Ф. Скотт Фицджеральд
Сто фальстартов
«Ба-бах!» — грохочет стартовый пистолет, и начинается статья. Иногда старт выходит точно по сигналу, но чаще чуть раньше времени. Тогда, если повезет, пробегаешь всего с дюжину ярдов, оглядываешься и глуповато трусишь обратно к линии старта. Но частенько пробегаешь полный круг, думая, что идешь в гонке лидером, и лишь на финише понимаешь — за тобой-то никого! Придется бежать дистанцию еще раз, заново.
Чуть больше физической активности, побольше гулять, отказаться от рюмочки перед сном, не есть за ужином мясо, перестать читать тревожные политические новости…
Вот вы и начали беседу с одним из чемпионов по фальстартам среди писателей, то есть со мной. Раскрыв корзину для бумаг в кожаном переплете, которую я обычно, не подумав, зову своей «записной книжкой», достаю наугад небольшой треугольный обрывок оберточной бумаги, к которому с одной стороны приклеена погашенная марка. С другой же стороны написано:
Бупси Ди была милашкой.
И больше ничего. Никаких намеков, что именно должно было следовать за этим нелепым утверждением — только это; Бупси Ди выдала нам единственный догматический факт о себе самой. И мы никогда не узнаем, что же с ней произошло, где и когда умудрилась она подцепить свое отталкивающее имя и не стала ли её милая внешность причиной каких-нибудь неприятностей?
Вот ещё один обрывок:
Статья: «Неприятные вещи, которые делают девушки», в паре со статьей, написанной какой-нибудь женщиной: «Неприятные вещи, которые делают мужчины».
Номер 1. Вытащить глазной протез прямо за столом.
На обрывке больше ничего не написано. Идея явно утонула в веселье еще до того, как началась её реализация. Я на полном серьезе пытаюсь её воскресить… Что же такого неприятного делают девушки — конечно, современные, и конечно, все сразу? Ну, либо подавляющее большинство, или известное меньшинство? Несколько слабых идеек у меня есть, но… Нет! Вдохновение ушло. Только и вспоминается когда-то привлекшая внимание статья о женщине, которая развелась с мужем из-за его манеры есть котлеты; мне тогда еще не давала покоя мысль — почему она перед свадьбой не угостила его котлеткой? Нет, это все в прошлом, в «позолоченном веке», когда люди могли позволить себе нервный срыв из-за скрипа отцовских башмаков.
Строки былой избраннице
Таких набросков сотни. Не все они имеют отношение к литературе. В некоторых набросках речь идет о приглашении на гастроли танцовщиц из африканского племени «Улед-нейл», или о том, чтобы привезти в Нью-Йорк парижский «Гранд гиньоль», или о воскрешении футбола в Принстоне (у меня есть сразу два выигрышных сценария игры, которые всего за сезон создадут репутацию любому тренеру); там же лежит и выцветшая бумажка с напоминанием «объяснить Д. У. Гриффиту, почему исторические пьесы обязательно вернутся в моду». И еще мой план кинофильма по «Истории мировой цивилизации» Герберта Уэллса…
Эти краткие порывы дались мне без особых хлопот — словно грезы курильщика опия, исчезающие вместе с дымом из трубки (ну, вы меня понимаете?). Их воплощение в жизнь доставило бы не больше радости, чем простое размышление на эти темы. Профессионально меня печалят шести, десяти и даже тридцатистраничные опусы, напоминающие не давшие ни капли нефти пробуренные скважины; это и есть мои фальстарты.
Вот, например, один фальстарт, который я начинал не менее дюжины раз. Это рассказ (точнее, эта вещь пыталась им стать). От раза к разу я писал для него столько, что по количеству слов хватило бы на приличный роман, но в текущей версии осталось примерно две с половиной тысячи слов, и вот уже два года я к ней не притрагивался. На сегодня рассказ озаглавлен «Семейство Барнаби», хотя были у него и другие названия.
