Ф. Скотт Фицджеральд
Огромный, как «Ритц», алмаз

---

Семья Джона Т. Ангера вот уже несколько поколений была хорошо известна в Аиде — небольшом городке на реке Миссисипи. Отец Джона в жарких состязаниях среди любителей много лет удерживал кубок чемпиона по гольфу; миссис Ангер, как говорили люди, была «широко известна в широких и узких кругах» благодаря своим политическим выступлениям; юный же Джон Т. Ангер, которому только что исполнилось шестнадцать, танцевал все новейшие нью-йоркские танцы задолго до того, как впервые надел свои первые «взрослые» брюки. И вот теперь ему предстояло на время покинуть дом. Его родители не смогли избежать воздействия типичной отравы, ежегодно уносящей из провинции самую перспективную молодежь: ими овладело известное почтение к школам Новой Англии. Для их обожаемого и талантливого сына Аид был слишком мал, и учиться ему подобало лишь в подготовительной школе имени св. Мидаса, невдалеке от Бостона — и только там!

Сегодня в Аиде — как вы уже, наверное, знаете, если бывали там — названия самых модных подготовительных школ и колледжей уже никому ничего не говорят. Жители городка столь долго были оторваны от внешнего мира, что давным-давно питаются лишь слухами, хотя и стараются демонстрировать новейшие тенденции в одежде, манерах и выборе книг; так что любой приём, который в Аиде сочтут «оригинальным», какая-нибудь дочка чикагского «мясного короля», без сомнения, сочтёт «типичным мещанством».

Джон Т. Ангер должен был вот-вот уехать. Миссис Ангер, с материнской глупостью, набила его чемоданы костюмами в полосочку и электрическими вентиляторами, а мистер Ангер преподнёс сыну несгораемый бумажник, набитый деньгами.

— Помни: тебе здесь всегда будут рады, — сказал он. — Не сомневайся, мальчик мой, что наш очаг будет гореть всегда!

— Знаю, — хрипло ответил Джон.

— Не забывай, кто ты и откуда, — с гордостью продолжал отец, — и тогда, чтобы ты ни делал, ничто не сможет тебе повредить! Ведь ты — Ангер, из Аида!

На этом старик и юноша пожали друг другу руки, и Джон удалился со слезами на глазах. Спустя десять минут он миновал городскую черту и остановился, чтобы напоследок оглянуться. Начертанный над вратами старомодный викторианский девиз вдруг показался ему таким милым! Отец не раз пытался сменить вывеску на что-то более энергичное и зажигательное, вроде «Аид — это твой шанс!», или же на банальное «Добро пожаловать!», которое можно было бы начертать на фоне сердечного рукопожатия и подсветить электричеством. Старая надпись была немного мрачновата, всегда считал мистер Ангер — но сейчас…

Тут Джон взял себя в руки и решительно обратил свой взор навстречу судьбе. Когда он развернулся, огни Аида на фоне неба стали казаться исполненными горячей и неистовой красоты.

***

Школа имени св. Мидаса находится в получасе езды на авто «Роллс-Пирс» от Бостона. Расстояние в других единицах так и останется неизвестным, поскольку никто, кроме Джона Т. Ангера, не прибывал туда иначе, чем в авто «Роллс-Пирс» — а теперь уже, наверное, и не прибудет. Школа имени св. Мидаса является самой дорогой и самой эксклюзивной в мире подготовительной школой для мальчиков.

Первые два года в школе прошли для Джона приятно. Отцы всех мальчиков были богачами, так что летние каникулы Джон проводил в гостях на модных курортах. И хотя ему нравились все ребята, приглашавшие его в гости, их отцы поражали его тем, что все были слеплены будто из одного теста — и он по-детски удивлялся такой поразительной схожести. Когда он рассказывал, откуда он родом, они всегда весело спрашивали: «Жарковато там, в низинах, а?», и Джону приходилось выдавливать из себя улыбку и отвечать: «Да, точно». Его ответ звучал бы более сердечно, если бы эту шутку повторяли не все поголовно, лишь иногда варьируя её, например: «Не холодно там, в ваших низинах?» — что он точно также ненавидел.

В середине второго школьного года в классе Джона появился тихий симпатичный мальчик по имени Перси Вашингтон. Новичок отличался хорошими манерами и исключительно хорошо — даже для школы св. Мидаса! — одевался, однако по каким-то причинам держался в стороне от остальных ребят. Единственным, с кем он близко сошёлся, был Джон Т. Ангер, но даже с Джоном он никогда не разговаривал о своём доме и семье. То, что он был богат, было понятно и так — однако, за исключением нескольких подобных умозаключений, Джон очень мало знал о своём друге, так что его любопытство сильно разыгралось, когда Перси пригласил его провести лето у него дома, «на Западе». Он, не колеблясь, принял приглашение.

Лишь в поезде Перси впервые разговорился. Как-то раз они сидели за завтраком в вагоне-ресторане и обсуждали несовершенства характеров некоторых мальчиков из школы, и вдруг Перси сменил тон и уверенно произнёс:

— Мой отец — самый богатый человек в мире.

— М-м-м, да, — вежливо промычал Джон. Он не знал, что можно сказать в ответ на такое признание. Он хотел было сказать: «Прекрасно!», но это прозвучало бы несерьёзно, и он уже почти сказал: «Неужели?», но сдержался, поскольку Перси мог бы подумать, что его слова вызывают сомнения. Такое поразительное утверждение едва ли можно было подвергать сомнению!

— Самый богатый, — повторил Перси.

— Я читал в альманахе «Кто есть кто», — начал Джон, — что в Америке есть один человек с доходом более пяти миллионов долларов в год, еще четверо получают более трех миллионов за год, а…

— Да, ничего особенного, — Перси презрительно скривил губы. — Прижимистые капиталистики, финансовая мелкота, мелкие лавочники и ростовщики! Мой папа может их всех скупить, не заметив.

— Но каким образом он…

— Почему о его доходах никто не пишет? Да потому, что он не платит налогов! Точнее, платит, но немного — никто не знает о его настоящем доходе.

— Он, должно быть, очень богат, — просто сказал Джон. — Это хорошо. Мне нравятся очень богатые люди. Чем человек богаче, тем больше он мне нравится. — На его смуглом лице можно было прочесть, что он говорит чистую правду. — На пасхальных каникулах я был в гостях у Шницель-Мёрфи. У Вивиан Шницель-Мёрфи есть бриллианты размером с куриное яйцо и сапфиры, похожие на шары с огоньками внутри…

— Я люблю драгоценные камни, — с энтузиазмом откликнулся Перси. — Само собой, мне бы не хотелось, чтобы в школе об этом кто-нибудь знал, но у меня есть очень хорошая коллекция. Я собирал их вместо марок.

— А бриллианты! — нетерпеливо продолжил Джон. — У Шницель-Мёрфи есть бриллианты размером с каштан…

— Подумаешь! — Перси подался вперёд и сказал очень тихо, почти шёпотом: — Это ерунда. У моего отца есть бриллиант огромный, как отель «Ритц-Карлтон»!

II

В Монтане солнце садилось между двумя горными пиками, напоминая гигантский синяк, от которого по отравленному небу расходились наполненные кровью артерии. На громадном расстоянии от этого неба прижалась к земле маленькая, унылая и всеми забытая деревушка Фиш. И жило в деревушке Фиш, как говорят, двенадцать человек — двенадцать унылых и непостижимых душ, вскормленных постным млеком с практически голых, в буквальном смысле, камней, на которых таинственная плодотворная сила их породила. И стали они особой расой, эти двенадцать жителей деревушки Фиш, подобно тем видам, которые появились на заре истории по капризу природы, затем передумавшей и оставившей их самих по себе бороться и вымирать.

Из далёкого сине-чёрного синяка на скорбную землю протянулась длинная цепочка движущихся огней, и двенадцать жителей деревушки Фиш, подобно духам, собрались возле похожего на лачугу здания станции, чтобы поглядеть на проходящий семичасовой трансконтинентальный экспресс из Чикаго. Раз шесть за год трансконтинентальный экспресс, подчиняясь какому-то неведомому закону, останавливался в деревушке Фиш. Когда это случалось, из поезда возникала одна или несколько фигур, которые усаживались в легкую коляску, всегда появлявшуюся невесть откуда на закате, и отбывали в сторону багрового заходящего солнца. Наблюдение данного непонятного и нелепого явления стало для жителей деревушки Фиш чем-то вроде культа. Они могли лишь наблюдать: в них не осталось никаких человечьих иллюзий, которые позволили бы им удивиться или помечтать, иначе таинственные посещения могли бы породить религию. Но людям деревни Фиш религия была неведома: даже самые примитивные и дикие догматы христианства не смогли бы найти опоры на этих бесплодных скалах. Поэтому здесь не было ни алтаря, ни священника, ни жертвы — лишь каждый вечер в семь часов молчаливая паства собиралась у похожего на лачугу здания станции и с бесцветным, малокровным трепетом возносила молитву.

В этот июньский вечер Великий Кондуктор — которого, если бы они могли кого-нибудь обожествлять, они бы точно выбрали в качестве своего небесного патрона — предопределил, что семичасовой поезд оставит свой человеческий (или нечеловеческий) груз в деревушке Фиш. В две минуты восьмого Перси Вашингтон и Джон Т. Ангер сошли на платформу, торопливо миновали двенадцать разинувших рты, ошеломлённых и робких жителей деревушки Фиш, уселись в невесть откуда появившуюся лёгкую коляску и уехали.

Через полчаса, когда сумерки сгустились до темноты, молчаливый негр, правивший коляской, окликнул что-то большое и темное где-то впереди, во мраке. В ответ на его окрик на них из непроницаемой ночи уставился светящийся диск, похожий на зловещий глаз. Подъехав поближе, Джон разглядел, что это была задняя фара громадного автомобиля — гораздо больше и великолепнее, чем все другие автомобили, виденные им до сих пор. Кузов был из какого-то отражающего свет металла, темнее никеля и светлее серебра, а ступицы колёс усеивали переливающиеся зеленые и желтые геометрические фигурки — Джон даже не стал гадать, были ли то стекляшки или же драгоценные камни?

Двое негров в сверкающих ливреях вроде тех, которые обычно изображают на английских картинках с королевскими процессиями, застыли по стойке смирно у машины. Когда двое ребят вышли из коляски, раздалось приветствие; язык гостю был непонятен, но чем-то напоминал самые причудливые формы негритянских диалектов южных штатов.

— Залезай, — сказал Перси другу, пока их чемоданы перебрасывали на черную, как смоль, крышу лимузина. — Прошу прощения, что пришлось ехать так далеко в этой коляске, но людям в поезде и этим бедолагам из деревушки совсем не нужно видеть этот автомобиль.

— Чёрт возьми! Вот это машина! — Восклицание было вызвано видом внутренней отделки. Джон разглядел, что обивка состояла из тысяч маленьких и изысканных шёлковых гобеленчиков, перемежавшихся бриллиантами и украшениями, и всё это располагалось на подложке из золотой парчи. Два глубоких кресла, в которых с удобством расположились ребята, были отделаны какой-то материей, напоминавшей блестящий бархат, но с вплетёнными в него кончиками страусиных перьев бесчисленных расцветок.

