Ф. Скотт Фицджеральд
Последняя южная красавица
Никто не оценил Тарлтон после того нарочитого и театрализованного южного шарма, которым отличается Атланта. В Тарлтоне было жарче, чем везде: в первый же день с дюжину новобранцев упало в обморок под солнцем Джорджии, а при виде бредущих по улицам делового квартала коровьих стад, понукаемых цветными пастухами, от жары и яркого света вы незаметно впадали в транс — хотелось пошевелить рукой или ногой, чтобы убедиться, что вы всё ещё живы.
Так что я проводил время в лагере, довольствуясь рассказами о девушках из уст лейтенанта Уоррена. Это было пятнадцать лет назад, и я уже забыл свои тогдашние ощущения — помню лишь, что дни протекали гораздо приятней, чем сейчас, а в моём сердце была пустота, потому что там, на севере страны, вышла замуж та, чей образ я любил целых три года. Я видел вырезки из газет и печатавшиеся фотографии. Это была «романтическая свадьба военного времени», очень богатая и печальная. Я живо ощущал мрачное великолепие небосклона, под которым она проходила; как и положено юному снобу, я чувствовал скорее зависть, нежели сожаление.
Однажды я поехал в Тарлтон, чтобы подстричься, и в городе столкнулся с Биллом Ноулзом — хороший парень, мы вместе учились в Гарварде. Он был в подразделении «Национальной гвардии», стоявшем в лагере до нас; в последний момент он перевелся в авиацию, и поэтому всё ещё оставался здесь.
— Очень хорошо, что мы встретились, Энди! — произнёс он, очень серьёзно. — Я передам тебе все свои наработки, пока меня не перевели в Техас. Так вот, на самом деле здесь всего три девушки…
Он меня заинтересовал; было что-то мистическое в том, что здесь было всего три девушки.
— … а вот и одна из них!
Мы стояли перед местной аптекой; он увлёк меня внутрь и представил леди, которая тут же вызвала у меня неприязнь.
— Две другие — это Эйли Калхоун и Салли Кэрролл Хоппер.
По тому, как он произнёс её имя, я догадался, что ему нравилась Эйли Калхоун. Он размышлял, что она будет делать здесь, без него; он определённо желал, чтобы жизнь её стала тихой и неинтересной.
В моём возрасте уже не стыдно признаться, какие отнюдь не благородные мысли тут же возникли у меня по поводу Эйли Калхоун — что за прекрасное имя! В двадцать три такой вещи, как «чья-то» красавица, не существует; хотя, если бы Билл меня спросил, я, без всякого сомнения, поклялся бы — и совершенно искренне! — что стану относиться к ней, как к сестре. Но он не спросил; он лишь вслух переживал о том, что ему приходится уезжать. Три дня спустя он сообщил мне по телефону, что отбывает завтра утром, а сегодня вечером готов взять меня с собой к ней в гости.
Мы встретились в гостинице и пошли пешком к окраине города в жарких, благоухающих сумерках. Особняк Калхоунов с улицы смотрелся как четыре белые колонны, за которыми находилась темная, как пещера, веранда, со свисающими, переплетающимися, вьющимися стеблями лоз.
Когда мы ступили на ведущую к дому дорожку, из дверей выскочила девушка в белом платье, крича: «Простите ради бога, я немного задержалась!», а увидев нас, добавила: «Ой, а мне показалось, что вы уже минут десять как…»
Она умолкла, потому что в этот момент скрипнул стул и из тьмы веранды возник ещё один человек — авиатор из лагеря «Генри Ли».
— Ах, Кэнби! — воскликнула она. — Привет!
Билл Ноулз и Кэнби посмотрели друг на друга напряженно, словно адвокаты противоположных сторон в зале суда.
— Кэнби, милый, мне нужно тебе кое-что сказать, — промолвила она, выдержав паузу. — Билл, прошу прощения, мы ненадолго.
Они отошли в сторону. Тут же послышался мрачный и крайне разочарованный голос лейтенанта Кэнби: «Хорошо, пусть будет четверг — но только наверняка!». Едва кивнув нам, он ушёл по дорожке, поблескивая в свете фонарей шпорами — ими он, должно быть, подгонял свой аэроплан.
— Входите… Простите, не знаю, как вас зовут…
Это была она: типичная южанка, без единой примеси! Я узнал бы Эйли Калхоун, даже если бы никогда не видел на сцене Руфь Дрейпер и не читал «Масса Чан». Она обладала ловкостью, прикрытой сахарной глазурью милой и непринуждённой простоты, намекавшей о стоявшей за ней и уходившей в героическое прошлое американского Юга целой линии любящих отцов, братьев и поклонников; её неизменное хладнокровие было результатом бесконечной борьбы с жарой. В её голосе слышались нотки, от которых трепетали рабы и захлёбывались атаки капитанов из «янки», а затем вдруг этот голос начинал звучать мягко и вкрадчиво, соперничая в своём непривычном очаровании с самой ночью.
Я почти не видел её в окружавшей нас темноте, но когда я поднялся, чтобы уходить — было ясно, что мне не стоило задерживаться — она тоже встала, и на неё упал оранжевый свет из открытой двери дома. Она была небольшого роста, с очень светлыми волосами; густой слой румян придавал её лицу лихорадочный оттенок, подчеркнутый напудренным до белизны, словно у клоуна, носом — но сквозь весь этот грим она сама сияла, как звезда.