С самого детства я фантазировал (и это говорит человек, который провел всю свою жизнь, записывая выдумки на бумагу!) о том, как можно достичь относительно высокого уровня комфорта из подручных материалов, начав жизнь с чистого листа на необитаемом острове. Мне всегда казалось, что Робинзон Крузо сжульничал, когда спас с затонувшего корабля инструменты, и в той же мере это относится и к «Швейцарской семье Робинзонов», и к «Маленьким дикарям», и к беглецам на воздушном шаре из «Таинственного острова». В моей истории море не вынесет на берег героям ни единого зернышка пшеницы, никаких винтовок с патронами в магазинах, никаких дизельных двигателей в 4000 лошадиных сил, и дворецкого-технократа тоже не будет. Более того — мои герои будут беспомощными горожанами, знающими о плотницком деле примерно столько же, сколько о нем знает кукушка из часов.
Создать таких героев было легко; так же легко оказалось и выбросить их на берег:
Три долгих часа они лежали, распростершись, на пляже. Затем Дональд сел.
— Что ж, вот мы и здесь,— сонно и неопределенно произнес он.
— Где здесь? — с раздражением осведомилась жена.
— Это не может быть ни Америка, ни Филиппины, — сказал он, — потому что из одной мы уплыли, а в другую не приплыли.
— Я пить хочу! — подал голос ребенок.
Дональд окинул быстрым взглядом берег.
— А где плот? — с некоторым осуждением посмотрел он на Вивиан. — Где наш плот?
— Когда я очнулась, его уже не было.
— Вот именно! — язвительно воскликнул он. — Могли бы догадаться захватить на берег хоть кружку воды! Кроме меня, в этом доме — то есть, в этой семье — никому ни до чего нет дела!
Ну, вот, отсюда и продолжим. Эй, кто-нибудь! Да-да, вы, в десятом ряду! Шаг вперед! Не бойтесь. Просто продолжите эту историю! А если застрянете на полдороге, полистайте статьи о тропической флоре и фауне в энциклопедии, или сходите к соседу, пережившему кораблекрушение.
Как бы там ни было, именно на этом моменте моя история (а я все еще считаю, что это отличный сюжет!) начинает трещать по всем швам из-за своего неправдоподобия. Через некоторое время я захожу с другой стороны, и мне становится тревожно — неужели хоть кто-нибудь поверит во всю эту чушь о добрых обезьянках, сбрасывающих с пальм кокосы? — и я трусцой возвращаюсь к линии старта, и день за днем провожу время в полуприседе, готовясь броситься вперед.
Убийство, так и не обретшее формы
В такие дни я иногда изучаю кучу страниц из папки, озаглавленной «Возможные идеи для рассказов». Среди прочего там можно найти:
Вода для мытья в Принстоне или во Флориде.
Сюжет: самоубийство, потакание своим слабостям, ненависть, распущенность и обстоятельства.
Унижать, высказывать пренебрежение или кого-то «поиметь».
Танцовщица, обнаружившая, что умеет летать.
Здесь, как ни странно, лично мне все в целом понятно, хотя отдельные детали не совсем ясны. Но это всё старо, очень старо! И эти идеи годятся для стимуляции моего воображения ничуть не больше, чем моя собственная подпись или ритм, который я отстукиваю ногой по полу. Вот идея, ставящая меня в тупик уже несколько лет, и она ничуть не менее загадочна, чем тайна Бупси Ди.
Рассказ: «ХОЛОДНАЯ ЗИМА»
ГЕРОИ
Виктория Куомо
Марк Де Винчи
Джейсон Тенвезер
Хирург «скорой помощи»
Старк, сторож
О чем здесь шла речь? Кто все эти люди? Я нисколько не сомневаюсь, что один из них должен был быть убит или сам стать убийцей. Но все остальные детали сюжета я давно позабыл.
Перевернем еще несколько страниц. Над этим я проработал подольше; этот фальстарт был совсем не плох, просто, по всей видимости, выдохся.
