Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби
Глава 8
На море лег туман, и сигнальный рожок завывал до рассвета. Я отвратительно спал в ту ночь, метался, как в бреду, на мокрой от пота постели, пребывая на той зыбкой грани между явью и сном, когда кошмарные ночные видения сменяются чудовищной безысходностью реального мира. Машина подъехала к дому Гэтсби уже под утро, когда начинало светать. Я сбросил с себя мокрые простыни и стал одеваться. Видимо, в тревожном полузабытьи подумал, что должен ему что-то сказать, предупредить о чем-то важном как можно скорее, чтобы не опоздать…
Я пошел напрямик, по газону, и еще издалека увидел, что входная дверь распахнута, а сам он полусидит, облокотясь на стол, и то ли спит, полностью опустошенный, то ли задумался о чем-то, известном ему одному.
— Вы были правы — ничего плохого не случилось, — сказал он слабым безжизненным голосом. — Наверное, в четыре она подошла к окну, постояла с минуту и выключила свет.
Никогда еще дом Гэтсби не казался мне таким пугающе громадным, как в те предрассветные часы, когда мы отправились на поиски сигарет, переходя из одной пустой залы в другую. Мы раздвигали тяжелые занавеси, которым впору было висеть на сцене какого-нибудь театра, шарили по уходящим в бездонную темноту стенам в поисках выключателей. Я даже умудрился сесть на клавиатуру открытого пианино, разразившегося в тишине водопадом нестройных звуков. Повсюду витал дух запустения, и было совершенно непонятно, откуда взялось столько пыли в душных комнатах с наглухо закрытыми окнами. Наконец, мы разыскали сигареты и, отворив узкое стрельчатое окно в салоне, с наслаждением закурили, выпуская клубы сизого дыма в предрассветную мглу.
— Вам надо бы уехать отсюда, — сказал я. — Вашу приметную машину наверняка уже ищут.
— Уехать?.. Сейчас?.. Это невозможно, старина.
— Отчего же! На неделю в Атлантик-Сити или Монреаль.
Для него об этом не могло быть и речи. Как может он бросить Дейзи одну, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит ее намерения? Обеими руками он вцепился в эту последнюю призрачную надежду, а я смалодушничал и даже не попытался открыть ему глаза на происходящее.
В ту ночь я услышал одну из самых странных и загадочных из его историй о юношеских скитаниях с Дэном Коди — услышал только потому, что в ту страшную ночь хрустальное вместилище его души лопнуло с жалобным звоном, а жестокость и бессердечие Тома Бьюкенена охладили романтический пыл человека по имени «Джей Гэтсби». Занавес опустился — сказочная феерия подошла к концу. Прояви я настойчивость, и он открыл бы мне свою душу, но мне это было ни к чему, а он хотел разговаривать только о Дейзи.
Она была у него первой из тех, кого принято называть «девушка из приличной семьи». Вернее, ему и до этого приходилось встречаться с людьми из общества и даже вести с ними всякого рода дела, но всегда между ним и «ими» был невидимый кастовый барьер. Он находил ее восхитительно желанной, и для того, чтобы видеться с ней чаще, стал бывать в доме ее отца — вначале вместе с другими офицерами из Кемп-Тейлор, затем один. Он любил бывать здесь — никогда до сих пор не приходилось ему видеть такой пышности, богатства и красоты. Но больше всего молодого офицера, привыкшего к простоте и убогости казарменного бытия, поражало даже не это, а то, что Дейзи и ее семья могут жить обычной, повседневной жизнью среди всей этой роскоши. «Тайна» — это было, пожалуй, лучшее слово для всего связанного с этим домом! Тайной дышали обычные, казалось бы, предметы богатой обстановки многочисленных салонов, гостиных, будуаров и кабинетов; тайна влекла на верхние этажи, в великолепно обставленные, источающие благоухание спальни — так непохожие на те, где ему доводилось бывать до сих пор; тайной веяло от длинных коридоров, хранящих память о роковых романах, но не заплесневевших в пыльных чуланах и пропитавшихся приторным запахом лаванды, а брызжущих безудержным весельем, пахнущих живыми цветами. Это была тайна сверкающих никелем и хромом скоростных автомобилей последнего выпуска, тайна феерических балов и званых обедов на сто персон… Он знал, что многие мужчины домогались ее благосклонности, но не ревновал или делал вид, что не ревнует, во всяком случае, в его глазах это только возносило ее на совсем уж недосягаемую высоту. Мускусными запахами вожделеющих самцов была пропитана сама атмосфера этого дома, он физически ощущал их незримое присутствие, и это придавало романтическому увлечению совершенно новую, до сих пор незнакомую ему остроту ощущений.