— Когда уедет Билл, я буду сидеть здесь каждый вечер в полном одиночестве. Быть может, вы иногда будете приглашать меня на танцы в загородный клуб? — В ответ на это жалостное пророчество Билл рассмеялся. — Одну минуточку, — прошептала Эйли. — Ваши пушечки висят как-то криво!
Она поправила значок в моей петлице, почти целую секунду глядя мне в глаза — во взгляде читалось нечто большее, чем простое любопытство. Это был вопросительный взгляд, она будто спросила: «А может быть, это ты?». Как и лейтенант Кэнби, я крайне неохотно скрылся в потерявшей вдруг всё своё очарование ночи.
Через две недели я сидел с ней на той же самой веранде — лучше сказать, она полулежала у меня в объятиях, при этом умудряясь едва касаться меня; как ей это удавалось, я уже не могу припоминить. Я безуспешно пытался её поцеловать, и длилось это вот уже почти целый час. У нас с ней было нечто вроде шутки о том, что я веду себя неискренне. Я утверждал, что влюблюсь в неё, если она позволит мне себя поцеловать. Она возражала, что ей совершенно ясно, что я веду себя неискренне.
В перерыве между двумя моими попытками она рассказала мне о своём брате, который умер, когда учился на последнем курсе в Йельском университете. Она показала мне его фотографию: красивое, серьёзное лицо с прядкой на лбу, как на рисунках Лейендекера, и сказала, что выйдет замуж, как только встретит кого-нибудь, кто будет похож на брата. Такая идеализация семейного сходства показалась мне бесперспективной; даже с моей дерзкой уверенностью вряд ли имело смысл пытаться конкурировать с мертвецом.
Так у нас проходили и этот вечер, и все остальные вечера; я уходил обратно в лагерь, вспоминая запах цветов магнолии и чувствуя лёгкое неудовлетворение. Я так её и не поцеловал. Я водил её на водевили, а субботними вечерами мы с ней ездили в загородный клуб, где она редко танцевала хотя бы десяток тактов с одним и тем же мужчиной; она приглашала меня на барбекю и на буйные арбузные вечеринки, и ей никогда не приходило в голову, что наши с ней отношения стоило бы развить до «романа». Теперь мне ясно, что это было бы совсем не сложно, но она была мудрой в свои девятнадцать лет и видела, что эмоционально мы с ней несовместимы. Поэтому вместо любовника я стал её наперсником.
Мы разговаривали о Билле Ноулзе. К Биллу она относилась серьёзно, поскольку, хотя она сама никогда бы в этом не призналась, один учебный год, проведенный в школе в Нью-Йорке, а также студенческий бал в Йеле, заставили её обратить взор на север. Она говорила, что вряд ли выйдет замуж за южанина. А я постепенно стал замечать, что она сознательно и нарочно старалась отличаться от других девушек, певших негритянские песни и резавшихся в кости за столами в баре загородного клуба. Вот почему и Билла, и меня, и всех остальных к ней так тянуло. Мы узнавали в ней «свою».
Весь июнь и июль, пока до нас доходили слабые и бесплодные слухи о сражениях и ужасах, творившихся в Европе, взгляд Эйли блуждал по залу загородного клуба, ища чего-то то здесь, то там, среди высоких молодых офицеров. Нескольких она приблизила к себе, выбирая с неизменной проницательностью — за исключением лейтенанта Кэнби, которого она, как говорила, «презирала», но при этом в свиданиях не отказывала, «потому что он такой искренний» — так что всё лето мы все по очереди проводили с ней вечера.
Как-то раз она отменила все назначенные свидания: Билл Ноулз получил увольнение и должен был приехать. Об этом событии мы говорили с беспристрастностью ученых: сможет ли он сподвигнуть её принять решение? Лейтенант Кэнби, наоборот, утратил всякую беспристрастность и надоел буквально всем. Он объявил ей, что если она выйдет замуж за Ноулза, то он поднимется на аэроплане на шесть тысяч футов, заглушит мотор и рухнет вниз. Он её испугал: мне пришлось уступить ему моё последнее свидание накануне приезда Билла.
В субботу вечером она пришла в загородный клуб с Биллом Ноулзом. Они так хорошо смотрелись вместе, что я вновь почувствовал зависть и печаль. Они вышли танцевать, и оркестр-трио заиграл «Когда ты ушёл»; я никогда не забуду, как мучительно-неполно звучала песня в том исполнении, словно каждый аккорд выцеживал по капле драгоценную минуту того вечера. К тому времени я уже полюбил Тарлтон, и стал почти в панике оглядываться, не появится ли какое-нибудь лицо и для меня из теплой, поющей окружающей тьмы, откуда возникали пара за парой в серебристом органди и в коричневой униформе. Это было время молодости, военное время — и никогда вокруг меня не было так много любви.
Мы танцевали с Эйли, и вдруг она предложила выйти на улицу, к машине. Ей хотелось знать, отчего это сегодня никто не «перехватывает» её во время танца? Они все что, решили, что она уже вышла замуж?
— А ты собираешься?
