немедленно вам пошлем. Как только почувствуете, что готовы взяться за роман, нужно к нему приступать безотлагательно. Кто-то кому-то говорил со слов кого-то, кто вас видел в Париже, будто половина нового романа у вас уже готова, но это, по-моему, совершенно исключено; знаю только, что вы продумали книгу во всех деталях, вы ведь о ней писали, еще когда находились на Капри. Если вы в самом кратком изложении могли бы мне сообщить, о чем будет книга, я был бы очень признателен, но говорю это из чистого любопытства, так что забудьте о моей просьбе, если считаете, что не стоит раньше времени обсуждать ненаписанную книгу. Знаю, что такие разговоры нередко мешают, ослабляют желание писать.
Всегда ваш
М. Перкинсу Париж [Ок. 27 декабря 1925 г.]
Дорогой Макс, пишу вам, находясь в состоянии одной из жутких моих депрессий. Книга получается превосходной; я совершенно убежден, что после ее появления меня назовут лучшим американским романистом (впрочем, такая ли уж это честь?), но до конца, кажется, еще очень далеко. Дописав ее, приеду на какое-то время в Америку, хотя эта перспектива вызывает у меня столь же активное противодействие, как мысль остаться во Франции. Как бы мне хотелось, чтобы мне опять было двадцать два и я снова мог бы драматически переживать свои невзгоды и извлекать из них лихорадочное наслаждение. Помните, я тогда все говорил, что хочу умереть в тридцать лет — что ж, мне уже двадцать девять, а желание это не прошло. Только работа дает мне ощущение счастья — ну, может быть, еще стаканчик от случая к случаю, но и то и другое — роскошь, а расплачиваешься за нее похмельем, физическим и душевным.
[…] Надеюсь, рассказы разойдутся тиражом семь-восемь тысяч. А с «Гэтсби» уже все кончено? Вы мне об этом не пишете. Продали ли 25 000? Боюсь на это надеяться.
[…] Меня смешат отзывы о «Мрачном смехе» Андерсона. Заметьте, на него не откликнулся никто из нас, когда-то с нетерпением ждавших каждый номер «Литл ревью» с новым рассказом об Уайнсбурге; а теперь Андерсоном восторгаются Гарри Хансен, Столлингс и прочие, а они готовы еженедельно открывать новых гениев и изо всех сил гнаться за модой.
Вы правильно сделали, не послушавшись меня и не занявшись новой книгой Гертруды Стайн («Становление американцев»). Она больше, чем «Улисс», а более или менее внятными оказались только первые главы, которые печатались в «Трансатлантик». Здесь она вышла крохотным тиражом. Кстати, о Стайн: не потеряйте мой экземпляр «Трех жизней», я им очень дорожу. Книга Ринга, видимо, хороша, пришлите мне экземпляр, а заодно и суперобложку моей книжки.
Зельда все еще не совсем поправилась. В следующем месяце поедем на Юг, в Сали-ле-Бен, где ей, может быть, станет лучше… Роман надеюсь закончить к осени.
М. Перкинсу Париж [Ок. 30 декабря 1925 г.]
Дорогой Макс!
1. Сначала тысяча благодарностей вам и вообще фирме за то, что вы так тщательно поддерживаете порядок в наших денежных делах. Я не представлял себе ситуации полностью. Чтобы все было ясно, пришлите мне мои счета сейчас, а не к февралю. Счет, должно быть, солидный, а это меня ужасно расстраивает. Чем больше мне платят за дрянь, тем мне труднее заставить себя писать. Но в новом году все пойдет иначе.
2. Книжка Хемингуэя (не роман, а другая) — это маленькая, в 28 000 слов сатира на Шервуда Андерсона и его подражателей, она называется «Вешние воды». Я от нее в восторге, но уверен, что популярности она не завоюет, и «Лайврайт» от нее отказался — они ведь носятся с Андерсоном, в то время как книжка воспринимается чуть ли не как злая пародия на него. Видите ли, я согласен с Эрнестом в том, что две последние книги Андерсона произвели ужасающее впечатление на всех, кто его любил, потому что они неестественные, безвкусные, злобные и вообще никуда не годятся. Хемингуэй полагает, но не до конца еще уверен, что отказ «Лайврайта» освобождает его от обязательства отдать им три свои ближайшие книги, как это предусмотрено его письмом. В таком случае он, наверное, отдаст вам свой роман (при условии, что вы сначала напечатаете сатирическую повесть — тиражом, думаю, в 1000 экземпляров); роман он в настоящее время правит, уехав для этого в Австрию. Из «Хэркорта» только что написали Луи Бромфилду, что они готовы выпустить сатиру, чтобы заполучить роман (строго конфиденциальная информация!), и, кроме того, за ним охотится «Кнопф» через посредничество Аспинуолла Брэдли.
