Нэнси Милфорд
Зельда
Часть вторая: Двадцатые
8
За ними лежал Нью-Йорк. За ними стояли силы, которые сотворили их. Но Алабама и Дэвид не принимали их в расчет, не слышали биения чужого пульса, потому что все мы признаем в чуждом окружении только то, что знакомо нам, что выросло вместе с нами.
Зельда Фицджеральд.
«Вальс ты танцуешь со мной.»
Фицджеральды сбежали из Лонг Айленда и из Нью-Йорка, как они прежде сбегали из Весттора, Монтгомери и Сент-Пола, но теперь это был осознанная попытка положить конец беспорядочности их жизни. В мае 1924 года Скотту захотелось вернуться к работе над своей новеллой. Именно это имелось в виду, когда они появились в Париже. Париж этой весной был, если использовать любимое выражение двадцатых и самого Скотта, блистательным. Лоутон Кэмпбелл заметил их бродящими по Елисейским Полям: «Они были так вызывающе и поразительно одеты… Они были прекрасны — само очарование…» Одетый в безукоризненно сшитый костюм. Скотт стоял около Зельды, он ввинчивал в тротуар трость с серебряным набалдашником. А Зельда, уловив взгляд Кэмпбелла, протянула ему руки и закричала: «Лоутон!»
«Она была одета в красивое платье, которое, как она сказала, разработала сама; оно было голубого цвета и, как она сразу же объявила, новое, с иголочки. Это, Лоутон, мое платье Жанны'Арк, смеялась она».
На те несколько дней, которые они провели в Париже, они наняли для Скотти (которую они по ошибке искупали в биде… а она (Скотти) выпила шипучку с джином, думая, что лимонад, а на следующий день опрокинула столик для завтрака) няньку. Здесь они повстречали Джеральда и Сару Мэрфи, которые рассказали им о рае на юге Франции — о Ривьере в межсезонье.
Мэрфи жили в Париже на доходы от предприятий, принадлежащих их семьям. Сара была богатой наследницей из Огайо, а Джеральд, который пиратствовал в Йеле, был неспособен решить что-либо относительно своей карьеры. Он без особой радости относился к идее поступления в процветающий нью-йоркский магазин изделий из кожи — Марк Кросс. Они приехали в Париж в 1921 году, чтобы избежать трудно переносимого давления со стороны их семей и из-за того, что во Франции был благоприятный для доллара обменный курс. Никто из Мэрфи не был совершенно светским, как можно было предположить, судя по их окружению и богатству. Джеральд Мэрфи был приятным, стройным и безусловно элегантным человеком, который щеголял парой пышно растущих бачков. Не так давно он решил, что будет рисовать. Он говорил, что покинул
Америку, поскольку «там есть что-то, наводящее депрессию на молодых женатых людей, что характерно для страны, которая могла пропустить восьмидесятую Поправку. Страна начала натягивать вожжи, что уж совсем мне не подходит. При этом вы можете сколько угодно негодовать, сбиваясь в стада в подвалах домов, сложенных из песчаника. Это и есть, я полагаю, тон жизни в Америке, который мы все находим неприятным». Нюансы, подразумеваемые в его выражении «тон жизни», очень характеризуют чету Мэрфи, присущую им зрелость, которая была не столько артистичной, сколько социальной. В качестве своего девиза они выбрали старинную испанскую поговорку: «Хорошая жизнь — это лучший способ мести». Они не присоединились к бывшим соотечественникам из американской колонии, расположенной около Площади Звезды, из-за определенно джеймсианской атмосферы, которую они считали удушливой. Мэрфи изучали Париж, совершенствовались и принимали гостей из мира художников, чьи картины разительно отличались от всего, что они видели прежде. Вскоре они познакомились с Пикассо, Миро и Хуаном Грисом. Оба Мэрфи изучали сценографию у Натальи Гончаровой из Дягилевского Русского Балета, а этот контакт вывел их на знакомство со Стравинским, Леоном Бакстом и Браке. Они встречали своих друзей на выставках, на концертах и вернисажах. Париж был, говорила Сара, «как большая ярмарка, а каждый был таким молодым».
К моменту, когда Фицджеральды встретились с Мэрфи, Джеральд и Сара стали уже довольно близкими друзьями Арчибальда Мак-Лиша, Джона Дос Пассоса и неизвестного молодого писателя Эрнеста Хемингуэя. Сара Мэрфи говорила: «Видите ли, большинство из нас вынуждены были с чем-то расстаться, для того чтобы приехать во Францию. Арчи, например, оставил карьеру адвоката; нужно мужество, чтобы просто так бросить ее и приехать во Францию, чтобы писать. Теперь вот Хемингуэй сидит без копейки». Мэрфи открыли для себя межсезонье в Ривьере через Кола Портера, который был приятелем Джеральда по Йелю. Они были так поражены буйностью ее садов и близостью моря, что построили собственную виллу на Аттибах. Они рассказали Фицджеральдам об этом и о малюсеньком пляже — Гарупе, который Джеральд начал расчищать. И сразу же они стали строить планы о встрече там этим летом.
Скотти и Зельда отправились на юг Франции в конце мая. Описание их путешествия из Парижа в Ривьеру в романе Зельды «Вальс ты танцуешь со мной» дает представление об очаровании, охватившем ее: «Поезд проходил через розовый карнавал Нормандии, проезжал через тонкое кружево Парижа и высокие террасы Лиона, мимо башен Дижона и белого очарования Авиньона, благоухающего лимоном и шелестящего черной листвой в облаках бабочек, пронизывающих сумрак гелиотропа, — в Прованс, где людям не нужно зрение, разве лишь для того, чтобы найти соловья».
Они остановились в Гриммз-Парк Отеле в Йере, но маленький городок оказался любимым пристанищем для личностей, находящихся на излечении, а кроме того он оказался немилосердно жарким. В июне они приехали в Сент-Рафаэль, о чем Скотт писал: «Это был красный маленький городок, построенный вблизи моря, с нарядными домиками под красными крышами, вокруг которого ощущалась атмосфера прерванного карнавала…» Хотя Фицджеральды приехали во Францию в целях экономии, они забыли о своем намерении, когда нашли деревушку Вилла-Мари. Расположенная высоко над морем, окруженная террасными лимоновыми рощами, зарослями пальм, сосен и серебристых оливковых деревьев, с серпантиновой гравийной дорогой, ведущей к въезду в деревню с мавританскими балконами, отделанными чудесными бело-голубыми изразцами, она была обращена к Средиземному морю как экзотическая крепость. Чета Мэрфи вспоминала прекрасный сад на каменных террасах на вилле Фицджеральдов, в котором однажды Зельда и Скотт представляли шутливую битву крестоносцев. Зельда должна была проводить дни, мастеря замысловатую крепостную стену и замок из картона. Там были оловянные солдатики (из коллекции Скотта), а Скотт провел множество соединяющих рвов, которые заполнялись водой в ответственные моменты обороны крепости. Детям это очень нравилось. Лето казалось чудесным, и Мэрфи питали особую симпатию к Зельде «Я не думаю, что мы бы восприняли Скотта, если бы он был один, — говорил Джеральд. — Зельда имела свой собственный стиль; это была ее индивидуальность, ее вкус. Она могла одеться как девчонка, когда это было нужно, но всегда в ней чувствовалась утонченность. Фактически ее стиль никогда не был чем-то таким, что можно было бы выразить понятием „мода“, — это было лучше, ото была ее индивидуальность».