Только невероятное стечение обстоятельств привело его в этот дом, — и он помнил об этом. Кем был для них молодой человек без прошлого и без цента в кармане? Блистательная военная карьера оставалась делом отдаленного будущего, офицерский мундир, служивший пропуском в этот мир и скрывавший беспросветную нищету, мог свалиться с его плеч в любое мгновение, — и он также помнил об этом. В результате он старался успеть взять от жизни как можно больше — взять все, до чего мог только дотянуться, не раздумывая ни секунды, как хищник, вышедший на охоту; как взял он Дейзи погожим осенним вечерком, взял, не думая о последствиях и о том, что не достоин даже коснуться ее руки.
Будь он благородным человеком, ему следовало бы ненавидеть и презирать самого себя: ведь в принципе он взял ее обманом. Не думаю, что он морочил ей голову небылицами о мифических миллионах и дворцах — нет, все было проще и сложнее: ему удалось внушить молодой и неопытной девушке чувство привязанности и иллюзию собственной надежности; Гэтсби умышленно позволил ей поверить в то, что он человек ее круга, который в состоянии позаботиться о ней и их дальнейшей судьбе. Увы, все было совсем не так — у молодого человека не было ни положения в обществе, ни денег, ни уверенности в завтрашнем дне, — ничего! В любую минуту правительство могло отправить его в отдаленный гарнизон, на другой конец света, к черту на кулички!
Впрочем, до угрызений совести дело не дошло, но и обернулось все совсем не так, как он себе представлял. Он рассчитывал взять, что плохо лежит, и уйти по-английски, однако на всю оставшуюся жизнь стал Рыцарем Святого Грааля. Дейзи всегда казалась ему восхитительной и необыкновенной, но он и представить себе не мог, что значит любить девушку из приличной семьи. В тот осенний вечер она упорхнула в свой роскошный дом, вернулась к своей богатой, полной тайн жизни, а он остался на улице — остался ни с чем! Он действительно был Никем, родом из Ниоткуда, но удивительным образом считал себя связанным с ней узами тайного брака — из тех, что совершаются не на земле, а на небесах. И все — и ничего более!
В следующий раз они увиделись только через два дня, и его сердце было готово выскочить из груди: вовсе не она, а сам он собственной персоной оказался в силках, искусно сплетенных самой природой! Нежный свет первой звезды в хрустальных небесах, волнующий полумрак веранды ее дома… Плетеный диванчик смущенно скрипнул, когда Дейзи грациозно повернулась к нему, и Гэтсби поцеловал ее в сложенные бантиком губки. Она немного простудилась, и легкая хрипота придавала волнующую чувственность ее голосу. Наступил миг просветления, и он с пронзительной ясностью осознал вдруг волнующую тайну — богатой молодости, окруженной всеми мыслимыми и немыслимыми привилегиями, которые только может дать золото. Он вдыхал свежий запах одежд, аромат пленительного тела светящейся изнутри, словно отлитой из серебра Дейзи — сытой и надменной патрицианки, страшно далекой от погрязшего в нищете плебса.
***
— Боюсь, не смогу описать, как я был потрясен, когда обнаружил, что люблю ее, старина. Вначале я даже надеялся, что она оставит меня, но этого не произошло. Как это ни странно, но она тоже полюбила меня. Ей казалось, что я умен и многое постиг в этой жизни, но знал я в то время не больше, чем она, только черпал свои знания в другом источнике, так сказать. Вы ведь понимаете, о чем я, старина? Все мои амбиции и честолюбивые намерения пошли прахом — я действительно был влюблен в прекраснейшую девушку на земле, и это чувство переполняло все мое существо и продолжало расти. Что же до всего остального, то мне не было до него ровным счетом никакого дела! В самом деле, куда покойнее было строить перед ней воздушные замки, чем утруждать себя и вершить великие дела?