ССОРА
Когда вы прицениваетесь к дорогой вещи и в итоге останавливаетесь на дешевом аналоге, продавец обычно старается примирить вас с вашим выбором. «Ну, зато она гораздо прочнее», утешает он вас, или даже говорит: «Для себя я, пожалуй, взял бы именно её».
Вот и Тримблы всегда вели себя именно так. Они были мастерами в деле изящного превращения того, что чуть хуже, в самое лучшее.
«Вполне годится, чтобы носить дома», обычно говорили они, или: «Придется подождать, пока не получится достать получше».
На этом я решил, что о Тримблах у меня больше ничего не выйдет написать. Они были очень милыми людьми, мне понравился бы чей-нибудь рассказ об их жизни, но проникнуть под поверхность этой их жизни у меня самого никак не получается. Я не понимаю, что именно заставляло их довольствоваться превращением чего угодно в самое лучшее вместо того, чтобы просто брать самое лучшее? И на этом я с ними расстался.
Рассказы о собаках для меня — большой вопрос. Собак я люблю и хочу написать хотя бы один рассказ о собаке в манере мистера Терьюн, но взгляните, что происходит, едва я беру ручку и начинаю писать!
ПЕС
История собачки
Одинокий мальчишка-газетчик с иссохшим лицом продавал на углу улицы газеты. Большой любитель собак, стоя на обочине, презрительно рассмеялся и потеребил по загривку породистого эрдель-терьера. Еще один богатый «собачник» издал презрительное «гав!», проезжая мимо на такси.
А юный продавец газет проявил интерес к животному, подкравшемуся прямо ему под ноги. Это была простая дворняжка, кобель; пушистую шерсть он унаследовал от мамаши — модной пуделихи, а телосложением напоминал отца, немецкого дога. Ну и где-то там в родословной, очевидно, затесалась какая-то канарейка, потому что спину пса украшали брызги желтоватых перьев…
Видите сами — дальше продолжать в том же духе я не могу. Боюсь, что владельцы собак со всей страны тут же примутся строчить в редакцию письма, протестуя и заявляя, что я не гожусь для этой работы.
Мне тридцать шесть лет. Восемнадцать лет, с небольшим перерывом на военное время, основной интерес в этой жизни я проявлял к писательству; как ни крути, я — профессиональный литератор.
Но даже сейчас, в те самые моменты, когда слышится знакомый вопль: «Ах, ребенку не в чем ходить!», я сажусь лицом к лицу с моими остро заточенными карандашами и пачкой писчей бумаги, я чувствую себя совершенно беспомощным! Я вполне могу написать рассказ за три дня, хотя (как это чаще бывает) может пройти и шесть недель до того, как мне удастся слепить что-нибудь годное для отправки в редакцию. Можно раскрыть какой-нибудь том из библиотеки по уголовному праву и обнаружить там тысячи сюжетов. Можно ходить по улицам и переулкам, в гостиную и на кухню, можно выслушать интимные признания, которые в руках других писателей остались бы в веках… Но это все ничто — этого мне не хватит даже для фальстарта!
Истории, рассказанные дважды
Мы, писатели, обычно вынуждены повторяться; это и правда так. В жизни у каждого случается два-три значительных и судьбоносных события — и этот опыт столь значителен и так сильно влияет на судьбу, что в такие моменты мы считаем: никто на свете еще не оказывался в самом центре событий, не получал столь мощный удар, не был так сильно ошеломлен и поражен, не потерпел столь сокрушительного поражения, не спасся чудом, внезапно не постиг всю суть вещей, не был сполна вознагражден или унижен так, как мы!
Затем мы осваиваем свое ремесло, хорошо или не очень, и рассказываем пару-тройку своих историй, каждый раз в новом антураже — десять раз, а может и сто, пока люди готовы нас слушать.
