Ф. Скотт Фицджеральд
Сумасшедшее воскресенье
Настало воскресенье – не день, а некое «окно» в череде будней. Позади оставались съёмочные площадки и дубли, долгие ожидания под студийными кранами со свисающими микрофонами, сотни миль в день во все концы округа на автомобилях, битвы изобретательных умов в переговорных, непрерывный компромисс, конфликты и перемирия множества индивидуумов в борьбе за существование… И вот наступает воскресенье, и снова начинается обычная жизнь, и снова в глазах, в которых накануне вечером читалось лишь утомление от будничного однообразия, появляется яркий огонёк! Медленно, по часам, убывают будни, и оживают люди, будто «Фея кукол» в игрушечной лавке: по углам вспыхивают жаркие споры; любовники, нежно обнявшись и прильнув друг к другу, исчезают в коридоре. И у всех в голове звучит: «Торопись, ещё не поздно, но, бога ради – поторопись, ведь эти блаженные сорок часов досуга кончатся так скоро!»
Джоул Коулз писал сценарии. Ему было двадцать восемь, Голливуд его ещё не сломил. Он приехал сюда шесть месяцев назад; работа попадалась интересная, поэтому он с большим энтузиазмом выдавал свои сцены и эпизоды. Называя себя из скромности «писателем по вызову», он вовсе и не думал считать свою работу чем-либо подобным. Его мать была популярной актрисой; Джоул провёл детство между Лондоном и Нью-Йорком, пытаясь не смешивать реальность с иллюзиями или хотя бы научиться угадывать разницу заранее. Он был красивым мужчиной с огромными карими глазами: точно такие же смотрели на бродвейскую публику с лица его матери в 1913 году.
Приглашение убедило его, что он уже чего-то достиг. Обычно он не ходил в воскресенье по гостям, а брал работу на дом и пребывал в полнейшей трезвости. Недавно ему выдали в работу пьесу Юджина О’Нила, предназначенную для одной весьма важной дамы. Всё, что он до сих пор сделал, нравилось Майлзу Кальману, а Майлз Кальман был единственным режиссером на студии, который не работал под чьим-либо руководством и отчитывался непосредственно перед толстосумами. Карьера Джоула складывалась удачно. («С вами говорит секретарь Майлза Кальмана; он приглашает вас к себе в воскресенье, с четырех до шести… Адрес – Беверли-Хиллз, дом…»)
Джоул был польщён. На вечеринки в этом доме собиралось самое лучшее общество. Приглашение он счёл наградой, вручённой ему как многообещающему юному дарованию. У Кальмана, вероятно, соберётся окружение Мэрион Дэвис, всякие «шишки», финансовые воротилы; возможно, появятся даже Дитрих и Гарбо, и Дон Маркис – люди, которые вообще редко появляются на виду.
«Пить я не буду», – сказал он себе. Было общеизвестно, что Кальман не любил пьяниц и вслух сожалел, что без них при производстве фильмов не обойтись.
Джоул был согласен, что сценаристы много пьют – он и сам был такой, но только не в этот вечер! Ему хотелось, чтобы Майлз оказался поблизости, когда будут разносить коктейли, а он без лишних слов, скромно, скажет официанту: «Нет, спасибо».
Поместье Майлза Кальмана должно было производить неизгладимое впечатление: обычно казалось, что в молчаливых, простирающихся вдаль аллеях спряталась невидимая внемлющая публика, готовая вот-вот разразиться овацией; однако в этот вечер повсюду были люди, и казалось, что собрались они не по приглашению, а по обязанности. Джоул с гордостью отметил, что среди гостей было всего лишь двое других сценаристов со студии: один почтенный английский сквайр и – к его немалому удивлению – Нэт Кеог, который и был причиной высказывавшихся вслух недовольных замечаний Кальмана о пьяницах.
Стелла Кальман (Стелла Уолкер, само собой!) не стала спешить к другим гостям после того, как поприветствовала Джоула. Она задержалась рядом с ним и посмотрела на него своими прекрасными глазами – взгляд взывал, требуя поклонения, и Джоул тут же натянул на себя подобающую случаю маску; это умение он впитал с молоком матери:
– Боже мой, да ведь ты ещё несовершеннолетняя! И где же твой малютка-пони?
Она явно была польщена; она не спешила. Ему нужно было сказать что-нибудь ещё, что-нибудь бодрое и непринуждённое – они познакомились ещё в ту пору, когда она в тяжелой борьбе добывала любые эпизодические роли в Нью-Йорке. Откуда ни возьмись, рядом возник поднос, и Стелла сунула ему в руку бокал с коктейлем.
– Все боятся, да? – сказал он, рассеяно глядя на бокал. – Все только и делают, что внимательно следят за чужими промахами и стараются общаться с теми, кто может быть им полезен. Конечно же, это не относится к вашему дому, – торопливо поправил себя он. – Я говорю о Голливуде в целом.
Стелла согласилась. Она представила Джоулу несколько человек – будто он был очень важной персоной. Успокаивая себя мыслью о том, что Майлз находится в другом конце комнаты, Джоул выпил коктейль.
– У тебя же теперь ребёнок? – сказал он. – Ну, держи ухо востро! Когда красивая женщина рожает первого ребёнка, она становится очень уязвимой, потому что ей требуется постоянно напоминать, о том, что её шарм никуда от неё не делся. Ей необходима новая и беззаветная мужская любовь, которая докажет ей, что она ничего не утратила.