В их последний вечер перед его отправкой за океан они обходились без слов, а только сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. На Чикаго опустился липкий и сырой туман, холодно было и в комнате, но они сели у камина, и ее щечки порозовели. Стоило ей слегка шевельнуться в его объятиях, как он менял позу, стараясь устроить ее поудобнее, наслаждаясь пьянящим благоуханием ее шелковистых волос. Он поцеловал ее один только раз… Умиротворенные, они угрелись и притихли в полутьме, словно прячась от грозового завтра, словно желая навсегда сохранить в памяти этот вечер и эту нежность… На пороге, увы, неизбежного расставания…
Им не суждено было испытать большей близости, чем в тот промозглый прощальный вечер. И он навсегда сохранил в памяти, как играла она обшлагами его казенного мундира, а он нежно перебирал ее пальчики, словно боялся потревожить ее и спугнуть…
***
Ему удалось продвинуться на воинском поприще. Он носил капитанские погоны перед отправкой на передовую, а после кровавой битвы в Аргоннском лесу был произведен в майоры и назначен инспектором пулеметных частей при штабе дивизии. Сразу же после перемирия он пытался подать в отставку и уехать домой, но по досадному недоразумению или благодаря обычной армейской неразберихе оказался в Оксфорде. Его тревожили нервозные нотки в ее письмах. Она устала ждать и не понимала, почему он до сих пор не возвращается. Чужой и враждебный мир окружал ее со всех сторон, ей хотелось увидеть его, опереться на его крепкое плечо, спросить совета, чтобы не наделать ошибок и все время ощущать его присутствие за своей спиной.
В сущности, она по-прежнему оставалась все той же молодой и неопытной девчонкой и продолжала жить в своем эфемерном мире, где цвели орхидеи и раскачивались на ветках диковинные птицы. Размеренный ритм счастливой и беззаботной жизни задавал модный джаз-банд, отметая прочь все сомнения и тревоги. Под горький плач саксофонов, выводивших жалостливую мелодию какого-нибудь «Бил-стрит блюз», сотня пар золотых и серебряных бальных туфелек до самого рассвета выколачивала из паркета искрящиеся султанчики пыли. Этот сладостный озноб сотрясал иные залы и гостиные даже в священный час послеобеденного чаепития, и тогда здесь мелькали молодые свежие лица, словно лепестки роз, унесенные жарким дыханием беззаботного ветра.
Мало-помалу гибельный водоворот безудержного веселья захватывал Дейзи, и к началу нового сезона закружил ее в бесконечном хороводе. Трудно сказать, что стало тому причиной — одиночество ли, тоска, а, может, просто молодость взяла свое, но так или иначе, она бросилась в этот мир, как в омут. И опять замелькал вокруг нее калейдоскоп вожделеющих ее, опять возвращалась она на рассвете в полудремоте, падая без сил на постель, сбрасывая на пол измятые бальные туалеты, и аромат надушенного воздушного шифона смешивался с пряным благоуханием умирающих орхидей. Но ее томила и изводила неопределенность. Пришло время устраивать свою судьбу — и устраивать ее прямо сейчас, немедленно, — и тогда ей казалось совершенно несущественным, что приведет ее под венец — любовь, деньги, жажда материнства или извечная женская меркантильность. Все это было несущественным! — тогда… Она жаждала перемен и обновления.
Том Бьюкенен, вошедший в жизнь Дейзи в середине той суматошной весны, покорил ее страждущее сердечко тем, что крепко держался на ногах — и речь шла вовсе не о его мужественности или атлетической фигуре; ей льстили знаки внимания со стороны человека ее круга, из приличной семьи, с устойчивым положением в обществе и… приличным состоянием. Не обошлось без внутренней борьбы, сомнений и переживаний, — но выбор был сделан, и она вздохнула с облегчением.
Ее письмо Гэтсби получил в Оксфорде.
***
За окном забрезжил рассвет. Мы шли по бесконечной анфиладе комнат первого этажа, раздвигали шторы и распахивали окна, впуская в дом первые нетерпеливые лучики ласкового утреннего солнца. Бархатистая тень деревьев осторожно легла на землю, усыпанную бисеринками выпавшей росы. Невидимые птахи запели в лазоревой вышине. Свежее дыхание солнечного утра словно обещало, что денек выдастся безоблачным и тихим.