Оба мы с ним ужасно стеснены, и он ждет не дождется, когда наконец выяснится, насколько он зависит от «Лайврайта». Если он станет свободным, я почти уверен, что смогу для вас перехватить сатирическую повесть, а вы тогда можете сразу же подписать с ним договор на роман. Кроме того, он очень хочет напечататься у вас в журнале — помните тот рассказ, который я вам послал? — другой он отдал за 40 долларов «настоящему» литературному журналу под названием «Зис куортер», приведя меня в ужас.
Он категорически не отдаст роман, если сначала не будет напечатана сатира. Уже и раньше он стремился перейти к вам, и удерживала его только мысль, что «Хэркорт» будет не столь консервативен по части довольно рискованных сцен, которые у него бывают. Вот его адрес: отель «Таубе», Шрунс, Австрия (ни в коем случае не давайте ему понять, что вы с моей помощью в курсе его переговоров с «Лайврайтом» и «Хэркортом»).
Как только дела у него прояснятся, я вас поставлю в известность. Следует послать ему телеграмму, которая убедила бы, что вы даже более в нем заинтересованы, чем «Хэркорт». А знаете, ваше письмо опоздало всего на две недели, не то «В наше время» можно было бы получить. Разумеется, на рынке эта книга не пошла, но роман, думаю, будет событием: в нем есть все, чего не хватает Тому Бойду, Э. Э. Каммингсу и Биггсу.
Как вы находите книгу Дос Пассоса? По-моему, замечательная. Сам он мне очень нравится, но последнее время я что-то стал утрачивать веру в его творчество.
3. Какие планы насчет моей пьесы?
4. С нетерпением жду книги, которую вы мне намеревались выслать. Зельда уверяет, что это тот же «Гэтсби», но думаю, что нет.
5. Бедная Элинор Уайли! Бедный Билл Бене! Бедные мы все!
6. Мой роман превосходен.
7. И перевод «Гэтсби» тоже превосходен.
Всегда ваш
1926
М. Перкинсу Сали-де-Беарн, [Ок. 1 марта 1926 г.]
Дорогой Макс, к тому времени, как дойдет это письмо, Эрнест будет в Нью-Йорке. Он, судя по всему, свободен, так что теперь либо вы, либо «Хэркорт». Он с вами свяжется.
В «Вешних водах» есть места почти, но не чересчур раблезианские. Это не хуже, чем вещицы Дона Стюарта или пародия на Андерсона, написанная Бенчли. Говорят, «Хэркорт» предложил аванс в 500 долларов за «Воды» и тысячу за почти готовый роман (это строго между нами). Если мистер Бриджес возьмет для журнала «Пятьдесят тысяч», вряд ли вам потребуется со своей стороны давать более солидные авансы, но, впрочем, это дипломатия, а в ней вы сильнее. Не предлагаю подкупать его публикацией рассказа, скорее это он ставит многое в зависимость от того, возьмут ли рассказ, и среди прочего тянется к вам по той причине, что его интересует журнал.
Помните: в делах он довольно капризен. Таким его сделали все эти жулики, держащие в своих руках местные издательства. Если возьмете две его другие вещи, подпишите с ним договор на «И восходит солнце» (так называется роман). Больше я по этому поводу писать вам не буду, и все должно остаться нашей с вами тайной. Уничтожьте это письмо.
Всегда ваш
М. Перкинсу Жуан-ле-Пен, Приморские Альпы [Ок. 15 марта 1926 г.]
