Ф. Скотт Фицджеральд
Дитя отеля
В таком месте всегда инстинктивно хочется оправдываться в том, как вы здесь оказались: «Ах, видите ли, я тут лишь потому, что…» Если этого не сделать, то вы будете выглядеть несколько подозрительно, потому что этот уголок Европы не привлекает людей; он их, скорее, принимает, не задавая неудобных вопросов — под девизом «живи и дай жить другим». Тут скрещиваются пути тех, кто следует в частные «лечебницы», или в горные санатории для чахоточных, а также тех, кто не считается в Италии или Франции «персонами грата». Ах, если бы только их…
Но в праздничный вечер вновь прибывший гость в отеле «Труа-Монд» вряд ли смог бы заметить это течение под поверхностью. Среди наблюдавших за танцами можно было видеть целую галерею англичанок определенного возраста — с бархотками на шее, крашеными волосами и напудренными до розовато-серого оттенка лицами; и галерею американок определенного возраста — в белоснежных париках, черных платьях и с подведенными вишнево-красной помадой губами. Их глаза, время от времени поворачивавшиеся то влево, то вправо, всегда задерживались на вездесущей Фифи[1]. Весь отель знал, что в этот вечер Фифи исполнилось восемнадцать лет.
Фифи Шварц! Изысканно, лучезарно-прекрасная еврейка, чей великолепный высокий лоб полого поднимался туда, где начинались волосы — окружавшие его, словно геральдический щит, переходя оттуда в ниспадающие локоны, волны и орнаментальные завитки мягкого темно-рыжего цвета. Глаза у Фифи были яркие, крупные, ясные, влажные и блестящие; цвет лица и щек был естественным, и к самой поверхности его нагнетала юная и сильная сердечная мышца. Форма тела была столь уверенно правильной, что один юный циник как-то заметил, что она всегда выглядит так, словно под платьем у нее ничего нет; но он, скорее всего, ошибался, потому что и человеческая, и божья воля полностью экипировали Фифи всем, что необходимо красавице. У нее были такие платья! Светло-вишневые от Шанель, розовато-лиловые от Молине, розовые от Пату[2] — их было множество, туго обтягивающих бедра, плавно колеблющихся, завёртывающихся и кончающихся ровно в одной восьмой дюйма над паркетом бального зала. Сегодня она выглядела как взрослая дама в ослепительно-черном платье, в длинных белых перчатках, словно стекавших с ее предплечий. «Ужасный вкус!», слышался шепот. «Так можно вырядиться лишь на сцену, или для какой-нибудь витрины, или на парад манекенов! О чем, интересно, думала её мать? Хотя… Да вы только взгляните на эту мать!»
А мать сидела отдельно с подругой и размышляла о Фифи и брате Фифи, а еще о других своих дочерях, которые теперь были замужем и которых она считала даже более красивыми, чем Фифи. Сама миссис Шварц была некрасивой; всю свою жизнь она прожила еврейкой, так что все, что говорилось в группах людей по всему залу, вызвало бы у нее лишь пассивное равнодушие. И еще одной довольно представительной группе, состоявшей из молодых мужчин, всё это было все равно — и их там было множество! Целыми днями они следовали за Фифи, то усаживая ее в моторные лодки, то высаживая ее оттуда, провожая в ночные клубы, на сельские озера, катая в автомобилях и фуникулерах, угощая чаем, и все ей говорили: «Эй, посмотри-ка, Фифи!», и красовались перед нею, и говорили: «Поцелуй меня, Фифи!», или даже: «Поцелуй меня еще разок, Фифи!», и увлекались ею, и пытались сделать ей предложение.
Но большинство было чересчур молодо, потому что этот маленький городок по каким-то алогичным соображениям обычно считается образовательным центром с восхитительной атмосферой.
Фифи никогда никого не критиковала и не замечала, как критикуют ее. Сегодня вечером вся галерка в большом зале в форме подковы с хрустальными окнами отпускала замечания насчет приема по случаю ее дня рождения — даже сам выход Фифи вызвал всеобщее ворчание. Стол был накрыт в последнем зале анфилады обеденных залов, в каждый из которых можно было попасть из центрального коридора. Но Фифи в своем черном, кричащем — практически окликающем — зрителя платье, начала шествие в сопровождении целого взвода молодых людей всех возможных наций и их смесей через самый первый зал; она шла быстро, и ее красивые бедра покачивались, а прекрасные волосы трепетали, и, невзирая ни на что, она прошла во главе своей свиты сквозь всю анфиладу залов; некоторые пожилые гости чуть не поперхнулись рыбными костями, а у дам постарше вдруг обнаружилась слабость лицевых мускулов, и в кильватере на всем пути процессии шелестел негодующий шум.
Не стоило им так уж на нее злиться! Прием не удался, поскольку Фифи решила, что должна лично развлекать абсолютно всех и быть одновременно целой дюжиной людей, и разговаривала одновременно со всем столом и пыталась принять участие сразу во всех беседах, стоило им только завязаться, и вне зависимости от удаленности, — что сразу же эти беседы и прекращало. Так что за столом все чувствовали себя неуютно, и остальным гостям отеля не стоило так уж сильно переживать из-за того, что она была молода и ужасно счастлива.
Позже, когда перешли в салон, многие из оказавшихся без пар кавалеров отчалили на время к другим столикам. И среди них был молодой граф Станислав Боровки[3], с его красивыми и блестящими карими глазами, напоминавшими глазки оленьего чучела, и с черной шевелюрой, напоминавшей клавиши рояля из-за уже проступивших на ней характерных полос. Он прошел к столику занимавшего довольно высокое положение семейства Тейлор и присел, издав легкий вздох — что заставило всех улыбнуться.
— Что, совсем ужас? — спросили его.
Блондинка мисс Ховард, путешествовавшая вместе с Тейлорами, была почти так же красива, как и Фифи, и держала себя как важная особа. Она приложила все усилия, чтобы уклониться от знакомства с мисс Шварц, хотя у обеих были общие поклонники. Семейство Тейлоров сделало карьеру на дипломатическом поприще и сейчас, по окончании женевской конференции Лиги Наций[4], направлялось в Лондон. В этом сезоне они собирались представить мисс Ховард ко двору. Это были очень европеизированные американцы; фактически, они достигли такого положения, что было невозможно отнести их к какой-либо определенной нации: было ясно, что к «великим державам» они отношения не имеют, а вот что-то такое, балканообразное, состоявшее из подобных им людей, было бы в самый раз. Существование Фифи они считали ничего не обоснованным нарушением всех возможных законов, вроде новой полосы на государственном флаге.