– А вокруг меня нет никакой беззаветной любви, – пожаловалась Стелла.
– Все опасаются твоего мужа!
– Думаешь, это из-за него? – Она наморщила лоб, задумавшись; разговор оборвался именно в тот момент, который выбрал бы сам Джоул, если бы его об этом спросили.
Её внимание придало ему уверенности. Нет, не станет он пристраиваться к разным группам гостей, чтобы чувствовать себя в безопасности, не станет и искать убежища под крылом находившихся в этой комнате знакомых! Он подошёл к окну и посмотрел на Тихий океан, бесцветный в лучах медлительного заката. Здесь было здорово: «Американская Ривьера» и всё такое, лишь бы было время всем этим пользоваться… Красивые, прекрасно одетые люди в комнате, красивые девушки, и… Ну да, красивые девушки. Что толку желать всё и сразу?
Он взглянул на свежее, почти мальчишеское, лицо Стеллы – у неё были усталые веки, одно всегда чуть опускалось на глаз; она ходила туда-сюда, общалась с гостями, а ему хотелось, чтобы она присела рядом с ним и завела долгий разговор, как самая обычная девушка, чьё имя не мелькает на экране; он следил за ней взглядом, пытаясь уловить, уделяет ли она кому-нибудь столько же внимания, сколько уделила ему. Он взял ещё коктейль – не потому, что хотел почувствовать себя увереннее, а потому, что уверенность внушила ему она. Затем он присел рядом с матерью режиссёра.
– Ваш сын уже стал легендой, миссис Кальман – его называют «Оракулом», «Избранником судьбы» и всё такое прочее. Я лично против него, но я – в меньшинстве. А что вы думаете о нём? Вы рады? Вы удивлены, как далеко он продвинулся?
– Нет, я вовсе не удивлена, – спокойно ответила она. – От Майлза мы всегда ждали многого.
– Надо же, как необычно, – заметил Джоул. – А я думал, что матери всегда ведут себя, как мать Наполеона! Моя мама всегда хотела, чтобы я никоим образом не связывался с индустрией развлечений. Она желала, чтобы я поступил в академию «Вест-Пойнт» и всегда чувствовал себя уверенно.
– Мы всегда верили в Майлза…
Он остановился у бара в столовой и разговорился с добродушным, сильно пьющим и высокооплачиваемым Нэтом Кеогом.
– … я заработал сотню тысяч за год, сорок тысяч я проиграл, так что теперь я нанял себе управляющего.
– Хочешь сказать, агента? – переспросил Джоул.
– Нет, это у меня уже есть. Я говорю об управляющем! Я всё отписываю своей жене, а затем он и жена собираются вместе и выдают мне деньги. Я плачу ему пять тысяч в год только за то, чтобы он выдавал мне мои же деньги!
– Ты хочешь сказать, твой агент?
– Да нет же, мой управляющий; и я не один такой, его многие безответственные люди нанимают.
– Слушай, но если ты безответственный, то откуда вдруг у тебя взялось столько ответственности, чтобы нанять управляющего?
– Я безответственный только в плане игры. Смотри…
Началось выступление какого-то певца; Джоул и Нэт, как и все остальные, пошли слушать.
II
Пение не произвело на Джоула никакого впечатления; он был рад, что он здесь, он был бы рад подружиться со всеми присутствующими; великолепными людьми, работавшими в киноиндустрии, стоявшими много выше буржуазии, превзошедшей их в невежестве и беспутной жизни, достигшими выдающегося положения в глазах нации, вот уже десятилетие жаждавшей лишь развлечений. Они все ему нравились – он любил их. Он плавал в накативших на него волнах симпатии.
Когда певец кончил песню и гости потянулись к хозяйке, чтобы поблагодарить её за приятно проведённый вечер, у Джоула родилась идея. Он покажет им «Подинамичнее» – сценку собственного сочинения. Это был его единственный «светский» номер, он уже с успехом демонстрировался на нескольких вечеринках и, возможно, понравится Стелле Уолкер. Под властью момента по его сосудам беспорядочно забегали алые молекулы развязности, и он подошёл к Стелле.
– Ну конечно! – воскликнула она. – Пожалуйста! Тебе что-нибудь понадобится?
– Нужен кто-то на роль секретарши, которой я буду диктовать.
– Я подыграю.
Молва разнеслась быстро; из холла, где некоторые гости уже успели надеть пиджаки, чтобы уходить, стали подтягиваться люди, и Джоул оказался лицом к лицу с толпой незнакомцев. Едва до него дошло, что выступавший перед ним человек был популярным радиоведущим, как у него тут же появилось нехорошее предчувствие. Кто-то зашикал, призывая к тишине, и он остался один на один со Стеллой; вокруг них зловещим полукольцом, как индейцы, выстроились зрители. Стелла выжидающе улыбнулась, и он начал.
Номер высмеивал известный недостаток образования и культуры, присущий независимому продюсеру мистеру Дэйву Зильберштейну; по сценарию Зильберштейн надиктовывал меморандум по сюжету рассказа, который он только что приобрёл для переработки в сценарий.
– … рассказ о разводе, о молодежи и об «Иностранном Легионе»… – произносил он с характерными интонациями мистера Зильберштейна. – Но надо подинамичнее, понимаешь?