— Вот это машина! — снова воскликнул изумлённый Джон.

— Вот эта? — рассмеялся Перси. — Да это же просто старый рыдван, на котором мы ездим до станции!

К этому моменту они уже плавно двигались в темноте, в направлении просвета между двумя горами.

— Мы будем на месте часа через полтора, — сказал Перси, взглянув на часы. — Могу тебе также сказать, что ничего подобного ты ещё в жизни не видел!

Если по машине можно было судить о том, что ему предстояло увидеть, Джон действительно был готов изумиться по-настоящему. Простые добродетели, господствующие в Аиде, включают искреннее поклонение богатству и должное уважение к богачам в качестве первой заповеди символа веры, и если бы Джон чувствовал по отношению к ним что-либо, кроме всепоглощающего почтения, даже его родители отвернулись бы в ужасе от святотатца.

Они достигли цели и теперь въезжали в просвет между двумя горами; дорога утратила ровность.

— Если бы сюда светила луна, ты бы заметил, что мы в глубоком ущелье, — сказал Перси, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за окном. Он произнёс несколько слов в переговорную трубку, и лакей тут же включил прожектор, выхвативший из мрака мощным лучом склоны гор.

— Видишь? Сплошные камни. Обычная машина развалилась бы здесь за полчаса. Здесь только на танке можно проехать, если не знаешь дороги. Как видишь, теперь мы направляемся к вершине.

Они действительно поднимались всё выше и выше, и через несколько минут машина миновала высокий перевал, где на мгновение показалась взошедшая вдали тусклая луна. Машина неожиданно остановилась, из окружающей темноты появилось несколько фигур — тоже негры. Юношей снова поприветствовали на том же едва понятном диалекте; затем негры принялись за работу, и четыре огромных троса, свисавших сверху, были зацеплены с помощью крюков к ступицам огромных драгоценных колёс. Эхом отдалось «И-и-и р-раз!», и Джон почувствовал, как машина медленно отрывается от земли, поднимаясь всё выше и выше — вот она уже над вершинами скал, затем ещё выше — и вот уже перед ним расстилается холмистая долина, залитая лунным светом и резко контрастирующая с только что пройденной трясиной скал. Скала была теперь лишь с одной стороны — а затем вдруг скалы кончились, их не было ни рядом с ними, ни вообще нигде.

Стало понятно, что они перевалили через огромный скалистый утес, отвесно вытянувшийся вверх. Через мгновение они уже снова опускались вниз — и, наконец, с мягким глухим ударом они вновь оказались на ровной земле.

— Самое худшее позади, — сказал Перси, покосившись в окно. — Нам осталось всего лишь пять миль, а поедем мы по нашей собственной дороге — сплошной первосортный кирпич! Тут уже всё наше. Здесь уже не Соединённые Штаты, как говорит отец.

— Мы в Канаде?

— Нет. Мы посреди Скалистых гор. Но ты сейчас находишься на единственных пяти квадратных милях земли, которых никогда не было на картах.

— А почему не было? Забыли?

— Да нет, — широко улыбнулся Перси, — три раза пытались нас замежевать. В первый раз мой дедушка подкупил целый департамент Государственной топографической службы; во второй раз он заставил их подправить все официальные карты Соединённых Штатов — это удержало их ещё на пятнадцать лет. В последний раз было сложнее. Отец устроил так, что их компасы попали в сильнейшее магнитное поле — самое сильное искусственное поле в мире. Он приказал изготовить полный набор топографических инструментов с небольшим дефектом, который позволил этому участку земли остаться необнаруженным, и подменил ими все инструменты, которые должны были использоваться. Затем он повернул реку и выстроил на её берегах целую деревню — они её увидели и подумали, что это городок в десяти милях дальше по долине. Есть лишь одно, чего боится мой отец, — закончил он, — лишь одна вещь во всем мире могла бы помочь нас найти!

— И что же это?

Перси ответил шёпотом.

— Аэропланы, — едва слышно произнёс он. — У нас есть полдюжины зенитных пушек, и до сих пор мы справлялись — было, правда, нескольких смертей, и ещё больше пленных. Видишь ли, не то чтобы мы с отцом сильно переживаем, но это портит настроение маме и сёстрам, и к тому же всегда есть риск, что однажды мы не справимся.

Шиншилловые лоскутки и клочки — облака лишь по названию, проплывали по небесам мимо молодой луны, подобно драгоценным восточным тканям, выкладываемым перед взором некоего татарского хана. Джону казалось, что наступил день, и он видит, как в воздухе над ним проплывают юноши, разбрасывая рекламные брошюрки и проспекты какого-то патентованного средства, несущие весть надежды отчаявшимся жителям селений, зажатых между скал. Ему казалось, что он видит, как они выглядывают из-за облаков и смотрят вниз, просто смотрят на то, что находится там, куда направляется он… И что же? Заставит ли их опуститься на землю некий хитроумный аппарат, чтобы замуровать их там до самого Судного дня, вдали от патентованных средств и брошюр? Или же, не попади они в ловушку, появится облачко дыма, раздастся отрывистая очередь оглушительных выстрелов, и падут они на землю, и «испортят настроение» матери и сёстрам Перси? Джон покачал головой, и с его приоткрытых губ слетел едва слышный глуповатый смешок. Что за безумная сделка таилась в этом ущелье? Какое средство позволило безумному Крёзу договориться с моралью? Что за ужасная, сияющая златом, тайна?

Шиншилловые облака уплыли, и в окутанных ночью горах Монтаны стало светло, как днём. Они огибали спокойное, залитое лунным светом озеро, и поступь огромных шин по вымощенной кирпичом дороге была гладкой; на мгновение вновь воцарилась тьма, когда они попали под сень ароматной и прохладной сосновой рощи, а затем они выехали на широкую лужайку, и радостное восклицание Джона раздалось одновременно с коротким «Вот мы и дома!» Перси.

На берегу озера, в свете звёзд, возвышалась роскошная вилла; её мраморное великолепие поднималось до половины примыкающей горы, а затем, в совершенной симметрии, грациозно, с едва заметной дамской робостью, растворялось в густой тьме соснового леса. Душа Джона, как камертон, зазвучала при виде множества башен, ажурного каменного узора покатых балюстрад, точёного чуда тысяч золотистых светящихся прямоугольников, шестигранников и треугольников жёлтых окон, рассеянной мягкости перемежающихся плоскостей, голубых и сияющих, как звёзды. На верхушке одной из башен — самой высокой, самой тёмной у основания — была установлена подсветка, отчего здание казалось плывущим в волшебной стране, и глядя вверх, зачарованный Джон услышал ни на что не похожий тихий звук скрипичных мелизмов, спускавшийся вниз в вычурной гармонии. Через мгновение машина остановилась перед широкими высокими мраморными ступенями, и с лужайки донеслось благоухание множества цветов. На верхней площадке лестницы тихо открылись две огромные двери, и янтарный свет выплеснулся во мрак, очертив изысканный дамский силуэт; леди с тёмными волосами, уложенными в высокую причёску, протянула к ним руки.

— Мама, — сказал Перси, — это мой друг Перси Ангер, он из Аида.

Этот первый вечер остался в памяти Джона вихрем из множества красок, быстро сменяющих друг друга ощущений, тихой, будто любовный шёпот, музыки и прекрасных вещей, света и теней, движений и лиц. Седовласый мужчина, пивший стоя многоцветный ликёр из хрустальной рюмки с золотой ножкой. Девушка с лицом, будто цветок, одетая, как Титания, с вплетёнными в волосы сапфирами. Комната, в которой цельное мягкое золото стен подавалось под нажимом его руки, и комната, воплощавшая идеальное представление абсолютной призмы: потолок, пол и всё остальное, всё было покрыто непрерывной массой алмазов, подсвеченных высокими фиолетовыми торшерами по углам, алмазов всех возможных размеров и форм, белизна которых ослепляла и могла сравниться лишь с самой собой, поскольку находилась за пределами человеческих желаний или грёз.

Сквозь лабиринт этих комнат прошли двое ребят. Иногда подсвеченный снизу, у них под ногами, пол вспыхивал бриллиантовыми узорами — то варварски дисгармоничными цветами, то пастельной нежностью, то абсолютной белизной, а то и искусной утончённой мозаикой, подобной тем, что лежат в мечетях у берегов Адриатики. Иногда под слоем толстого стекла виднелась бурлящая голубая или зелёная вода, в которой плавали проворные рыбки и водоросли с радужными листьями. А затем они шествовали по мехам всевозможных видов и оттенков, или же по коридорам, отделанным бледной слоновой костью, сплошной, будто вся отделка была вырезана из цельного гигантского мастодонта, вымершего задолго до появления человека…

Затем — едва оставшийся в памяти переход, и вот они уже за ужином. Каждая тарелка состояла из двух почти незаметных слоёв цельного алмаза, между которыми находилась искусно выполненная филигрань в форме изумруда, будто шитая зелёными нитями прямо из воздуха. Из далёких коридоров доносилась музыка, протяжная и ненавязчивая; его мягчайшее кресло точно повторяло форму его спины, и когда он выпил первый стакан портвейна, это кресло, казалось, поглотило и убаюкало его. Пытаясь перебороть сонливость, он ответил на заданный ему вопрос, но медовая нега, овладевшая его телом, лишь усиливала иллюзию, будто всё это происходит не наяву: драгоценные камни, ткани, вина и металлы смешались в его сознании в сладкий туман.

— Да, — вежливо пересилив себя, ответил он, — у нас там внизу действительно жарко.

Он даже смог негромко рассмеяться; затем, без какого-либо движения, не чувствуя никакого сопротивления, он, как ему показалось, взмыл вверх и поплыл, оставив недоеденным мороженое, розовое, как мечта… Он уснул.

Проснувшись, он осознал, что прошло несколько часов. Стояла тишина; он находился в обширной комнате с черными, как смоль, стенами и приглушённым освещением — столь слабым и едва уловимым, что его никак нельзя было назвать светом. Над ним возвышался юный хозяин.

— Ты уснул за ужином, — сказал Перси. — Я тоже чуть не уснул — так приятно было после года в школе вновь почувствовать комфорт. Пока ты спал, слуги раздели и искупали тебя.

— Я на кровати — или это облако? — чуть слышно пробормотал Джон. — Перси, Перси! Подожди секунду. Я хотел бы извиниться.

— За что?

— За то, что не поверил тебе, когда ты сказал, что у тебя есть алмаз — огромный, как отель «Ритц-Карлтон».

Перси улыбнулся.

— Я знаю, что ты мне не поверил. Это ведь гора, понимаешь?

— Какая гора?

— Гора, на которой стоит вилла. Для горы она не так уж и велика. Однако, не считая пятидесяти футов земли и гравия на поверхности, она вся — сплошной алмаз. Цельный алмаз, одна кубическая миля, без изъянов. Да ты меня слушаешь? Эй!

Но Джон Т. Ангер уже снова спал.

III

Настало утро. Проснувшись, он сонно отметил, что комнату тут же залил плотный солнечный свет. Чёрные панели на одной из стен сдвинулись по невидимым рельсам, впуская в комнату день. Рядом с кроватью застыл высокий негр в белой форме.

— Добрый вечер, — пробормотал Джон, собирая вместе разбежавшиеся мысли.