Многими чертами климат Прованса похож на климат Алабамы. Та же безумная жара, то же палящее солнце и такая же экстравагантная зелень. Но здесь была более волнующая обстановка, чем на американском юге, из-за непосредственной близости моря, экзотической пищи и иностранности самих французов. А этим летом воздух Ривьеры был еще и пронизан ароматом горелого эвкалипта из-за множества пожаров на побережье. Зельда полюбила Ривьеру с первого взгляда. Она писала: «О, мы собирались быть такими счастливыми без всех этих вещей, которые почти поглотили нас, но не могли оставить в покое, поскольку мы были слишком значительны для них!» Они купили пляжные зонтики, и ярко раскрашенные хлопчатобумажные купальные костюмы, и сандалии на веревочной подошве в матросских казармах в Каннах и поселились здесь на все лето.
Оно началось хорошо, поскольку Скотт писал каждый день. Была нянька, чтобы присматривать за Скотти, и было множество работы по дому, чтобы держать в порядке обширную Виллу-Мари. Они познакомились с французскими летчиками, которые расположились неподалеку, во Фрежу, с ними они напивались и танцевали по ночам в казино на задах пляжа. Зельда плавала и загорала на солнце; она старалась не мешать Скотту днем, когда он писал; немного читала, но ее беспокоило зрение, и она оставалась наедине с ничегонеделанием. «Прежде всего Скотт должен был писать, и она не могла рассчитывать на него, когда он работает», — замечал
Джеральд Мэрфи. Итак, она усердно плавала, как будто ей было необходимо получить определенную физическую разрядку, и вскоре так загорела, как бывало только в ее детстве Но дни тянулись монотонно, и Зельда так их описывает в романе «Вальс ты танцуешь со мной» — словами героини, которая говорит своему мужу: «Что нам делать… с самими собой?» Он отвечает, что «она не может все время оставаться ребенком, и есть вещи, которые она просто обязана делать».
Зельда писала Эдмунду Вильсону: «… все было бы прекрасно, если бы здесь был хоть кто-нибудь, кто рассказал бы в Нью-Йорке о нашем идиллическом существовании…» Она писала, что чувствовала «местный колорит», и добавляла: «Это замечательно — избавиться от постоянной необходимости в мятежности Нью-Йорка». Однако в ней самой уже назревал мятеж.
Началось с того, что как-то вдруг Зельда и один из молодых летчиков, Эдуард Жозан, стали встречаться после полудня для того, чтобы вместе поплавать. Видели, как они лежат на широких брезентовых пляжных матах на солнце, опаленные солнцем, и хохочут, «изобретая новые коктейли». Никто не обращал на них особого внимания, все считали, что они принадлежат к какой-то другой компании купальщиков, хотя они ни к кому не присоединялись. Скотт был доволен, что Зельда нашла кого-то, кто поможет ей скоротать время. Жозан был красив: волосы темные и вьющиеся, тело еще более загорелое, чем у Зельды. В отличие от Скотта, он был высоким, стройным и атлетичным. Удивительно, насколько он походил на лихих молодых офицеров из Монтгомери, которые обожали Зельду и к которым тянулась она до своего замужества. Жозан демонстрировал на своем самолете фигуры высшего пилотажа над их виллой, пролетая в опасной близости над красно-черепичной крышей, как и те монтгомерийские летчики, которые представляли Зельде такие же доказательства своей преданности. Его темные волосы, просвечиваемые ярким солнечным светом, казалось, были сплетены в сетку.
Был июнь 1924-го, Зельде было неполных двадцать четыре года, Жозан старше ее на год и два дня. Эдуард Жозан, конечно, не запомнил, каким образом они встретились с Фицджеральдами в первый раз, но небольшая компания молодых офицеров и друзей — он сам, Белландо, Рени Сильви (он был гражданским, сын адвоката из Канн) — все бакалавры, обычно спускались на пляж, когда им хотелось устроить пикник или поплавать. А по причине их молодости, рассказывал он, не было необходимости соблюдать формальности знакомства. Они просто встречались, и все. Все молодые люди слегка влюбились в Зельду, которая, как вспоминал Жозан, «была ослепительной красавицей»; а также они все восхищались интеллектом Скотта и его легкой манерой вести разговор. Вскоре были предприняты совместные экскурсии, были танцы в кабачках вдоль побережья, бесконечные разговоры об искусстве и литературе. Жозан вспоминает: «Из Зельды и Скотта через край била жизнь. Богатые и свободные, они внесли в наш маленький провинциальный
круг великолепие, дух и близость к Парижу и всему остальному миру, к которому у нас просто не было доступа».
Скотт казался Жозану большим интеллектуалом — я бы даже сказал: «интеллигентом» — и кроме того, представителем какого-то удаленного и сложного мира, не похожего ни на что, известное Жозану. Фицджеральд искал объяснений миру, который еще не успокоился после встряски первой мировой войны. В своем поиске новых тенденций Скотт уделял огромное внимание ресурсам общества; социальному положению, силе и влиянию денег, о мощи и бремени которых он , как добропорядочный американец, хорошо знал. «Форд, — говорил он, — запустил развитие нового общества, а совсем не политики, которые оказались только ширмами или заложниками». Их дискуссии часто были горячими и страстными, поскольку их точки зрения различались. Это было выражением мужской бравады, своего рода мужества, продемонстрированного во время войны, которая полностью изменила жизнь Жозана. Он хотел славы и почестей; он знал вкус риска, вкус к познанию без стремления к коммерческой выгоде, «Короче говоря, мы были молодыми романтиками, которые сердились на человека более осведомленного в вопросах практики жизни».
«Зельда была существом, переполненным желанием вырвать у жизни любую возможность, чтобы реализовать очарование, юность и ум, чем она располагала в изобилии». Но она вовсе не казалась ему сложной женщиной; ее запросы были простыми: «безмятежная жизнь на берегу, залитом золотым солнцем, поездки на автомобиле, непринужденные вечеринки…» Маленькая компания восприняла ее как свой центр и продолжала существовать в соответствии со своей ролью. Затем, внезапно: «Однажды Фицджеральды уехали, и их приятели рассыпались, каждый по воле своей собственной судьбы».
Жозан сделал блестящую военную карьеру, заняв один из самых высоких постов в военно-морских силах Франции В 1940 году командовал военной флотилией при Дюнкерке; в 1952 году стал вице-адмиралом французских военно-морских сил; а два года спустя командовал вооруженными силами Франции на Дальнем Востоке. Среди его многочисленных наград есть Большой крест Почетного Легиона, крест за войну 1939 — 1945 годов.
Даже летом 1924 года, будучи молодым офицером, он обнаружил качество лидера, которое сопровождало его в течение длинной военной карьеры. Вокруг него возникала атмосфера уверенности в себе. Лидерство, атлетическая удаль, терпкая военная атмосфера — это были именно то, чего не хватало Фицджеральду. Жозан и Фицджеральд были как бы разными сторонами одной монеты, каждый восхищался способностями, дарованием и талантом другого, но вооружение, с помощью которого они собирались завоевать весь мир. было различным. Зельда описывала Жозана в своем романе так: «Жак двигал своим стройным телом с необузданной спонтанностью лидера…
Чеканный профиль, как на золотой монете… сильные бронзовые руки… выпуклые плечи были худыми, но сильными…» А когда она описывала подробности своего романа в то лето, то использовались недвусмысленные чувственные обороты. «Он придвинул ее тело к себе, и она почувствовала, как в ее тело вдавились бугры его мышц. Он был бронзовым от загара, и от него пахло песком и солнцем; она почувствовала его наготу под накрахмаленным льняным полотном. Она не думала о Дэвиде. Она надеялась, что он не увидит, но она и не заботилась об этом. Она ощущала себя так, как будто они целуются с Жаком Щевр-Фей на верхушке Триумфальной Арки».