Внезапно его пронзила острая боль сомнения. В нежно «выстроенном» свете на него смотрели внимательные и заинтересованные глаза, но ни на одном лице не виднелось и тени улыбки; прямо перед ним находился «великий любовник» экрана, но глядел он на него так, словно эти глазки находились на картофелине, а не на человеческом лице. Лишь Стелла Уолкер поглядывала на него снизу вверх с неизменно лучезарной улыбкой.
– Если мы его сделаем типа Менжу, то получится что-то вроде книжки Майкла Арлена, но в декорациях Гонолулу!
И вновь в первых рядах ни намёка на смех – а на галёрке послышался явственный шорох подошв, направлявшихся влево, к выходу.
– … затем она говорит: «У меня на тебя стоит», а он взрывается и говорит: «Конечно, валяй – разбейся в лепёшку…»
В какой-то момент он услышал, как прыснул Нэт Кеог; кое-кто смотрел на него с одобрением. Однако когда он закончил, то до отвращения ясно осознал, что только что свалял дурака на глазах у важнейшей части киномира – людей, чья благосклонность являлась ключом его карьеры.
На некоторое время повисла сконфуженная тишина, нарушаемая лишь шорохом начавшегося исхода в направлении дверей. Он почувствовал, как его окутывают еще не видимые волны насмешки, ощущавшейся в воцарившемся шелесте разговоров; затем – всё это длилось не более десяти секунд – «великий любовник», с глазками жесткими и пустыми, словно игольное ушко, неодобрительно зашикал, выражая обертонами подхваченное им общее настроение. Это было негодование профессионала по отношению к любителю, злоба общины, направленная на чужака, опущенные вниз большие пальцы старейшин рода.
Одна лишь Стелла Уолкер всё ещё стояла рядом и благодарила его, как будто он снискал небывалый успех, как будто она и не заметила, что номер никому не понравился. Влезая с помощью Нэта Кеога в пальто, он испытал глубочайшее отвращение к самому себе и отныне зарёкся демонстрировать какие-либо низкие чувства как минимум до тех пор, пока не исчезнет их влияние.
– Провал! – как можно беспечнее сказал он Стелле. – Но вообще это хороший номер, если публика доброжелательная. Спасибо за помощь!
Улыбка не сходила с её лица; пьяно покачиваясь, он откланялся, и Нэт потащил его к дверям.
Утром принесли завтрак, и он окончательно проснулся; мир вокруг был расколот и разрушен. Ещё вчера он был самим собой: яростным бойцом с поточным методом кинопроизводства, ну а сегодня он чувствовал себя раздавленным под тяжким спудом неудачи – перед глазами стояли вчерашние лица, и каждое излучало презрение, и все, как один, над ним смеялись… Но самым печальным было то, что для Майлза Кальмана он теперь стал одним из этих бессовестных «пьяниц» – одним из тех, с кем Кальман был вынужден, скрепя сердце, работать. Ему было страшно представить, что теперь о нём думает Стелла Уолкер, которую он обрёк на муки – ведь хозяйка дома не могла не изображать учтивость! Пищеварительная система отказалась работать и его стошнило яйцами всмятку прямо на телефонный столик. Он стал писать:
Дорогой Майлз!
Ты вряд ли сможешь представить, как глубоко я сам себе противен. Я действительно страдаю пороком развязности – но, Боже мой, в шесть вечера, почти при свете дня! Передай мои извинения супруге.
Из рабочего кабинета на студии Джоул вышел лишь раз, и, словно преступник, прокрался к табачной лавке. Выглядел он столь подозрительно, что попавшийся на пути дежурный полицейский попросил предъявить пропуск. Обедать он пошёл «в город», но по пути столкнулся с Нэтом Кеогом, излучавшим уверенность и хорошее настроение.
– И с чего ты решил, что надо увольняться? Подумаешь, «щеголёк» тебя освистал!
– Я тебе сейчас кое-что расскажу, – продолжил он, увлекая Джоула за собой в столовую на студии. – Однажды после премьеры в кинотеатре Граумана Джо Сквайрс пнул его ногой прямо в зад во время выхода к зрителям. Этот бездарь заявил, что с Джо он ещё разберется, но когда на следующий день в восемь утра Джо позвонил ему и сказал: «Ну что, когда будем разбираться – я готов!», он вместо ответа просто бросил трубку!
Нелепая история подбодрила Джоула, а угрюмое созерцание группы за соседним столиком слегка его утешило: там сидели работавшие на цирковой картине грустные и прекрасные сиамские близнецы, а также жалкие карлики и гордый гигант. Зелтолицые красавицы с меланхоличными, подведёнными тушью и оттого пугающими, глазами, в вечерних платьях, казавшихся безвкусными при свете дня… За их спинами он вдруг заметил людей, которые были в гостях у Кальманов, и вздрогнул.
– Никогда и ни за что! – вслух воскликнул он. – Кто бы ни позвал – больше в Голливуде я ни в какие гости не пойду!
На следующее утро в кабинете его ждала телеграмма:
ТЫ САМЫЙ ЛУЧШИЙ ВСЕХ ГОСТЕЙ ВСКЛ БЫЛА ОЧЕНЬ РАДА ВИДЕТЬ ТЕБЯ У НАС ТЧК ПРИГЛАШАЮ ФУРШЕТ МОЕЙ СЕСТРЫ ДЗУН СЛЕДУЮЩЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ ТЧК СТЕЛЛА УОЛКЕР КАЛЬМАН
Он вдруг почувствовал, что кровь по венам побежала быстрее и лихорадочней. Не веря, он прочитал телеграмму ещё раз.