— Доброе утро, сэр! Готовы принять ванну, сэр? Не нужно вставать — я перенесу вас, только расстегните пижаму, вот так. Благодарю вас, сэр.

Джон лежал, не двигаясь, пока с него снимали пижаму — это было забавно и приятно. Он подумал, что прислуживавший ему чёрный Гаргантюа сейчас поднимет его, как ребенка, однако ничего подобного не произошло; вместо этого кровать медленно накренилась набок, и он покатился, немного испугавшись, к стене. Однако, когда он достиг стены, драпировка на ней раздвинулась, и, проскользнув вниз по пушистому скату еще пару ярдов, он мягко шлёпнулся в тёплую воду.

Он посмотрел вокруг. Дорожка или скат, по которому он прибыл, медленно свернулась обратно на место. Вытолкнули его в другое помещение, и он оказался в римской ванной, и лишь голова его торчала над уровнем пола. Все стены вокруг, а также стенки и дно самой ванны, представляли собой голубой аквариум, а через хрустальную поверхность, на которой он сидел, можно было видеть отделённых от него лишь слоем стекла рыбок, плававших среди янтарных огней и даже скользящих вблизи его вытянутых пальцев, будто не замечая их. Сверху, через стекло цвета морской волны, падал солнечный свет.

— Мне показалось, сэр, что вам сегодня подойдёт тёплая розовая вода с мыльной пеной, сэр. А после — прохладная морская вода.

Негр стоял рядом.

— Хорошо, — согласился Джон, глуповато улыбаясь, — как скажете.

Заказывать ванну в соответствии с его собственными скудными жизненными стандартами показалось ему верхом самодовольства и ничуть не отличной идеей.

Негр нажал кнопку, пошёл теплый дождь — вроде бы сверху, но на самом деле, как обнаружил Джон чуть погодя, из установленного рядом фонтанчика. Вода приобрела бледно-розовый оттенок, и из четырёх миниатюрных моржовых голов, стоявших по углам ванны, в неё хлынули струи жидкого мыла. Через мгновение дюжина маленьких лопастных колёс, укреплённых по бокам, вспенили смесь в лучистую радугу розовой пены, мягко окутавшей его своей приятной легкостью, то тут, то там взрываясь сияющими розовыми пузырями.

— Не включить ли кинопроектор, сэр? — почтительно предложил негр. — Сегодня можно посмотреть комедийную фильму, или, если прикажете, можно заменить на что-нибудь серьёзное.

— Нет, благодарю вас, — вежливо, но твердо отказался Джон.

Он наслаждался ванной и не желал, чтобы его отвлекали. Но отвлечься пришлось. Мгновение спустя он уже напряженно вслушивался в донёсшиеся снаружи звуки флейты, складывавшиеся в мелодию, подобную водопаду, прохладному и зелёному, как сама комната; затем вступила звонкая флейта-пикколо, и музыка стала хрупкой, будто кружево мыльной пены, укрывавшей и нежившей его тело.

После живительной прохладной солёной и завершившей омовение пресной воды он вышел из ванной и вошёл в пушистый халат; на покрытой таким же материалом кушетке в него втирали масло, спирт и травы. Потом он уселся в роскошное кресло, где его побрили и чуть подровняли чёлку.

— Мистер Перси ждёт вас в гостиной, — произнёс негр, когда все эти операции были закончены. — Моё имя Гигсум, сэр. Я буду прислуживать вам по утрам, мистер Ангер.

Джон вышел в залитую бодрящим солнечным светом гостиную, где его ждали завтрак и куривший в кресле Перси, которому очень шли белые домашние свободные брюки.

IV

Вот история семьи Вашингтонов, рассказанная Перси за завтраком.

Отец нынешнего мистера Вашингтона был родом из Виргинии и происходил по прямой линии от Джорджа Вашингтона и лорда Балтимора. К концу Гражданской войны ему исполнилось двадцать пять, он дослужился до полковника, у него имелись разорённая плантация и около тысячи долларов золотом.

Фитц-Норман Калпеппер Вашингтон — именно так звали юного полковника — решил подарить поместье в Виргинии своему младшему брату и податься на Запад. Он выбрал пару дюжин самых преданных чернокожих — которые, разумеется, боготворили его — и купил двадцать пять билетов на Запад, где он намеревался оформить на негров земельные участки и основать скотоводческое ранчо.

Он не провёл в Монтане и месяца — а дело, разумеется, не ладилось — и вдруг совершил своё великое открытие. Выехав погулять, он заблудился среди холмов, и проведя день без пищи, сильно проголодался. Ружья у него с собой не оказалось, так что пришлось ему бежать за белкой, и в процессе погони он заметил, что зверёк держит в пасти что-то блестящее. У входа в нору — а эта белка не была назначена судьбой утолить его голод — зверёк уронил свою ношу. Присев, чтобы решить, что же теперь делать, Фитц-Норман заметил что-то сверкающее в траве рядом с ним. Спустя десять секунд он потерял аппетит и приобрёл сто тысяч долларов. Белка, отказавшись удовлетворить его настойчивое желание употребить её в пищу, подарила ему крупный и чистый алмаз.

Поздно вечером он всё-таки нашёл обратную дорогу в лагерь, а спустя двенадцать часов все мужчины из числа его негров уже лихорадочно раскапывали горный склон у беличьей норы. Он сказал им, что нашёл жилу прозрачного кварца, и поскольку даже малюсенькие алмазы раньше доводилось видеть лишь одному-двум из всех, ему поверили безо всяких сомнений. Когда ему стал ясен масштаб открытия, он оказался в затруднительном положении. Гора была алмазом — она вся представляла собой цельный алмаз. Он набил четыре седельные сумки блестящими образцами, и на лошади отправился в Сент-Пол. Там ему удалось сбыть полдюжины самых маленьких камней; когда он показал камень побольше, ювелир упал в обморок, а Фитц-Нормана арестовали за нарушение общественного порядка. Из полицейского участка он сбежал и на поезде добрался до Нью-Йорка, где продал несколько алмазов средних размеров, получив за них около двухсот тысяч долларов золотом. Но самые большие камни он не осмелился даже показать — Нью-Йорк он покинул, по правде говоря, очень вовремя. Среди ювелиров начался ужасный ажиотаж, не столько из-за размеров его камней, сколько из-за их появления в городе из какого-то неизвестного источника. Разошлись самые дикие слухи: говорили, что алмазные шахты открыли в горах Катскил, на побережье Нью-Джерси, на Лонг-Айленде, под площадью Вашингтона. Пригородные поезда, забитые мужчинами с кирками и лопатами, ежечасно покидали Нью-Йорк, направляясь в различные близлежащие Эльдорадо. Но к этому времени Фитц-Норман уже направлялся обратно, в Монтану.

Спустя пару недель он уже знал, что спрятанный в горе алмаз был равен по массе всем остальным известным на земле запасам алмазов. Однако его нельзя было оценить обычным способом, потому что это был один цельный алмаз, и выставление его на продажу привело бы не только к обвалу мирового рынка, но и к тому, что во всём мире не хватило бы золота, чтобы купить хотя бы десятую часть камня — ведь стоимость обычно зависит от величины и растёт в арифметической прогрессии. Да и кому нужен алмаз такого размера?

Ситуация была неслыханной и тяжелой. С одной стороны, он был богатейшим человеком из всех, когда-либо живших, а с другой — да было ли у него хоть что-нибудь? Как только его секрет перестанет быть тайной, правительство пойдёт на любые меры для предотвращения паники — не только на рынке золота, но и на рынке алмазов. Заявка на земельный участок будет немедленно аннулирована и будет учреждена специальная монополия.

Выбора не было: свою гору ему придётся продавать в полной тайне. Он послал на Юг за своим младшим братом и поставил его во главе своих цветных последователей — негры так никогда и не осознали, что рабство отменили. Чтобы у них не было никаких сомнений, он зачитал им собственноручно составленную прокламацию, в которой объявлялось, что генерал Форрест собрал воедино остатки разгромленных войск южан и одержал верх над северянами в генеральном сражении. Негры слепо ему поверили. Голосованием они одобрили победу и тут же устроили молитвенное собрание с песнями и танцами.

Сам же Фитц-Норман отправился за рубеж с сотней тысяч долларов и двумя чемоданами, набитыми необработанными алмазами различных размеров. Он отплыл в Россию в китайской джонке и спустя шесть месяцев после отъезда из Монтаны добрался до Санкт-Петербурга. Снял неприметную квартирку и немедленно явился к царскому ювелиру, объявив, что у него есть алмаз, достойный лишь царя. В Санкт-Петербурге он прожил две недели, скрываясь от убийц, меняя квартиру за квартирой; из осторожности за две недели он навестил свои чемоданы лишь три-четыре раза.

Лишь ценой обещания вернуться через год с алмазами еще крупнее и чище ему удалось получить разрешение отбыть в Индию. А перед отъездом царское казначейство разместило в качестве задатка в американских банках сумму в пятнадцать миллионов долларов — на разные имена.

В Америку он вернулся в 1868, проведя за границей чуть более двух лет. Он посетил столицы двадцати двух стран и побывал у пяти императоров, одиннадцати королей, трех принцев, у шаха, у хана и у султана. К тому времени Фитц-Норман оценивал своё богатство в миллиард долларов. Его тайна сохранялась лишь благодаря одному обстоятельству: не проходило и недели с момента появления на публике любого из его крупных алмазов, а камень уже обрастал целым сонмом смертей, романов, революций и войн, которым он, якобы, служил причиной еще со времен первого царства Вавилонского.

С 1870 и вплоть до смерти в 1900 жизнь Фитц-Нормана Вашингтона представляла собой сплошную золотую сказку. Конечно, у сюжета были и ответвления: приходилось ускользать от топографической съемки; он женился на леди из Виргинии, родившей ему единственного сына; в силу серии сложившихся обстоятельств ему пришлось организовать убийство брата, чья нехорошая привычка напиваться до состояния бессознательного отупения и болтать с первыми встречными неоднократно приводила к угрозе их безопасности. Но не так уж и много других убийств омрачило эти счастливые годы прогресса и развития.

Незадолго перед смертью он сменил свою деловую стратегию и накупил оптом на все деньги, за исключением нескольких миллионов долларов, редкие минералы, которые разместил в банковских ячейках по всему миру под видом «антиквариата». Его сын, Брэддок Тарльтон Вашингтон, также продолжил следовать этой стратегии и даже увеличил её масштаб. Минералы он перевёл в самый редкий элемент, радий, и эквивалент миллиарда долларов в золоте стал умещаться в хранилище размером с коробку для сигар.

Спустя три года после смерти Фитц-Нормана его сын Брэддок решил, что дело пора закрывать. Сумма богатств, которые он и его отец смогли извлечь из горы, уже не поддавалась никакой оценке. Он вёл зашифрованный гроссбух, в который заносил приблизительное количество радия в каждом из тысячи банков, куда он обращался, и псевдонимы, под которыми он был в этих банках известен. И он поступил очень просто: он закрыл шахту.

Он закрыл шахту. Того, что было из неё уже добыто, хватило бы на невероятно роскошную жизнь нескольким грядущим поколениям Вашингтонов. Теперь его единственной заботой стала защита секрета — поскольку, если секрет раскроется, то в сопутствующей этому панике он тоже будет низринут в пучину отчаянной бедности, как и весь остальной мир частных собственников.