— Не знаю, Энди; иногда он обращается со мной, как со святыней, и меня дрожь пробирает. — Её приглушённый голос, казался, доносился издалека. — А затем…
Она рассмеялась. Её тело, столь хрупкое и нежное, касалось меня, она смотрела мне прямо в глаза — и вдруг, несмотря на Билла Ноулза в десяти ярдах от нас, я наконец-то получил возможность её поцеловать. Наши губы соприкоснулись, будто на пробу; но из-за ближайшего к нам угла веранды появился какой-то авиатор, вгляделся во тьму и застыл.
— Эйли!
— Да.
— Ты слышала, что случилось сегодня вечером?
— А что? — она вытянулась вперёд; в её голосе тут же послышалось напряжение.
— Гораций Кэнби разбился. Насмерть.
Она медленно встала и шагнула из машины.
— Ты хочешь сказать, что он умер? — переспросила она.
— Да. Никто не знает, в чем причина. Его самолёт…
— Ах! — Режущий ухо шёпот донесся сквозь руки, которыми она вдруг закрыла лицо. Мы беспомощно смотрели, как она прислонилась щекой к машине, давясь и утирая слезы. Спустя минуту я пошёл за Биллом, который стоял у стенки, взволнованно ища её глазами, и сказал ему, что она хочет ехать домой.
Я присел на ступеньках крыльца. Кэнби я не любил, однако его ужасная, бессмысленная смерть была для меня более реальной, нежели ежедневные тысячные потери войск во Франции. Через несколько минут на улицу вышли Эйли и Билл. Эйли чуть всхлипывала, но увидев меня, взяла себя в руки и подошла ко мне быстрым шагом.
— Энди, — тут же негромко сказала она, — само собой, ты не должен никому рассказывать о том, что я рассказала тебе вчера про наш разговор с Кэнби. Никому не говори, что он мне сказал!
— Ну, разумеется, не расскажу.
Она ещё секунду смотрела на меня пристально, как бы спрашивая, можно ли мне верить? В конце концов, она решила, что можно. Затем странно вздохнула — так тихо, что я подумал, будто мне это показалось — а на её лице появилось выражение, которое можно было описать лишь как шуточное отчаяние.
— Эн-ди!
Мне стало неловко, и я уставился в землю, понимая, что она пытается привлечь моё внимание к непроизвольному и гибельному действию её чар на мужчин.
— Доброй ночи, Энди! — крикнул Билл, когда они садились в такси.
— Доброй ночи! — ответил я, едва не добавив вслух: «Дурак ты несчастный!».
II
Конечно же, мне следовало бы принять одно из тех высокоморальных решений, которые обычно принимают в таких ситуациях персонажи книг; я должен был тут же начать её презирать. Но на деле я, без всяких сомнений, был готов бежать за ней хоть на край света — стоило ей лишь поманить меня пальцем!
Через пару дней она всё объяснила, задумчиво сказав: «Знаю, о чём ты подумал: как ужасно было думать о себе в тот момент; но ведь для меня-то это совпадение было просто кошмарным!»
В свои двадцать три я был убеждён лишь в одном: что есть люди сильные и привлекательные, которые могут делать всё, что пожелают, и все остальные люди — ущемлённые и никому не нужные. Я надеялся, что я был из первых; и я был уверен, что к ним принадлежала и Эйли.
Другие мои умозаключения по поводу неё мне пришлось пересмотреть. В процессе долгого разговора о поцелуях с одной девушкой — в те времена поцелуи были всё ещё темой для разговора, а не обычным развлечением — я упомянул о том факте, что Эйли целовалась лишь с двумя-тремя мужчинами, и лишь потому, что думала, что была в них влюблена. К моему немалому замешательству, девушка буквально чуть не надорвалась от смеха.
— Но ведь это правда! — уверял её я, внезапно уверившись, что это не так. — Она сама мне сказала!
— Эйли Калхоун? О, боги, боги! Да в прошлом году, весной, на вечеринке у одного из Технологического института она…
Разговор происходил в сентябре. Вот уже несколько недель мы находились в ожидании срочной переброски в Европу, и к нам прислали последнюю партию офицеров из четвёртого тренировочного лагеря, чтобы укомплектовать часть. Четвёртый тренировочный был совсем не похож на первые три: все офицеры в нём были из низших чинов, а некоторые даже служили по призыву. У них у всех были имена, в которых начисто отсутствовали гласные, так что, за исключением нескольких свежеиспеченных офицеров из «Национальной гвардии», про остальных можно было с уверенностью сказать, что это люди «из ниоткуда». К нашей роте был приписан лейтенант Эрл Шоен, родом из Нью-Бедфорда, штат Массачусетс; мне ещё не доводилось видеть столь великолепно сложенного в физическом плане человеческого экземпляра. Ростом он был шесть футов три дюйма, брюнет, с ярким румянцем и блестящими темно-карими глазами. Не слишком толковый и явный невежда, он был хорошим офицером, в высшей степени сдержанным с подчиненными и умеющим приказывать, обладая при том подобающей толикой тщеславия, которое так идёт военным. Я сразу подумал, что Нью-Бедфорд располагается где-то в сельской глуши — вот чему он был обязан своей чрезмерной самоуверенностью.
Нас всех уплотнили, и его подселили в мою комнату в казарме. Не прошло и недели, как на стене нашей хижины появилась грубо прибитая гвоздём картонная фотокарточка какой-то тарлтонской девицы.