– В жизни бы не подумал, что бывают такие приятные неожиданности!
III
И вновь настало сумасшедшее воскресенье. Джоул проснулся в одиннадцать, затем почитал газету, чтобы быть в курсе событий за прошедшую неделю. Позавтракал у себя в комнате, заказав форель, салат из авокадо и пинту калифорнийского вина. Надо было собираться на фуршет – он выбрал костюм в мелкую клетку, голубую рубашку, желтовато-красный галстук. Взгляд был усталым, под глазами – темные круги. В дом на Ривьере он прибыл на своём потрёпанном автомобиле. Представился сестре Стеллы, и тут же подъехали Майлз и Стелла, прямо в костюмах для верховой езды: весь вечер они неистово ссорились, разъезжая по грязным дорогам за холмами Беверли-Хиллз.
Майлз Кальман – высокий, нервный, в ужасном настроении и с таким несчастным взглядом, какого Джоулу ещё не доводилось видеть – был целиком и полностью художником, начиная с головы неправильной формы и заканчивая грубыми, как у негра, ступнями. На них он стоял очень крепко: ни одну из сделанных им картин нельзя было назвать «дешёвкой», хотя временами ему и приходилось сполна расплачиваться за роскошь экспериментов кассовыми провалами. В его обществе было всегда легко и весело, но проведя с ним какое-то время, любому бросалось в глаза: этот человек не здоров.
Как только они вошли, между ними и Джоулом установилась сложная и неразрывная связь. Он присоединился к собравшейся вокруг них группе гостей, и Стелла тут же отвернулась от них, в нетерпении прищёлкнув язычком, а Майлз Кальман сказал рядом стоящему человеку:
– С Евой Гёбель надо поосторожнее! В быту она обходится недёшево, – и Майлз повернулся к Джоулу. – Очень жаль, что мы с тобой вчера на работе так и не поговорили. Мне пришлось весь вечер провести у аналитика…
– Ты ходишь к психоаналитику?
– Уже несколько месяцев. Сначала лечил клаустрофобию, а теперь хочу навести порядок в своей жизни. Он говорит, что за год управимся.
– Да брось ты! Нет у тебя никаких проблем, – возразил Джоул.
– Не скажи… По крайней мере, Стелла считает, что есть. Да спроси любого – тебе тут всякий обо мне расскажет, – язвительно ответил он.
Какая-то девушка уселась на ручку кресла Майлза; Джоул отошёл и направился к Стелле, мрачно стоявшей у камина.
– Спасибо за телеграмму! – сказал он. – Чертовски мило с твоей стороны! Я и не подозревал, что столь красивая женщина может обладать такой добротой!
Сегодня она казалась ему красивой как никогда – возможно, это безмерное обожание в его глазах и подтолкнуло её облегчить душу; она даже не задумывалась, потому что явно дошла до точки эмоционального кипения.
– … а Майлз уже два года с ней путается, а я ничего и не подозревала! Она же была моей лучшей подругой, приходила к нам чуть не каждый день! Ну, а когда мне стали уже совершенно посторонние люди рассказывать, Майлзу пришлось признаться.
Она резко присела на ручку кресла Джоула. Её галифе были того же цвета, что и кресло, и ещё Джоул отметил, что копна её волос состояла из прядей двух оттенков: червонного и белого золота, так что это была не краска; и ещё она не пользовалась косметикой. Она была такая красивая…
Всё ещё дрожа от удара, которым стало для неё это открытие, Стелла не могла видеть, как очередная новая девушка вьётся вокруг Майлза; она увлекла Джоула в спальню и, усевшись по разные стороны большой кровати, они продолжили разговор. К ним заглядывали люди по пути в туалет, отпускали шуточки, но Стелла, которой необходимо было выговориться, не обращала на них никакого внимания. Через некоторое время в дверях показалась голова Майлза, который сказал: «Какой смысл пытаться за полчаса объяснить Джоулу то, чего я и сам не понимаю – а если верить психоаналитику, смогу понять не раньше, чем через год?»
Она продолжала говорить так, словно здесь и не было никакого Майлза. Она любила Майлза, говорила она – и, несмотря на значительные трудности, она всегда была ему верна.
– Психоаналитик сказал Майлзу, что у него «материнский комплекс». Зенившись в первый раз, он тут же стал ассоциировать свою жену с матерью, а затем его либидо направилось на меня. Но когда он женился на мне, всё повторилось – меня он стал воспринимать как мать, а либидо направил на другую женщину.
Джоул понимал, что это, скорее всего, никакая не чушь – и всё же звучало чудно. С Евой Гёбель он был знаком: она была по-матерински заботливой женщиной, старше и, может быть, мудрее Стеллы, которая была, по общему мнению, «чудесное дитя».
В этот момент Майлз с раздражением предложил Джоулу ехать с ними домой, раз уж Стелле захотелось поговорить; и они поехали в особняк на Беверли-Хиллз. Под высокими потолками особняка ситуация вдруг обрела черты высокой трагедии. Вечер был жутко ясным, прямо за окнами стояла тьма, а по комнате яростно металась в истерике златовласая Стелла. Джоул не очень-то верил в горе киноактрисы. У них ведь совсем другие заботы – жизнь в их прекрасные златовласые тела вдыхают сценаристы и режиссёры, а по вечерам после съёмок им суждено судьбой сидеть без дела и шептаться, хихикая и злословя, и на них, но не задевая их, должны оканчиваться множества приключений.