Высокая англичанка с длинным мундштуком и полупарализованным пекинесом сразу встала, объявив Тейлорам, что вспомнила об одной срочной встрече в баре.
— Ужасно вам благодарна, что позвали на кофе! — процедила она. — С тех пор, как я тут оказалась, я все время просто в лоскуты, так что даже забыла, что на свете есть кофе!
И леди Каппс-Кар ушла, унося с собой своего неподвижного пекинеса и вызвав своим проходом ледяную паузу в клокотании бурлившего за столом Фифи детского лепета.
Примерно в полночь помощник управляющего, мистер Вейкер, заглянул в бар, где из фонографа Фифи прямо в сигаретный дым и гам вырывались мелодии новых германских танго. Лицо у него было маленькое — было видно, что этот человек быстро все схватывает; последнее время он каждый вечер окидывал беглым взглядом бар. Но явился он вовсе не для того, чтобы c восхищением полюбоваться на Фифи; его уполномочили разобраться, почему этим летом дела в отеле «Труа-Монд» шли без какого-либо успеха.
Ну, конечно, американская фондовая биржа находилась в постоянном падении. А когда такое множество отелей просто зияет пустотой, клиенты становятся излишне придирчивыми, требовательными и скорыми на жалобы, так что мистеру Вейкеру в последнее время пришлось разбирать много претензий. Одно большое семейство съехало потому, что принадлежавший леди Каппс-Кар фонограф играл ночи напролет. Кроме того, в отеле, предположительно, орудовал вор: поступали жалобы о пропажах бумажников, портсигаров, часов и колец. Иногда гости разговаривали с мистером Вейкером так, что ему казалось, что они вот-вот попросят его вывернуть на проверку карманы! И еще были незанятые номера, которым этим летом совершенно ни к чему было пустовать.
Его взгляд мимоходом сурово остановился на графе Боровки, который играл в биллиард с Фифи. Граф Боровки вот уже три недели не платил по счету. Мистеру Вейкеру он говорил, что ждет приезда матери, которая все уладит. А тут еще эта Фифи, привлекавшая совершенно нежелательную публику: какие-то юные студенты на содержании у родителей, все время заказывают напитки, но никогда за них не платят! А вот леди Каппс-Кар, наоборот, была «гранд-клиент»: ежедневно выставлялся счет за три бутылки виски для нее и ее свиты, и папаша в Лондоне оплачивал все, до последней капли. Мистер Вейкер решил сегодня же вечером выставить ультиматум по счету Боровки, и удалился. Визит его продлился примерно десять секунд.
Граф Боровки отложил свой кий и приблизился к Фифи, что-то нашептывая. Она схватила его за руку и потянула в темный уголок у фонографа.
— О, моя американская мечта! — произнес он. — Надо заказать в Будапеште твой портрет, чтобы тебя написали такой, какая ты в этот вечер! Я повешу тебя среди портретов моих предков, в моем замке в Трансильвании.
Можно предположить, что любая нормальная американская девушка, просмотревшая какое-то количество кинокартин, в настойчивых ухаживаниях графа Боровки обязательно обнаружила бы нечто смутно-знакомое. Но отель «Труа-Монд» был полон по-настоящему богатых и титулованных людей, занимавшихся за закрытыми дверями своих номеров изысканной вышивкой или нюхавших кокаин, а между делом претендовавших на какие-нибудь европейские престолы или короны аннексированных германских княжеств, так что Фифи не видела причин ставить под сомнение слова человека, отдававшего дань ее красоте. Сегодня вечером ее ничто не могло удивить — даже это поспешное предложение пожениться на этой неделе.
— Мама не желает, чтобы я вышла замуж в этом году. Я ей сказала, что у нас с вами помолвка.
— Но моя мать хочет меня женить! У нее «крутой» характер, как говорят у вас в Америке; она сильно на меня давит, чтобы я женился то на принцессе Этакой, то на графине Такой-то.
Тем временем в другом углу зала леди Каппс-Кар встретила старого друга. В дверях бара появился покрытый дорожной пылью долговязый сутулый англичанин, и леди Каппс-Кар, громко прокаркав «Боупс!», кинулась к нему: «Боупс, тебе же говорю!»
— О, старушка Каппс! Э, привет, Рейфи! — это уже относилось к ее компаньонке. — Господи, кто бы мог подумать — Каппс, собственной персоной!
— Боупс! Боупс!
Их восклицания и смех заполнили весь зал, и бармен прошептал вопросительно глядевшему на него американцу, что вновь прибывший — маркиз Кинкалоу.
Боупс распростерся на нескольких стульях и софе, достал таблетку гашиша из серебряного портсигара, предложив угоститься и обоим друзьям, и подозвал бармена. Он объявил, что ехал из Парижа без остановки и на следующее утро через Симплонский тоннель поедет в Милан, чтобы встретиться там с единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Но, судя по его виду, вряд ли он был сейчас в состоянии с кем-либо встречаться.
— Ах, Боупс, я была так слепа! — с патетикой произнесла леди Каппс-Кар. — День за днем, а потом еще, и еще! Примчалась сюда из Канн, всего на денек, встретила тут Рэйфи и других знакомых американцев, и вот прошло уже две недели, и мои билеты на Мальту пропали! Останься тут и спаси меня! Ах, Боупс! Боупс! Боупс!
Маркиз Кинкалоу окинул бар усталым взором.
— Ого, а это кто? — осведомился он, украдкой скормив таблетку гашиша пекинесу. — Вон та прекрасная еврейка? И что это за экземпляр там, рядом с ней?
— Она американка, — сказала дочь сотни пэров. — Мужчина — какой-то прохвост, но, вероятно, самого высокого пошиба, потому что они большие друзья с Шенци из Вены. Всю вчерашнюю ночь, до пяти утра, я просидела с ним в баре за «железкой»[5], и он теперь должен мне тысячу швейцарских франков!
— Надо бы словом перекинуться с этой девахой, — произнес Боупс через двадцать минут. — Рэйфи, устрой-ка, будь другом!
Ральф Берри был знаком с мисс Шварц и, поскольку возможность для знакомства выдалась сама собой, послушно встал. Лакей очень кстати передал графу Боровки, что его просят прибыть в контору управляющего; успешно оттиснув пару-тройку молодых людей, Ральф пробился поближе к девушке.
— Маркиз Кинкалоу горит желанием с вами познакомиться. Не могли бы вы к нам присоединиться?
Фифи посмотрела в другой конец зала, и её прекрасный лобик слегка наморщился. Что-то ей подсказывало, что на сегодня с нее уже хватит. Леди Каппс-Кар никогда с ней не разговаривала; Фифи думала, что она завидует ее нарядам.