Дорогой Макс, большое спасибо за ваше милое письмо и за справку о моих доходах. Очень рад новостям о моем сборнике рассказов. Пьеса продвигается хорошо, а мой новый роман захватывает меня все больше, и, кроме того, мы опять на прелестной вилле посреди моей любимой Ривьеры (между Ниццей и Канном), так что я сейчас счастлив, как давно уже не был. Пришел тот необычайный, драгоценный и такой всегда краткий миг, когда, кажется, все в твоей жизни идет прекрасно.
Спасибо Артуру Трейну за юридический совет.
Рад, что вы заполучили Хемингуэя. Я его видел в Париже сразу по возвращении; он убежден, что вы великий человек. Я вам принес две удачи (Ринг и Том Бойд) и две неудачи (Биггс и Вудворд Бойд), ну что ж, от Эрнеста теперь зависит, окажусь я для вас подмогой или помехой.
Почему бы не устроить его рассказ в «Колледж хьюмор»? Они меня разок напечатали.
Бедный Том Бойд! Я как-то наговорил о нем лишнего, потому что меня допекла его непроходимая глупость. А теперь мне его жаль.
Ваш преданный друг
P. S. Впервые за последние четыре года я не должен фирме ни цента…
М. Перкинсу Жуан-ле-Пен [Ок. 25 апреля 1926 г.]
[…] Большое спасибо за «Наше время». Я прочел книжку от корки до корки, и она мне очень понравилась. Чрезвычайно интересно. Несколько слов о статье Мэри Колэм. Мне она показалась педантичной в тех местах, где речь идет об общих понятиях, кстати само собою разумеющихся, и поразила тем, что наполовину это совершенный вздор, которого я от нее не ожидал. Господи, какая же может быть связь между Кокто и Каммингсом? Что она имеет в виду под формой? Неужели она впрямь думает, что стихи Мэриэнн Мор — это образец формы, а «Король Лир» бесформен? Сначала я понял так, что форма для нее — это последовательная и осознанная организация материала, но потом выяснилось, что, говоря о форме, она всюду подразумевает новизну вещи.
Вот она пишет: «Как глубоко отвечают потребностям своей страны, эпохи, аудитории великие художники — Гёте, Данте, Шекспир, Мольер! В их произведениях мы находим все характерные черты, все мысли и идеалы эпохи, которые требовали выражения».
А откуда, спрашивается, ей это известно? Откуда это вообще может быть известно? В любую эпоху могли существовать целые категории людей (представленные, например, Джоном Донном и Роджером Бэконом соответственно в эпоху Данте и Шекспира), чьи идеалы, чей духовный мир и в самой слабой степени не отразились в творчестве титанов — могучих, но тоже подверженных заблуждениям, тоже только людей; а картину той или иной эпохи мы черпаем лишь у ее величайших художников. Вы со мной не согласны?
Статья мне не понравилась главным образом потому, что показалась чересчур приглаженной и ни на что не годной — как (только не обмолвитесь ему ни словом, я ведь к нему хорошо отношусь) критические статьи Эрнеста Бойда. Может быть, дело еще в том, что я только что дочитал «Письма о литературе» Чехова. Вот это действительно прекрасная книга.
М. Перкинсу Жуан-ле-Пен [Ок. 25 июня 1926 г.]
…Сначала о книге Эрнеста. Мне она понравилась, но с некоторыми оговорками. Фиеста, рыбная ловля, персонажи второго плана сделаны великолепно. Главная героиня мне не нравится — может быть, оттого что мне не нравится женщина, с которой она списана. Что касается калеки, мне кажется, Эрнест здесь замахнулся слишком на многое — в литературе все это пока не так просто сказать, — а потом слегка испугался и при редактировании выбросил кое-какие детали, которые придавали образу жизненность. Он мне и сам говорил, что с этим героем что-то такое произошло. Макс, уговорите его сделать совершенно минимальные и только самые необходимые исправления — он травмирован тем, как с ним обращались издатели и журнальные редакторы (хотя ваше письмо очень его к вам расположило) . От журнальных редакторов он получал массу комплиментов, но, пока Бриджес не заказал ему рассказ (из которого он по моему совету еще до отсылки в журнал убрал около тысячи слов), ему не заплатили ни доллара…
Оригинальный текст: Dear Scott/Dear Max: Correspondence of Scott Fitzgerald and Maxwell Perkins.