Вот в какую семью приехал погостить Джон Т. Ангер; и вот какую историю он услышал в первое же утро по прибытии в гостиной с серебряными стенами.

V

После завтрака из огромного мраморного холла Джон вышел на улицу и с любопытством осмотрел открывшийся перед ним пейзаж. Над всей долиной, над открытым простором лужаек, озёр и садов, от алмазной горы и до крутого гранитного утёса милях в пяти, ещё нависала неподвижная дымка золотистого тумана. То здесь, то там купы вязов создавали ажурные тенистые рощицы, непривычно контрастируя с зелёными массивами сосновых лесов, до синевы крепко обхватывавших холмы. Едва бросив взгляд, Джон увидел, как в полумиле от него три оленёнка друг за другом протопали от одной изолированной группы деревьев к другой, исчезнув с неуклюжей веселостью в окантованном сумраком полумраке деревьев. Джон не удивился бы, увидев между деревьев козлоногого фавна со свирелью или заметив среди густой зелёной листвы мелькнувшее розовое тело и светлые волосы нимфы.

В ожидании чего-то необычного он спустился по мраморной лестнице, едва не разбудив пару дремавших у подножия шелковистых русских волкодавов, и отправился по неведомо куда ведущей дорожке, вымощенной белым и голубым кирпичом.

Он наслаждался жизнью на полную катушку. Счастье и одновременно недостаток молодости в том, что она никогда не живёт настоящим, а всегда оценивает день, сравнивая его с собственным лучезарным воображаемым будущим: цветы и злато, женщины и звёзды — всё это лишь прообразы и пророчества той несравненной и недостижимой юной мечты.

Джон обогнул рыхлую клумбу с густыми кустами роз, наполнявшими воздух тяжелым ароматом, и пошёл напрямик через парк туда, где под деревьями виднелись пятна мха. Ему ещё никогда не доводилось лежать на мху, и он захотел проверить, действительно ли это так приятно, как об этом рассказывают? И тут он увидел, что к нему по траве идёт девушка. Он никогда не видел никого красивей!

На ней было короткое белое платье чуть ниже колен, а её волосы украшал венок из резеды, в котором сверкали голубые круглые сапфиры. Её босые розовые ножки на ходу разбрасывали росинки. Она была младше Джона: ей было не больше шестнадцати.

— Привет, — негромко воскликнула она, — меня зовут Любочка!

Для Джона она уже значила гораздо больше. Он устремился к ней, а приблизившись, едва успел остановиться, чтобы не наступить на её босые ножки.

— Мы с вами ещё не знакомы, — проворковал её тихий голос. А голубые глазки добавили: «И вы очень много потеряли…» — А с моей сестрой Жасмин вы познакомились вчера вечером. Я вчера отравилась латуком, — продолжал её тихий голос, а глазки опять добавили: «… а когда я больна, я очень милая — и когда здорова, тоже».

«Вы поразили меня в самое сердце, — отвечали глаза Джона, — но и я не такой уж увалень». — Здравствуйте, — произнёс он вслух. — Надеюсь, сегодня вам лучше? — А глаза его робко добавили: «Вы очаровательны!».

Джон заметил, что они уже какое-то время идут по тропинке. Она предложила отдохнуть и они вместе присели на мох, мягкость которого ему оценить так и не удалось.

Он относился к женщинам критически. Одного-единственного дефекта — жирных коленок, хриплого голоса или стеклянного глаза — было достаточно, чтобы вызвать у него полнейшее равнодушие. И вот, впервые в жизни, рядом с ним находилась девушка, казавшаяся воплощением телесного совершенства.

— Вы из восточных штатов? — спросила Любочка с очаровательным любопытством.

— Нет, — коротко ответил Джон. — Я из Аида.

То ли она никогда раньше не слышала об Аиде, то ли не смогла придумать, чтобы такого приятного на это сказать, но дальше эту тему она развивать не стала.

— А я этой осенью поеду на восток, в школу, — сказала она. — Как вы думаете, мне там понравится? Я еду в Нью-Йорк, в пансион мисс Балдж. Там очень строгие нравы, но на выходных я буду жить дома, с семьей, в нашем нью-йоркском особняке, потому что папа слышал, что девушки в пансионе должны ходить парами[1].

— Отец хочет, чтобы вы были гордыми, — заметил Джон.

— Да, это так, — ответила она, и её глаза гордо блеснули. — Никого из нас никогда не наказывали. Отец сказал, что этому не бывать! Когда моя сестра Жасмин была маленькой, она однажды столкнула папу с лестницы, а он просто встал и пошёл, прихрамывая.

— Мама несколько… изумилась… — продолжила Любочка, — когда услышала, что вы из… ну, откуда вы родом… Она сказала, что когда она была девочкой… Ну, видите ли, она ведь испанка и несколько старомодна.

— Вы часто здесь бываете? — спросил Джон, только чтобы не показать, что его слегка задело её последнее замечание. Оно показалось ему невежливым намёком на его провинциализм.

— Перси, Жасмин и я живём здесь летом, но следующим летом Жасмин поедет в Ньюпорт. Через год, осенью, она выйдет в свет в Лондоне; её представят королю.

— Знаете, — нерешительно сказал Джон, — а ведь вы не такая уж неопытная, как я подумал, когда вас впервые увидел!

— Нет-нет, я вовсе не такая, — поспешно воскликнула она. — Даже представить себе не могу, что я такая! Я считаю, что девушки и юноши с опытом — это ужасно пошло, правда? И я совсем не такая, честное слово! Если вы меня такой считаете, то я сейчас расплачусь!

От огорчения у неё задрожали губы. Джон тут же нашёлся:

— Я не серьёзно; я хотел лишь вас подразнить.

— И я бы ничего не почувствовала, если бы была такой, — не успокоилась она, — но я ведь не такая! Я очень наивная девочка. Я не курю, не пью и читаю только стихи. Не знаю ни математики, ни химии. Я очень просто одеваюсь — точнее, я почти не ношу одежду. Думаю, что «опытной» меня назвать не может никто! Я считаю, что девушка должна наслаждаться своей юностью в нравственной чистоте.

— И я с вами согласен, — искренне сказал Джон.

Любочка снова повеселела. Она улыбнулась ему, и единственная забытая слезинка скатилась вниз из самого уголка голубого глаза.

— Вы мне нравитесь, — шепнула она ему на ушко. — Вы, наверное, собираетесь проводить всё время с Перси — но не могли бы вы немного побыть и со мной, пока вы здесь? Подумайте — ведь я же просто непаханая целина! В меня ещё никто никогда не влюблялся. И мне никогда не разрешали оставаться с мальчиком без взрослых — ну, Перси не считается. Я пришла в эту рощу лишь в надежде, что найду здесь вас, и рядом не будет никого из семьи.

Польщённый до глубины души, Джон глубоко поклонился, как учили в танцевальной школе в Аиде.

— А сейчас нам пора идти, — нежно сказала Любочка. — В одиннадцать меня ждёт мама. Ты ни разу не попытался меня поцеловать! А я думала, что сейчас все мальчики только и ждут случая.

Джон гордо выпрямился.

— Да, некоторые, — ответил он, — но не я! У нас, в Аиде, с девушками так не принято.

Бок о бок они пошли обратно к дому.

VI

Джон стоял лицом к лицу с залитым лучами солнца мистером Брэддоком Вашингтоном. Это был мужчина лет сорока с гордым и пустым выражением лица, умным взглядом и подтянутой фигурой. По утрам от него пахло лошадьми — дорогими лошадьми. В руках у него была простая серая березовая трость, рукояткой которой служил один большой опал. Вместе с Перси он показывал Джону окрестности.

— А там у нас живут рабы, — он указал тростью влево на изящную готическую крытую галерею из мрамора, протянувшуюся вдоль склона горы. — Когда-то в молодости я сбился с нормального жизненного курса и пережил период абсурдного идеализма. В те дни они жили в роскоши: например, я оборудовал каждую комнату керамической ванной.

— Вероятно, — обаятельно рассмеялся Джон, — они в этих ваннах уголь складывали? Мистер Шницель-Мёрфи однажды мне рассказывал, как он…

— Осмелюсь заметить, что мнение мистера Шницель-Мёрфи не стоит ставить во главу угла, — холодно перебил Брэддок Вашингтон. — Мои рабы не складывали уголь в своих ванных. Им было приказано мыться каждый день, и они мылись. Если бы они этого не делали, с меня сталось бы помыть их серной кислотой вместо шампуня. Ванные пришлось отменить по другой причине: они стали простужаться и околевать. Отдельным расам вода не приносит пользы — для них она годится лишь как питьё.

Джон рассмеялся, а затем еще и покивал головой в знак согласия. В присутствии Брэддока Вашингтона он чувствовал себя неуютно.

— Все эти негры — потомки тех, кого мой отец увёз с собой на север. Их около двухсот пятидесяти. Вы, думаю, заметили, что они так долго жили вне обычного мира, что их изначальный диалект превратился в едва понятное наречие. Нескольких из них — моего секретаря и пару-тройку слуг — мы обучили говорить на английском.

— А здесь у нас лужайка для гольфа, — продолжил он, когда они вышли на бархатную вечнозелёную траву. — Только зелень, смотрите: ни начальной дорожки, ни неровностей, никаких препятствий!

Он вежливо улыбнулся Джону.

— Много народу в клетке, папа? — вдруг спросил Перси.

Брэддок Вашингтон тут же остановился и непроизвольно выругался.

— На одного меньше, чем должно быть, — мрачно произнёс он, и чуть погодя добавил: — У нас случилась история…

— Мама мне рассказала, что учитель-итальянец… — начал было Перси.

— Это была чудовищная ошибка! — в сердцах произнёс Брэддок Вашингтон. — Но, само собой, все шансы в нашу пользу. Он мог сгинуть в лесах или упасть с утёса… Да даже если он и сбежал, скорее всего, ему никто не поверит! Как бы там ни было, я разослал по соседним городкам на его поиски две дюжины людей.

— И как успехи?

— Ну, как сказать… Четырнадцать уже доложили моему агенту, что прикончили человека, подходящего под описание — хотя, конечно, их всех интересует только награда…

Он умолк. Они приблизились к большой, размером с карусель, круглой яме в земле, накрытой крепкой железной решёткой. Брэддок Вашингтон кивнул Джону и указал тростью вниз, сквозь прутья. Джон подошёл к краю, посмотрел вниз. И тут же чуть не оглох от раздавшихся снизу беспорядочных криков.

— Давай, спускайся к нам, в Ад!

— Эй, парнишка, как там у вас погодка?

— Эй! Брось нам веревку!

— Эй, приятель, у тебя там не завалялся черствый пончик или пара тухлых сандвичей?

— Браток, подтолкни-ка вниз того парня, рядом с тобой — увидишь фокус с мгновенным исчезновением!

— Влепи ему от меня, лады?

В яме было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, но по грубоватому оптимизму и энергичному напору фраз и голосов он узнал американцев — явно небогатых, из «среднего класса», и с авантюрной жилкой. Затем мистер Вашингтон вытащил трость из решётки и коснулся ею кнопки в траве: внизу включился свет.