— А вы не могли бы его самого сюда привести?
Уже через минуту Боупс сидел рядом с Фифи, нацепив на лицо маску легкой и утонченной терпимости. Он ничего не мог с этим поделать; собственно, он постоянно пытался с этим бороться, но лицо само собой приобретало это выражение всегда, когда он разговаривал с американцами. «О, это выше моих сил», казалось, говорило оно. «Только сравните мою уверенность с вашей неловкостью, мою утонченность с вашей наивностью — и совершенно непонятно, почему же весь мир падает к вашим ногам?». Со временем он заметил, что этот тон, как только он выходит из-под контроля, всегда отдает тлеющей обидой.
Фифи бросила на него живой взгляд и поведала о своем блестящем будущем.
— Скоро уеду в Париж, — сказала она, будто объявляя о падении Римской империи. — Возможно, поступлю учиться в Сорбонну. А потом, может быть, выйду замуж, кто его знает… Мне ведь всего восемнадцать. Сегодня на моем тортике восемнадцать свечей! Ах, как жаль, что вас там не было! И еще мне все время предлагают выступать на сцене, но, разумеется, о девушках на сцене всегда такое мнение…
— А что вы делаете сегодня вечером? — спросил Боупс.
— Ах, скоро придет еще много ребят! Оставайтесь с нами, будем веселиться!
— Я думаю, что вы и я тоже можем что-нибудь придумать. Я завтра уезжаю в Милан…
В другом углу комнаты леди Каппс-Кар почувствовала напряжение от неудовольствия, что ее бросили одну.
— В конце концов, — возразила она, — парни есть парни, а друзья остаются друзьями, но есть ведь вещи, которые человек никак не должен делать! Никогда еще не видела Боупса в столь пугающем состоянии!
И она принялась наблюдать за беседой в другом углу комнаты.
— Поедемте со мной в Милан! — говорил маркиз. — Поедем в Тибет или на Индостан. Увидим, как коронуют короля Эфиопии. Как бы там ни было, давайте прямо сейчас поедем кататься?
— У меня тут слишком много гостей. И кроме того, я никогда не езжу кататься с людьми, которых вижу впервые! Я же помолвлена. С одним венгерским графом. Он будет в ярости и наверняка вызовет вас на дуэль.
Разозлившись из-за ее сопротивления, Боупс прибег к своему обычному средству от всех затруднений: достал еще таблетку «счастья» из серебряного портсигара. Всякий раз, когда требовалось объяснение этой его привычке, он печально заговаривал о войне.
Миссис Шварц, с извиняющимся выражением, подошла к Фифи.
— Джон ушел, — объявила она. — Он опять за свое!
Фифи вскрикнула от досады.
— Он дал мне слово чести, что никуда не пойдет!
— Тем не менее, пошел. Я заглянула в его комнату, шляпы нет. Видимо, дело в шампанском, которое он пил за обедом. — Она повернулась к маркизу. — Джон совсем не плохой мальчик, но очень, очень слабовольный!
— Видимо, мне надо за ним ехать? — смиренно спросила Фифи.
— Очень не хотелось бы портить тебе сегодня настроение, но я не знаю, что еще можно сделать? Может, этот джентльмен съездит с тобой? Видите ли, Фифи единственная, кто может с ним справиться. Отец его в могиле, а парня может приструнить только мужчина!
— Это точно! — произнес Боупс.
— Сможете меня отвезти? — попросила Фили. —Это недалеко, кафе в городе.
Он с готовностью согласился. Они вышли на улицу; стоял сентябрьский вечер, из-под горностаевого манто пробивался аромат ее духов, и она объяснила:
— Его прибрала к рукам какая-то русская; говорит, что графиня, а у самой всего одна чернобурка, которую надевает ко всему! Брату всего девятнадцать, поэтому всякий раз, как выпьет пару бокалов шампанского, он начинает кричать, что женится на ней, а мама беспокоится.
Как только машина начала взбираться по идущей вверх дороге к городу, рука Боупса нетерпеливо обняла ее за плечо.
Через пятнадцать минут автомобиль остановился, не доезжая нескольких кварталов до кафе, и Фифи вышла из машины. Лицо маркиза теперь было украшено длинной и неровной царапиной от ногтя, шедшей по диагонали вдоль его щеки, затем несколькими неглубокими линиями пересекавшей нос и завершившейся чем-то вроде вокзального скопления железнодорожных путей на нижней челюсти.
— Не люблю, когда люди себя так глупо ведут! — объяснила Фифи. — Ждать не надо. Мы уедем на такси.
— Ну, погодите! — в ярости воскликнул маркиз. — И это от такой вульгарной маленькой особы вроде вас? Да, мне рассказывали, что вы — посмешище всего отеля, и теперь я отлично вижу, что имелось в виду!
Фифи торопливо пошла по улице и вошла в кафе, задержавшись в дверях, пока не увидела брата. Он был точной копией Фифи, за исключением присущего ей тепла; в тот момент он, довольно пьяный, сидел за столиком с каким-то болезненным эмигрантом с Кавказа и парой чахоточных сербов. Фифи дождалась, пока ее настрой достигнет руководящего уровня, а затем прошла по танцевальной площадке, привлекая всеобщее внимание своим великолепным черным, словно грозовая туча, платьем.
— Джон, меня прислала мама! Надевай пиджак.
— Ох, да что ее, опять поедом ест! — сказал он; взгляд его был отсутствующим.
— Мама сказала, чтобы ты шел со мной.
Он неохотно встал. Сербы тоже встали; графиня даже не пошевелилась; ее глаза, глубоко посаженные в высокие монгольские скулы, не отрываясь, смотрели в лицо Фифи; голова низко склонилась, утопая в черно-буром меху, на который, как это хорошо знала Фифи, ушли все выданные брату за последний месяц деньги. Пока Джон Шварц стоял, неуверенно покачиваясь, оркестр заиграл «С ног до головы»[6]. Окунувшись в воцарившуюся за столиком суматоху, Фифи вынырнула, крепко сжимая брата за руку, и повела его в гардеробную, а затем вывела на улицу, к стоянке такси на площади Св. Франсуа.