Иногда он притворялся, что слушает, а вместо этого думал о том, как хорошо она одета – гладкие галифе с соответствующей парой ног в них, свитер «под горло» в цветах итальянского флага, короткая куртка из коричневой замши. Он никак не мог решить, была ли она искусным подражанием английским леди, или же это английские леди подражали ей? Она парила где-то между самой материальной реальностью и несомненнейшим из олицетворений.
– Майлз так ревнует, что не доверяет мне ни в чём, – презрительно воскликнула она. – Когда я ездила в Нью-Йорк, то написала ему, что ходила в театр с Эдди Бейкером. Майлз так ревновал, что звонил мне по десять раз на дню!
– Я был вне себя, – Майлз громко шмыгнул носом – эта привычка проявлялась у него при стрессе. – Аналитик за неделю не добился никакого результата.
Стелла безнадежно покачала головой.
– А ты хотел, чтобы я три недели безвылазно просидела в гостинице?
– Я ничего не хотел! Признаюсь: да, я ревную! Я стараюсь не ревновать, но… Мы с доктором Бриджбейном пытались над этим поработать, но ничего не вышло. Я и сегодня ревновал к Джоулу, когда ты сидела на ручке его кресла.
– Ты ревновал?! – её аж передёрнуло. – Надо же, он ревновал! А на твоём кресле, случайно, никого не было? Ты за два часа мне хоть слово сказал?
– Но ты ведь была в спальне и рассказывала Джоулу о своих проблемах!
– Когда я думаю о том, что эта… Эта женщина… – кажется, она решила, что если не называть Еву Гёбель по имени, то от этого она быстрее дематериализуется, – … приходила сюда…
– Хорошо, хорошо, – устало сказал Майлз. – Я во всём признался и мне так же плохо, как и тебе, – повернувшись к Джоулу, он стал говорить о кино, а Стелла беспокойно шагала туда-сюда в другом углу комнаты, засунув руки в карманы галифе.
– Они ужасно поступают с Майлзом, – сказала она, как ни в чём ни бывало включившись в разговор, словно это не они только что обсуждали семейные проблемы. – Милый, расскажи ему, как старикан Бельтцер пытался испортить твою картину!
Она остановилась, всем своим видом демонстрируя, что готова тут же встать на защиту Майлза; глаза её пылали негодованием по отношению к его врагам, и Джоул понял: да ведь он же любит её! Не в силах от волнения ровно дышать, он встал и откланялся.
В понедельник неделя вновь вошла в рабочую колею, резко контрастирующую с воскресными умозрительными разговорами, сплетнями и скандалами; бесконечные подробности переписываемого сценария: «Вместо паршивого наплыва оставляем её голос на звуковой дорожке и тут же монтируем средний план внутри такси, со стороны Белла; либо камера отъезжает назад, на экране появляется станция, какое-то время держим статичный план, затем панорамный план на стоянку такси…»; к вечеру понедельника Джоул уже забыл, что людям, чьей профессией было развлекать, тоже была доступна роскошь развлечений. Вечером он позвонил по телефону Майлзу домой. Он спросил Майлза, но к телефону подошла Стелла.
– Ну что, помирились?
– Не совсем. У тебя есть планы на вечер в следующую субботу?
– Да вроде бы нет…
– Перри приглашают на ужин и на вечеринку в театр, а Майлза не будет: он улетает в Саут-Бенд смотреть матч «Нотр-Дам» - «Калифорния». Я подумала – может, ты пойдешь со мной вместо него?
Джоул надолго задумался и сказал:
– Ну, что ж… Пожалуй. Если будет совещание, то на ужин я не успею, но в театр – точно получится.
– Ну, тогда я говорю, что мы будем.
Джоул пошёл в свой кабинет. На фоне натянутых отношений в семействе Кальманов было непонятно, как отреагирует Майлз, – или же она и не собиралась ничего говорить Майлзу? Ну, об этом и думать было нечего: если не заговорит Майлз, то Джоул сам ему всё расскажет. Но вернуться к работе после этого звонка ему удалось только спустя час.
В среду, в заполненной планетами и туманностями сигаретного дыма переговорной, уже четвёртый час шёл ожесточённый спор. Трое мужчин и одна женщина по очереди мерили шагами ковёр, высказывая и отметая предложения, разговаривая то резко, то убедительно, то уверенно, то с отчаянием. По окончании совещания Джоул задержался, чтобы поговорить с Майлзом.
Он выглядел уставшим – не утомлённым сегодняшним днём, а уставшим от жизни вообще; веки его набухли, а в отливающих синью складках у рта явственно проступала щетина.
– Я слышал, ты улетаешь на матч «Нотр-Дам»?
Майлз посмотрел куда-то мимо него и отрицательно покачал головой.
– Я передумал.
– Почему?
– Из-за тебя. – Он всё ещё избегал встречаться глазами с Джоулом.
– Какого чёрта, Майлз?
– Да, из-за тебя я и передумал. – Он небрежно рассмеялся сам над собой. – Боюсь представить, что может придумать Стелла мне назло – она ведь пригласила тебя сходить с ней к Перри, так ведь? Матч не доставит мне никакого удовольствия!
Чудесный инстинкт, всегда ведший его быстро и уверенно на съемочной площадке, становился слабым и беспомощным в обычной жизни.
– Послушай, Майлз, – нахмурившись, произнёс Джоул. – Я к Стелле никогда даже не подкатывал. Если ты действительно собираешься отменить поездку из-за меня, то я не пойду с ней к Перри. Я к ней даже не подойду. Можешь мне полностью доверять.