— Я не думаю, что она когда-нибудь любила его, — сказал Гэтсби. Он отвернулся от окна и посмотрел на меня с вызовом в глазах. — Должно быть, вы помните, старина, она была чрезвычайно возбуждена тогда. Он наговорил ей столько всего, что она просто испугалась… В ее глазах я выглядел мелким дешевым шулером… Думаю, она едва ли понимала, что говорит.
Гэтсби помрачнел и молча опустился в кресло.
— Конечно, я понимаю, она любила его. Но какую-то минуту! — когда они только поженились… Но все равно, она и тогда любила меня больше, понимаете?
Тут он произнес удивившую меня фразу.
— Так или иначе, — сказал он, — это было глубоко личным…
Что можно сказать по этому поводу, если, с его точки зрения, принятое Дейзи решение не подлежало не только, не дай Бог, осуждению, но даже и оценке столько лет спустя!
Он вернулся из Франции, когда Том и Дейзи отправились в свадебный круиз по южным морям. Он потратил жалкие остатки выходного армейского пособия на поездку в Луисвилль — мучительную, но отчего-то совершенно необходимую для него поездку. Он задержался там на неделю, и в одиночестве ходил по улицам, помнившим о том, как бродили они здесь вдвоем долгими ноябрьскими вечерами и как задорно цокали ее каблучки по брусчатке мостовой. Он пешком обошел все их излюбленные укромные местечки за городом, куда они частенько выбирались на ее белоснежном родстере. Таинственный дом Дейзи на этот раз показался ему еще более загадочным, а сразу осиротевший без нее город стал еще очаровательней в меланхолическом ожидании встречи с ней.
Он уезжал со странным чувством: поищи он получше, то сразу же нашел бы ее где-нибудь в лабиринте улиц. Он был уверен в том, что Дейзи осталась в Луисвилле! Он едва наскреб никелей на билет в дневном пассажирском вагоне, и у него не осталось ни цента в кармане. Было ужасно душно, он вышел в тамбур и сел на откидное сиденье, глядя на проплывающий мимо вокзал и дворовые фасады совершенно незнакомых ему зданий. Потом потянулись бескрайние весенние поля; вдруг словно из-под земли вынырнул набитый битком желтый троллейбус и помчался наперегонки с поездом, — он безнадежно отстал уже через полминуты, но Гэтсби подумал, возможно, сидящие в нем люди встречали Дейзи и помнят восхитительную бледность ее лица.
Поезд повернул и ушел на восток, а закатное солнце повисло над горизонтом, словно благословляя исчезающие в дымке кварталы, хранящие тепло ее дыхания. В отчаянии он простер руки, словно хотел обнять этот город, увезти с собой память о том, как хорошо было им на его улицах, среди его садов и фонтанов. Поезд набирал ход, постукивая колесами на стыках, от этого все расплывалось в глазах. Или это были слезы? Кто знает… Поезд уходил на восток, а он вдруг устало подумал, что жизнь проходит, во всяком случае, ее лучшая и самая счастливая часть осталась в прошлом… Навсегда…
Было уже девять часов, когда мы позавтракали и вышли на веранду. За ночь погода окончательно переменилась, и в воздухе запахло приближающейся осенью. Садовник, единственный из прежней прислуги, подошел к веранде и остановился у лестницы.
— Я тут собрался выкачать сегодня воду из бассейна, мистер Гэтсби. Листья того и гляди посыплются, опять начнется морока с трубами.
— Не надо этого делать сегодня, — ответил Гэтсби. Он повернулся ко мне. — Представляете, старина, за все лето я так и не окунулся ни разу.
Я посмотрел на часы и поднялся.
— Осталось двенадцать минут до поезда.
Ужасно не хотелось ехать в офис. Я знал, что работник из меня сегодня никудышный, но, главное, не хотелось оставлять Гэтсби одного. В итоге я пропустил этот поезд, потом следующий. Уходить по-прежнему не хотелось.
— Так я позвоню вам? — спросил я.
— Звоните, звоните, старина.
— Тогда, где-то около полудня… Из города. Мы спустились по лестнице.
— Дейзи должна позвонить… — он с надеждой посмотрел на меня, словно ждал подтверждения.
— Да… да… должна…
— Тогда до свиданья.
Мы пожали друг другу руки, и я ушел. У живой изгороди я резко остановился, потом обернулся и посмотрел в его сторону:
— Мерзавцы! Какие же они мерзавцы! — громко закричал я на всю округу. — Они и мизинца вашего не стоят!