Было поздно, вечер кончился, день рождения прошел, и по пути обратно в отель —Джон тяжело навалился ей на плечо — Фифи внезапно почувствовала уныние. Из-за отменного здоровья ее никогда не мучили сомнения, да и те условия, в которых так долго прожило семейство Шварц, этому способствовали — в общем, Фифи не видела никаких недостатков ни в обществе, ни в окружении отеля «Труа-Монд», и все же вечер почему-то не удался. Разве у английских лордов принято нападать на девушек вроде мисс Ховард в автомобилях? Да разве бывает, что вечера хоть иногда оканчиваются на «высокой ноте», а не плавно перетекают куда-нибудь в бар? Ведь каждый день после десяти она ощущала себя единственным живым человеком в собрании призраков, которые окружали ее в форме абсолютно неосязаемых фигур, удаляясь всякий раз, стоило ей лишь протянуть руку…
Швейцар помог брату войти в лифт. Войдя за ним, Фифи с опозданием заметила, что в кабине уже находились две дамы. И не успела она вытащить оттуда Джона, как обе дамы протиснулись мимо нее, словно опасаясь заразы. До Фифи донеслось «О, боже!» миссис Тейлор и «Какая мерзость!» миссис Ховард. Лифт отправился наверх. Фифи не дышала, пока лифт не встал на их этаже.
Возможно, именно эта последняя встреча и заставила ее неподвижно замереть в дверях погруженного в темноту гостиничного номера. Затем у нее возникло такое чувство, что впереди, в темноте, есть кто-то еще, и после того, как брат, спотыкаясь, прошел вперед и рухнул на диван, она все еще прислушивалась.
— Мама? — позвала она, но ответа не последовало; донесся лишь еле слышный, тише шелеста, звук — словно скрип ботинка по полу.
Через несколько минут, когда наверх поднялась мать, позвали лакея и вместе прошли по комнатам, но никого не обнаружили. Затем постояли бок о бок у открытой двери на балкон, глядя на французский берег озера, где светился куст огней Эвиана[7], и на белые шапки снегов на вершинах гор.
— Мне кажется, мы провели тут достаточно времени, — вдруг сказала миссис Шварц. — Думаю, этой осенью следует увезти Джона обратно в Штаты.
Фифи была в ужасе.
— Но я думала, мы с Джоном поедем в Париж, учиться в Сорбонне?
— Да разве я смогу отпустить его одного в Париж? И тебя тут одну я тоже оставить не могу.
— Но мы ведь уже привыкли жить в Европе! Зачем я тогда учила французский? Мама, у нас дома даже не осталось никого знакомых!
— Всегда можно познакомиться. Мы всегда так и делали.
— Но тут все совсем иначе; там все такие нетерпимые! У девушки нет ни единого шанса познакомиться с мужчиной своего круга, даже если такой и найдется. Там все только и делают, что следят за каждым твоим шагом.
— Так и здесь то же самое, — сказала мать. — Этот вот, мистер Вейкер, только что остановил меня в коридоре. Видел, как ты заходила с Джоном, и стал читать мне нотацию о том, что тебе надо держаться подальше от бара, ты ведь так молода… Я ему сказала, что ты там только лимонад заказываешь, а он мне в ответ, что это не имеет никакого значения, и сцены вроде сегодняшней заставляют других гостей съезжать из отеля.
— Что за низость!
— Так что думаю, нам лучше вернуться домой.
Пустое слово безутешно прозвенело в ушах Фифи. Она обняла мать за талию, осознав, что это именно она, а не мать, столь очевидно цеплявшаяся за прошлое, чувствовала себя сейчас полностью потерянной в этой вселенной. На диване храпел брат, давно ушедший в мир слабых, в мир братства оскудевших, найдя для себя вполне удовлетворительным его зловонное и переменчивое тепло. А Фифи продолжала вглядываться в чужое небо, уверенная в том, что когда-нибудь сможет пробить этот потолок и отыскать там свой собственный путь среди зависти и морального разложения. Впервые она серьезно задумалась о том, чтобы немедленно выйти замуж за Боровки.
— Не хочешь спуститься вниз и пожелать ребятам спокойной ночи? — предложила мать. — Там еще много гостей, все спрашивают, где ты.
Но по следу Фифи уже скакали фурии, привлеченные ее детским самодовольством, невинностью, и даже ее красотой, желавшие все это сломать и швырнуть в первую же попавшуюся грязь. И когда она покачала головой и печально отправилась к себе в спальню, кое-что им уже удалось отнять у нее безвозвратно.
II
На следующее утро миссис Шварц явилась в контору мистера Вейкера, чтобы заявить о пропаже двухсот долларов в американских банкнотах. Деньги она, вернувшись в номер, положила на шифоньер; когда проснулась, денег там не было. Дверь номера была заперта на задвижку, но утром задвижка оказалась сдвинута, хотя никто из детей еще не вставал. К счастью, все драгоценности она положила к себе под подушку, упрятав в замшевый футляр.
Мистер Вейкер решил, что ситуация требует крайне осторожного подхода. В отеле было немало гостей в стесненных обстоятельствах и склонных к самым отчаянным действиям, но торопиться с выводами не стоило. В Америке у человека либо есть деньги, либо у него их нет; в Европе же наследник огромного состояния может не иметь средств, чтобы лишний раз зайти к парикмахеру, пока не скончается какой-нибудь четвероюрный кузен, что чревато несомненными рисками, и легкомысленных подозрений лучше избегать. Открыв всегда имевшийся под рукой «Готский альманах»[8], мистер Вейкер узнал, что Станислав Карл Иосиф Боровки крепко укоренился на ветвях одного из древ, корнями ушедшего в те времена, когда еще не существовала даже корона Св. Стефана. Этим утром в изящном костюме для верховой езды, напоминавшем униформу гусара, он отбыл на конную прогулку в компании совершенно безупречной мисс Ховард. С другой стороны, не было никаких сомнений в том, кого именно ограбили, и негодование мистера Вейкера понемногу сосредоточилось на Фифи и ее семействе, которые вполне могли бы избавить его от хлопот, если бы какое-то время назад решили покинуть это место. Имело право на существование даже предположение, что деньги стянул сам беспутный сынок Джон!
Как бы там ни было, но Шварцы собрались домой. Три года они прожили в отелях: в Париже, Флоренции, Сен-Рафаэле, Комо, Виши, Ла-Боль, Люцерне, Баден-Бадене и Биаррице. Везде были школы — всегда новые школы — и дети отлично научились говорить по-французски и впитали жалкие фрагменты итальянского. Фифи из четырнадцатилетнего нескладного подростка превратилась в красавицу; Джон превратился в нечто довольно зловещее и потерянное. Обе ребенка хорошо играли в бридж, а Фифи где-то научилась танцевать чечетку. Миссис Шварц думала, что все это не слишком удовлетворительно, хотя и не понимала, почему. Так что через два дня после дня рождения Фифи она объявила, что они пакуют вещи, потом едут в Париж за одеждой из новых осенних коллекций, а затем отправляются домой.
В тот же день Фифи зашла в бар забрать фонограф, который остался там с праздничного вечера. Она присела на высокий табурет и заговорила с барменом, потягивая имбирный эль.