Скотт привык к молодому человеку, влюбленному в его жену, и это забавляло его, даже в большей степени льстило ему, чем раздражало. Хотя, конечно, он не был готов к тому, что Зельда может всерьез ответить взаимностью на оказанное внимание. Сара Мэрфи думала, что Зельда «всегда должна оберегать Скотта, следовать за ним повсюду», чего та терпеть не могла. Сара сомневалась, был ли «Жозан для нее кем-то, о ком стоило говорить; я должна сказать, что все об этом знали, все, кроме Скотта». Мэрфи часто видели Зельду и молодого офицера вместе на берегу или танцующими в казино; они говорили, что невозможно не замечать, что происходит. Джеральд Мэрфи говорил: «Я не знаю, насколько далеко это на самом деле зашло, надеюсь, что не очень далеко, но это сильно вредит Скотту. Не удивлюсь, если это все же его собственная ошибка».
Затем вдруг Зельду и Жозана перестают видеть вместе на берегу. Когда Зельда появляется вновь, то она уже плавает одна. Никто не знал в точности, что произошло. Скотт писал в своем дневнике: «Большой кризис — 13-го июля… Зельда каждый день плавает». К этому моменту со дня первой встречи Зельды с Жозаном прошло не более шеста недель. В начале августа Гильберт Селдес и его невеста появились в Сент-Рафаэле для того, чтобы провести несколько дней из своего медового месяца вместе с Фицджеральдами на Вилле-Мари. В течение всего визита ни Селдес, ни его жена не заметили даже намека на разлад между Скоттом и Зельдой. Они много беседовали о романе, над которым Скотт работал; Селдес мог вспомнить лишь несколько размолвок, случившихся за время, которое они провели вместе.
Как-то, открывая ставни на окнах в своей комнате, Селдес посмотрел вверх и увидел Скотта, стоявшего на балконе спальни, которая была обращена к морю. Он стоял неподвижно, пристально вглядываясь во что-то, а затем, заметив присутствие Селдеса, спокойно сказал: «Конрад умер». Джозеф Конрад умер в Англии 3 августа, и Скотт, который был большим почитателем его писательского таланта, напишет во введении к «Великому Гэтсби» (роман, над которым он работал этим летом): «Я перечитал предисловие к „Негру“ Конрада и только недавно понял, что был наполовину одурачен скоропалительной критикой, которой показалось, что мой материал был предназначен для того, чтобы помешать взаимодействию живых людей в живом мире. Но боже мой! Это был мой материал, и это было именно то, чем я должен заниматься».
Салдес также вспоминает о поездках, которые совершали он и его новая жена с Фицджеральдами вдоль по побережью. Дорога от виллы была проложена так, чтобы обеспечивать нормальное движение, и было только одно место, где она опасно сужалась и изгибалась.
Каждый раз именно в этом месте Зельда поворачивалась к Скотту, который был за рулем, и говорила: «Дай мне сигарету, дурашка». В зловещем молчании Скотт пытался одновременно дать Зельде сигарету и направить «рено» в узкий поворот, и Солдесы считали, что это очень характерно для Зельды — повторять свою просьбу именно в этом опасном месте дороги.
Похоже было, что «Большой Кризис», о котором упоминал Фицджеральд в середине июля, разрушил их совместную жизнь. Конечно, перед Салдесами они выступали единым фронтом. В августе Скотт писал в своем дневнике: «Зельда и я очень близки». Но между тем временем, когда Салдесы покинули виллу Фицджеральдов, и началом сентября произошел еще один кризис, который остался не отмеченным в дневнике Скотта.
Чета Мэрфи все еще жила в своих временных апартаментах в Отель-дю-Кеп, ожидая завершения строительства виллы «Америка». Однажды, примерно в три или четыре часа утра, Скотт постучал в дверь Мэрфи. «Лицо у него было зеленым, он держал свечу дрожащей рукой — Зельда приняла сверхдозу снотворных пилюль. Мы пошли с ним, и Сара стала водить ее вверх и вниз, вверх и вниз, чтобы не дать ей уснуть. Мы старались заставить ее выпить оливкового масла, но Зельда сказала: «Сара… не заставляй меня пить это, пожалуйста. Если выпить слишком много масла, то можно превратиться в еврея». Эта попытка самоубийства была предпринята приблизительно в тот период, когда Скотт написал: «Зельда и я очень близки». Это ставит под вопрос не только согласие между ними, но и понимание Скоттом того, насколько глубоко повлиял на Зельду ее роман с Жозаном.
Мэрфи не было дано никаких объяснений по поводу того, почему Зельда приняла так много снотворного, и об инциденте больше никогда не заходил разговор. С точки зрения Мэрфи, попытка самоубийства Зельды была необъяснимой, но, оглядываясь в прошлое, они понимали, что это было как-то связано с Жозаном. В глазах Фицджеральда она подрывала доверие между ними как супругами, и Зельда, безусловно, это сделала, но вот почему она это сделала, какая непреодолимая сила тянула ее к Жозану, он не понял и не старался понять. Некоторое время спустя он напишет: «В тот сентябрь 1924 года я узнал, что случилось нечто необратимое». Но с течением времени даже это «нечто» оставалось неназванным и непризнанным. Отказываясь признать отчаянное горе Зельды, тяжесть ее переживаний, когда она была выброшена из его мира, как он сам писал, ее зависимость от него, он тем не менее продолжал делать оптимистические записи в дневнике. В сентябре он писал: «Неприятности улетучились», а в октябре: «Последнее свидание с Жозаном».
Годы спустя Скотт рассказывал родственнику, что Зельда приходила к нему тогда, в июле, говорила о том, что полюбила Жозана, и просила о разводе. Разгневанный Скотт настаивал на взаимном объяснении между ними тремя. Он сказал Зельде, что Жозан должен встретиться с ним в ее присутствии и просить его об этом сам. Затем в порыве гнева он запер ее в ее комнатах на вилле Но конфронтации не было; Зельда, очевидно, приняла ультиматум Скотта пассивно, и повод для развода исчез. Жозан говорил, что его вовлекали в сцены, которые имели место между Фицджеральдами, и, скорее всего, он не был посвящен в неприятное положение Зельды. Он настаивал на том, что неверность Зельды была выдумана.
«Но им обоим нужна была драма, они создали ее, и, возможно, оба стали жертвами своего собственного расстроенного и слегка болезненного воображения». Он покинул Ривьеру, даже не зная о том, что произошло между Скоттом и Зельдой, и больше никогда не встречал никого из Фицджеральдов позже. В книге «Вальс ты танцуешь со мной» Алабама говорит: «Чего бы она ни хотела от Жака, Жак все это увез с собой… Вы брали от жизни все, что хотели, если могли это получить, и вы делали это безо всякого отдыха».