Я был необыкновенно доволен, что произнес эти слова. Фактически, это были мои первые слова одобрения в его адрес, если вспомнить о том, что я изначально относился к нему с предубеждением. Сначала он смущенно кивнул, потом заразительно улыбнулся, словно никогда в этом и не сомневался. Его розовый костюм показался мне особенно безвкусным на фоне белого мрамора лестницы, и я вспомнил тот первый вечер трехмесячной давности, когда впервые перешагнул порог его «родового гнезда». Газон и подъездная аллея были забиты толпами гостей, зубоскалящих по поводу происхождения хозяина и его огромного состояния, а он стоял на веранде и махал рукой, прощаясь с ними, и за напускным безразличием скрывал от нескромных взглядов свои пылкие юношеские мечты.
Я поблагодарил его за гостеприимство. Мы всегда благодарили его за это — и я, и другие.
— До свиданья! — крикнул я. — Завтрак был просто великолепным!
***
В офисе я попытался какое-то время поработать, даже начал составлять реестр биржевой котировки акций, но это занятие показалось мне настолько утомительным, что я и сам не заметил, как задремал во вращающемся кресле, уткнувшись носом в бумаги. Пронзительная трель телефонного звонка разбудила меня около полудня, и я подскочил как ошпаренный со слипшимися от пота и всклокоченными волосами. Это была Джордан Бейкер. Она часто звонила мне в это время — рассеянный образ жизни, с бесконечными переездами из одного отеля в другой, зваными ужинами в клубах и ночевками у бесчисленных друзей делали ее практически недосягаемой. Обычно она звонила второпях, с очередного турнира, ее голос напоминал о свежести и прохладе нежно-зеленой травки ухоженного поля для гольфа, но сегодня он был непривычно сухим и даже грубоватым.
— Я только что уехала от них, — сказала она. — Я в Хемпстеде, а во второй половине дня буду в Саутгемптоне.
Возможно, она поступила правильно, оставив их наедине, но что-то в ее словах разозлило меня, а следующая фраза просто выбила из колеи.
— Вы были не так уж и галантны прошлым вечером!
— Полноте, до того ли мне было вчера… После минутной паузы она произнесла:
— Тем не менее, мне хотелось бы с вами встретиться.
— Мне бы тоже этого хотелось…
— Я могла бы отложить поездку в Саутгемптон. Может быть, увидимся в городе?
— Мне очень жаль, но сегодня…
— Вы меня удивляете…
— Понимаете, сегодня… Ну, я решительно не могу… Знаете, тут накопилось всякого…
Мы поговорили еще несколько минут в таком же духе, а потом разговор внезапно оборвался. Я даже не помню, кто из нас первым повесил трубку, вернее, это было мне совершенно безразлично. Я все равно не смог бы вести с ней непринужденную беседу за чашкой чая.
Потом я позвонил Гэтсби, но линия была все время занята. Я повторил вызов четыре раза, пока потерявшая терпение барышня-телефонистка не сообщила мне, что линию держат открытой для междугородней связи с Детройтом. Я посмотрел на расписание и решил, что нужно попасть на поезд, отправляющийся в Вест-Эгг в 15.50. Потом откинулся на спинку кресла и попытался собраться с мыслями. На моих часах было только двенадцать…
***
Этим утром я специально пересел на противоположный ряд сидений, задолго до того, как поезд стал притормаживать перед разводным мостом. Почему-то мне казалось, что любители острых ощущений продолжают бродить меж куч пепла и золы, вездесущие мальчишки разглядывают почерневшие пятна на пыльной дороге, а какой-нибудь словоохотливый очевидец уже в сотый раз пересказывает давешнюю историю, вспоминая и прибавляя такие подробности, в которые и сам уже не верит; и с каждым разом рассказ будет звучать все менее правдоподобно, пока трагедия Миртл Вильсон окончательно не забудется и перестанет хоть кого-нибудь занимать. Поэтому мне хотелось бы вернуться немного назад и рассказать о том, что же происходило на Поле Пепла после нашего отъезда.