— Мама хочет отвезти меня обратно в Америку, но я не поеду.
— А что будете делать?
— Ну, у меня есть немного личных денег, и я могу выйти замуж. — Она задумчиво выпила имбирного эля.
— Слышал, у вас там деньги украли? — сказал бармен. — Как же так вышло?
— Граф Боровки считает, что кто-то забрался к нам в номер еще днем и спрятался между дверями, которые между нами и соседним номером. А потом, когда мы уснули, забрал деньги и ушел.
— Вот как!
Фифи вздохнула.
— Что ж… Наверное, больше вы меня в баре не увидите.
— Будем по вам скучать, мисс Шварц!
Мистер Вейкер сначала просунул голову в дверь, затем исчез, а потом медленно появился в баре целиком.
— Добрый день, — холодно сказала Фифи.
— Ага, юная леди! — Он погрозил ей пальцем с преувеличенной игривостью. — Разве ваша мама вам не сказала, что мы с ней беседовали о том, что не стоит вам посещать бары? Поймите, это ради вашего же блага.
— Я заказала имбирный эль, только и всего, — с негодованием ответила она.
— Но ведь никто не может знать, что у вас в стакане. Там может быть и виски, и все что угодно. Другие гости жалуются!
Она смотрела на него с возмущением: нарисованная им картина сильно отличалась от ее собственной, на которой в этом отеле Фифи была ярким центром всеобщего притяжения, Фифи в ее вызывающих всеобщее восхищение нарядах, великолепная и недосягаемая, стоящая в окружении толп восторженных поклонников… И подобострастная, но при этом враждебная, физиономия мистера Вейкера вдруг привела ее в ярость.
— Мы уезжаем из вашего отеля! — вспыхнула она. — В жизни не видела столько ограниченных людей с такими предрассудками, как здесь! Все время всех критикуют, придумывают про всех ужасные вещи, а за собой присмотреть забывают! Думаю, было бы просто отлично, если бы этот отель сгорел вместе со всеми своими гадкими злюками!
Грохнув стаканом о стойку, она схватила фонограф и удалилась из бара.
Портье в вестибюле тут же вскочил, чтобы ей помочь, но она покачала головой и быстро пошла по гостиной, где столкнулась с графом Боровки.
— Ах, я просто в ярости! — воскликнула она. — Никогда не видела столько старых злюк! Только что высказала мистеру Вейкеру все, что я о них думаю!
— Кто-нибудь осмелился говорить с вами грубо?
— Ах, неважно! Мы уезжаем!
— Уезжаете? — Он вздрогнул. — Когда?
— Прямо сейчас. Я не хочу, но мама говорит, что надо.
— А мне надо с вами серьезно поговорить, — сказал он. — Я только что заходил к вам в номер. Принес вам небольшой подарок в честь нашей помолвки.
Как только она получила от него красивый портсигар с отделкой из золота и слоновой кости, на котором были выгравированы ее инициалы, к ней вернулось хорошее настроение.
— Ах, как красиво!
— А теперь прошу меня выслушать. То, что вы мне ответите, очень важно, поэтому я хочу поговорить с вами, не откладывая. Я только что получил еще одно письмо от матери. Она подобрала мне в Будапеште невесту — приятная девушка, богатая и красивая, из нашего круга, и будет счастлива заключить этот брак, но я ведь люблю вас! Я никогда не думал, что это возможно, но сердце мое принадлежит американке!
— Ну да, разумеется! — запальчиво ответила Фифи. — Тут ведь у вас девушек зовут красивыми, даже если у них всего одна какая-то красивая черта. Но если у них красивые глаза или волосы, так ноги обычно кривые, или зубы не в порядке.
— В вас нет ни изъянов, ни недостатков.
— Это так, — скромно ответила Фифи. — Правда, нос у меня великоват. Вы ведь понимаете, я же еврейка.
С легким нетерпением Боровки вернулся к своей основной теме:
— И они оказывают на меня давление, чтобы я женился. От этого зависят вопросы наследства.
— Кроме того, и лоб у меня тоже высоковат, — заметила с отсутствующим видом Фифи. — Такой высокий, что на нем видно что-то вроде складочек. Я знала одного ужасно смешного мальчишку, который так и звал меня: «высоколобая»!
— Поэтому самое разумное для нас, — продолжал Боровки, — это немедленно пожениться. Скажу вам откровенно, тут совсем недалеко существуют американские девушки, которые ни секунды бы не колебались!
Фифи с щелчком открыла и тут же закрыла портсигар.
— Мама с ума сойдет! — сказала Фифи.
— Об этом я тоже подумал, — с жаром ответил он. — Ничего ей не говорите. В Швейцарии такие законы, что нам придется ждать до свадьбы неделю. А если сегодня вечером мы пересечем границу Лихтенштейна, то поженимся уже завтра утром. А потом вернемся, и вы просто покажете маме золотые графские короны на вашем багаже. По моему личному мнению, она будет счастлива! Вы будете уже не на ее попечении, и у вас будет ни с чем не сравнимое даже в Европе социальное положение. По моему мнению, ваша мама наверняка размышляла об этом, и наверняка говорила себе: «Ну почему эта молодежь не возьмет все в свои руки, чтобы сэкономить мои нервы и расходы из-за их свадьбы?» Думаю, ей понравится, что мы окажемся такими «крутыми»!
Он раздраженно замолчал, когда вдруг вышедшая из столовой вместе со своим пекинесом леди Каппс-Кар, к их удивлению, остановилась рядом с их столиком. Графу Боровки пришлось их друг другу представить. И поскольку он не знал ни о позавчерашнем провале маркиза Кинкалоу, ни о том, что на следующее же утро его светлости пришлось везти свою раненую персону через Симплонский тоннель, он даже не подозревал, что сейчас будет.
— Я обратила внимание на мисс Шварц, — произнесла англичанка четким и выразительным голосом. — И, конечно же, обратила внимание на наряды мисс Шварц!
— Прошу вас, присаживайтесь! — сказала Фифи.
— Нет, благодарю вас. — Она повернулась к Боровки. — Любой наряд будет смотреться несколько монотонно рядом с нарядами мисс Шварц! А я вот в отелях никогда не одеваюсь со всем подобающим тщанием. Мне кажется, это такой дурной тон! Вам так не кажется?
— Я думаю, что люди всегда должны хорошо выглядеть, — побагровев, сказала Фифи.
— Естественно! Я просто хотела сказать, что считаю дурным тоном одеваться со всем подобающим тщанием, если только не находишься в гостях у своих друзей!
Она пожелала Боровки «всего доброго», и пошла дальше, выдохнув изо рта облако дыма и легкий аромат виски.
