Морли Каллаган
Тем летом в Париже (фрагменты из книги)
15
(...)
Как-то раз пасмурным днем я зашел за Эрнестом. Лишь только мы вышли на улицу, закапал дождик. Один из тех чудесных летних дождей, которые часто проливаются в Париже в начале лета. Я забыл взять пальто. На Эрнесте был дождевик. Мы могли бы нанять такси, но дождь был такой тихий и воздух такой теплый, что он сказал: "Пошли пешком!"
Вытащив руку из рукава дождевика, он растянул освободившуюся полу надо мной наподобие палатки, поддерживая ее поднятой, как палаточный шест, рукой, и мы побрели. По дороге разговаривали. Ни о чем серьезном. Так, болтали о всяких пустяках. Это напомнило мне студенческие годы, когда я мог вот так же зайти за старым приятелем и отправиться погулять с ним под дождем, потому что мне хорошо с ним и я уверен в нем.
И вот как раз в этот день Эрнест впервые совершил поступок, поразивший меня. Придя в Американский клуб, мы разделись и принялись боксировать. К тому времени, хорошо изучив его стиль, я выработал определенный порядок действий. Быстро передвигаясь по рингу, я вынуждал его атаковать первым. Он понимал мой замысел. И, не отводя от меня карих глаз, выжидал удобного случая влепить мне как следует. Когда, наконец, он попытался нанести мне длинный удар левой, я увернулся, а затем шагнул вперед и в свою очередь ударил его левой рукой в губы. Он прекрасно знал, что для того, чтобы успеть ударить меня, нужно бить правой. И его, наверное, сердило то, что удары ему я всегда наношу левой. Губа оказалась разбитой в кровь. Это случалось и прежде. Бокс есть бокс! Он проводил языком по губам, слизывая кровь. И получил еще один удар в губы, сглатывая кровь, он по-прежнему смотрел мне прямо в глаза. Из губы его продолжала течь кровь. Он шумно втянул ее в себя, следя за мной, выжидая, и я еще раз ударил его прямо в рот. Видя, что я готовлюсь повторить свой маневр, он встал попрочнее. И вдруг плюнул в меня, плюнул кровью, которой был полон рот, плюнул мне прямо в лицо. Моя спортивная рубашка оказалась сплошь забрызганной кровью.
От негодования у меня свалились с рук перчатки. Я стоял потрясенный, не зная, что предпринять, и, по всей вероятности, сильно побледнел. Плюнуть в лицо кому-то — означает нанести этому человеку страшное оскорбление. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга.
— Так поступают раненые тореадоры. У них это способ выразить презрение, — напыщенно произнес он.
И внезапно улыбнулся, приведя меня в замешательство и тем самым охладив немного мой гнев. Судя по всему, он был настроен дружелюбно, как всегда. Я сделал над собой усилие и рассмеялся. Все же нам пришлось прекратить бокс, чтобы дать мне стереть с лица кровь. Я не сказал ни слова по этому поводу, видя, что его расположение ко мне искренне, как никогда, но я не мог не задать себе вопрос: в каких неведомых тайниках его души мог зародиться позыв на подобный безобразный поступок? И на какие дикие поступки способен он под горячую руку, или из самодурства, или из желания показать себя, или из потребности следовать какому-то сложившемуся у него в уме образу самого себя? И, тем не менее, вот он сидит напротив меня как ни в чем не бывало, снова такой же милый, такой же обаятельный, как прежде. И я уговаривал себя — все образуется, все уладится, просто он поддался мальчишескому желанию удивить своей вечной приверженностью к театральным жестам. Все это был чистейшей воды цирк.
Перед тем как переодеться, мы уселись поболтать, он говорил с воодушевлением и был, казалось, настроен беспечно и весело.
Поднявшись на ноги, он стал рассматривать меня с видом знатока.
— По-настоящему вы — боксер полутяжелого веса, — убежденно говорил он. — Такова ваша конституция. А раньше я думал, что это у вас просто излишний жир.
Я, покривив душой, согласился с ним, хоть и знал, что вешу на двадцать пять фунтов больше, чем следовало бы, отрастал самое обыкновенное брюшко и в душе стыжусь этого. Поесть я любил. Затем он сказал мне, что написал Максу Перкинсу и попытался рассказать ему, как чудесно проводим мы время вместе и какая у меня необычная стежка.
Он предложил мне пойти к "Фальстафу" — в английский бар, обшитый дубовыми панелями, вблизи Монпарнаса, который принадлежал его приятелю Джимми, англичанину и в прошлом спортсмену — профессиональному боксеру полутяжелого веса. В этот час бар был почти пуст. Восседавший за стойкой Джимми был похож на приветливого Ваньку-Встаньку. Дня два тому назад я задал ему вопрос, что в действительности представляла из себя леди Дафф — леди Бретт из "И восходит солнце"? Навалившись грудью на стойку, Джимми доверительно зашептал:
— А Хемингуэю вы не скажете? Нет? Ну так вот, она была типичная англичанка с короткой стрижкой и английскими замашками, из тех, у кого одни лошади на уме. Хемингуэй-то вообразил, что она из аристократок. Возил ее на танцы в хорошие места. Никогда не мог понять, что он в ней нашел.
Сейчас Джимми, увидев в руке Эрнеста сумку с боксерскими перчатками и нас самих, чистых, с мокрыми волосами, как и подобает людям, хорошо потренировавшимся, а потом принявшим душ, расплылся в понимающей улыбке.
— Небось боксировали?
Эрнест, засияв, дотронулся до своей распухшей губы, слегка оттянул ее вниз и показал старому боксеру. Помню, как он сказал при этом:
— Пока Морли в состоянии разбивать мне рот подобным образом, буду считать его своим большим другом.
Мы все посмеялись. Но Эрнест действительно был настроен очень хорошо и весело. Можно было подумать, что его отличному настроению и разговорчивости способствует именно разбитый и распухший рот. Он говорил о том, как замечательно дрался Джимми. Настоял, чтобы тот выпил с нами виски. И, что самое странное, несмотря на то, что Эрнест плюнул кровью мне в лицо, никогда прежде я не испытывал к нему таких прямо-таки родственных чувств.
(...)
Далее глава 18.
Оригинальный текст: That Summer in Paris (Chapter 15), by Morley Callaghan.