— Это тебе не какая-то деваха, ничего подобного! Она из общества; вращается тут в самых лучших кругах.
В следующее воскресенье, вечером, я смог лично познакомиться с этой дамой в небольшом бассейне, располагавшемся за городом. Когда мы с Эйли вошли, мускулистое тело Шоена в купальном костюме уже вздымало волны в дальнем конце бассейна.
— Привет, лейтенант!
Я помахал рукой ему в ответ, а он осклабился и подмигнул, кивнув головой в сторону девушки рядом с ним. Затем, легко ткнув её под ребро, он кивнул, указав ей на меня. Вот так мы были представлены.
— Кто это с Китти Престон? — спросила Эйли; когда я ей сказал, она заметила, что он похож на кондуктора в трамвае — и тут же притворилась, что никак не может найти свой билет.
Спустя мгновение Шоен мощным и грациозным кролем пересек бассейн и уселся на бортик с нашей стороны. Я представил его Эйли.
— Ну, как тебе моя девушка, лейтенант? — осведомился он. — Я ведь говорил, что она — то, что надо, да? — Он резко повернул голову в сторону Эйли, на этот раз — чтобы показать, что его девушка и Эйли вращаются в одних и тех же кругах. — Давайте все вместе как-нибудь соберёмся и поужинаем в ресторане?
Я их практически сразу же оставил наедине, чуть не рассмеявшись, когда заметил на лице Эйли выражение, свидетельствовавшее о том, что она пришла к выводу, что перед ней, увы, не идеальный вариант. Но от лейтенанта Эрла Шоена было не так-то просто отделаться. Он окинул весёлым, вполне безобидным взглядом её привлекательную изящную фигурку и тут же решил, что она, пожалуй, сгодится даже лучше, чем прежняя подруга. Несколько минут спустя я уже видел их обоих в воде: Эйли уплывала, рассекая воду характерными решительными взмахами, а Шоен шумно плескался вокруг, заплывая вперёд, периодически останавливаясь и глядя на неё в полном упоении, словно мальчишка на куклу-неваляшку.
Весь вечер он так и провёл рядом с ней. В конце концов, Эйли подошла ко мне и прошептала со смешком:
— Он меня преследует! Наверное, решил, что я не заплатила за проезд.
Она быстро обернулась. Рядом остановилась, глядя нам в глаза, крайне взволнованная Китти Престон.
— Эйли Калхоун! Вот уж не думала, что ты тут появишься и станешь нарочно отбивать у девушки парня! — По лицу Эйли скользнула тень досады от надвигавшейся сцены. — Я всегда думала, что ты считаешь себя выше подобных вещей!
Мисс Престон говорила негромко, но в её голосе было напряжение, которое передается даже тем, кто находится далеко и не может разобрать слов; я заметил, как прекрасные глаза Эйли в панике обвели всё вокруг. К счастью, в этот момент Эрл весело и в полном неведении происходящего неторопливо двинулся по направлению к нам.
— Если он тебе так важен, то уж точно не стоит так унижаться прямо у него на глазах! — мгновенно отреагировала Эйли, гордо вскинув голову.
Она победила благодаря своему знакомству с традиционной манерой поведения, противопоставленной наивному и свирепому собственничеству Китти Престон — или, если вам будет угодно, победу над «вульгарностью» противницы одержала «порода» Эйли. Она тут же развернулась, чтобы идти.
— Минутку, малышка! — воскликнул Эрл Шоен. — Не дашь ли адресок? Я, может, захочу тебе однажды позвонить по телефону!
Эйли постаралась взглянуть на него так, чтобы показать Китти полное отсутствие какого-либо интереса.
— В этом месяце я очень занята в Красном Кресте, — сказала она; её голос был прохладен, словно ветерок, обдувавший её зачесанные назад светлые волосы. — Всего доброго!
По дороге домой она смеялась. Она больше не чувствовала себя нечаянно вовлеченной в презренное дело.
— Ей ни за что не удержать этого парня, — сказала она. — Он всё время ищет что-то новенькое!
— Очевидно, теперь он ищет Эйли Калхоун?
Эта мысль насмешила её.
— А вместо значка своего студенческого братства он, наверное, подарит мне свой компостер! Вот будет потеха! Как только мама увидит, что к ней в дом заявился кто-то вроде него, она тут же сляжет и умрёт.
Надо отдать Эйли должное: прошло почти две недели, прежде чем Шоен был приглашён к ней в гости, хотя бегал он за ней так, что на следующих танцах в загородном клубе она даже сделала вид, будто он ей надоел.
— Он ужасный наглец, Энди! — шепнула она мне. — Но он такой искренний!
Она использовала слово «наглец», даже не подозревая, что попадёт в точку — ведь он не был южанином. Она просто угадала; по выговору она никогда не смогла бы отличить одного янки от другого. И каким-то образом миссис Калхоун удалось не испустить последний вздох прямо на пороге. Якобы «неискоренимые» предрассудки родителей Эйли были весьма удобным явлением, мгновенно исчезавшим по её желанию. Изумились лишь её друзья. Эйли, всегда парившая где-то чуть выше тарлтонского общества; та самая Эйли, чьими ухажерами всегда были лучшие кавалеры лагеря — та самая Эйли и лейтенант Шоен! Я устал всех уверять, что она всего лишь слегка развлекается — действительно, каждую неделю или две появлялся кто-то новый: то моряк из Пенсаколы, то старый приятель из Нового Орлеана; но в промежутках между ними, всегда, рядом с ней присутствовал Эрл Шоен.