Долго не могли разыскать ее сестру — Кэтрин. Должно быть, в тот день она изменила своим привычкам и была безобразно пьяна, до полусмерти накачавшись ликером. Она слегка протрезвела по дороге, но была еще не в состоянии понять, что карета «скорой помощи» уже увезла Миртл во Флашинг. Когда же общими усилиями ей это втолковали, она сразу же упала в обморок, словно это было самым ужасным из всего, что произошло. Кто-то из местных — то ли по простоте душевной, то ли по природной глупости — усадил нетрезвую Кэтрин в машину и отвез во Флашинг для ночного бдения у тела усопшей.
Даже за полночь потоки соболезнующих и любопытствующих не уменьшались — люди все подходили и подходили; Джордж Вильсон по-прежнему сидел на диванчике и раскачивался из стороны в сторону — только уже не стенал. Вначале никто не догадался прикрыть дверь его офиса, и мало кто из визитеров удержался от соблазна поглазеть на безутешного вдовца. Потом кто-то сказал, что, мол, не по-людски это, и дверь закрыли. Михаэлис и несколько мужчин все время оставались рядом с ним — вначале их было четверо или пятеро, потом осталось двое или трое. Поздно ночью Михаэлис попросил какого-то совершенно постороннего человека посидеть с Вильсоном четверть часа, пока он сбегает сварить кофе. Потом вернулся и просидел с ним до самого рассвета.
Наверное, часа в три ночи Вильсон стал понемногу приходить в себя — и если не успокоился, то перестал бессвязно бормотать и стал рассказывать Михаэлису о желтой машине. Говорил, что доберется до ее хозяина, а потом вдруг вспомнил, как несколько месяцев тому назад Миртл вернулась домой с подбитым глазом и расквашенным носом. Должно быть, услышав свои собственные слова, он вдруг содрогнулся и опять начал раскачиваться из стороны в сторону и причитать: «О, Бо-ооже мой… Бо-ооже мой…» Михаэлис пытался как-нибудь отвлечь и успокоить несчастного.
— Джордж, сколько же лет вы с ней прожили? Да успокойся же ты… Вот так… Слышишь, Джордж, я говорю, сколько лет ты с ней прожил?..
— Двенадцать.
— А дети, Джордж? Да тихо ты… тихо… Ну, что ты в самом-то деле… Я говорю, дети у вас были?
Мясистые коричневые жуки с длинными усами и жесткими надкрыльями резво перебирали членистыми лапками, оставляя на пыльном полу глубокие борозды, искрившиеся как кильватерные струи в тусклом свете одинокой лампочки. Мимо проносились авто, и всякий раз Михаэлису казалось, что это та самая «машина-убийца». Ему ужасно не хотелось выходить в гараж, чтобы лишний раз не видеть верстак, на котором лежало изуродованное тело. Поэтому время от времени он поднимался и делал несколько шагов по тесной клетушке, именуемой офисом, так что к утру он мог бы пройти здесь и с завязанными глазами. Иногда он подходил к притихшему Вильсону и пытался его растормошить.
— Джордж, а в какую церковь вы ходили? Если давно не ходили, так это не беда… Хочешь, я позвоню? Утром придет священник, может, тебе станет полегче, а, Джордж?
— Я не хожу в церковь…
— Что ты? Разве ж можно?.. Надо бы ходить… Хотя бы в такие вот лихие времена… Раньше-то ты ходил? Небось, и венчались в церкви? Слышишь, Джордж… Эй, парень, венчались, говорю, в церкви?
— Так то когда было…
Вильсон перестал мерно раскачиваться, коротко отвечая на вопросы. На мгновение он успокоился, а потом в его тусклых глазах появилось прежнее выражение растерянности и озлобленности.
— Посмотри в ящике, — сказал он и кивнул в сторону стола.
— В каком ящике?
— В этом, в этом…
Михаэлис выдвинул верхний ящик письменного стола. Там лежал короткий поводок явно дорогой кожи с фигурными серебряными заклепками. Совершенно новый собачий поводок.
— Это? — спросил он.
Вильсон впился в него глазами и кивнул.
— Я нашел это вчера, днем. Она начала юлить, но я сразу же понял — что-то здесь не так.
— Думаешь, она кому-то его купила?
— А что тут думать… лежал на бюро… в папиросной бумаге…
Михаэлис не увидел в этом ничего странного и привел Вильсону дюжину причин, для чего ей мог понадобиться собачий поводок. Видимо, точно такие же или похожие пояснения давала в свое время Миртл, потому что Вильсон опять обхватил голову обеими руками и застонал: «О, Бо-ооже мой… Бо-ооже мой…» Михаэлис не знал, что ему и сказать, поэтому замолчал.