— А тут у нас смелые мореходы, имевшие несчастье открыть Эльдорадо, — пояснил он.

Прямо перед ними, в земле, располагалась большая яма в форме вогнутого бокала. Стенки были отвесными, из полированного стекла, а на слегка вогнутой поверхности донышка находилось дюжины две мужчин, одетых как авиаторы — не то в костюмы, не то в униформу. На обращённых вверх заросших бородами лицах читались гнев, злоба, отчаяние и циничное веселье, но — за исключением некоторых, ударившихся в тоску — все выглядели вполне здоровыми и сытыми.

Брэддок Вашингтон подтащил садовый стул к краю ямы и уселся на него.

— Ну, как дела, ребята? — добродушно спросил он.

В прогретый солнцем воздух устремился хор проклятий — участвовали все, кроме тех, кто был слишком подавлен, чтобы кричать, но Брэддок Вашингтон выслушал вопли с хладнокровным самообладанием. И снова заговорил, когда умолк последний голос.

— Придумали, как решить вашу проблему?

В ответ из разных мест стало раздаваться:

— Мы решили просто остаться здесь!

— Поднимай нас наверх, а мы уж найдём решение!

Брэддок Вашингтон дождался, пока они снова умолкнут. Затем он произнёс:

— Я обрисовал вам ситуацию. Вы мне здесь не нужны. Я молил Бога о том, чтобы никогда вас здесь не увидеть. Вас сюда привело ваше собственное любопытство, и я буду рад выслушать любую вашу идею о том, как мне вас освободить, но чтобы при этом не пострадал ни я, ни мои интересы. Но до тех пор, пока вы будете тратить свои силы на рытье подкопов — да, я уже знаю про новый! — вы ничего не достигнете. Здесь вам не так уж плохо, как вы рассказываете, и напрасно вы воете о любимых, ждущих вас дома. Были бы вы их тех, что и правда беспокоятся о тех, кто ждёт их дома, вы бы никогда не стали авиаторами.

Один рослый мужчина отделился от толпы и вытянул руку вверх, чтобы привлечь внимание своего тюремщика к тому, что он собирался сказать.

— Позвольте задать вам несколько вопросов! — крикнул он. — Вы ведь рассуждаете беспристрастно, правда?

— Что за глупость! Как может человек в моём положении быть беспристрастным по отношению к вам? С таким же успехом вы можете просить испанца беспристрастно смотреть на хамон!

При этом резком замечании лица двух дюжин ломтиков хамона вытянулись, однако высокий продолжал:

— Ладно! — крикнул он. — Мы уже об этом спорили. Вы не гуманист, и вы не беспристрастны, но вы же человек? По крайней мере, вы так утверждаете, и у вас было достаточно времени, чтобы поставить себя на наше место и понять, как… как…

— Как что? — холодно осведомился Вашингтон.

— … как неоправданно…

— Но не в моем случае.

— Ну, тогда… Как жестоко…

— Это мы уже обсуждали. О жестокости не может быть и речи, когда дело касается самосохранения. Вы же были на войне, и вы это знаете. Придумайте что-нибудь еще.

— Ну, что ж, тогда: как это глупо!

— Точно! — согласился Вашингтон. — Это верно подмечено. Но вы попробуйте придумать что-нибудь другое! Я уже предлагал вам всем и каждому в отдельности безболезненную смерть. Я предлагал вам похитить и привезти сюда ваших жен, любовниц, детей и матерей. Я готов предоставить вам сколько угодно места внизу, готов кормить и одевать вас до скончания ваших дней. Если бы существовал какой-либо хирургический метод, обеспечивающий стойкую амнезию, вас всех немедленно оперировали бы и выпустили бы куда-нибудь подальше от моего заповедника. Но больше мне ничего не приходит в голову.

— А как насчет поверить, что мы на вас не донесём? — выкрикнул кто-то.

— Вы это серьёзно? — презрительно улыбнувшись, ответил Вашингтон. — Я взял одного из вас учить мою дочь итальянскому. Неделю назад он сбежал.

Из двух дюжин глоток одновременно раздался дикий вопль радости, затем разразилось адское веселье. Узники заплясали, затопали ногами, крича и вопя, хватали друг друга за руки и пытались повалить в неожиданном приливе животной радости. Они даже пытались вскарабкаться с разбегу по стеклянной стенке ямы, но скатывались вниз, на дно, и приземлялись на свои естественные амортизаторы. Высокий затянул песню, которую подхватили все:

«Эх, кайзера повесим
На яблоньке кривой…»

Брэддок Вашингтон всю песню просидел в загадочном молчании.

— Как видите, — произнес он, как только на него стали обращать внимание, — я не желаю вам зла. Мне нравится на вас смотреть, когда вам хорошо. Вот почему я не стал сразу рассказывать вам историю до конца. Того человека — как его звали? Критчтичьело? — мои агенты подстрелили в четырнадцати местах.

Им было невдомек, что под «местами» имелись в виду различные города, поэтому радостный шум тут же стих.

— И тем не менее, — с гневом воскликнул Вашингтон, — он попытался убежать! Вы и правда думаете, что после этого я дам кому-нибудь из вас еще один шанс?

И снова вверх понеслись выкрики.

— Конечно!

— Ваша дочка хочет поучить китайский?

— Эй, я умею по-итальянски! У меня мамаша была «макаронница»!

— А может, она желает балакать как в столице? Я с Нью-Йорка!

— Если это та, голубоглазая, так я её научу кое-чему поинтереснее, чем итальянский!

— Я знаю ирландские песенки, а еще я чеканкой в кружке занимался!

Мистер Вашингтон неожиданно вытянул вперед свою трость и нажал на кнопку в траве. Внизу тут же стало темно, а перед глазами осталась лишь огромная темная пасть со зловещими черными зубами решётки.

— Эй! — донёсся снизу единственный голос. — Что, так и уйдешь? А благословить нас?

Но мистер Вашингтон, а за ним и двое ребят, уже шли к девятой лунке лужайки для гольфа — как будто яма и её содержимое были всего лишь небольшим препятствием, над которым его невесомая железная клюшка одержала лёгкую победу.

VII

Июль под сенью алмазной горы был месяцем прохладных ночей и тёплых солнечных дней. Джон и Любочка любили друг друга. Он не знал, что маленький золотой мячик с надписью «За Бога, отечество и св. Мидаса!», который он ей подарил, покоился на платиновой цепочке у неё на груди. Но так и было. А она, со своей стороны, не ведала, что большой сапфир, который однажды выпал из её волос, Джон с любовью припрятал в свою шкатулку.

Однажды вечером в рубиново-горностаевой музыкальной гостиной было тихо; они провели там наедине целый час. Он держал её за руку, и она так смотрела на него, что он вслух шепнул её имя. Она наклонилась к нему, но тут же смутилась.

— Ты сказал «Любочка»? — тихо спросила она. — Или «любл…»?

Она желала знать точно. Она подумала, что могла ошибиться.

Никто из них никогда раньше не целовался, но час спустя это уже никому не мешало.

Вечер кончился. В ту ночь, когда последний мелодичный вздох сошёл вниз с самой высокой башни, они оба не могли уснуть, перебирая в памяти одну за другой каждую минуту этого счастливого дня. Они решили пожениться как можно скорее.

VIII

Каждый день мистер Вашингтон и двое молодых людей охотились или рыбачили в лесах, или играли в гольф на сонной лужайке — в этих играх дипломатичный Джон всегда позволял хозяину выигрывать — или же ходили плавать в исполненном горной свежести озере. Джон находил мистера Вашингтона довольно сложным человеком — того совершенно не интересовали любые идеи или мнения, за исключением собственных. Миссис Вашингтон всегда держалась отчуждённо и замкнуто. Она явно равнодушно относилась к своим дочерям, но души не чаяла в сыне Перси, с которым непрерывно разговаривала на беглом испанском за обедом.

Старшая дочь, Жасмин, была похожа на Любочку внешне, хотя у неё были слегка искривлённые ноги, увенчивавшиеся крупными стопами, и такие же большие руки — и абсолютно противоположный характер. В её любимых книгах бедные девушки всегда исполняли роль хозяек в домах своих вдовых отцов. От Любочки Джон узнал, что Жасмин так никогда и не смогла оправиться от шока и разочарования из-за окончания Мировой войны, которая кончилась как раз тогда, когда она собралась в Европу в качестве инспектора солдатских столовых. После этого она какое-то время сильно тосковала, и Брэддок Вашингтон даже предпринял кое-какие шаги, чтобы развязать новую войну на Балканах — однако, увидев на фотографии настоящих раненых сербских солдат, она тут же потеряла к войне интерес. А Перси и Любочка унаследовали от отца высокомерие во всём его резком великолепии. Во всех их мыслях и поступках сквозил незамутнённый и последовательный эгоизм.

Джон был очарован чудесной виллой и долиной. Перси рассказал ему, что Брэддок Вашингтон организовал похищения зодчего, ландшафтного архитектора, мастера театральных декораций и одного французского поэта-декадента, пережившего рубеж веков. Он предоставил в их распоряжение всех своих негров, обещал снабдить их любыми имеющимися в мире материалами и позволил им воплощать в жизнь любые идеи. Но, один за другим, они показали свою полную непригодность. Поэт-декадент тут же бросился оплакивать свою разлуку с весенними бульварами, сделал несколько туманных замечаний о пряностях, мартышках и слоновой кости, но так и не придумал ничего, имеющего практическую ценность. Мастер театральных декораций, со своей стороны, пожелал наполнить долину всякими хитроумными штуками и сногсшибательными эффектами — но это быстро наскучило бы Вашингтонам. А зодчий и ландшафтный архитектор мыслили исключительно шаблонно. Они умели делать только так и вот этак.

Но одну проблему они всё-таки смогли решить. Не нужно было думать, что с ними со всеми потом делать. Все они сошли с ума в одно утро, после того, как ночь напролет пытались прийти к соглашению относительно места установки фонтана — и теперь они все находились в закрытом комфортабельном сумасшедшем доме в Уэстпорт, штат Коннектикут.

— Но, — с интересом спросил Джон, — кто же придумал все эти чудесные гостиные и залы, подъезды и ванные?

— Стыдно признаться, — сказал Перси, — но это был один парень с киностудии. Нам удалось найти единственного человека, который умел играючи обращаться с неограниченным количеством денег, несмотря на то, что, садясь за стол, он совал платок за воротничок и не умел ни читать, ни писать.

Август подходил к концу, и Джон начал сожалеть, что скоро ему придётся вернуться обратно в школу. Они с Любочкой решили сбежать на следующий год, в июле.

— Конечно, было бы хорошо пожениться здесь, — призналась Любочка, — но мне, разумеется, никогда не удастся добиться согласия отца на свадьбу. Мне проще будет сбежать. Сегодня в Америке богатым людям жениться — настоящий кошмар! Все всегда рассылают в газеты сообщения, что они собираются жениться в семейных реликвиях, хотя на поверку выходит, что имелась в виду кучка старых подержанных жемчугов и поношенные кружева, которые однажды надевала императрица Евгения!