Оскорбление ужалило, словно щелчок хлыста; Фифи лишили права гордиться своим гардеробом, и она услышала все замечания, на которые раньше не обращала внимания, словно в полную силу воскресли все едва доносившиеся до нее шепотки. Так они, значит, говорили, что она наряжается лишь потому, что ей больше негде носить свои наряды? Вот почему эта Ховард считала ее вульгарной и не хотела с ней знаться!
На мгновение ее вспыхнувший гнев обратился на мать, которая ей ничего не сказала, но она тут же поняла, что мать об этом тоже не подозревала.
— Она так безвкусно одета, — с трудом произнесла она вслух, но внутри у нее все дрожало. — А кто она вообще такая? Я хочу знать, у нее высокий титул? Очень высокий?
— Она вдова баронета.
— А это высокий титул? — Фифи смотрела сурово. — Выше, чем графиня?
— Нет. Графиня много выше, бесконечно выше. — Он пододвинул стул поближе и принялся напряженно говорить.
Через полчаса Фифи встала; в лице у нее была неуверенность.
— В семь жду от вас окончательного ответа, — произнес Боровки, — а в десять буду ждать вас в машине!
Фифи кивнула. Он проводил ее к выходу из гостиной и смотрел, как она исчезла в темном зеркале в коридоре, который вел к лифту.
Когда он отвернулся, с ним заговорила сидевшая в одиночестве за кофе леди Каппс-Кар.
— Хочу с вами кое о чем поговорить. Не случалось ли вам обмолвиться мистеру Вейкеру в том духе, что в случае затруднений я буду готова дать ему гарантии по вашим счетам?
Боровки побагровел.
— Возможно, что-то подобное я и говорил, но…
— Что ж, я сказала ему правду — что я вас в глаза никогда не видела и мы знакомы всего пару недель.
— Естественно, я сослался на особу, равную мне по положению…
— Равную по положению? Что за наглость! Да настоящие титулы только в Англии и остались! Вынуждена вас просить впредь никогда моего имени не упоминать.
Он поклонился.
— Неудобства подобного рода скоро будут для меня в прошлом.
— Что, сладили с этой вульгарной американочкой?
— Прошу прощения? — чопорно переспросил он.
— Не сердитесь. Хотите виски с содовой? Я тут прихожу в кондицию, готовлюсь к встрече в Боупсом Кинкалоу, который только что телефонировал, что ковыляет обратно сюда. И он, и его шофер, и его лак ей остановились в Сиерре, и слегли там влежку, погрузившись в ступор. Но поскольку «счастье» у него кончилось, вечером они прибудут сюда.
Тем временем наверху миссис Шварц говорила Фифи:
— Вот теперь, когда мы собрались ехать, я уже прямо волнуюсь! Так здорово будет снова увидеться с Хирстами, и с миссис Белл, и с Эми, и с Марджори, и с Глэдис, и увидеть своими глазами новорожденную! Тебе тоже понравится — ты ведь уже, наверное, и забыла, как они выглядят? А вы ведь с Глэдис так дружили! И Марджори…
— Ах, мама, не говорите со мной об этом, — печальным голосом воскликнула Фифи. — Я не хочу возвращаться!
— Но нам незачем оставаться там надолго. Вот если бы Джон поступил в университет, как желал его отец, то мы, возможно, могли бы поехать в Калифорнию.
Но вся романтика жизни для Фифи заключалась в трех последних, исполненных ярких впечатлений, годах, проведенных в Европе. Она вспоминала высоких римских гвардейцев, и пожилого испанца с виллы д’Эст у озера Комо, который впервые заставил ее почувствовать свою красоту, и француза-авиатора в Сен-Рафаэле, который сбрасывал ей записки прямо в сад со своего аэроплана, и то чувство, которое она иногда испытывала, танцуя с Боровки — словно на нем были начищенные до блеска сапоги и отороченный белым мехом гусарский ментик…
Она видела множество американских кинокартин и знала, что девушки всегда выходят замуж за верных мальчиков из своих родных местечек, после чего ничего не происходит.
— Я не поеду! — вслух сказала она.
Мать обернулась, держа в руках кучу одежды.
— Да что ты такое говоришь, Фифи? Думаешь, я тебя тут одну могу оставить? — Фифи ничего не ответила, и она продолжала, словно подводя окончательный итог: — Ты не должна так разговаривать. Прекрати нервничать и говорить так со мной; вот тебе список покупок, поезжай и все купи! А позже сходим и выпьем чаю в кафе «Насснейгер».
Но Фифи уже приняла решение. Что ж, пусть будет Боровки, и у нее появится шанс зажить полной жизнью, пусть это и рискованно. Он может поступить на дипломатическую службу, и когда впоследствии они встретятся с леди Каппс-Кар и мисс Ховард на балу в какой-нибудь дипломатической миссии, она сможет произнести вслух то, что в этот момент казалось ей совершенно необходимым: «Ненавижу людей, которые выглядят так, словно только что с похорон вернулись!»
— Ну, беги! — продолжала мать. — И загляни в кафе, посмотри, там ли Джон, и привези его сюда, к чаю.
Фифи машинально взяла список покупок. Затем пошла к себе в комнату и написала записку Боровки, чтобы передать через консьержа по пути из отеля.
Вернувшись в гостиную, она увидела, как мать борется с туго набитым чемоданом, не желавшим закрываться, и ей стало ее ужасно жаль. Но ведь в Америке были и Эми, и Глэдис, так что Фифи взяла себя в руки.
Она вышла из номера и спустилась по лестнице, вспомнив на полпути, что из-за своей задумчивости забыла перед выходом взглянуть на себя в зеркало; к счастью, огромное зеркало висело на стене прямо у выхода из большого зала, и она перед ним остановилась.
Она была прекрасна — она еще раз в этом убедилась, но теперь ей стало от этого грустно. Она задумалась, не в дурном ли вкусе платье, которое она сегодня надела? А надели бы такое импозантные мисс Ховард или леди Каппс-Кар? Ей-то оно казалось красивым, мягким и ладно скроенным, хотя цвет у него был кобальтовый — насыщенный, яркий и отливавший металлом.
А затем тишину мрачного холла нарушил внезапный звук, и Фифи замерла, затаив дыхание.
III
К одиннадцати часам мистер Вейкер уже устал, но в баре случилась, как это бывало иногда, вспышка буйного веселья, и он решил дождаться ее окончания. В душной конторе и пустынном вестибюле делать было нечего, и в салоне, где дни напролет он вел долгие беседы с одинокими англичанками и американками, тоже никого не было; он вышел на улицу пройтись вокруг отеля. То ли дело было в самом этом всепоглощающем маршруте, то ли в часто бросаемых им взглядах на мерцающие окна номеров и простые, забранные решетками окна кухни ресторана, но эта прогулка всегда давала ему ощущение полного контроля над гостиничной жизнью, чувство посильной ему ответственности, словно это был корабль, а он обозревал его с юта.