Если бы это было не так, пришлось бы признаться, что человек не обладает никакой индивидуальностью. А я каждый раз совершенно искренне верю, что лишь оттого, что мне удалось подобрать новый фон и какой-нибудь новый поворот, мне в самом деле удалось уйти от тех двух-трех основополагающих историй, которые я рассказываю. Но в данном случае вспоминается знаменитый анекдот Эда Уинна о художнике, всю жизнь писавшем картины с кораблями; и вот один клиент упросил его нарисовать портрет своих предков. Художник взялся за заказ лишь после того, как клиент согласился, что сходство предков с кораблями не будет считаться недостатком в выполненной работе.
Когда я думаю, что все мои рассказы обязательно будут иметь характерное родственное подобие, я стараюсь принять меры во избежание фальстартов. Если приятель говорит, что у него есть отличный сюжет и начинает мне рассказывать историю о том, как его ограбили бразильские пираты в продуваемой всеми ветрами лачуге из соломы вблизи вершины дымящегося вулкана в Андах, связав и выложив на крышу его невесту с кляпом во рту, я охотно верю, что тут налицо разнообразные человеческие эмоции; но лично я, никогда не сталкивавшийся (и слава Богу!) с пиратами, вулканами и невестами, которых можно было бы связать, выложить на крышу и заставить замолчать при помощи кляпа — я не могу все это прочувствовать. Когда бы ни произошло событие — хоть двадцать лет назад, хоть вчера — я обязательно должен начать его описание с эмоции, которую пережил сам и которую я сам осознал.
Нет худа без добра
Летом прошлого года меня положили в больницу с высокой температурой и предварительным диагнозом: брюшной тиф. Состояние моих дел к тому моменту было не сильно лучше, чем у тебя, читатель! Мне надо было написать рассказ, чтобы рассчитаться с долгами, по которым подошел срок, и еще меня беспокоил тот факт, что я так и не составил завещания. Если бы у меня и вправду был тиф, все это меня бы не беспокоило и я не устроил бы в больнице скандал, когда медсестра попыталась положить меня в ледяную ванну. Тифа у меня не было, от ванной я отвертелся, так что я продолжал бранить своё изменчивое счастье за то, что в столь критический момент своей жизни вынужден провести две недели на постельном режиме, отвечая на сюсюканье медсестер и ничего не делая. Зато через три дня после того, как меня выписали, я написал рассказ о больнице!
Я, сам того не подозревая, пропитался материалом. Я глубоко прочувствовал страх, дурные предчувствия, опасения, раздражение; во мне напряглось каждое чувство, а это самый лучший способ набрать материал для рассказа. К сожалению, не всегда это происходит так легко. Вот я говорю себе, глядя на пачку пугающе-пустой бумаги: «Есть такой хороший человек Свенкинс, которого я знаю уже десять лет. Я посвящен во все его личные дела, и кое-что в них — прямо из ряда вон! Я грозился о нем написать, а он мне сказал: давай, вперед, покажи, на что ты способен».
Но как это сделать? Я попадал в передряги не меньше, чем Свенкинс, но ведь я смотрел на них совсем не как он, и мне никогда не приходило в голову выпутываться из сетей китайской полиции или из когтей некой дамочки так, как это сделал Свенкинс! Я могу написать о Свенкинсе несколько отличных параграфов, но чтобы выстроить на нем целый рассказ, потребуется хоть немного живого чувства, а это невозможно.
Или вот еще: в моем остывшем воображении бродит девушка по имени Элси, из-за которой в 1916 году я где-то с месяц всерьез подумывал о самоубийстве.
— Как насчет меня? — спрашивает Элси. — Ты ведь сам мне тогда клялся в небывалом и потрясающем избытке чувств. Неужели забыл?
— Нет, Элси, я ничего не забыл.
— Ну, тогда напиши обо мне рассказ. Ты меня двенадцать лет не видел, так что не знаешь, как я растолстела, и что мой муж частенько думает, как я ему надоела!