— Да, знаю, — с готовностью поддержал Джон. — Когда я гостил у Шницель-Мёрфи, старшая дочь, Гвендолин, вышла замуж за сына человека, который владеет половиной Западной Виргинии. Она писала домой, какую отчаянную борьбу за существование ей приходится вести, сводя концы с концами на его жалованье банковского клерка — а в конце письма она приписала: «Слава Богу, у меня есть хотя бы четыре хорошие горничные — хоть какое-то облегчение!»

— Какая нелепость! — отозвалась Любочка. — Только подумай: миллионам людей в мире — всяким там рабочим, и прочим — приходится обходиться какой-нибудь парой горничных!

Случайное замечание Любочки в один из долгих августовских вечеров перевернуло всё с ног на голову и повергло Джона в ужас.

Они были в своей любимой роще, и между поцелуями Джон поддался романтическому порыву и стал высказывать мрачные пророчества — что, как он вообразил, должно было добавить остроты в их отношения.

— Иногда мне кажется, — с печалью произнёс он, — что мы никогда не поженимся. Ты слишком богата, слишком могущественна. Столь богатая девушка, как ты, не может быть похожей на других девушек. Мне подобает жениться на дочке какого-нибудь зажиточного оптовика из Омахи или Су-Сити, и быть счастливым с её полумиллионом приданного.

— А я знала одну дочку оптовика, — заметила Любочка. — Не думаю, что с ней ты был бы счастлив. Она была подругой моей сестры; приезжала сюда в гости.

— Так у вас здесь бывали и другие гости? — с удивлением воскликнул Джон.

Было заметно, что Любочка пожалела о том, что сказала.

— Ну да, — скороговоркой ответила она, — у нас бывали гости.

— Но как… Неужели твой отец не испугался, что они могут кому-то рассказать?

— Да, до некоторой степени, конечно… — ответила она. — Давай поговорим о чём-нибудь более приятном.

Но в Джоне проснулось любопытство.

— О более приятном? — переспросил он. — А что же здесь неприятного? Девушки были невоспитанные?

К его великому удивлению, Любочка вдруг расплакалась.

— Ну… Ведь в этом… В этом-то и была… проблема. Я к ним… к некоторым… так сильно привязывалась… И Жасмин тоже, но она всё равно продолжала их приглашать… Я её никогда не могла понять…

В сердце Джона вдруг родилось мрачное подозрение.

— Ты хочешь сказать, что они рассказали — и твой отец их… устранил?

— Хуже, гораздо хуже… — судорожно вымолвила она. — Отец никогда не рискует. А Жасмин продолжала писать им приглашения, и с ними было так хорошо!

Печаль захватила её целиком.

В ошеломлении от ужасного признания, Джон так и остался сидеть с разинутым ртом, чувствуя, как все нервы у него внутри трепещут, будто на позвоночном столбе уселась целая стая маленьких воробьёв.

— Ну вот, я тебе сказала, а не должна была говорить… — произнесла она, неожиданно успокоившись и вытирая свои голубые глаза.

— То есть ты хотела сказать, что твой отец убивал их до отъезда?

Она кивнула.

— Как правило, в августе — или же в начале сентября. Мы, естественно, должны были сначала получить от них максимум удовольствия.

— Отвратительно! Да как… Нет — я, наверное, схожу с ума! Ты что, правда признаешься мне, что…

— Да, — перебила его Любочка, пожав плечами. — Не могли же мы навсегда заточить их здесь, как этих авиаторов? Они бы стали для нас вечным укором. И нас с Жасмин всегда жалели, потому что папа всегда делал это раньше, чем мы ожидали. Так можно обойтись без прощальных сцен.

— Так вы их убивали! Фу! — воскликнул Джон.

— Всё было очень деликатно! Им вводили яд во сне, а семьям всегда сообщали, что они скончались от скарлатины в Бьютте.

— Но… Я никак не могу понять, зачем же вы продолжали их приглашать?

— Я не приглашала! — выпалила Любочка. — Я никогда никого не приглашала. Это Жасмин. И им всегда было у нас очень хорошо. Ближе к концу она всегда дарила им самые лучшие подарки. Я, наверное, тоже буду приглашать гостей — я смогу себя перебороть. Не можем же мы позволить такой неизбежной вещи, как смерть, стоять у нас на пути, пока мы живы и хотим получать от жизни удовольствие! Подумай, как же здесь было бы тоскливо, если бы у нас никогда не было гостей. И папа, и мама пожертвовали своими лучшими друзьями — как и мы!

— И ты, — громко обвинил её Джон, — и ты позволила мне любить тебя, и притворялась, что тоже любишь меня, и говорила о свадьбе, и всё это время ты совершенно точно знала, что мне никогда не уйти отсюда живым!

— Нет! — горячо возразила она. — Уже давно нет. Поначалу — да. Ты ведь был здесь. Я ничего не могла с этим поделать, и я подумала: пусть твои последние дни пройдут приятно для нас обоих. Но затем я в тебя влюбилась, и я… Мне действительно жаль, что тебя придётся… Тебя придётся похоронить, хотя уж лучше тебе лежать в могиле, чем целовать какую-нибудь другую девушку!

— Да что ты, правда? Неужели лучше?! — яростно воскликнул Джон.

— Гораздо лучше. Кроме того, я слышала, что девушке гораздо приятнее быть с парнем, за которого она никогда не сможет выйти замуж. Ах, зачем же я тебе всё рассказала? Я, наверное, испортила тебе весь твой отдых, а нам с тобой было так хорошо, пока ты ничего не знал. Я так и знала, что всё это тебя сильно огорчит!

— Да что ты! Неужели?! — голос Джона дрожал от гнева. — Хватит уже, я слышал достаточно. Если у тебя гордости и приличия ровно столько, чтобы закрутить романчик с парнем, который для тебя всё равно что живой труп, то я тебя больше знать не хочу!

— Ты не труп! — в ужасе возразила она. — Ты никакой не труп! Не говори мне, что я целовалась с трупом!

— Я ничего подобного не говорил!

— Говорил! Ты сказал, что я целовалась с трупом!

— Не говорил!

Они разговаривали на высоких тонах, но неожиданная помеха заставила их немедленно умолкнуть. Кто-то шёл по тропинке по направлению к ним, и мгновение спустя розовые кусты раздвинулись, и перед ними возникло красивое пустое лицо Брэддока Вашингтона, посмотревшего на них своими умными глазами.

— Кто это целовал труп? — с явным неодобрением спросил он.

— Никто, — быстро ответила Любочка. — Мы просто шутили!

— А что это вы вообще тут вдвоем делаете? — резко спросил он. — Люба, ты должна… Должна читать книгу или играть в гольф с сестрой! Так иди, читай! Или играй в гольф! И не вздумай попасться мне здесь на обратном пути!

Затем он поклонился Джону и пошёл дальше.

— Видишь? — сердито сказала Любочка, когда утихли его шаги. — Ты всё испортил. Мы больше не сможем встречаться. Он не позволит мне больше с тобой встречаться. Он бы тебя отравил, если бы знал, что мы любим друг друга.

— А мы уже не любим! — отчаянно воскликнул Джон. — Так что он может больше об этом не беспокоиться. Мало того: ты себя не обманывай и не думай, что я здесь останусь. Через шесть часов я уже буду за этими горами на пути домой, даже если мне придется прогрызть туннель сквозь скалы!

Они оба встали, и когда он это произнёс, Любочка подошла к нему ближе и взяла его под руку.

— Я тоже иду!

— Да ты с ума сошла…

— Я пойду, не сомневайся, — не терпящим возражения тоном перебила она.

— Ты совершенно точно никуда не пойдёшь. Ты…

— Очень хорошо, — тихо промолвила она. — Тогда я сейчас догоню отца и всё ему расскажу.

Побеждённый Джон собрался с силами и выдавил из себя слащавую улыбку.

— Очень хорошо, милая, — безуспешно пытаясь вложить в непослушный голос чувство, согласился он, — мы пойдём вместе.

Любовь вновь вернулась и безмятежно поселилась в его сердце. Она принадлежала ему — она пойдёт с ним и разделит с ним все опасности. Он обнял её и страстно поцеловал. В конце концов, она его любила, и она действительно его спасла!

Обсуждая детали, они медленно пошли обратно к вилле. Они решили, что, поскольку Брэддок Вашингтон видел их вместе, лучше всего будет бежать следующей ночью. Тем не менее, за ужином губы Джона были необычайно сухи, и от волнения он опрокинул большую ложку павлиньего супа «не в то горло». Одному из помощников дворецкого пришлось его унести в комнату, отделанную бирюзой и соболями, и там стучать по спине, что очень рассмешило Перси.

IX

Далеко за полночь тело Джона судорожно дернулось, и он вдруг сел прямо, уставившись в навевавшие дремоту завесы, которыми были задрапированы стены спальни. Со стороны квадратов синей тьмы, которыми казались открытые окна, до него донёсся слабый далёкий звук, поглощенный порывом ветра до того, как в его памяти, покрытой тучами неспокойных снов, возник хоть какой-нибудь отголосок. Однако резкий шум, последовавший за ним, прозвучал ближе; его источник находился прямо за стеной комнаты: щелчок поворачиваемой ручки двери, шаг, шёпот, — он не был уверен. Внизу живота возник тяжелый комок, всё тело сразу же заболело — так сильно он напрягся, стараясь расслышать. Затем одна из завес будто бы растворилась в воздухе, и он увидел замерший у двери нечеткий силуэт: едва очерченную и слабо видневшуюся во тьме фигуру, сливавшуюся со складками драпировки так, что казалось, будто она сильно искривлена, как отражение в грязном стекле.

Резким от испуга или решимости движением Джон нажал на кнопку у кровати, и через мгновение уже сидел в зелёной римской ванной в примыкающей комнате, полностью проснувшись от внезапного погружения в прохладную воду, до половины заполнявшую ванную.

Он выскочил из неё и, оставляя за собой тяжелые струи воды с мокрой пижамы, побежал к двери цвета морской волны, которая, как он знал, вела на бледно-белую лестницу на второй этаж. Дверь отворилась бесшумно. Одна-единственная малиновая лампа горела в огромном куполе наверху, резко подсвечивая красу пышных изгибов резных ступеней. Джон на мгновение замешкался, потрясённый сгустившимся вокруг молчаливым великолепием, которое, казалось, обволакивало своими гигантскими складками и очертаниями одинокую промокшую фигурку, дрожавшую на бледно-белой лестничной площадке. Затем одновременно произошло два события. Дверь его собственной гостиной широко раскрылась, низвергнув в холл трех обнаженных негров; когда Джон в ужасе бросился к ступеням, в стене на противоположной стороне коридора скользнула вбок, раскрывшись, другая дверь, и Джон увидел Брэддока Вашингтона, стоявшего в освещенном лифте, одетого в меховую шубу и сапоги до колен, выше которых виднелась во всём своём розовом великолепии его пижама.

Три негра — Джон раньше их никогда не видел, и у него тут же промелькнула мысль, что это, должно быть, профессиональные палачи — сейчас же остановились, прекратив преследовать Джона, и, ожидая приказаний, повернулись к человеку в лифте, который повелительно скомандовал:

— Сюда! Все трое! Мигом!

Мгновение — и негры уже вскочили в кабину, прямоугольник света исчез, когда закрылась дверь лифта, и Джон снова остался один в холле. Он неуклюже присел отдохнуть на бледно-белые ступени.