Поступил приказ: авангарду из офицеров и сержантов надлежало выдвинуться в порт отправления и садиться на корабль, следующий во Францию. Моё имя было в списке. Неделю я был на стрельбище, а когда вернулся в лагерь, тут же был взят в оборот Эрлом Шоеном.
— Мы решили устроить прощальную вечеринку в столовой. Ты, я, капитан Крейкер и три девушки!
Эрл и я должны были заехать за девушками. Сначала мы заехали за Салли Кэрролл Хоппер и Нэнси Ламарр, а затем поехали за Эйли; дверь открыл дворецкий, объявивший, что мисс нет дома.
— Нет дома? — тупо повторил Эрл. — А где она?
— Об этом она ничего не сказала; велела лишь передать, что её нет дома.
— Чёрт возьми, что за шутки! — воскликнул Эрл. Он ходил по знакомой тенистой веранде, а дворецкий стоял в дверях. Неожиданно ему в голову пришла мысль.
— Послушай-ка, — поделился он со мной, — кажется, она обиделась!
Я молчал. Он суровым тоном сказал дворецкому:
— Скажи ей, что мне надо с ней поговорить.
— Да как я ей скажу, если её нет дома?
И снова Эрл задумчиво прошёлся по веранде. Затем покивал головой и сказал:
— Она обиделась из-за одного случая в городе.
Он в нескольких словах описал мне причину.
— Так; жди меня в машине, — сказал я. — Может быть, мне удастся всё уладить, — и когда он неохотно удалился: — Оливер, скажи мисс Эйли, что с ней хочу поговорить я, только я один.
Немного попререкавшись, он всё же доставил моё сообщение и вернулся с ответом:
— Мисс Эйли говорит, что больше никогда и ни по какому поводу не хочет видеть того другого джентльмена. Она сказала, что вы, если хотите, можете войти.
Она была в библиотеке. Я ожидал увидеть холодность и оскорблённое достоинство, но вместо этого на её лице я прочитал смятение, беспокойство и отчаяние. Глаза покраснели, словно она провела несколько часов, медленно и мучительно плача.
— Ну, привет, Энди, — отрывисто произнесла она. — Давно не виделись. Он ушёл?
— Послушай, Эйли…
— Послушай, Эйли! — передразнила меня она. — Послушай, Эйли! Это ты послушай! Он ведь со мной чуть не заговорил! Приподнял шляпу! Стоял в десяти футах от меня, с этой ужасной… этой кошмарной бабой! — держал её за руку, разговаривал с ней, а когда увидел меня — приподнял шляпу! Энди, я не знала, что мне делать! Мне пришлось зайти в аптеку и попросить, чтобы мне дали стакан воды; я так испугалась, что он пойдет за мной, что даже попросила мистера Рича позволить мне выйти через чёрный ход! Я больше видеть его не хочу, даже слышать ничего о нём не желаю!
Я стал говорить. Я сказал всё, что обычно в таких случаях говорят. Я говорил полчаса, и никак не мог до неё достучаться. Она несколько раз мне отвечала, бормоча что-то о том, что он «неискренний», и в четвёртый раз я задумался, что же это слово для неё значило? Она определённо не могла иметь в виду «верность»; я подозреваю, что она, скорее всего, обозначала им некое особое к себе отношение, которого она ожидала.
Я встал, чтобы попрощаться. И в этот момент — я ушам своим не поверил! — снаружи трижды прозвучал нетерпеливый автомобильный гудок. Я был ошеломлён. Эти звуки прозвучали столь же ясно, словно Эрл находился в комнате и произнёс: «Раз так, ну и катись к чёрту! Я не собираюсь стоять и ждать тут всю ночь».
Эйли с ужасом посмотрела на меня. И вдруг на её лице появилось совершенно неожиданное выражение — тут же исчезнув, оно возникло вновь, сменившись затем печальной, истерической улыбкой.
— Ну разве он не ужасен? — воскликнула она с беспомощным отчаянием. — Это ведь просто кошмар!
— Поторопись! — тут же сказал я. — Не забудь плащ. Это ведь наша последняя ночь!
Я очень хорошо помню эту последнюю ночь; помню свет свечей, мерцавший на неотесанных деревянных стенах столовой, на потрёпанных бумажных украшениях, оставшихся от вечеринки снабженцев; помню, как печально звучала мандолина где-то вдали между казармами, снова и снова повторяя мелодию «Мой дом в Индиане», звучавшую, словно вселенская ностальгия по уходящему лету. Три девушки, затерявшиеся в таинственном городе мужчин, тоже что-то почувствовали: непостоянство всего окружающего околдовало и их, будто они попали на зависший над южной глубинкой волшебный ковёр, который мог в любой момент подняться и унестись по воле ветра. Мы подняли бокалы за нас и за Юг. А затем мы оставили на столе салфетки, пустые стаканы и немного прошлого, и вышли, держась за руки, на улицу, прямо в лунный свет. Проиграли отбой; вокруг стояла тишина, слышалось лишь далёкое негромкое ржание лошадей да чей-то громкий настойчивый храп, рассмешивший нас, и ещё скрип кожаной портупеи часового у гауптвахты, взявшего оружие «наизготовку». Крейкер был на дежурстве; мы, оставшиеся, сели в поджидавшую машину и проводили домой его девушку, доехав с ней до Тарлтона.