Майлз посмотрел на него – на этот раз очень внимательно.
– Может быть. – Он пожал плечами. – В таком случае, найдётся кто-нибудь другой. Мне там будет нехорошо.
– Кажется, ты не очень-то доверяешь Стелле. Она сказала мне, что всегда была тебе верна.
– Может, и была. – За последние несколько минут вокруг рта Майлза появились новые складки. – Но как я могу от неё чего-либо требовать после того, что случилось? Могу ли я ждать от неё… – Он умолк, и затем с ожесточением произнёс: – Скажу тебе лишь одно. Прав я, не прав – не важно; что бы я ни сделал – тоже неважно. Но если вдруг у меня будут какие-либо доказательства против неё, я с ней разведусь. Я не могу позволить, чтобы она ранила мою гордость – для меня это станет последней соломинкой.
Джоула разозлил этот тон, но он сказал:
– Она уже успокоилась по поводу Евы Гёбель?
– Нет. – Майлз пессимистично шмыгнул носом. – И я тоже никак не могу.
– А мне казалось, всё прошло?
– Я стараюсь больше не видеться с Евой, но, знаешь ли, не так-то просто взять и просто выбросить её из головы – мы ведь с ней не просто разок в такси поцеловались. Психоаналитик говорит…
– Знаю, – перебил его Джоул. – Мне Стелла рассказывала. – Ему было очень тяжело это слушать. – Ну что ж, что касается меня – обещаю не видеться со Стеллой, если ты улетишь на игру. И я уверен, что больше у Стеллы никого на уме нет.
– Может, и нет, – вяло повторил Майлз. – Неважно. Я останусь и пойду с ней на вечеринку. Слушай! – вдруг добавил он. – Мне бы хотелось, чтобы ты тоже пошёл. Мне нужно, чтобы рядом был кто-нибудь сочувствующий, с кем можно было бы поговорить. Вот в чём проблема: Стелла во всём находится под моим влиянием. И особенно это касается людей – ей нравятся все, кто нравится мне. Тут всё очень сложно.
– Без всякого сомнения, – согласился Джоул.
IV
На ужин Джоул не успел. Стесняясь своего цилиндра и того, что рядом с ним – никого, он поджидал остальных перед входом в голливудский театр и смотрел на вечерний променад: перед ним фланировали грубые непохожие копии популярных кинозвезд, брели побитые жизнью мужчины в двубортных пальто, приплясывал дервиш, сложением напоминавший апостола, плыла пара нарядных филиппинок в студенческой форме, напоминавшие, что этот уголок республики омывается мировым океаном; раздался долгий невообразимый шум, исторгаемый юными глотками: какое-то студенческое братство принимало новых членов. Толпа раздваивалась, огибая пару шикарных лимузинов, остановившихся у тротуара.
Рядом с ними стояла она: её платье, напоминавшее поток ледяной воды, было соткано из тысячи бледно-голубых лоскутков, а ожерелье на шее, казалось, состояло из мелких сосулек. Он пошёл к ней.
– Тебе понравилось моё платье?
– Где Майлз?
– Он всё-таки улетел на матч. Вчера утром – по крайней мере, я так думаю… – Она умолкла. – Я только что получила телеграмму из Саут-Бенда: он написал, что едет домой. Извини, я забыла: ты со всеми знаком?
Все четыре пары пошли в театр.
Итак, Майлз улетел, и теперь Джоул не знал, стоило ли ему приходить? Но во время спектакля, поглядывая искоса на профиль Стеллы под шапкой безупречных светлых волос, он совсем забыл о Майлзе. Он повернулся и посмотрел на неё, и она ответила, улыбнувшись и глядя ему прямо в глаза, пока он сам не отвёл взгляда. В антракте они курили в фойе, и она прошептала:
– Они все собираются идти на открытие ночного клуба Джека Джонсона – но я не туда не хочу, а ты?
– А это обязательно?
– Думаю, нет. – Она замялась. – Я бы лучше с тобой поболтала. Думаю, что мы могли бы поехать ко мне… Если бы только знать наверняка…
Она снова умолкла, и Джоул спросил:
– Знать наверняка что?
– Ну, как… Ох, я не знаю. Может, я всё чересчур близко к сердцу принимаю – но откуда мне знать, действительно ли Майлз улетел на игру?
– Хочешь сказать, что он может быть у Евы Гёбель?
– Да нет, не до такой же степени… Но вполне могу представить, что он остался и наблюдает, что тут делаю я. Ты же знаешь, Майлз иногда творит странные вещи. Как-то раз ему захотелось выпить чаю в компании с бородачём, и он послал в актерское агентство, чтобы ему там подобрали кого-нибудь с бородой подлиннее, и потом весь вечер пил с ним чай.
– Ну, это другое. Он же послал тебе телеграмму из Саут-Бенда – это доказывает, что он на игре.
Выйдя на улицу по окончании пьесы, они попрощались со всеми остальными, ответившими им весёлыми взглядами. Они ускользнули вдоль по безвкусно блестевшей золотом дорожке в толпе, начавшей собираться вокруг Стеллы.
– Видишь ли, телеграммы очень просто можно организовать, – сказала Стелла.
Это было действительно так. Джоул рассердился, подумав о том, что её беспокойство могло иметь основания; но если Майлз «держал их на мушке», тогда у него не могло быть никаких обязательств по отношению к Майлзу. Вслух он сказал:
– Это глупость.