Несомненно, произошло что-то зловещее; что-то, что — по крайней мере, на какое-то время — затмило его личную мелкую катастрофу. Что же это было? Может быть, негры взбунтовались? Или авиаторы сломали железные засовы решётки? Или же люди из деревни Фиш случайно перевалили через горный хребет и их подслеповатые печальные глаза узрели весёлую долину? Джон не знал. Он услышал слабый шум от движения воздуха, когда лифт опять быстро пошёл вверх, а затем, через мгновение, стал опускаться. Наверное, это Перси поспешил на помощь отцу, и Джону пришло в голову, что и у него сейчас появилась возможность: нужно было, не откладывая, хватить Любочку и бежать! Он выждал несколько минут после того, как лифт окончательно затих; чуть дрожа от ночной прохлады, проникавшей внутрь сквозь его мокрую пижаму, он вернулся в свою комнату и быстро оделся. Затем поднялся по длинной лестнице и свернул в коридор, отделанный русским соболями и ведший в покои Любочки.

Дверь её гостиной была открыта, в комнате горел свет. Любочка в шерстяном халате стояла у окна, внимательно прислушиваясь, и хотя Джон вошёл бесшумно, она обернулась.

— Ах, это ты! — прошептала она, идя к нему через комнату. — Ты их слышал?

— Я услышал рабов твоего отца у себя в…

— Нет-нет! — возбуждённо перебила она. — Аэропланы!

— Аэропланы?! Похоже, что именно это меня и разбудило!

— Не меньше дюжины. Я только что видела один на фоне луны. Часовой за скалой выстрелил и разбудил отца. Мы сейчас откроем по ним огонь.

— Они прилетели не случайно?

— Да. Это всё тот итальянец, который сбежал…

Одновременно с последним произнесённым словом из открытого окна донеслась серия резких звуков. Любочка негромко вскрикнула, дрожащими пальцами извлекла из шкатулки на трюмо медный цент и помчалась к электрическому светильнику. Через мгновение вся вилла погрузилась во мрак: она сожгла плавкий предохранитель.

— Пойдём! — крикнула она Джону. — Мы поднимемся в сад на крыше и будем смотреть оттуда!

Накинув плащ, она взяла его за руку и они вышли за дверь. Лифт в башню находился от них в двух шагах, и когда она нажала кнопку, чтобы кабина отвезла их наверх, он в темноте обнял её и поцеловал. Наконец-то Джон Ангер почувствовал романтику! Спустя минуту они вышли на залитую бледным светом звёзд площадку. Над ними, то скрываясь, то снова выскальзывая из клубившихся под мглистой луной обрывков туч, без остановки кружила дюжина темнокрылых фюзеляжей. Из разных мест в долине к ним устремлялись вспышки света, за которыми следовали громкие взрывы. Любочка радостно захлопала в ладоши, но через мгновение радость сменилась испугом: аэропланы, повинуясь какому-то сигналу, стали сбрасывать бомбы, и вся панорама долины вдруг запылала, зазвучав низким эхом.

Практически сразу атакующие сконцентрировали усилия на точках, где были размещены зенитные пушки, и одна из них тут же превратилась в гигантский костер, затлевший посреди розовых кустов.

— Любочка, — взмолился Джон, — тебе, должно быть, будет приятно услышать, что это нападение произошло как раз в день моего убийства. Если бы я не услыхал, как часовой выстрелил с поста за горой, я был бы уже мёртв…

— Ничего не слышно! — крикнула Любочка, полностью поглощённая разворачивавшейся перед ней сценой. — Говори громче!

— Я просто сказал, — прокричал Джон, — что лучше нам отсюда убираться, пока они не начали обстреливать виллу!

Неожиданно сразу весь портик негритянских квартир стал разваливаться на куски, из-под колоннады выстрелил огненный гейзер, а огромные неровные куски мрамора разбросало аж до самых берегов озера.

— Там же рабов на пятьдесят тысяч по довоенным ценам! — воскликнула Любочка. — Американцы совершенно разучились уважать право собственности!

Джон снова начал уговаривать её уйти. Аэропланы бросали бомбы всё точнее, и теперь им отвечали лишь две зенитки. Стало ясно, что окруженный огнём гарнизон долго не продержится.

— Пойдём! — крикнул Джон, потянув Любочку за руку, — нам нужно уходить! Ты понимаешь, что авиаторы убьют тебя сразу же, как только найдут?

Она неохотно подчинилась.

— Нужно разбудить Жасмин! — сказала она, когда они побежали к лифту. И добавила с наивной радостью ребёнка: — Мы ведь будем бедняками, правда? Как в тех книжках. Я буду сироткой, и я стану абсолютно свободной! Свободна и бедна! Как здорово! — она остановилась и запечатлела на его губах радостный поцелуй.

— И то, и другое вместе невозможно, — мрачно отозвался Джон. — Многие пытались, да ни у кого не вышло… Лично я выбираю свободу, а не бедность. На всякий случай ты лучше сунь в карманы побольше драгоценностей из шкатулки!

Через десять минут обе девушки вышли в тёмный коридор к Джону, и все спустились на первый этаж виллы. Пройдя в последний раз среди великолепия прекрасных залов, они на мгновение задержались на террасе, глядя на горящие негритянские квартиры и на пылающие обломки двух аэропланов, упавших на другой стороне озера. Одинокая пушка всё еще продолжала стрелять, так что атакующие пока не решались снижаться и запускали громыхающие фейерверки вокруг неё, выжидая, пока случайное попадание не уничтожит последний эфиопский расчет.

Джон и сёстры спустились по мраморным ступеням, свернули налево и стали подниматься по узкой тропинке, опоясывавшей, будто подвязка, алмазную гору. Любочка знала одно заросшее густым лесом местечко на полпути к вершине, где можно было спрятаться и при этом не терять из виду ночную долину — а при необходимости оттуда можно было и бежать по тайной тропке в скалистой лощине.

X

К трем часам они достигли цели. Вежливая и флегматичная Жасмин тут же уснула, прислонившись к стволу высокого дерева, а Джон и Любочка сели, взявшись за руки, и стали смотреть на медленное угасание отчаянного сопротивления и окончание битвы среди руин на открытом пространстве, которое еще вчера представляло собой прекрасный сад. Около четырех утра последняя оставшаяся пушка издала бряцающий лязг и вышла из боя, испустив язык красного дыма. Луна уже зашла, но они увидели, что летающие машины закружили ближе к земле. Когда аэропланы убедятся, что осажденные больше не сопротивляются, они сядут — и с мрачным роскошным царством Вашингтонов будет покончено.

С окончанием стрельбы в долине наступила тишина. Два сбитых аэроплана догорали, будто глаза ужасного монстра, спрятавшегося в траве. Виллу окутали мрак и безмолвие. Без света она выглядела так же прекрасно, как днём, а в воздухе над ней звучали деревянные трещотки Немезиды, и жалобный звук то удалялся, то приближался. Затем Джон заметил, что Любочка тоже, как и сестра, уснула.

Ближе к пяти с тропинки, по которой они только что шли, до него донеслись звуки шагов, и он, затаив дыхание, стал ждать, пока идущие не минуют господствующую высоту, на которой он находился. В воздухе теперь чувствовалось легкое колебание нечеловеческой природы, роса стала холодной; он знал, что вот-вот наступит рассвет. Джон дождался, пока шаги не удалились на безопасное расстояние вверх по горе и не стали слышны совсем. Тогда он пошёл вслед. На половине пути к крутой вершине деревья попадали, и над алмазной основой распростерлась суровая скалистая седловина. Невдалеке от этого места он замедлил шаг, инстинктивно почуяв, что впереди кто-то есть. Подойдя к высокому валуну, он осторожно высунул из-за него голову. Его любопытство было вознаграждено; вот что он увидел.

Перед ним четким силуэтом на фоне серого неба, в полнейшей тишине и без всяких признаков жизни, неподвижно застыл Брэддок Вашингтон. Заря занималась на востоке, окрашивая холодным зеленым отсветом землю и подчеркивая ничтожность контраста одинокой фигурки и наступающего дня.

Джон смотрел, а его гостеприимный хозяин несколько мгновений был полностью поглощён загадочными размышлениями; затем он жестом приказал двум припавшим к земле у его ног неграм поднять лежавшую между ними ношу. Они с трудом установили её вертикально, и первые желтые лучи солнца пролетели сквозь бессчетное количество призм колоссального, изысканно ограненного алмаза, породив белое сияние; в воздухе, казалось, застыл обломок утренней звезды. Носильщики на мгновение пошатнулись под её тяжестью, но затем по их мускулам прошла судорога, они вздулись и окаменели под блестевшей от пота кожей, и все три фигуры снова неподвижно застыли в дерзком бессилии перед небесами.

Через некоторое время белый человек поднял голову и медленно воздел руки, требуя внимания, будто оратор, взывающий к огромной толпе — но никакой толпы не было, была лишь безбрежная тишина гор и неба, изредка нарушаемая негромкими птичьими трелями из крон деревьев. Фигура на скалистой седловине начала напыщенно и неукротимо-гордо говорить.

— Эй, ты, там! — воскликнул он дрожащим голосом. — Да, ты! — Он умолк, всё ещё воздевая руки, голова его чуть наклонилась, будто он ждал ответа. Джон изо всех сил смотрел, не спускается ли кто с горы — но на горе не было ни души. Было только небо и насмешливая мелодия ветра в вершинах деревьев. Неужели Вашингтон молился? Джон даже удивился. Но затем иллюзия исчезла — даже в позе человека чувствовалось нечто прямо противоположное молитве.

— Эй, ты, наверху!

Голос стал сильным и уверенным. Это была не жалкая мольба. Больше всего это походило на какую-то невероятную снисходительность.

— Да, ты, там!

Слова, произносимые слишком быстро, чтобы их можно было разобрать, потекли одно за другим. Джон слушал, затаив дыхание, периодически разбирая отдельные фразы, а голос то умолкал, то снова возвышался, то опять умолкал — то сильный и вызывающий, то окрашивавшийся тонами вялого, недоумённого нетерпения. Затем на единственного слушателя понемногу стало снисходить понимание, и как только оно окрепло, он ощутил, как кровь побежала быстрее в его жилах. Брэддок Вашингтон предлагал взятку Богу!

Именно так — без всяких сомнений. Алмаз в руках его рабов был всего лишь задатком, пробным образцом.

Как Джон заметил через некоторое время, это и было основной темой его предложений. Прометей Обогащенный приводил примеры забытых жертв, забытых ритуалов и молитв, вышедших из употреблений ещё до рождения Христа. Некоторое время речь велась в форме напоминаний Богу о том или ином даре, которые Он соблаговолил принять от людей: огромные соборы за то, что Он спасал города от чумы; мирра и злато, человеческие жертвы — прекрасные девушки и взятые в битвах пленники, дети и царевны; звери лесные и скот — овцы и козы, плоды и города, целые завоёванные земли — всё на свете, вожделенное либо живое, предлагалось для Его умиротворения, дабы откупиться воздаянием от Божественного гнева; а теперь он, Брэддок Вашингтон, повелитель алмазов, король и жрец золотого века, властитель пышности и роскоши, предлагает сокровище, о котором даже не мечтали все прежние владыки, и предлагает он его без мольбы, но гордо!