Он миновал поток шума и музыки из бара, прошел мимо окна, за которым двое посыльных, сидя на койке, резались в карты за бутылкой испанского вина. Где-то наверху играл фонограф, в окне замер контур женской фигуры; затем шло тихое крыло, и он, свернув за угол, вернулся к исходной точке своего маршрута. Перед отелем, в тусклом свете фонаря над воротами, он заметил графа Боровки.
Что-то заставило его остановиться и присмотреться — что-то несообразное; Боровки, который не мог уплатить по счету, нанял лимузин с шофером! Он о чем-то подробно инструктировал шофера, и тут мистер Вейкер заметил, что на переднем сиденье покоится дорожная сумка, и тогда он вышел вперед, на свет.
— Вы решили нас покинуть, граф Боровки?
Услышав голос, Боровки вздрогнул.
— Только на одну ночь, — ответил он. — Должен встретить мать.
— Понятно…
Боровки с упреком на него посмотрел.
— Мой чемодан и шляпная коробка остались в номере, можете убедиться. Неужели вы подумали, что я решил сбежать, не уплатив по счету?
— Конечно же, нет! Желаю вам счастливого пути и надеюсь, что ваша матушка окажется в добром здравии.
Но, оказавшись внутри, он тут же отправил лакея посмотреть, на месте ли багаж, и даже дал указание тщательно взвесить чемоданы, чтобы убедиться, что они не пусты — в качестве меры предосторожности.
Затем примерно на часок прилег вздремнуть. А проснулся от того, что ночной портье дергал его за руку, и из вестибюля шел сильный запах дыма. Прошло некоторое время, прежде чем он смог осознать, что одно крыло отеля в огне!
Отправив портье поднимать тревогу, он бросился по коридору в бар, и сквозь дым, который шел из дверного проема, разглядел горящий биллиардный стол, охваченный огнем пол и вспышки пламени, вспыхивавшего всякий раз, когда на полке от жара лопалась очередная бутылка с алкоголем. Торопливо удалившись от бара, повстречал полуодетых лакеев и посыльных, которые приступили к борьбе с огнем, таская емкости с водой из подвала. Портье прокричал, что пожарные уже едут. Он посадил двоих на телефоны, чтобы будить гостей, и побежал к очагу возгорания, чтобы организовать оттуда до подвала шеренгу водоносов из лакеев и посыльных; и тогда он впервые вспомнил о Фифи.
Его охватила слепая ярость: наверняка это она, с рановато проявившейся индейской жестокостью, воплотила в жизнь свою угрозу! Эх, с этим он еще разберется; еще есть законы в этих кантонах! А звон на улице тем временем давал понять, что прибыли пожарные машины, и он стал проталкиваться обратно через вестибюль, который был теперь заполнен мужчинами в одних пижамах с портфелями в руках, и дамами в неглиже, несущими шкатулки с драгоценностями и любимых собачек; с каждой минутой их становилось все больше, и шум голосов, поначалу мелодичный, тихий и сонный, достиг стаккато на фоне обычного гула вечернего приема.
Лакей позвал мистера Вейкера к телефону, но управляющий торопливо от него отмахнулся.
— Это полицейский комиссар! — не отступал лакей. — Говорит, что вы обязаны с ним переговорить!
Издав восклицание, мистер Вейкер поспешил к себе в контору.
— Алло!
— Я из полицейского участка. Это управляющий отеля «Труа-Монд»?
— Да, но у нас тут пожар!
— Среди ваших гостей есть человек, называющий себя графом Боровки?
— Ну, да, такой…
— Мы сейчас его к вам привезем на опознание. Его задержали на дороге, мы получили информацию…
— Но, позвольте…
— С ним вместе задержана девушка. Мы сейчас привезем их обоих.
— Говорю же вам, тут…
В ухе раздался звук брошенной на том конце провода трубки, и мистер Вейкер торопливо побежал обратно в вестибюль — дыма стало поменьше. Вселяющие надежду пожарные насосы работали уже пять минут, от бара остались мокрые и обугленные руины. Мистер Вейкер принялся сновать между гостями, успокаивая и убеждая; операторы на телефонах принялись вновь обзванивать номера, сообщая тем, кто не спускался вниз, что все в порядке и можно опять ложиться спать; затем, поскольку все требовали объяснений, он опять вспомнил о Фифи, и — теперь уже по собственной воле — побежал к телефону.
Ответил встревоженный голос миссис Шварц; Фифи в номере не было. Именно в этом он и желал убедиться! Он тут же бросил трубку. Вот вам и история, и во всей ее омерзительной полноте: умышленный поджог и попытка сбежать в компании человека, которого разыскивает полиция! Настал час расплаты, и никакие американские капиталы тут не помогут! И пусть у него провалился этот сезон, но и у этой Фифи, это уж точно, вообще никогда больше не будет никаких сезонов! Пусть отправляется в какое-нибудь исправительное заведение для девиц, где обязательная форма еще хуже, чем любой из ее нарядов!
Когда последние гости удалились на лифте наверх, в номера, и среди мокрых разрушений осталось бродить лишь несколько самых любопытных, в дверях главного входа явилась еще одна процессия: человек в штатском и небольшой отряд полицейских, за которыми следовало двое. Полицейский комиссар что-то сказал, и отряд полиции расступился.
— Прошу назвать имена этих людей! Скажите, вот этот человек останавливался здесь под фамилией Боровки?
Мистер Вейкер посмотрел на него.
— Да, это он.
— Его уже год разыскивают в Италии, во Франции и в Испании. А кто эта девушка?
Её наполовину скрывала фигура Боровки; девушка опустила голову, а лицо ее оказалось в тени. Мистер Вейкер вытянул шею и стал её рассматривать… Перед ним была мисс Ховард!
Волна ужаса охватила мистера Вейкера. Он изо всех сил снова вытянул шею, словно сила его изумления могла обратить ее в Фифи, или же Фифи могла проявиться от его взгляда под этой оболочкой. Но все было напрасно, потому что Фифи была отсюда далеко. В тот момент она стояла перед кафе, помогая спотыкавшемуся и не желавшему этого Джону Шварцу забраться в такси.
— Да говорю же тебе, никаких «я еще немножко»! Мама сказала, чтобы ты шел домой немедленно!