В витринах магазинов уже стояли наряженные ёлки, и полная луна над бульваром казалась нарисованной на заднике – она выглядела такой же декорацией, как и огромные торшеры на перекрёстках. Под тёмной листвой Беверли-Хиллз, вспыхивавшей, будто эвкалипты днём, Джоул видел лишь проблески бледного лица чуть пониже его лица, и изгиб её плеча… Вдруг она отодвинулась и посмотрела ему в глаза.
– У тебя глаза, как у твоей матери, – сказала она. – У меня раньше был целый альбом с её фотографиями из журналов.
– А твои глаза – только твои, и ни на чьи не похожи, – ответил он.
Что-то заставило Джоула вглядеться в окрестности, когда они подошли к дому – будто где-то в кустах прятался Майлз. На столике в холле ждала телеграмма. Она прочитала вслух:
«ЧИКАГО ТЧК ДОМА ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ ТЧК СОСКУЧИЛСЯ ЛЮБЛЮ ТЧК МАЙЛЗ».
– Вот видишь, – сказала она, бросив бумажку обратно на стол, – он легко мог это подстроить. – Она попросила дворецкого принести напитки, сэндвичи и убежала наверх, а Джоул пошёл в пустую гостиную. Совершенно случайно он набрёл на пианино, у которого с позором стоял два воскресенья назад.
– И тогда у нас получится, – произнёс он вслух, – рассказ о разводе, о молодежи и об «Иностранном Легионе».
Он вспомнил про другую телеграмму.
– «Ты самый лучший из всех гостей…»
Вдруг в голову ему пришла новая мысль. Если телеграмма Стеллы была всего лишь вежливостью, значит, очень может быть, что её придумал Майлз – потому что приглашал-то его Майлз! Возможно, Майлз сказал:
«Пошли ему телеграмму – ему, наверное, сейчас погано; он наверняка думает, что опозорился».
Такой поступок вполне соответствовал сказанному им: «Стелла во всём находится под моим влиянием. И особенно это касается людей – ей нравятся все, кто нравится мне». Зенщина могла бы поступить так из сострадания, но лишь мужчина мог поступить так из чувства ответственности.
Когда в комнате появилась Стелла, он взял её руки в свои.
– У меня возникло такое странное чувство, будто я – всего лишь пешка в игре, которую ты ведешь против Майлза, – сказал он.
– Налей себе выпить.
– И что ещё более странно – я всё равно тебя люблю!
Зазвонил телефон, и она высвободила свои руки, чтобы ответить.
– Ещё одна телеграмма от Майлза, – объявила она. – Он отправил её с самолёта над Канзас-Сити – по крайней мере, они так сказали.
– Наверное, передает мне привет?
– Нет, он просто пишет, что любит меня. Я ему верю. Он такой слабый.
– Иди сюда, садись, – позвал её Джоул.
Было ещё рано. Когда спустя полчаса Джоул подошёл к остывшему камину, до полуночи всё ещё оставалась пара минут; он отрывисто сказал:
– Я тебе совсем не интересен?
– Вовсе нет! Меня к тебе очень тянет, и ты это знаешь. Но дело в том, что я, видимо, на самом деле люблю Майлза.
– Очевидно, так.
– А сегодня мне почему-то очень неспокойно.
Он не сердился – он даже был отчасти рад, что смог избежать возможных осложнений. И всё-таки, глядя на неё, представляя, как тепло и мягкость этого тела растапливают лед голубого платья, он знал, что всегда будет с сожалением вспоминать этот миг.
– Ну, мне пора, – сказал он. – Я позвоню, вызову такси?
– Ни в коем случае – у нас есть машина и дежурный шофер.
Он вздрогнул от столь явной готовности его выпроводить; заметив это, она по-дружески его поцеловала и сказала: «Ты очень милый, Джоул». Затем вдруг произошло сразу три события: он залпом допил свой стакан, на весь дом затрезвонил телефон и стали бить трубным гласом часы.
Девять… Десять… Одиннадцать… Двенадцать…
V
И вновь настало воскресенье. Джоул неожиданно осознал, что вчера вечером явился в театр, словно на работу – работа окутывала его, будто саван. И Стеллу он соблазнял так, будто торопливо атаковал какую-то очередную проблему, которую нужно было решить до конца дня. Но наступило воскресенье, и перед ним развернулась приятная, исполненная ленивой неги перспектива ближайших двадцати четырёх часов: к каждой минуте следовало подходить с усыпляющей уклончивостью, в каждом мгновении содержались ростки безграничных возможностей. Невозможное исчезло – всё только начиналось. Он налил себе ещё выпить.
Резко вскрикнув, Стелла неуклюже поскользнулась, выронив телефон. Джоул поднял её и уложил на диван. Сбрызнул газировкой носовой платок и слегка похлопал им её по лицу. В телефоне кто-то всё ещё продолжал усердно жужжать, и он приложил трубку к уху.
– … самолёт упал совсем рядом с Канзас-Сити. Тело Майлза Кальмана было найдено и опознано…
Он повесил трубку.
– Лежи тихо, – сказал он, застыв, когда Стелла открыла глаза.
– Что случилось? – прошептала она. – Перезвони им. Что случилось?
– Я им сейчас позвоню. Как вызвать вашего врача?
– Они сказали, что Майлз умер?
– Лежи тихо… Кто-нибудь из прислуги ещё не спит?