Затем Эйли и Эрл, Салли и я, усевшись парами на широком заднем сиденье, отвернувшись от соседей, полностью поглощенные друг другом, перешептываясь, поехали кататься в беспредельную тусклую тьму.
Мы ехали сквозь сосновый бор, где деревья густо заросли лишайником и бородатым мхом, затем — среди невспаханных хлопковых полей, где дорога стала белой, словно на краю света. Машина остановилась в неровной тени мельницы; до нас доносился шум бегущей воды и резкие птичьи крики, а над всем этим царил яркий лунный свет, стремившийся проникнуть, казалось, везде: и в заброшенную негритянскую лачугу, и в автомобиль, и в колотившиеся сердца. Юг пел нам свою песню: не знаю, запомнилась ли она остальным? Мне запомнилась; серьёзные бледные лица, сонные влюблённые глаза и голоса:
— Тебе хорошо?
— Да; а тебе?
— Точно?
— Да!
И вдруг всем одновременно стало ясно, что уже поздно, и это — всё… Мы развернулись и поехали домой.
Наш отряд отправился в лагерь «Миллс» на следующий день, но я так и не попал во Францию. На Лонг-Айленде мы провели месяц, было очень холодно; маршем, со стальными касками по бокам, мы зашли на корабль, а затем снова маршем сошли на берег. Войны больше не было; я опоздал на войну. Возвратившись в Тарлтон, я попытался расстаться с армией, но поскольку я был кадровым офицером, это заняло у меня большую часть зимы. Зато Эрла Шоена демобилизовали одним из первых. Он хотел устроиться на приличную работу, «пока есть хороший выбор». Эйли вела себя уклончиво, однако между ними подразумевалось, что впоследствии он, разумеется, вернется.
К январю военные лагеря, два года игравшие заметную роль в жизни маленького городка, уже стали прошлым. Лишь стойкий запах сжигаемого в печах мусора напоминал о былом оживлении и суете. Оставшаяся лагерная жизнь теперь с горечью концентрировалась вокруг здания штаба части, состоявшей из унылых кадровых офицеров, которые так же, как и я, опоздали на войну.
А в город со всех концов Земли стала возвращаться тарлтонская молодежь: кто в форме канадских подразделений, кто на костылях, кто с пустым рукавом. Промаршировал по улицам вернувшийся домой батальон «Национальной гвардии», и вместо убитых в его рядах зияли пустые места — а оставшиеся в живых тут же сбросили с себя романтический флёр и встали за прилавки местных лавчонок. На танцах в загородном клубе военная форма стала редкостью, теряясь среди смокингов.
Под Рождество неожиданно приехал Билл Ноулз — и уехал на следующий день; то ли он вручил Эйли свой ультиматум, то ли она, наконец-то, определилась. Иногда, когда она не была занята вернувшимися героями из Саванны или Огасты, я с ней встречался, но чувствовал я себя при этом неким «пережитком прошлого» — чем, впрочем, и являлся. Эрла Шоена она ждала со столь безграничной неуверенностью, что даже не хотела об этом разговаривать. Он прибыл за три дня до моего окончательного освобождения.
О его приезде я узнал, увидев, как они вместе шагают по Маркет-стрит; мне в жизни ещё не доводилось видеть столь жалкой парочки, хотя я вполне допускаю, что такие ситуации повторялись сплошь и рядом во всех городах, где стояли военные лагеря. Это трудно представить, но во внешности Эрла практически всё было не так. Из зелёной шляпы торчало «шикарное» перышко; костюм с укороченными брючками был украшен тесьмой по той гротескной моде, которой был положен конец благодаря усилиям общенациональной рекламы и кинофильмам. Он явно побывал у своего прежнего парикмахера, поскольку его волосы аккуратной скобочкой окаймляли розовую, чисто выбритую, шею. Он не выглядел ни потрёпанным, ни бедным, но этот шик «первого парня на деревне» и звезды «танцулек под гармонь» просто бросался в глаза — и особенно в глаза Эйли. Ведь она и представить себе не могла, как обстояли дела на самом деле; в таком костюме исчезала даже природная грация его изумительного телосложения. Сначала он хвастался своей отличной работой; она должна была их прокормить до тех пор, пока ему «не представится случай урвать хорошую деньгу». Но в тот самый миг, когда он возвратился в её мир на своих условиях, ему следовало расстаться со всеми надеждами. Я не знаю, что ему сказала Эйли, и что перевесило — её печаль или ошеломление, но действовала она быстро: спустя три дня после прибытия Эрл уже ехал вместе со мной в поезде обратно на север страны.