— После этого он ее и убил… — сказал Вильсон и надолго застыл с отвисшей челюстью.
— Кто он?
— Но я до него доберусь…
— Ты болен, Джордж, — сказал его приятель. — Тут еще навалилось всего… Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Тебе бы надо успокоиться да уснуть. Вон уже светает.
— Это он ее убил…
— Это был несчастный случай, Джордж.
Вильсон отрицательно покачал головой, глаза его сузились и превратились в две пронзительно сверкающие щелки, на губах зазмеилась угрожающая улыбка; он даже хмыкнул с превосходством всезнающего человека.
— Я знаю, — рассудительно начал он, — здесь многие считают меня безобидным тюфяком. Я-то и на самом деле не желал, да и не желаю никому зла, но скажу тебе, приятель, я попусту не болтаю и знаю, что говорю. Он сидел в той машине, а она выскочила что-то ему сказать, но он даже не притормозил. Вот так-то…
Все это произошло на глазах Михаэлиса, но он, хоть убей, не мог припомнить ничего такого, о чем рассказал ему Джордж Вильсон, собственно, ему и в голову не приходило искать какой-то скрытый смысл в действиях Миртл и неизвестного водителя. Он-то считал, что миссис Вильсон спасалась бегством от собственного мужа и выскочила на дорогу в надежде остановить первую попавшуюся машину.
— А чего это она? — дипломатично спросил он.
— Та еще стерва! — сказал Вильсон, словно отвечая на вопрос, потом снова содрогнулся от своих собственных слов и застонал еще громче, чем раньше: «А-а-ах… а-а-ах… а-а-ах».
Вильсон опять начал раскачиваться, а Михаэлис застыл поодаль, нервно теребя в руках собачий поводок.
— Джордж, может позвонить кому-нибудь из твоих друзей, а?
Впрочем, об этом Михаэлис спросил скорее для порядка, уж он-то знал, что никаких друзей у Вильсона не было, — какие друзья, если у него не находилось времени для своей собственной жены? Через какое-то время грек с облегчением отметил некоторую перемену: непроглядная чернота за окнами стала синеть, и он подумал, что наконец дождался рассвета. К пяти за окнами стало совсем светло, и можно было погасить свет.
Вильсон остекленевшими глазами таращился в окно — на Поле Пепла, где предрассветный ветерок свивал причудливые султаны пыли над кучами поседевшего праха.
— Я говорил с ней, — прошептал Вильсон после долгого молчания. — Сказал, Господь, он знает все наши дела — видит все, что бы мы ни делали. Меня-то ты еще можешь обмануть, но Его… Его ты никогда не обманешь. Я подвел ее к окну. — Вильсон с трудом встал, подошел к окну, уткнулся лбом в стекло и прибавил: — Подвел ее к окну и сказал: Господь, он все видит и все знает. Меня ты можешь обмануть, но Его ты никогда не обманешь…
Михаэлис встал за его спиной и с ужасом увидел, что тот пристально смотрит в выцветшие глаза доктора Т. Дж. Эклберга, материализовавшиеся в голубых потемках над кучами золы и пепла.
— Он все видит. Все… — торжествующе повторил Вильсон.
— Джордж, да это же реклама. Ты что, забыл… — попытался воззвать к его разуму грек. Неожиданно что-то заставило его отвернуться от окна и посмотреть вглубь комнаты. Вильсон остался у окна и долго еще вглядывался в предрассветную мглу, прижавшись лбом к стеклу и умиротворенно кивая головой.
К шести утра Михаэлис едва держался на ногах от усталости и с облегчением вздохнул, услышав скрип тормозов. Приехал кто-то из обещавших заглянуть поутру. Тогда он отправился домой и приготовил на скорую руку завтрак на троих, однако им пришлось съесть его вдвоем. Вильсон наотрез отказался есть, однако немного успокоился, и Михаэлису удалось ненадолго прилечь. Через четыре часа он вернулся в гараж, однако Вильсона там уже не было.