— Нет, Элси, я…
— Ах, да ладно тебе! Разве я не достойна рассказа? Эх, как же ты тогда увивался вокруг меня, с таким печальным и смешным видом! Я думала, что с ума сойду, пока от тебя отделаюсь! А теперь боишься даже начать рассказ обо мне. Видно, хилые у тебя тогда были чувства, раз их уже и не вспомнить даже на пару часиков!
— Нет, Элси, ты не понимаешь! Я о тебе уже много раз написал. Забавный, как у кролика, изгиб твоих губ я использовал в одном рассказе шесть лет назад. И как у тебя менялось лицо, когда ты вот-вот рассмеешься — эту черту я подарил одной из своих самых первых героинь. И как я старался подольше у тебя засидеться, желая тебе спокойной ночи и зная, что ты бросишься к телефону, едва за мной закроется дверь — все это есть в одном из моих уже давно написанных романов…
— Ясно. Лишь потому, что я не ответила тебе взаимностью, ты поделил меня на кусочки и использовал по частям!
— Боюсь, что это так, Элси… Видишь ли, ты меня тогда даже не поцеловала, если не считать единственного раза, когда ты меня сразу оттолкнула, так что никакой истории у нас с тобой на самом деле не было.
Сюжеты без эмоций, эмоции без сюжетов… Так иногда бывает. Но давайте предположим, что мне удалось приступить к делу; два дня работы, написано и отпечатано для первой редакции две тысячи слов. И вдруг меня одолевают сомнения.
Судья без присяжных
Может, я просто валяю дурака? Куда, собственно, несутся все участники этой регаты? Кому интересно, что станет с этой девицей, если из нее совершенно открыто и безостановочно сыпятся опилки? Как мне удалось так запутать сюжет? Я сижу в одиночестве, в оклеенном выцветшими голубыми обоями кабинете, наедине с больным котом, а за окном покачиваются по-февральски голые сучья деревьев, и на столе пресс-папье с издевательской надписью «Бизнес — сила!». У меня в голове сознание жителя Новой Англии, взращенное в Миннесоте, и моя самая большая проблема сейчас: «Закончить? Или начать заново?»
Может, лучше так: «Ты уверен, что у тебя было что-то ценное, и дальше, по ходу истории, оно еще проявится?»
Или: «Это же просто упрямство! Лучше всего всё выбросить и начать заново».
Последнее — одно из самых трудных решений, которое должен принять писатель. И сможет ли он отнестись к нему по-философски до того, как за сотню рабочих часов исчерпает все свои силы в попытках оживить труп или распутать бесконечные размокшие узлы — вот это и будет проверкой, настоящий ли он профессионал? Часто случается, что принять это решение тяжелее вдвойне. Например, в конце работы над романом, когда вопрос о том, чтобы выбросить все написанное, уже ставиться не может, иногда приходится вытягивать из сюжета за ушко любимого героя, визжащего от негодования и тянущего за собой с полдюжины отличных сцен с его участием.
Тут эти признания и приобретают масштаб глобальной проблемы, и не обязательно связанной с писательским трудом. В жизни часто приходится принимать решение, не стоит ли что-либо кончить именно сейчас, не ошибся ли ты, принеся окружающим лишь неприятности? В юности нас учат довольно простому правилу: никогда не отказываться идти дальше, поскольку мы, предположительно, следуем неким планам, выработанным людьми мудрее нас. Мой собственный вывод таков: если вам довелось встать на курс, вызывающий всё больше и больше сомнений, если чувствуете, что жизненные силы начали таять, лучше всего попросить совета — если у вас есть возможность получить достойный совет. Колумб этим не воспользовался, а Линдберг воспользоваться просто не мог. И мое заявление поначалу может показаться еретическим в сравнении с понятием, с которым жить приятнее всего — я говорю о героизме. Но я четко разделяю жизнь профессиональную, в которой по истечении периода ученичества не более 10 процентов советов стоят хоть что-нибудь, и жизнь обычную, то есть личную, в которой мнение почти любого другого человека всегда оказывается лучше вашего собственного.