Море приобрело цвет ружейной стали, и с Альп задул холодный мистраль. Фицджеральды оставались на Ривьере, пока Скотт пытался выкинуть из головы все, что не связано с рукописью «Великого Гэтсби», которую он только что закончил. Он говорил Максвеллу Перкинсу, что ничего не даст до первого октября, «пока мы с Зельдой не проведем полную ревизию после недельного отдыха». Он сказал, что лето было удачным. «Я не был счастлив, но работа от этого не пострадала. Наконец я вырос». Это было единственным свидетельством, данным кому-либо из его друзей о том, что в это время был нанесен удар по его семейной жизни. В конце ноября «Великий Гэтсби» был послан в издательство Скрибнера, и Фицджеральды решили поймать еще немного солнца и отправиться в Италию. Зельда начиталась Родерика Хадсона и предложила Скотту перезимовать в Риме. В ноябре Скотт сделал запись в своем дневнике: «… болезненные ощущения в связи с Зельдой», но больше никаких пояснений к этому замечанию.
Рим был несчастливым выбором для них обоих Было сумрачно и холодно, и они поочередно болели в течение безотрадных зимних месяцев. Скотт невзлюбил итальянцев после некоторых неприятностей с полицией и тяжело запил. Однако, когда пробные оттиски «Гэтсби» начали появляться из Нью-Йорка, он трезвел и работал с полной отдачей над корректурой. Его смущало название романа. Может быть, его следовало назвать «Тримальхион из Вест-Эгга», просто «Тримальхион» или «Гэтсби»? У него было два альтернативных названия, от которых он отказался из-за их легкомысленности: «Золотошляпый Гэтсби» и «Хвастливый любовник». Но Зельда предпочла «Великий Гэтсби», и он доверился ее инстинкту.
Она читала ему вслух отрывки из новеллы Вилла Джеймса о ковбоях для того, говорил он, чтобы дать передышку его мыслям, а когда он уже больше не мог мысленно представить Гэтсби, она до боли в пальцах делала рисунки, помогая Скотту удержать его образ. Результатом было то, что он написал Перкинсу: «Я знаю Гэтсби лучше, чем собственного ребенка».
Первого числа нового года они переехали на Капри, чтобы восстановить силы. У Зельды развился колит, и приступы сильно мучили ее. Эти приступы постоянно возобновлялись и продолжались в течение всего года, что вызвало тревогу о ее здоровье у обоих супругов. Недомогание было вызвано неудачей в первой любви, и, возможно, существовала связь с неудачей во второй. Именно на Капри Зельда впервые начала писать кистью; поистине это была борьба за жизнь. Скотт писал, «выпивши», Джону Пилу Бишопу, уверяя его: «Зельда и я иногда впадаем в жуткие загулы дня по четыре, которые всегда начинаются с вечеринки с выпивкой, но мы до сих пор настолько неумеренны в любви, что являемся, пожалуй, поистине самой счастливой женатой парой из тех, кого я знаю».
В апреле они снова отправились на юг Франции на своем «рено»; крыша его была повреждена, поэтому по настоянию Зельды ее сняли — она предпочитала открытые автомобили. Когда машина сломалась в Лионе, они ее бросили и продолжили путь в Париж на поезде. Эта весна в Париже состояла для них «из 1000 вечеринок и никакой работы», но здесь они встретились с Эрнестом Хемингуэем.
Еще раньше Фицджеральд, прочитав кое-что о Хемингуэе в трансатлантической прессе, уже предсказывал Перкинсу, что того ждет «прекрасное будущее… Он являет собой нечто реальное». Встретившись с ним в Париже, Скотт принял Хемингуэя сразу же; ему понравился его шарм рубахи-парня, его кривая усмешка. Эрнест Хемингуэй был на три года моложе Скотта и на полфута выше. В его походке чувствовалась атлетическая бравада; он носил усы и потертый френч. Его любимыми выражениями были: «Parbleu» и «Да, бананов у нас нет!». Вскоре Хемингуэй называл Скотта своим лучшим другом и парнем, с которым всегда нравится разговаривать.
Немного спустя после их встречи Скотт пригласил Хемингуэя присоединиться к ним в поездке в Лион, чтобы забрать там брошенный Фицджеральдами «рено». Именно в это двухдневное путешествие Скотт впервые рассказал Хемингуэю о романе Зельды с Жозаном. После кризиса в семейной жизни Фицджеральдов прошло менее десяти месяцев. В соответствии с мемуарами Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», опубликованными после его смерти, по возвращении из Лиона Скотт пытался дозвониться Зельде в Париж. Ожидая телефонного разговора, они с Хемингуэем зашли выпить, и Скотт начал рассказывать ему о жизни с Зельдой. Он поведал ему то, что Хемингуэй назвал «правдивой и печальной историей, и я верю, что это правдивая история». Далее в этой же книге он отмечал, что в годы их дружбы со Скоттом история романа Зельды всплывала несколько раз и слегка изменялась при каждом пересказа Хемингуэй говорил, что он слышал об этом так часто, что мог описать трагическую любовную историю (она становилась все более трагичной по мере того, как Скотт повторял ее) так, как будто видел ее своими глазами. Но в тот первый раз Скотту было больно рассказывать Хемингуэю об этом — как это сломало его, и как все в точности произошло.
Первая жена Хемингуэя, Хэдли, на которой он женился, когда встретился с Фицджеральдами в 1925 году, вспоминает эти подробные изложения любовного увлечения Зельды: «Это были их совместные выступления. Я помню, как красивое лицо Зельды принимало мрачное и торжественное выражение, когда она рассказывала, как он ее любил и насколько это было безнадежным, а затем как он совершил самоубийство. Эта последняя деталь была только одним драматическим преувеличением, добавленным для того, чтобы придать всей любовной истории трагическое значение». Хэдли продолжала: «Скотт обычно стоял за ней, выглядел очень бледным и расстроенным, сопереживающим каждой минуте этого представления. Иногда я поражалась той роли, которую она играла. Я и сейчас вижу их обоих, стоящих вместе и рассказывающих мне о самоубийстве Зельдиного любовника. Это создавало странное ощущение».
Скотт помогал создать ложное представление об этом романе, придавая ему преувеличенные значение и силу, которые он, будучи соавтором, мог бы по праву разделить. Все это было пьесой, в которой он женился на героине собственных рассказов, это были его чувства, которые к тому времени превратились в их чувства, и он каким-то образом приобрел право использовать жизнь Зельды в качестве сырого материала для своего творчества.
Хемингуэй подметил два типа ревности в семейной жизни Фицджеральдов. Зельда, говорил он, ревновала Скотта к работе, а Скотт ревновал Зельду к кому придется — Зельда старалась удержать Скотта от писательства, а Скотт старался отделить Зельду от остальных людей. Инстинктивно Зельда понимала, что частично ее привлекательность для Скотта заключена в ее способности провоцировать его ревность, но она не видела способов утихомирить свою собственную ревность. Возможно, это создало то напряжение внутри лее, которое и поддерживало эту способность, особенно тогда, когда возникло нечто, недоступное ее пониманию и кот ролю.
Хэдли чувствовала, что Зельда «была очаровательным, приятным созданием». Она жила в «праздничной концепции жизни», как это называл Эрнест. Она верила, что Зельда в основном и относилась к «фривольному типу женщин». Это было первоосновой разногласий между двумя парами. Хэдли говорит: «Они были неудобными друзьями. Могли позвонить в четыре утра, а у нас был маленький ребенок, и нам это не очень нравилось. Когда писал Скотт, я просто не знаю».