– Держи меня… Мне страшно.
Он приобнял её.
– Как вызвать вашего врача? – строго повторил он. – Возможно, это ошибка, но я всё равно хочу, чтобы он приехал.
– Нужно вызвать доктора… Доктора… О, господи, неужели Майлз умер?
Джоул побежал наверх и стал искать по чужим аптечкам нашатырь. Когда он спустился вниз, Стелла сквозь плач вскрикивала:
– Он не умер! Я знаю, что нет. Это часть его плана. Он решил меня помучить! Я уверена, что он жив. Я это чувствую!
– Я хочу вызвать каких-нибудь твоих близких подруг, Стелла. Тебе сегодня лучше не оставаться одной.
– Нет, нет! – всхлипнула она. – Я никого не хочу видеть. Оставайся ты, у меня нет никаких подруг. – Она встала, по её лицу катились слёзы. – Майлз был моим единственным другом. Он не умер – он не мог умереть! Я поеду туда прямо сейчас и мы во всем разберемся. Узнай, когда поезд. Ты поедешь со мной.
– Это невозможно. Прямо сейчас, ночью, ничего не выйдет. Скажи мне имя какой-нибудь женщины, которой можно позвонить: Лоис? Джоан? Кармель? Кого можно позвать?
Стелла ошеломлённо посмотрела на него.
– Ева Гёбель была моей лучшей подругой, – сказала она.
Джоул вспомнил Майлза, каким печальным и отчаявшимся он выглядел два дня назад, на работе. В ужасной тишине после его смерти он вдруг понял всю правду о нём. Майлз был единственным родившимся в Америке режиссером, обладавшим ярко выраженным характером и сознанием художника. Опутанный сетями киноиндустрии, он заплатил своей разрушенной нервной системой за то, что не умел быстро восстанавливать силы, не обладал здоровым цинизмом, не умел прятаться и оказался способен лишь на жалкий и рискованный побег.
У двери на улицу раздался какой-то шум – дверь открылась, и в холле послышались шаги.
– Майлз! – взвизгнула Стелла. – Майлз, это ты? Это ведь Майлз, правда?
В дверях показался посыльный с телеграммой.
– Простите, не нашёл звонок. Услышал, как вы здесь разговариваете…
Телеграмма содержала тот же текст, который только что продиктовали по телефону. Пока Стелла перечитывала её снова и снова, будто это была неправда, Джоул сел на телефон. Время всё ещё было не совсем позднее, поэтому он никак не мог никого найти; когда, наконец, ему удалось дозвониться до какой-то приятельницы, он налил джина и заставил Стеллу выпить, не разбавляя.
– Останься со мной, Джоул, – прошептала она, будто в полудрёме. – Не уходи! Ты нравился Майлзу… Он говорил, что ты… – Она сильно задрожала. – О, боже, как же мне одиноко! – Глаза её закрылись. – Обними меня. У Майлза был точно такой же костюм. – Она внезапно села прямо, вытянувшись стрункой. – Только подумай, что он чувствовал! Он ведь практически всего и всегда боялся.
Она изумлённо помотала головой. Неожиданно она схватила Джоула и притянула его лицо к себе.
– Ты не уйдёшь! Я ведь нравлюсь тебе – ты ведь меня любишь, правда? Не надо никому звонить. Завтра времени будет достаточно. Останься сегодня у меня ночевать!
Он недоверчиво уставился на неё – затем его как громом поразило. В своём помрачённом сознании Стелла пыталась сохранить Майлзу жизнь, не давая завершиться ситуации, в которой фигурировал он, живой – как будто разум Майлза продолжил бы своё существование до тех пор, пока существовали беспокоившие его возможные события. Это была безумная и мучительная попытка отсрочить окончательное осознание того факта, что Майлз был мёртв.
Джоул решительно взялся за телефон и позвонил доктору.
– О, нет! Только никому не звони! – воскликнула Стелла. – Иди же сюда и обними меня!
– Попросите, пожалуйста, доктора Бейлза.
– Джоул! – воскликнула Стелла. – А я-то думала, что на тебя можно рассчитывать! Ты нравился Майлзу. Он ревновал к тебе… Джоул, иди ко мне!
Да уж… Если он предаст Майлза, он для неё ещё какое-то время не умрёт – но только как его можно было предать, если он уже мёртв?
– … испытала очень тяжелое потрясение. Прошу вас приехать как можно скорее – и ещё, пожалуйста, пригласите сиделку.
– Джоул!
В этот момент дверной звонок и телефон стали трезвонить без перерыва, а к дому стали подъезжать автомобили, останавливаясь рядом.
– Только не уходи, – взмолилась Стелла. – Ты ведь останешься, правда?
– Нет, – ответил он. – Но я вернусь, если я тебе понадоблюсь.
Остановившись на крыльце дома, который теперь гудел и трепетал от жизни, которая всегда суетится вокруг смерти, будто защитная листва, он почувствовал комок в горле, а к глазам подступили слёзы.
«Всё, к чему он прикасался, волшебным образом менялось, – подумал он. – Ему даже удалось вдохнуть жизнь в этого гамена и создать из неё шедевр в своём роде».
А затем:
«Какую же чертовски огромную дыру он оставляет в этой проклятой пустыне – да что там, уже оставил!»
И затем с горечью: «О, да – я вернусь… Я-то ещё вернусь!»
Оригинальный текст: Crazy Sunday, by F. Scott Fitzgerald.