Как-то раз, и не так уж давно, когда из-за множества фальстартов моя работа так осложнилась, что я уже думал, что игра, наконец, подходит к концу, и когда моя личная жизнь оказалась в еще более беспросветном мраке, я спросил одного старого негра из Алабамы:
«Дядюшка Боб, а что ты делаешь, когда все так плохо, что, кажется, выхода уже нет?»
Простой, но разумный совет
Он грелся у печки на кухне, и его седые баки слегка шевелились от тепла. Я цинично ждал какой-нибудь банальности, какого-нибудь отголоска сказок Дядюшки Римуса, но я просчитался.
«Мистер Фицджеральд, — сказал он, — когда так бывает, я работаю».
Это был отличный совет! Работа — одна из самых важных вещей. Но неплохо было бы уметь разделять полезную работу и напрасный труд… Может, он тоже часть работы и нужен, чтобы почувствовать разницу? Может, мои частые одинокие забеги вдоль дорожки тоже имеют ценность? Хотите, расскажу про еще один? Ладно! Смотрите, была у меня такая идея… Но, посчитав страницы, я вижу, что время мое истекло и пора отложить книгу моих заблуждений. В огонь? Нет! Я малодушно убираю её обратно в ящик стола. Эти старые ошибки сегодня уже только игрушки, и в таком качестве весьма недешевые; вот и пусть лежат себе в ящике для игрушек, а я прямо сейчас займусь серьезным делом, чем и должен заниматься настоящий профессионал. Более ясно и гораздо живее, чем все наши современники, это выразил Джозеф Конрад:
«Моя задача — силой печатного слова заставить вас услышать, заставить почувствовать, а самое главное: дать вам увидеть».
Не так уж сложно пробежать обратно и начать все сначала, особенно если вас никто не видит. Ведь ваша цель — это одна или нескольких хороших гонок, когда на трибунах будет публика.
Примечания:
Статья опубликована в журнале «Сатердей ивнинг пост» 4 марта 1933 года. Без сомнений, в этом тексте жизнь Фицджеральда (и, вообще, жизнь любого писателя) выглядит гораздо проще и приятней, чем на самом деле, хотя и тут присутствуют свидетельства того, как на самом деле всё было непросто (например, пассаж «Я сижу в одиночестве в оклеенном выцветшими голубыми обоями кабинете, с больным котом, за окном покачиваются по-февральски голые сучья деревьев, на столе пресс-папье с издевательской надписью «Бизнес — сила!», в голове сознание жителя Новой Англии, взращенное в Миннесоте, и моя самая большая проблема…» — точное описание Фицджеральда в его кабинете в особняке «Ля-Па» в самом разгаре мрачных тридцатых, когда в одном из писем к Уилсону он дал такую пометку: «Ла-Па (о, Господи!)»).
Эта статья написана Фицджеральдом, который больше не считает жизнь потоком непрерывной радости. Этот человек уже начинает себя убеждать (как в этом тексте) в том, что лучше быть прожжённым профессионалом — хотя такой подход к своей работе ему так и не удалось полностью реализовать, его необходимость ощущается им все больше и больше, и апогея этот подход достиг в статье «Склеивая вместе». Но сама ирония, с которой автор в статье «Писатель после полудня» вновь утверждает эту идею, показывает цену, которой он, до самого конца своей жизни, так окончательно и не решился полностью заплатить. Поскольку Фицджеральд был писателем, который должен был «начать с чувства — со своего чувства, которое я понимаю», личная эмоциональная вовлеченность в описываемый им опыт была для него важна не меньше, чем строгая объективность. Обманчивая простота, с которой эта статья посвящает нас в детали его личной писательской борьбы с самим собой, является лишь скромной иллюстрацией того, что именно значила для него такая вовлеченность.
Оригинальный текст: One Hundred False Starts, by F. Scott Fitzgerald.