Этих двух мужчин свело вместе их писательство, и Скотт принимал определенное участие в том, чтобы издательство Скрибнера печатало еще пока не очень известного Хемингуэя Но нельзя считать, что Скотта в Хемингуэе привлекал только его большой талант. В Хемингуэе была такая чистота, такая преданность своему искусству, такое, казалось бы, полное отсутствие притворства, которые оказывали на Скотта такое же впечатление, какое он сам оказывал на других, а Хемингуэю было очень любопытно приблизиться к Фицджеральду, автору бестселлеров, человеку, написавшему «Великого Гэтсби».
«Гэтсби», который был опубликован в апреле 1925 года, имел значение гораздо большее, чем просто финансовый успех. В первую неделю его публикации Перкинс телеграфировал Скотту в Марсель, что отзывы превосходны, но уровень продаж неудовлетворителен. Когда Скотт его закончил, он написал Джону Пилу Бишопу, что «моя книга содержит нечто экстраординарное. Я хочу, чтобы моей экстравагантностью снова восхищались». Фицджеральд решил, что «Гэтсби» следует продать семьдесят пять тысяч копий, и его расстроила
телеграмма Перкинса. Он ответил ему: «В любом случае у меня есть книга хороших рассказов. Теперь буду писать дрянные, пока не поправлю свои дела, чтобы взяться за новый роман». Если этот сборник не получится, «я успокоюсь, вернусь домой поеду в Голливуд и овладею ремеслом киношника. Меньше тратить на жизнь я не могу, как и не могу выносить вечную денежную неустроенность.
Да и какой смысл хранить верность призванию художника, если все равно не способен на лучшее, чего от тебя вправе ожидать? У меня был шанс в 1920 году разумно направить свою жизнь, но я упустил его…» Отзывы, которые он читал, раздражали его.
Тогда Гилберт Селдес в «Дайэл» отзывался о его творчестве интеллигентно и прочувствованно: «Фицджеральд более чем созрел, он отточил свои таланты и воспарил в прекрасном полете, оставив позади себя все сомнительное и неясное, что просматривалось в его ранних работах, он оставил далеко позади всех своих сверстников и даже большинство представителей более старших поколении». В мае Гертруда Стайн писала Скотту: «Вы создаете современный мир так же, как Теккерей создавал свои „Пенденнис“ и „Ярмарку тщеславия“, и это вовсе не плохой комплимент». В июне Фицджеральд узнал, что проданы права на постановку «Гэтсби», и его финансовые беспокойства на некоторое время прекратились. Хотя «Гэтсби» было продано менее двадцати пяти тысяч копий, Скотт получал личные послания об этом произведении от таких людей, как Вильсон и Стайн, и в особенности Т. С. Элиот, что заставляло его гордиться своим достижением. Элиот писал ему: «… мне кажется, это первый шаг, сделанный американской литературой после Генриха Джеймса…»
Хемингуэй и Фицджеральд после этого «очень напыжились» и стали встречаться очень часто. Ни Зельда, ни Хэдли не были допущены к их литературным дискуссиям и встречались в качестве жен писателей.
Зельда казалась Хэдли хитрой женщиной, и она вспоминает, как Зельда сказала с усмешкой: «Я заметила, что в семье Хемингуэев вы делаете только то, что хочет Эрнест». Эрнесту это не очень понравилось, но замечание было точное.
У него было страстное.непреодолимое стремление делать такие вещи, о которых уже было им написано, и поэтому мне нужно было ему подчиняться — в путешествиях, в приключениях. У него была мощная индивидуальность, он мог быть настолько энтузиастом, что я также была захвачена его взглядами. Это могло давать и обратное действие, порождая упрямства Если он кого-либо невзлюбил, то его уже невозможно было повернуть назад к этому человеку.
Если он кого-либо выделял, то об этом также бесполезно было с ним спорить. Обычно он всех, кого мы знали, включал в свой круг, все были его старые друзья«.
Вот история, которая показательна в отношениях Фицджеральда — Хемингуэя, в ней рассказывается о том, что Эрнест при встрече с Зельдой отвел Скотта в сторону и сказал ему, что Зельда „сумасшедшая“. Реакция Зельды на Хемингуэя была не менее резкой, поскольку она посчитала его „фальшивым“. Скотт надеялся, что Зельда воспримет Эрнеста таким, каков он есть, поэтому он был разочарован и смущен их взаимной неприязнью.
„На этот раз, — говорил Джеральд Мэрфи, — слово „фальшивый“ не очень подходило, не было более приближенного к действительности и более искреннего, чем Эрнест. Фальшивый Эрнест? Конечно, кто мог знать, насколько она была права?“
Хэдли не помнит, чтобы Эрнест говорил, почему Зельда показалась ему сумасшедшей, но он, безусловно, мог сказать об этом Скотту. Она говорила: „Портрет Зельды — их обоих — в „Празднике, который всегда с тобой“ представляется достаточно грубым. Зельда и он не принимали друг друга. Он был для нее слишком наглым мужчиной. Может быть, она уловила это и это ее возмущало… Кроме того, он был из того типа мужчин, к которым тянулись все — мужчины, женщины, дети, собаки. В этом что-то было“.
В августе Фицджеральды покинули Париж и отправились на Антибы. Они возвратились на юг Франции, поскольку, как писал Скотт: „можно, конечно, было избежать этого лета в Ривьере, но что бы там ни случилось, все имело отношение к искусству“. Они провели там только месяц, но и он был испорчен неприятным эпизодом.
Фицджеральды присоединились к Мэрфи однажды вечером за ужином в гостинице Сент-Пол де Ванса в горах около Ниццы. Обеденная терраса этой гостиницы была пристроена примерно на высоте двух сотен футов над долиной, и внешняя сторона террасы обращена к пропасти. Джеральд Мэрфи сел спиной к парапету и лестнице из десяти ступеней. Было приблизительно десять часов, и они только что закончили еду. Единственным освещением, кроме огней, которые окружали, как ожерелье, залив Ангелов, были две свечи у них на столе. За ближайшим столом сидела Айседора Дункан, окруженная тремя обожателями. Джеральд Мэрфи рассказывал: „Скотт не знал, кто она, поэтому я рассказал ему. Он немедленно отравился к ее столу и сел у ее ног. Ее пальцы пробежали по его волосам, и она назвала его своим центурионом. Но она, как вы понимаете, была пожилой леди (ей было 46 лет) к тому времени. У нее были рыжие волосы, нет, даже красные — под цвет ее платья — и она была достаточно грузной.“
Зельда спокойно наблюдала за Скоттом и Дункан, а затем внезапно, не говоря ни слова предупреждения или объяснения, встала на свой стул и прыгнула через Джеральда и через стол в темноту лестницы за ним. „Я был уверен, что она погибнет. Мы все замерли и не могли двинуться“. Зельда появилась через несколько мгновений, спокойно встав на верхнюю каменную ступень. Сара подбежала к ней и стала вытирать кровь с ее колен и платья. Джеральд рассказывает: „Я не помню, что делал Скотт. Первое, что я вспоминаю, когда думаю об этом случае: это не походило на шутку. Я говорю себе это снова и снова. Я никогда не смогу этого забыть“. (Несколькими годами позже, описывая эту сцену, Зельда существенно изменила свою роль. Она говорила, что „способна была украсть два стеклянных автомобильчика для соли и перца… из кафе в Сент-Пол“. Никто не смотрел, поскольку Айседора Дункан давала один из своих последних вечеров за соседним столиком. Она была уже слишком стара и толста, чтобы окружающие воспринимали её теории жизни и искусства, поэтому она благородно запивала забывчивость мира теплым шампанским…»).