Он передает Богу, продолжал он, перейдя к деталям сделки, величайший в мире алмаз. У этого алмаза будет граней больше, чем листьев на дереве, и при этом весь алмаз будет огранён столь же совершенно, сколь гранят алмазы размером с муху. Множество людей будут работать над ним долгие годы. Он будет водружён под огромным куполом чеканного золота, покрытым дивной резьбой, с опаловыми воротами, инкрустированными сапфирами. В середине будет выдолблена часовня, в центре которой будет алтарь из флуоресцирующего, распадающегося и вечно изменяющегося радия, который выжжет глаза любому, кто вздумает поднять голову и отвлечься от молитвы; на этом алтаре для увеселения Божественного Благодетеля будет заклана любая жертва по Его выбору, пусть это даже будет величайший и могущественнейший из ныне живущих людей.

Взамен он просит совсем пустяк — нечто, до смешного простое для Бога: пусть всё станет таким, каким оно было вчера в этот же час, и пусть всё таким и остаётся. Так просто! Пусть разверзнутся небеса и поглотят всех этих людей и их аэропланы, а затем пусть снова сомкнутся. Пусть у него снова будут его рабы, живые и здоровые.

Ему ещё никогда ни с кем не приходилось считаться или договариваться.

Он сомневался лишь в одном: достаточную ли цену он предложил? Конечно же, и у Бога есть цена. Бог был создан по образу и подобию человека, и было сказано: пусть Он получит Свою цену. И цена должна была быть исключительной: ни один собор, постройка которого длилась долгие годы, ни одна пирамида, которую строили десятки тысяч рабочих, не сравнится с этим собором, с этой пирамидой.

Он сделал паузу. Таково было его предложение. Всё будет выполнено в полном соответствии с договором, и да не будет сочтено дерзостью его утверждение о том, что цена не слишком велика. Он намекал Провидению, что торговаться не намерен.

Ближе к концу он стал говорить отрывисто, коротко и неуверенно; тело его сжалось пружиной — казалось, он силился уловить малейшее движение, какое-либо проявление воли в окружающем его пространстве. Его волосы седели, пока он произносил речь, и теперь он высоко поднял голову к небесам, будто ветхозаветный пророк — в божественном безумии.

У Джона уже кружилась голова, но он продолжал смотреть, и невдалеке от него произошло какое-то странное необычайное явление. Небо на мгновение потемнело, в порыве ветра будто послышался какой-то шепот, далекий звук труб, негромкий шорох громадной шелковой рясы — и на какое-то время вся природа вокруг сникла перед этой тьмой; птицы умолкли; деревья не шевелились, а вдали, над горами, раздались глухие, зловещие раскаты грома.

Миг — и всё. Ветер перестал колыхать высокие травы в долине. Рассвет и день снова заняли подобающее им место, а встающее солнце принялось рассылать горячие волны желтого тумана, ярко освещавшие всё на своём пути. Листья улыбнулись солнцу, и их смех сотряс деревья — и каждый сук вдруг стал напоминать школьную переменку в волшебной стране. Бог отказался от взятки.

Ещё мгновение Джон смотрел на торжество дня. Затем он обернулся и увидел волнение на коричневой поверхности озера, затем ещё волны, и ещё — будто танец золотых ангелов, спустившихся с туч. Аэропланы садились на землю.

Джон сполз с валуна и побежал по склону горы к купам деревьев, где его уже ждали проснувшиеся девушки. Любочка вскочила, в её карманах звякнули драгоценные камни, с губ вот-вот готов был сорваться вопрос — однако Джон чувствовал, что сейчас было не до разговоров. Нужно было, не теряя ни минуты, бежать с горы. Он схватил обеих девушек за руки, и в тишине они стали пробираться через лес, омытый светом и росой. Из долины у них за спиной не доносилось ни звука, если не считать далёких жалобных криков павлинов и обычного приятного утреннего шума.

Пройдя с полмили, они обогнули парк и пошли по узенькой тропке, которая вела на следующую возвышенность. Достигнув вершины, они остановились и обернулись. Их взгляды, под воздействием нахлынувшего мрачного чувства трагической неизбежности, остановились на склоне горы, который они только что миновали.

На фоне неба четко вырисовывалась согбенная фигура седого человека, медленно спускавшегося по крутому склону; за ним следовали два огромных и бесстрастных негра, тащивших груз, всё ещё сверкавший и сиявший на солнце. На полпути вниз к ним присоединились ещё две фигуры: Джон узнал миссис Вашингтон и её сына, на руку которого она опиралась. Авиаторы слезали со своих машин на широкую лужайку перед виллой и с винтовками в руках шли цепью вверх по склону алмазной горы.

А маленькая группа из пяти человек, находившаяся выше и сконцентрировавшая на себе всё внимание наблюдателей, остановилась на выступе скалы. Негры нагнулись и отворили что-то вроде крышки люка в горе. В нём все и исчезли: первым — седовласый мужчина, за ним — его жена и сын, а потом и оба негра; сверкающие кончики их украшенных драгоценными камнями головных уборов слали напоследок солнечных зайчиков, пока не опустилась крышка поглотившего их люка.

Любочка стиснула руку Джона.

— Ах! — не сдерживаясь, воскликнула она, — куда же они? Что они собрались сделать?

— Наверное, убегают по подземному ходу…

Девушки издали приглушённый вскрик, перебив его.

— Ты не догадался? — истерично всхлипнула Любочка. — Гора заминирована!

Она ещё не закончила говорить, а Джону уже пришлось руками прикрыть глаза. Вся поверхность горы в этот миг ослепительно вспыхнула желтым светом, проникавшим сквозь поверхностный грунт, будто яркий свет сквозь ладонь. Невыносимое зарево продолжалось мгновение, а затем — как будто перегорела нить накаливания — исчезло, оставив лишь черную пустыню, от которой медленно поднимался синий дымок, унося с собою остатки растительности и человеческой плоти. От авиаторов не осталось ни крови, ни костей — они были уничтожены столь же полно, сколь и пять душ, укрывшихся внутри горы.

Одновременно, под действием невероятного толчка, вилла в буквальном смысле взлетела в воздух, тут же разваливаясь на пылающие куски, обрушивавшиеся на землю дымящимися кучами и падавшими в озеро. Огня не было — а дым, смешавшийся с солнечным светом, отнесло ветром, и еще несколько минут в воздухе держалась мраморная пыль с огромной бесформенной кучи, которая когда-то была драгоценным дворцом. Больше не последовало ни звука, и в долине остались лишь трое.

XI

На закате Джон и его спутницы достигли высокого утёса, отмечавшего границы владений Вашингтонов, и оглянулись на долину — мирную и прекрасную в час заката. Они присели, чтобы доесть остатки припасов, которые Жасмин захватила с собой в корзинке.

— Прошу! — сказала она, расстелив скатерть и выложив на неё аккуратной горкой бутерброды. — Не правда ли, выглядит аппетитно? Я считаю, что на открытом воздухе еда всегда вкуснее!

— Одно лишь замечание, и Жасмин деградирует до «среднего класса»! — сказала Любочка.

— А теперь, — алчно сказал Джон, — давай посмотрим, что за камни ты положила в карманы? Если ты выбрала удачно, то мы втроем проживём в комфорте до конца наших дней.

Любочка послушно сунула руки в карманы и выложила перед ним две пригоршни блестящих камней.

— Неплохо, — с воодушевлением воскликнул Джон. — Они невелики, но… Постой-ка! — он взял один из них, чтобы получше рассмотреть в лучах заходящего солнца, и выражение его лица тут же изменилось. — Это же не алмазы! Что-то с ними не так!

— Вот это да! — изумлённо воскликнула Любочка. — Какая же я глупая!

— Это стразы! — воскликнул Джон.

— Я знаю. — Она рассмеялась. — Я не тот ящик открыла. Они были на платье одной девушки, которую приглашала Жасмин. Она поменялась со мной на алмазы. Я ведь раньше никогда не видела ничего, кроме настоящих камней!

— И ты взяла их с собой?

— Боюсь, что так, — она задумчиво погладила пальцами стекляшки. — Они мне очень нравятся. Я немного устала от алмазов.

— Очень хорошо, — угрюмо сказал Джон. — Мы будем жить в Аиде. И ты до глубокой старости будешь рассказывать недоверчивым дамам, как открыла не тот ящик! К сожалению, все банковские книги твоего отца исчезли вместе с ним.

— Ну а что такого плохого в Аиде?

— Если в этом возрасте я привезу домой жену, то отец будет только прав, если выставит нас за дверь и «уголька горелого не даст» — так у нас говорят.

В разговор вступила Жасмин.

— Я люблю стирать, — тихо промолвила она. — Я всегда сама стирала свои платки. Я стану прачкой и буду вам помогать.

— А в Аиде есть прачки? — наивно спросила Любочка.

— Конечно, — ответил Джон. — Там всё, как везде.

— А я подумала… вдруг там так жарко, что никто и одежду не носит?

Джон рассмеялся.

— Попробуй только! — сказал он. — Едва начнёшь что-нибудь снимать, так тебя тут же выгонят из города!

— А отец уже там? — спросила она.

Джон изумлённо на неё посмотрел.

— Твой отец мёртв, — хмуро ответил он. — Как же он может быть в Аиде? Ты что-то спутала: то место, которое ты имела в виду, уже давным-давно упразднили.

Поужинав, они сложили скатерть и расстелили одеяла.

— Какой это был чудесный сон! — вздохнула Любочка, глядя на звёзды. — Как странно очутиться здесь и знать, что у тебя нет ничего, кроме единственного платья и жениха без гроша за душой! Под звездами… — повторила она. — Я никогда раньше не видела звёзд. Я думала, что это просто чьи-то огромные далёкие алмазы. Теперь они меня пугают. Они заставляют меня думать, что всё было сном — вся моя юность!

— Это и был сон, — тихо ответил Джон. — Юность ведь всегда сон: что-то вроде временного помешательства…

— Тогда как же это здорово — быть помешанной!

— Так мне говорили, — хмуро сказал Джон. — Но я уже не знаю… Так или иначе, но давай мы будем друг друга любить — год, или сколько получится… Эта форма божественного опьянения годится для всех. Из всего сущего имеют ценность лишь алмазы — алмазы, да ещё, может быть, убогий дар разочарования. Ну что ж, последнего у меня теперь в избытке — и я, как и всегда, превращу его в обыкновенное ничто. — Он вздрогнул. — Подними воротник, девочка: ночь холодна, и ты можешь схватить воспаление лёгких! Великий грех совершил тот, кто первым придумал сознание. Давай-ка отключим его на пару часов.

И, завернувшись в одеяло, он уснул.

---

Примечание переводчика:

[1] Это намёк на обычай мормонов (мормоны по одному не ходят). В журнальной версии рассказа далее следовал дополнительный текст: «Он сказал, что не возражал бы, если бы мы ходили колонной, потому что многие хорошие люди — индейцы, ну или те, кому не повезло — ходили колонной, но никто из его семьи никогда не будет ходить парами!»; этот абзац был удален в окончательной версии рассказа.

---

Оригинальный текст: The Diamond As Big As The Ritz, by F. Scott Fitzgerald.

---

Перевод с английского © Антон Руднев, 2013.

---