— Ну что ж, вот всё и кончилось, — уныло сказал он. — Она прекрасная девушка, но слишком уж «учёная» для меня. Наверное, выйдет замуж за какого-нибудь богатея, который даст ей положение в обществе. Терпеть не могу таких задавак! — И чуть позже: — Она мне сказала, чтобы я приезжал через годик, но я никогда не вернусь. Все эти барские замашки хороши, когда на них есть деньги, да только…
«…да только всё это было ненастоящее», — хотел сказать он. Провинциальное общество, в котором он с таким удовольствием повращался в течение полугода, уже казалось ему жеманным, «фатовским» и искусственным.
— Слушай-ка, а ты тоже заметил, когда мы садились в поезд? — спросил он меня через некоторое время. — Две отличные девахи, и совершенно одни! Может, смотаемся в соседний вагон, позовём их пообедать? Чур, моя та, что в синем! — Прошагав полвагона, он вдруг обернулся. — Слушай, Энди! — сказал он, нахмурившись. — Хотел спросить у тебя одну вещь: откуда она узнала, что я водил трамвай? Я ведь никогда ей не говорил.
— Это я сказал.
III
В этом месте повествования зияет значительный пробел, о котором я знал с самого начала. В течение последующих шести лет, пока я оканчивал Гарвардскую школу права, вкладывался в коммерческие самолеты и в производство прочной дорожной плитки, которая выдерживала новые грузовики, Эйли Калхоун была для меня не более чем просто именем на рождественской открытке; теплыми ночами, вспоминая запах магнолий, я иногда вспоминал и о ней. Изредка кто-нибудь из армейских знакомых спрашивал: «А что стало с той блондинкой, за которой все тогда бегали?», но я ничего не знал. Однажды вечером в нью-йоркском «Монмартре» я наткнулся на Нэнси Ламарр и узнал, что Эйли была помолвлена с одним человеком из Цинциннати, ездила на север страны в гости к его родителям, а затем разорвала помолвку. Она оставалась всё такой же прекрасной, рядом с ней постоянно крутился какой-нибудь жутко влюбленный ухажер или даже сразу несколько. Но ни Билл Ноулз, ни Эрл Шоен больше уже не возвращались.
Примерно в это же время до меня дошла молва, что Билл Ноулз женился на девушке, с которой познакомился на пароходе. Вот, собственно, и всё — не так уж и много за целых шесть лет.
Как ни странно, но увиденная мною в сумерках на какой-то тихой платформе в Индиане девушка вдруг пробудила во мне желание вновь оказаться на юге. Девушка в накрахмаленном розовом платье из органди заключила в объятия какого-то мужчину, сошедшего с нашего поезда, и увлекла его к поджидавшей машине — и я почувствовал что-то вроде внезапного укола. Мне показалось, что она унесла его прямо в навсегда утраченный мир того лета, когда мне было двадцать лет, где время замерло и очаровательные девушки, чьи черты я не мог различить, словно их скрывала пелена прошлого, всё ещё бродят по тенистым улицам. Мне кажется, что поэзия — это мечта о юге уроженцев севера. Но прошли месяцы, прежде чем я отправил Эйли телеграмму и тут же отправился вслед за ней, в Тарлтон.
Стоял июль. Отель «Джефферсон» выглядел каким-то обветшалым и переполненным: в столовой, которую моя память населяла лишь офицерами и девушками, заседал местный клуб, члены которого периодически разражались песнями. Я узнал таксиста, который вёз меня в дом Эйли, но его: «И я вас тоже, лейтенант», прозвучало неубедительно. Нас таких там было двадцать тысяч.
Это были три очень любопытных дня. Я могу лишь предположить, что Эйли утратила часть юного лоска, как и полагается в этом мире, но поручиться за это я бы не смог. Внешне она была по-прежнему столь привлекательна, что вас тянуло к личности, рвавшейся с её уст. Нет: произошедшая перемена была гораздо более глубокой.
Я сразу же заметил, что она теперь по-другому разговаривала. Из её голоса исчезли гордые модуляции, звучно намекавшие, что ей известны секреты ушедшего яркого и прекрасного патриархального прошлого; теперь для всего этого не было времени, поскольку она стала разговаривать в полушутливой, полуотчаянной новой южной манере. И этой манере в жертву приносились все оттенки, поскольку только так она работала, не оставляя времени задуматься: ни о настоящем, ни о будущем, ни о ней, ни обо мне. Мы пошли на шумную вечеринку в доме одной молодой пары, и нервным и блистающим её центром была Эйли. В конце концов, ей было не восемнадцать, и в маске дерзкого паяца она смотрелась так же привлекательно, как и всегда.
— Эрл Шоен давал о себе знать? — спросил я её на следующий день по дороге на танцы в загородный клуб.
— Нет. — Она вдруг ненадолго стала серьёзной. — Я часто о нём вспоминаю. Он был… — она умолкла.
— Болваном.
— Я вообще-то собиралась сказать «мужчиной, которого я больше всех любила» — но это неправда. Я никогда его не любила — иначе я бы вышла за него замуж в любом случае, правильно? — Она вопросительно взглянула на меня. — По крайней мере, я бы с ним так не обошлась.
— Это было невыносимо!
— Конечно, — неуверенно согласилась она. Её настроение поменялось; она стала насмешливой: — Как же эти янки морочили нам головы! Нам, бедным южным девочкам! Ой, боже ж ты мой!