Инцидент, подобный этому, настолько близок к самоубийству и беспричинной жестокости, что безусловно, привел к постепенному охлаждению между Мэрфи и Фицджеральдами. «Видите ли. — комментирует Джеральд Мэрфи,- им не нужны были обычные удовольствия, они, конечно, ценили вкусную пищу и хорошие вина, но им нужно было, чтобы что-нибудь происходило». Это выглядело так, будто Фицджеральды вводили какую-то определенную моду поведения, которую сами едва осознавали, либо им и не требовалось осознавать, ведя такой образ жизни. Их генетический код, который не просто отражал гедонизм двадцатых годов, начинал довлеть над ними.
В сентябре Скотт подвел итоги года: «Пустой, бессовестно бесполезный, но с 30000 долларов за работу в 1924 году. Самому противно. Здоровье ушло». В Париже этой весной было не лучше. Их квартира, которая находилась около Площади Звезды, была малопривлекательна, и Зельда не проявила никакого интереса к ее убранству и приготовлению пищи. Это было мрачное и унылое помещение на Рю де Тилси, со стенами, оклеенными обоями с пурпуром и золотом, до которого нужно подниматься пять лестничных маршей. Атмосфера прежней элегантности лишь подчеркивала ее теперешнюю ветхость и неухоженность. В январе колит Зельды возобновился, и они решили отдохнуть в Сали де Беарн, маленьком городке в Пиренеях, где Зельда проходила лечение Она писала: «У нас идет пьеса на Бродвее, а кроме того, киношники предложили 60000 долларов, но мы относимся к этому, как китайцы, и ничего особенного не ощущаем».
В первых числах марта 1926 года они вернулись в Ривьеру, заняв еще не законченные комнаты в Жуан-ле-Рэн на Вилла-Пакита. Репортер из журнала «Нью-Йоркер» рассказал кое-что об ауре, возникшей вокруг Скотта и Зельды этой весной в Ривьере. Он писал, что Ривьера была спокойным местом, пока не появились Фицджеральды, обгоревшие на солнце во время игры в теннис за день до этого; их заранее все ждали, говорили о них. Здесь они лечились от своих ожогов, как своенравные дети, которым нужен благожелательный совет. «То, что Фицджеральды были самой приятной парой в современном литературном обществе, их не оправдывает… Скотт до сих пор выглядит как студент старших курсов, что не соответствует фактической его роли».
В дневнике Скотт задается вопросом, откуда репортер знал, что он был «одним из наиболее известных пьяниц молодого поколения», как будто это было твердо установленным фактом, подвигом, которым можно только гордиться. Деньги сыпались на них в большом количестве, соглашался Скотт, но он был недоволен тем, что они ничего не могли показать приобретенного на эти деньги — у Зельды не было даже нитки жемчуга.
В мае Хемингуэи присоединились к Фицджеральдам, Мэрфи и Мак-Лишам в Ривьере. Каждая семья признавала, что это было наилучшее место для работы и развлечений. Хемингуэй остановились у Мэрфи на вилле «Америка». У Джеральда и Сары был маленький гостевой дом «бастида», в самой нижней части их владений, который им прекрасно подошел. «Все, к чему прикасалась
Сара, становилось изысканным», — вспоминает Хэдли, а «бастида» была такой примитивной. «Эрнест, Бэмби и я приехали на Антибы. Сара и Джеральд были прекрасными друзьями, вы это знаете; они оба очень хорошо выглядели, они были светловолосые и с правильными чертами лица. Они как-то очень подходили друг другу. Мы все сидели на матах под солнцем, а Сара и Джеральд добавляли свой собственный шарм к шарму Средиземноморья. Будучи замечательным хозяином, Джеральд устраивал тщательно организованные игры, праздничные обеды на берегу, приготовленные Сарой Однако судьба сложилась так, что Бэмби слег с коклюшем, Сара была напугана; я думаю, что у их детей никогда не было ничего, кроме обычных детских болезней, вроде кори или ветрянки. Когда Бэмби заболел, она сказала, что нам следует уехать, и я поняла, в каком затруднительном положении она оказалась. После этого прибыли Скотт и Зельда со своей виллы, которая была несколько в стороне от Жуан-ле-Пэн. Скотт сказал нам, что они более шести месяцев собираются прожить на своей вилле, и предложил поселиться у них. Это было ужасно мило с их стороны, и мы приняли это предложение. После этого мы уселись на берегу; мы были на карантине, и нам некуда было идти. Я никогда не забуду эту вахту вместе с Мак-Лишами, Мэрфи и Фицджеральдами Три автомобиля обычно стояли за железной оградой нашего дома, и спустя некоторое время, к концу лета, весь этот забор был украшен множеством пустых бутылок. Это было очень забавно».
Предложив Хемингуэям свою виллу, Фицджеральды сняли еще одно большое имение, также и Жуан-ле-Пэн, которое называлось вилла Сент-Луи, где они оставались до конца 1926 года. Скотт писал: «Мистраль бесится снаружи, как при конце света, и идею писать я передал анафема Мы прекрасно обосновались в большом доме на берегу с пляжем и казино, не более чем в ста ярдах, и со всеми перспективами на изумительное лето».
Зельду не было видно целый день, и миссис Мак-Лиш сказала: «Я не знаю, где она и что она делает. Иногда мы плаваем вместе, но я редко вижу ее со Скотти на пляже. Видите, Скотти одна со своей нянькой». В фильме, снятом тем летом, есть кадры, где Зельда сидит со Скоттом и несколькими друзьями около большого круглого стола под огромным пляжным зонтом. Она одета во французскую шерстяную тельняшку с яркими полосами, а ее короткие волосы откинуты назад, открывая лицо; она выглядит энергичной, но мрачной. Нервно играет пальцами по крышке стола и, взглянув на камеру явно притворно, встрепенулась и засмеялась.
Если Зельда и получила отпущение грехов за свои выходки этим летом, то это тоже было частью спектакля; казалось, она безразлична к присутствию других, что придавало ее действиям незабываемый шарм. Однажды вечером Мэрфи и Фицджеральды сидели за столом в казино Жуан-ле-Пэн. Было очень поздно, и почти все ушли домой. Зельда забралась на стол и, задрав юбку выше талии, начала танцевать. Скотт смотрел на нее не двигаясь. Сначала Мэрфи испугались, после Джеральд рассказывал: «Помню, что музыка как раз подходила к ее танцу, и вскоре французы, которые собрались под сводами арки, направились к маленькой танцевальной площадке
около нашего стола, глазея на нее, — они ожидали представления, чего-то эффектного. Да, это было эффектно, но совсем не в том ключе, в котором они ожидали Она танцевала для самой себя, не глядя ни налево, ни направо, не глядя кому-либо в глаза. Она не взглянула ни на кого ни разу, даже на Скотта. Я видел только массу кружевных оборок, когда она кружилась, — я никогда этого не забуду. В ней было какое-то жуткое естественное величие. Она была очень хладнокровна и поглощена своим танцем. При этом она неспособна была на что-либо вульгарное».