Вильсон ушел пешком, и позднее следствием был установлен маршрут его передвижения от Порт-Рузвельта до Гэдсхилла. В Гэдсхилле он заказал кофе и сэндвич — кофе выпил, а к сэндвичу даже не притронулся. Судя по всему, он очень устал и передвигался крайне медленно; так, в придорожном ресторанчике он появился только около полудня. Вплоть до этого момента полиции не составило большого труда реконструировать его действия и установить маршрут. Были опрошены двое мальчишек, которые видели человека, «похожего на чокнутого», были найдены автомобилисты, на которых он «странно таращился с обочины». Где был Вильсон в течение трех последующих часов — неизвестно. Руководствуясь его собственными словами, что он-де «до него доберется», следователь подумал, что Вильсон пошел по близлежащим гаражам в поисках желтой машины и ее владельца. Однако опрос владельцев гаражей показал, что там он не появлялся, и следовало предположить, что Вильсон нашел иной, возможно, более надежный и простой способ решения проблемы. Последний из опрошенных свидетелей показал, что видел его в Вест-Эгге около половины третьего — и он справлялся, как можно добраться до виллы Гэтсби. Таким образом, он искал конкретного человека, следовательно, фамилия Гэтсби была известна ему, по крайней мере, уже в это время.
***
Около двух Гэтсби надел купальный костюм, направился к бассейну и распорядился немедленно известить его, если кто-нибудь позвонит. По пути он зашел в гараж — захватить пневматический матрас — новинку пляжного сезона, — который все лето приводил в восторг многочисленных любителей купания из числа его гостей. Шофер накачал его, получив указание ни при каких обстоятельствах не выводить из гаража открытый автомобиль. Это было совершенно непонятно, так как переднее правое крыло нуждалось в рихтовке.
С матрасом под мышкой Гэтсби пошел купаться. Он остановился, чтобы взять его поудобней, и шофер поинтересовался, не требуется ли его помощь, но Гэтсби отрицательно покачал головой и скрылся из виду за желтеющей листвой деревьев.
Никто не звонил, но лакей добросовестно прождал до четырех пополудни, еще не зная о том, что докладывать уже некому… Думаю, Гэтсби и сам понял, что никто и не собирался ему звонить в тот день, а, может быть, этот звонок и все с ним связанное уже перестало занимать его. Если все было именно так, то в последние мгновения своей жизни он не мог не понять, что рухнула та опора, на которой держался весь его уютный мир — мир юношеских мечтаний и грез. Его путеводными звездами были Вера, Надежда и Любовь, но рыцарю Святого Грааля пришлось заплатить слишком высокую цену за преданность… Над ним разверзались равнодушные небеса, безжалостное солнце опаляло тело и душу сквозь пожухлую листву, а он не переставал удивляться, как нелепо устроен мир, какими бесполезными могут быть розы и насколько тщетны попытки молодой травы укорениться на бесплодной и жестокой земле. Грубый овеществленный мир обрушивался на него и теснил робкие фантомы призрачной мечты, а из-за желтеющей листвы деревьев уже выдвигалось мрачное видение ночных кошмаров — пепельно-серый силуэт его жестокого палача и неправедного судьи…
Шофер — протеже Вольфсхайма — слышал выстрелы, но не обратил на них внимания, как он потом рассказывал полицейским. Словно предчувствуя что-то непоправимое, я бросился со станции на виллу. Видимо, моя взвинченность передалась окружающим, и, когда я бегом взбежал по ступенькам мраморной лестнице на, веранду, в доме поднялась паника. Молча, не сказав ни единого слова друг другу, я, шофер, садовник и дворец-кий ринулись к бассейну.
Зеркальная гладь была подернута легкой, почти невидимой рябью, и я машинально отметил слабые токи циркулирующей проточной воды. Редкие порывы беззаботного ветерка вздымали игрушечные волны, и на них неспешно покачивалась пневматическая новинка пляжного. сезона с безжизненно распластавшимся на нем телом. Надувной матрас зарывался носом в мелкую рябь, словно вонзающаяся в морскую плоть погребальная ладья, лавировал меж багровых островков опавшей листвы, кружился на месте, влекомый донными струями, и тогда на поверхности воды проступали мутные кроваво-красные круги.
Потом, когда мы несли Гэтсби к дому, садовник заметил в траве, чуть поодаль, скрюченное тело Вильсона. На инфернальную картину холокоста был нанесен последний кровавый мазок…
далее (глава 9)
Оригинальный текст: The Great Gatsby, chapter 8, by F. Scott Fitzgerald.