Когда мы приехали в загородный клуб, она тут же, словно хамелеон, растворилась в незнакомой мне толпе. Танцевальный зал заполнило новое поколение, в котором не было достоинства, отличавшего тех, кого я знал; но никто из них не мог соперничать с Эйли, представлявшей собой частицу его ленивой, лихорадочной сути. Возможно, она заметила, что лишь она одна сохранила изначальное стремление покинуть провинциальный Тарлтон, двигаясь вслед за поколением, которое было обречено остаться без преемников. Когда именно она проиграла битву, разыгравшуюся за белыми колоннами веранды её дома, я не знаю. Но что-то она рассчитала неверно, где-то промахнулась. Сама её сумасбродная живость, которая даже сейчас привлекала мужчин, собирая вокруг неё толпу поклонников, не уступавшую свитам самых юных и свежих, была признанием поражения.
Я покинул её дом всё с тем же, часто посещавшем меня в том давно исчезнувшем июле, чувством смутного неудовлетворения. Лишь несколько часов спустя, не находя себе места в гостиничной постели, я понял, в чём было дело и сегодня, и всегда: я был глубоко и неизлечимо в неё влюблен! Несмотря на всю нашу несовместимость, она всё ещё была, и всегда останется для меня. самой привлекательной девушкой на свете. Я так и сказал ей на следующий вечер. Стоял один из тех хорошо знакомых мне жарких дней, и Эйли сидела рядом со мной на диване в тёмной библиотеке.
— Нет-нет, я не могу за тебя выйти, — немного испуганно сказала она. — Я ведь не люблю тебя так… И никогда не любила. Да и ты не любишь меня… Я не хотела тебе говорить, но через месяц я выхожу замуж, за другого. Мы даже не объявляли о помолвке, потому что я уже объявляла пару раз. — Неожиданно ей пришло в голову, что она могла сделать мне больно: — Энди, это ведь просто глупость, правда? Ты же понимаешь, что я никогда бы не вышла замуж за северянина.
— Кто он? — спросил я.
— Один человек, из Саванны.
— Ты его любишь?
— Конечно, да! — мы оба улыбнулись. — Само собой! Ты думал, я скажу что-то другое?
Не было никаких сомнений, как раньше, с другими мужчинами. Она не могла позволить себе иметь какие-либо сомнения. Я был в этом уверен, поскольку передо мной она уже давным-давно не притворялась. Такая естественность, как я понял, объяснялась тем, что она не рассматривала меня в качестве возможного жениха. Под маской врождённых безукоризненных манер она никогда не отступала от познанной ею собственной сути и не могла поверить, что её можно полюбить по-настоящему, не относясь к ней с безграничным обожанием. Вот что она имела в виду, говоря «искренний»; она чувствовала себя в полной безопасности лишь с людьми вроде Кэнби и Эрла Шоена, которые были неспособны осудить это якобы аристократическое сердце.
— Ну, ладно, — сказал я, словно она спрашивала моего разрешения выйти замуж. — А могу я попросить тебя об одной вещи?
— Проси о чём угодно.
— Давай съездим в лагерь.
— Но, милый, там ведь ничего не осталось!
— Это неважно.
Мы пошли в центр города. Таксист в стоявшей перед гостиницей машине повторил вслед за ней:
— Там сейчас ничего нет, капитан!
— Неважно. Поехали.
Через двадцать минут он остановился посреди широкой незнакомой равнины, на которой белели свежие хлопковые поля, отделенные друг от друга сосновыми рощицами.
— Хотите, съездим вон туда, где дымок? — спросил таксист. — Там новая тюрьма штата.
— Нет. Поезжайте по этой дороге. Хочу найти место, где я жил.
Посреди пустыни вздымал свои обветшалые трибуны старый ипподром, который никто не замечал в те дни, когда здесь находился лагерь. Я тщетно попытался сориентироваться.
— Поезжайте по этой дороге, вон до той рощи; затем поверните направо… Нет, налево!
Он подчинился, выражая всем своим видом профессиональную брезгливость.
— Ты ничего там не найдёшь, милый, — сказала Эйли. — Подрядчики при сносе всё вывезли.
Мы медленно ехали по краю поля. Может, здесь?
— Так, стоп! Я выйду, — вдруг сказал я.
Эйли осталась сидеть в машине: лёгкий тёплый ветерок колыхал её недлинные вьющиеся волосы; она была прекрасна.
Возможно, здесь? Вот тут вполне могли идти улицы между казармами, а на другой стороне тогда была столовая, где мы ужинали в тот вечер.
Таксист снисходительно смотрел, как я, спотыкаясь то тут, то там, в траве по колено, искал свою молодость, подбирая то кусок дранки, то жестяной лист, то ржавую банку от томатов. Я пытался сориентироваться по смутно знакомой группе деревьев, но стало темнее, и я уже не мог разглядеть, точно ли это были те самые деревья?
— Старый ипподром собираются ремонтировать, — крикнула Эйли из машины. — Наш Тарлтон на старости лет вдруг решил приукраситься!
Нет. Поразмыслив, я решил, что это были не те деревья. Я мог быть уверен лишь в том, что когда-то в этом месте кипела жизнь, а теперь всё напряжение исчезло, будто и не было его; и ещё в том, что через месяц исчезнет и Эйли, и тогда Юг опустеет для меня навсегда.
Оригинальный текст: The Last of the Belles, by F. Scott Fitzgerald.