Воздействие Скотта на людей было совсем иным. Миссис Мак-Лиш вспоминает: «О, с ним можно было поговорить. Он был просто солнечным мужчиной. Но задавал в основном личные вопросы. Помню, как во время одного танцевального вечера он привязался к двум французским юношами и гонял их вокруг танцевальной площадки, пытаясь выяснить, честные ли они парни По-моему, я танцевала с одним из них Он мог быть ужасным. Зельда не была способна ни на что подобное». Зельда была отстраненной, отчужденной; это совсем не означало, что она не обращает внимание на то, что ей говорят, но по ее лицу неожиданно могла пробежать странная короткая улыбка. Если ей задавали вопросы, она отвечала на них, но все равно при этом она оставалась где-то далеко. Миссис Мак-Лиш вспоминает Зельду как ночное существо. «Я помню, как она вытворяла все эти штуки — танцы на столах и тому подобное Но в этом не было веселья. Это не было забавой. Таковы были „Вечеринки Фицджеральдов“, которых мы избегали, как чумы. Казалось, они намеренно нагнетают грозовую напряженность в свою жизнь, поскольку обычной вечеринки им было недостаточно».
Джеральд Мэрфи описывает, каким образом Скотт и Зельда собирались работать вместе этим летом — как пара конспираторов. «Они начинали вечер вместе; можно было заметить, как они обменивались взглядами, как будто вместе рисовали одну картину — они выглядели как компаньоны. После этого они разделялись. И были отдельно весь вечер. Как будто они ожидали чего-то, что должно произойти; им не нужны были развлечения, экзотическая еда; казалось, они предвкушают что-то фантастическое Я только этим могу объяснить их поведение; что-то должно было случиться, нечто экстравагантное. Именно то, чего они искали, и только за этим они сюда пришли».
В июне этого года Зельде удалили аппендикс в американском госпитале в Ноэли, в пригороде Парижа. Операция была легкой, и она быстро выздоровела; они могли вернуться в Ривьеру к началу июля. Перед операцией, однако, Зельда страдала не только от колита, но у нее были «неприятности с яичниками». Очевидно, они со Скоттом предприняли попытку завести еще одного ребенка, но безуспешно. После операции аппендицита неприятности с яичниками уменьшились, но она так и не забеременела.
Сара Мэйфилд, которая знала Зельду еще девочкой в Монтгомери, посетила Париж, когда Зельда была в госпитале.Она сидела в ресторанчике, куда зашла выпить с сыном посла Испании в Соединенных Штатах и Майклом Арленом, новелла которого «Зеленая
шляпа» вызвала сенсацию за границей, и в это время ее увидел Скотт и присоединился к ним. Он высказал комплимент Арлену по поводу его успеха и сказал, что, возможно, ему удастся быть его последователем в качестве наиболее популярного писателя сегодняшнего дня. Комплимент звучал двусмысленно, но Арлен принял его добродушно. В свою очередь он вежливо похвалил «Великого Гэтсби». После получасовых любезностей они скрестили шпаги на оценке мастерства Эрнеста Хемингуэя. Скотт гневно обвинил Арлена в том, что он «пришел на финиш вторым и поэтому завидует тому, кто пришел первым». Было очень трудно кому-либо остановить паровоз этого разговора и столкнуть Скотта на другой предмет обсуждения. В конце Скотт пригласил мисс Мэйфилд вместе с ним посетить Зельду в госпитале. Сначала, однако, они должны были все вместе пообедать. Они зашли в Хэррис Нью-Йорк Бар, чтобы посмотреть, нет ли там Хемингуэя, который должен был вернуться из Памплоны. В баре журналист снова высказал предположение, что Скотт напрасно восхваляет Хемингуэя, и схватки было не избежать. Они так и не собрались посетить Зельду, поскольку Скотт выскочил из зала, а Сара взяла такси и вернулась в свой отель без него. Все чаще и чаще проводил Скотт вечера аналогичным образом;не делая никакой работы, пьянствуя и болтая с друзьями, прогуливаясь и возвращаясь в одиночку домой в такси.
Мисс Мэйфилд вспоминает странный разговор, в котором упоминается отрицательная позиция Фицджеральда по отношению к Хемингуэю. Зельда рассказывала ей, что Хемингуэй оставил Ривьеру ранним летом, поскольку у них возникли жилищные проблемы, но до этого они разошлись с Хемингуэями, поскольку изменили свое мнение о его романе «И восходит солнце».
«Когда я спросила, о чем был этот роман, Зельда сказала: — Бой быков, погрузка быков и … бычье г…»
— Зельда! — быстро оборвал ее описание Скотт. — Не говори так.
— Почему нет?
— Говори все, что тебе вздумается, — прорычал Скотт, — но оставь в покое Эрнеста.
— Попробуй заставь меня! — резко ответила она. — Он меня раздражает — сплетничает обо мне, а в это время занимает деньги у тебя. Он весь фальшивый, как подложный чек, и ты это прекрасно знаешь«.
Зельда стала ревновать к Хемингуэю, а вернее, к их отношениям со Скоттом. Но это была не просто вендетта. Несколько лет спустя Хемингуэй писал о ее воздействии на Скотта: „… если он мог написать такую прекрасную книгу, как „Великий Гэтсби“, то он мог написать и значительно лучшую. Я еще не знал Зельды, и поэтому я не знал о тех ужасных узах, в которых он находился“.
В отстаивании Скоттом своей позиции относительно Хемингуэя был элемент героической борьбы, он был глубоко восхищен физическим состоянием Хемингуэя; тем, что он занимается боксом, что он охотится, тем, что он был ранен в Италии во время войны. У Скотта всегда были друзья, которых он считал своими наставниками, но Хемингуэй был первым, в ком Зельда усмотрела опасность для своих
отношений со Скоттом. Она была непоколебима в своем мнении, что Хемингуэй — это просто позер. Но ее ревность тем более росла, чем слабее становилась связь со Скоттом. Возможно, это как-то повлияло на снижение ее самооценки. Она мало чего сделала за эти два года пребывания за границей. Она ничего не написала, она спуталась о Жозаном, вследствие чего ее отношения со Скоттом стали прохладными.
Они вернулись в Ривьеру, к вечеринкам, к Мэрфи, с которыми встречались теперь каждый день. Но поведение Скотта иногда стало раздражать даже их лучших друзей. Сара Мэрфи вспоминает, как видела однажды Фицджеральда, который в углу сада бил роскошные венецианские бокалы. Когда он разбил два бокала, Джеральд остановил его: „Я думал, что настал момент, когда я скажу ему, что он вообще может больше не появляться“.
Мэрфи говорил: „Вы знаете, Скотт любил людей, которые доступны и легки в обращении. Может быть, он был весьма простодушен в отношении Зельды. Я имею в виду, что если он и намеревался использовать ее в качестве литературной модели, то он видел ее только с одной стороны. На самом деле, она была значительно сложнее; в действительности он никогда этого не понимал. Каким-то образом мы все понимали, что в голове у нее все складывается не так, как у большинства людей, — и в этом была ее экстраординарность, интуитивная яркость, которая так выделяла ее. Она очень редко высказывалась легкомысленно или ради эффекта. Она могла высказать лишь то, что на самом деле с ней происходило“. Однажды она спросила Джеральда без всякой связи с предыдущим разговором: „Джеральд, вам не кажется, что Ал Джонсон похож на Христа?“
Мэрфи был ошеломлен. Рядом с нами были и другие, которые ее не знали, а я не хотел приводить ее в замешательство и продолжать тему разговора. Она была склонна к размышлениям. Она не поддерживала легкой беседы, не вступала в интеллектуальные разговоры. Она говорила только о вещах, которые приходили ей в голову в данный момент. Это вносило разнообразие в беседы с ней и в каком-то смысле было еще одной гранью ее очарования».