IV
Свое заточение граф Боровки воспринял даже с некоторой благосклонностью; ему довольно долго приходилось всеми правдами и неправдами изыскивать себе средства к существованию, а тут вдруг наступило облегчение, и все его время теперь стало подчиняться внешнему распорядку. Негодовал он лишь из-за недостатка общения с внешним миром, и очень обрадовался, когда на четвертый день его заключения его провели на свидание с леди Каппс-Кар.
— В конце концов, — сказала она, — парни есть парни, а друзья остаются друзьями, что бы там ни стряслось. К счастью, наш здешний консул — друг моего отца, а то бы мне никто не разрешил вас навестить. Я даже попробовала устроить, чтобы вас выпустили под залог, и рассказала ему, что вы год проучились в Оксфорде и в совершенстве владеете английским, но эти скоты меня не послушали!
— Боюсь, что все без толку, — печально произнес граф Боровки. — Когда они тут закончат меня допрашивать, меня ждет бесплатный тур по всей Европе.
— Но это еще не самое возмутительное! — продолжила она. — Эти идиоты вышвырнули нас с Боупсом из «Труа-Монд», а их власти пытаются заставить нас покинуть город!
— За что?
— Пытаются повесить на нас всю вину за этот скучный пожарчик!
— Так это вы устроили?
— Мы подпалили немного бренди, потому что захотелось жареной картошки на спирту, а бармен пошел спать и бросил нас там одних! Но эта свинья — вы бы его только послушали! — говорит так, словно мы вообще явились сюда с единственной целью взять и сжечь всех прямо в постелях! Вся эта история возмутительна, а Боупс просто в ярости! Он сказал, что больше никогда туда не приедет! Я сходила в консульство, и они согласились, что все это сплошной стыд, и они отбили депешу в министерство иностранных дел, а я еще позвонила по телефону в Берн сэру Георгу Манреди, с которым мы большие друзья!
Боровки на какое-то время задумался.
— Думаю, если бы я только мог родиться заново, — медленно проговорил он, — я, без всякого сомнения, выбрал бы родиться в Англии!
— А я бы где угодно, кроме Америки! Кстати, Тейлоры уже не будут представлять мисс Ховард ко двору — газеты самым постыдным образом обыграли все это дело…
— Все никак не могу понять, что вселило в Фифи подозрения? — сказал Боровки.
— Так это мисс Шварц проболталась?
— Да. Я был уверен, что уговорил ее ехать со мной, и точно знал, что если она не поедет, то, стоит мне лишь пальцами щелкнуть, и поедет другая… А Фифи в тот день сходила к ювелиру и узнала, что я заплатил за портсигар стодолларовой банкнотой, которую позаимствовал с шифоньера у ее матери. И отправилась прямиком в полицию!
— Даже не поговорив для начала с вами? Ах, в конце концов, парни есть парни…
— Хотел бы я знать, что вселило в нее подозрения, почему она решила все проверить, почему она на меня ополчилась?
В тот самый момент Фифи, сидя на высоком табурете в баре парижского отеля и попивая лимонад, как раз отвечала на этот вопрос проявившему сочувственное любопытство бармену.
— Я стояла в коридоре и смотрелась в зеркало, — рассказывала она, — и услышала, что он сказал английской леди — ну, той, которая подожгла отель. Я услышала, как он сказал: «Эх, единственное, чего я боюсь — что со временем она будет выглядеть, как ее мамаша!» — и голос Фифи зазвенел от негодования. — Ну, вы ведь мою маму видели, правда?
— Да, чудесная женщина!
— И после этого мне стало ясно, что с ним что-то не так, и тогда я подумала, а сколько же он заплатил за портсигар? И пошла выяснять. А уж там мне показали банкноту, которой он расплатился!
— Теперь собираетесь в Америку? — спросил бармен.
Фифи опустошила свой бокал; утонувшая в сахарном осадке на дне соломинка булькнула.
— Нам надо вернуться, чтобы дать показания, так что еще несколько месяцев тут пробудем. — Она встала. — Ну, пока! Мне пора на примерку.
Они ее не догнали — нет, на этот раз у них ничего не вышло! Фурии от нее отстали и замерли где-то позади, громко скрежеща зубами. Но времени у них еще было сколько угодно.
И все же, пока Фифи, чуть покачиваясь, прошла по вестибюлю — и на лице у нее читалась кротость новых надежд, а под нарядом угадывалось красивое тело — и вышла на улицу, вся в предвкушении исполнения желания, думая, что просто идет к кутюрье — у самой старой и самой опытной Фурии возникло определенное сомнение в том, что им вообще когда-либо удастся ее поймать.
Примечания переводчика
[1] Фифи – французская уменьшительно-ласкательная форма от имени Жозефина.
[2] Шанель … Молине … Пату — имена модных французских кутюрье (модных домов) первой половины 1920-х годов.
[3] Станислав Боровки — имя персонажа типично польское, хотя впоследствии он упоминает о родовом замке в румынской Трансильвании, а Фифи называет его «венгерским» графом.
[4] Лига Наций — международная организация, предшествовавшая ООН, существовала с 1919 по 1946 год, базировалась в Швейцарии; возможно, речь идет о Женевской конференции 1927 года, проходившей во время сессии Совета Лиги Наций, и созванной по инициативе Британии по вопросу разрыва дипломатических отношений Британии и СССР из-за советской поддержки китайских восстаний 1925-1927 гг.; на этой конференции министр иностранных дел Великобритании Чемберлен убеждал своих коллег создать европейский антикоминтерновский блок, но эта затея кончилась ничем, потому что в тогдашней непростой экономической ситуации СССР закупал дорогостоящее оборудование для индустриализации и платил за него золотом.
[5] «железка» - азартная карточная игра, другое название «шмен-де-фер»; в нее играют в казино, используется сразу шесть колод, карты сдаются из специальной шкатулки без крышки и передней стенки (т.н. «сабо», или «башмак»), и благодаря этому похожему на игрушечный паровоз приспособлению, которое банкометы передают друг другу, игра и получила свое название (дословно «железная дорога»).
[6] «С ног до головы» («я создана для любви») — песня из кинофильма «Голубой ангел» (1930 год, слова и музыка Холлендер), исполненная Марлен Дитрих в роли Лолы-Лолы, после которой актриса завоевала бешеную популярность и стала «секс-символом» 1930-х годов.
[7] Эвиан — Эвиан-ле-Бен, французский курортный город на южном берегу Женевского озера, у подножия гор Шабле в Савойских Альпах.
[8] Готский альманах — справочник по европейской генеалогии
Опубликовано в «Сатердей ивнинг пост» (31 января 1931 года)
Оригинальный текст: The Hotel Child, by F. Scott Fitzgerald.