Сара добавляет: «Она никогда, никогда не касалась в разговоре себя, я имею в виду, себя лично, а также она ни слова не говорила о Скотте Мы знали, что они ссорились, все женатые люди ссорятся, не правда ли? О, они ужасно ссорились, но никогда на публике и никогда в присутствии друзей. Об этом можно было узнать лишь на следующий день; за дверями стоял чемодан Зельды, который она оставила там ночью». Как только они ссорились, Зельда угрожала собрать вещи и уехать. Она скидывала все, что у нее было, в чемодан и выволакивала его за дверь. «Там она ожидала — никто не знает, чего именно. Когда ей хотелось слать, она возвращалась в постель, но чемодан оставляла на улице. Все знали: если Фицджеральды ссорятся, то чемодан ночует на улице».
При этом она была абсолютно терпима к Скотту. Сара рассказывает о случае в такси, когда Скотт сидел рядом с ней: «Он был пьян, а мы все еле втиснулись на заднее сиденье; Скотт начал дурачиться, вести себя возмутительно, лапать меня и вообще сильно шуметь,
поэтому я сказала: „Прекрати, Скотт, от тебя ужасно пахнет!“ Зельда немедленно сказала: „А мне кажется, что от него пахнет приятно“. Мы все захохотали. Что на это можно ответить?»
Мэрфи знали Фицджеральдов в их лучшие времена: Скотт только что закончил «Гэтсби», а Зельда была все еще мила. «Благодаря Богу, она не была обычной красоткой! — говорил Джеральд Мэрфи. — Ее красота была не совсем обычной. Она вся заключалась в ее глазах. Это были странные глаза, постоянно погруженные в раздумья, но не печальные, — строгие, почти мужские в своей прямоте. У нее был поразительно пристальный взгляд, такой редко встретишь у женщин, удивительно откровенный и прямой. Если она на кого и походила, так это на американскую индианку. Это не могло быть ничем иным, кроме как американским по своей сути. Поверьте, в самом начале это были два прекрасных существа — я имею в виду, что Скотт был тоже красив, по настоящему, невероятно красив. Они были безупречны».
Сара прерывает: «Но Зельда могла чем-то походить на привидение. Иногда казалось, что она лежит в засаде, наблюдая за вами своими индейскими глазами».
Джеральд продолжает: «Она была единственной женщиной из тех, кого я знал, которая могла вставить пион себе в волосы или прикрепить его на плечо и при этом не выглядеть глупо. Она нарвет себе чудесных пионов и разместит их у себя на голове. Видеть ее взъерошенные светлые волосы, достаточно коротко остриженные сзади, с падающими всегда несколькими прядями на лоб, эти пронзительные глаза, проглядывающие сквозь челку, — и сверху всего этого букет пионов — в этом что-то было!»
— Так она могла выйти на улицу, — добавляет Джеральд.
— Она и не пыталась выходить без чего-либо подобного, — быстро вставляет Сара.
— Пожалуй, да, но именно поэтому она так и делала. Но этим летом были случаи, когда поведение Зельды было более непонятным и разрушительным. Было бесполезно изображать из себя сердитых дядюшку и тетушку, общаясь с Фицджеральдами, но Мэрфи чувствовали иногда необходимость в этом, хотя бы для того, чтобы по-дружески предупредить их. От Зельды никогда ничего нельзя было добиться, поскольку она просто не подпускала к себе близко настолько, чтобы можно было позволить себе критиковать ее. Она пресекала несогласие сразу же — не допуская никаких обсуждений. Сара однажды предупредила ее об опасности ныряния со скал, возвышающихся над морем. «Нужно было быть превосходным ныряльщиком для того, чтобы заниматься этим целый день. На скалах были площадки на высоте пять, десять и тридцать футов. Такие прыжки были опасны в любое время суток, а уж ночью в особенности, поскольку нужно было иметь превосходную координацию, иначе можно разбиться о камни, расположенные внизу. Я помню, однажды вечером, когда мы были вместе и Скотт дрожал от страха, когда она бросила ему вызов, он все-таки последовал за ней. Это было захватывающе. Они прыгали с каждой площадки, вылезая из моря, дрожащие и бледные, до тех пор, пока не выполнили по последнему прыжку с высоты тридцати футов. Скотт медлил и выжидал, пока Зельда не появится на поверхности; я не думала, что
он сможет пройти через это, но он смог». Когда Сара стала увещевать их, Зельда с лаской в ее хриплом и низком голосе сказала : «Но, Сара, разве вы не знаете, что мы не привержены консерватизму».
В конце года они уехали из Европы в Соединенные Штаты. Зельда весь год проболела, и дневник Скотта содержит свидетельства этому: «Зельда слаба». «Зельда пьет лекарства», «Зельде лучше», «В Генуе Зельде стало хуже». (Один раз на вилле Сент-Луи, очевидно, после значительной выпивки, Зельда настолько вышла из-под контроля, что был приглашен врач и ей сделали укол морфина, чтобы ее успокоить. Этот эпизод испугал их обоих.) Их деньги были на исходе, и Скотт вернулся домой без новой рукописи. Однако он упрямо настаивал на том, что годы, проведенные за границей, не были растрачены понапрасну. «Боже, — писал он Перкинсу, — как много я узнал за эти два с половиной года в Европа Они мне показались десятилетием, и я даже чувствую себя стариком, но я не должен упустить всего этого, даже самых неприятных и болезненных аспектов этого периода». Сами себе они отпускали все грехи, ведь Скотт написал «Гэтсби», и даже если он не закончил новый роман, он был полностью поглощен им.
Но именно Зельде нельзя было похвастаться ничем за годы, проведенные в Европе. Она была все еще такой же настойчивой, как и в 1924 году, когда жила надеждами на будущее; надежды, однако, не спешили оправдываться. В газетной статье, появившейся непосредственно перед тем, как они покинули Европу, приводятся слова Зельды «Я вырастила мою дочь, которая превратилась в девочку», — говорит Зельда Сэйр Фицджеральд, жена популярного новеллиста. автора яркой молодежной литературы. — Мне нравится поколение джаза, и я надеюсь, что поколение моей дочери будет еще более джазовым. Я хочу, чтобы моя дочь делала то, что хочет, была тем, кем хочет, независимо от какой-нибудь мисс Гранди«. Но в этих планах относительно ребенка, которому было только пять лет, было что-то слегка отчаянное, во многом вызванное тем, что она очень любила Скотти и очень хотела быть ближе к ней, поскольку довольно ясно видела в будущем Скотти отражение лучших своих мечтаний: «Я думаю, женщины были бы счастливее, если бы не подражали мужчине, не старались во что бы то ни стало сделать карьеру, требующую тяжелой работы, интеллектуального пессимизма и одиночества. Я не хочу, чтобы Пат была гениальной. Я хочу, чтобы она была живой девушкой, поскольку именно они всегда являются смелыми и веселыми, а также красивыми».
Спустя годы Зельда поняла, что у нее и Скотта «не было никаких корней. Они многого требовали от жизни и свободно все это получали. …Поэтому они жили, отвергая в жизни все сложное и заменяя это более простым до тех пор, пока от нее осталось немного…». В декабре 1925 года остается еще достаточно: они вернутся в Америку, они не позволят жизни превратиться в проигранную игру; они еще постараются сделать свою жизнь более безмятежной.
Дальше: Часть третья
Опубликовано в журнале «Урал» №6, 1993.
Оригинальный текст: Zelda, Part Two, by Nancy Milford.
Перевел с английского К. Садчиков.