Ф. Скотт Фицджеральд
Популярная девушка

---

Каждую субботу около половины одиннадцатого Янси Боуман ускользала от своего кавалера с помощью какой-нибудь милой отговорки, уходила из танцевального зала и направлялась туда, откуда можно было видеть всех в баре загородного клуба. Найдя взглядом отца, она или кивала ему — если видела, что он её заметил, или посылала официанта, чтобы тот привлёк внимание родителя. Если на часах было не больше половины одиннадцатого — то есть, если отец провёл в силках самодельного джина не больше часа — он вставал со стула и позволял убедить себя пойти в зал.

«Танцевальным залом» называлось помещение, в котором днём стояла плетёная мебель — та самая комната, которая всегда имелась в виду, когда кто-нибудь произносил: «Пойдём, потанцуем!» К ней же всегда относились указания «внутри» или «вниз по лестнице». Это была та самая безымянная комната, в которой происходит всё самое важное, что только может произойти в загородном клубе любого городка Америки.

Янси знала: если только ей удастся удержать отца хотя бы час, он будет болтать со знакомыми или смотреть, как она танцует, или же — что случалось редко — потанцует и сам. И тогда по окончании вечера безо всяких проблем ей удастся вывести папу из клуба. За время до полуночи, когда заканчивались танцы, он не успел бы найти повод, чтобы серьёзно с кем-нибудь поссориться.

Всё это подразумевало значительные усилия со стороны Янси; шла она на это не из-за отца, а, скорее, из-за самой себя. Прошлым летом случилось несколько довольно неприятных происшествий. В один из вечеров её задержал страстный, лившийся непрерывным потоком, монолог одного юноши из Чикаго — и в результате, слегка покачиваясь, в дверях зала возник отец; его румяное лицо сильно покраснело, а мутно-голубые глаза были практически полузакрыты, так как он пытался сфокусировать свой взгляд на танцующих, очевидно приготовившись предложить себя в качестве кавалера первой же вдовушке, которая попалась бы ему на глаза. На настойчивое предложение Янси уйти из клуба немедленно он самым забавным образом обиделся.

После этого случая Янси тщательно следила за временем своего фабианского маневра.

Янси и её отец считались самыми красивыми обитателями маленького городка на Среднем Западе. Том Боуман, несмотря на двадцатилетнее увлечение виски и редкий гольф, всё еще отличался крепким сложением. У него была контора в центре города, в которой он думал о каких-то смутно представлявшихся ему делах с недвижимостью, фактически же основной его заботой была демонстрация в загородном клубе прекрасного профиля и хороших, непринуждённых манер. За этим он и провёл большую часть тех десяти лет, что минули с момента смерти его жены.

Янси было двадцать лет, она всегда держала себя в неопределённо-томной манере, частично обусловленной её ленивым нравом, а частично усвоенной во время одной поездки к родственникам в один из восточных штатов, в нежном и впечатлительном возрасте. Она была смышлёной, ветреной, романтичной при Луне и никак не могла решить, выходить ли замуж по любви или по расчёту — последняя из этих двух абстракций казалась ей более реальной, так как воплощалась в одном из самых пылких её обожателей. Кроме того, ей приходилось выступать в роли хозяйки дома — и это ей вполне удавалось; домашнюю жизнь она старалась устроить в гладком и спокойном ритме, чтобы как-то регулировать постоянную тягу отца к алкоголю.

Отца она обожала. Она обожала его из-за его прекрасной внешности и очаровательных манер. Он так никогда и не потерял шарма одного из самых популярнейших людей в йельском братстве «Череп и кости». И этот его шарм и стал тем стандартом, по которому впечатлительная Янси, сама того не сознавая, судила всех знаком ей мужчин. Тем не менее, отец и дочь были далеки от тех сентиментальных семейных отношений, которые являются стержнем любого придуманного сюжета, а в жизни существуют лишь в воображении старшего поколения. Янси Боуман уже решила, что выйдет замуж и оставит свой дом до конца года. Она смертельно скучала.

Скотт Кимберли, который впервые увидел её в загородном клубе в тот ноябрьский вечер, согласился с леди, у которой гостил, в том, что Янси была изысканной юной красавицей. Из-за чрезмерной чувствительности, которая была весьма неожиданной чертой у такого молодого человека — а Скотту было всего лишь двадцать пять — он отказался ей представиться, с тем, чтобы инкогнито понаблюдать за ней в течение одного сказочного часа и тем самым растянуть удовольствие — или оттянуть разочарование? — в предвкушении беседы, которой он и намеревался завершить этот вечер.

— Она так и не смогла оправиться от огорчения, когда не смогла познакомиться с проезжавшим мимо нашего города принцем Уэльским, — заметила миссис Оррин Роджерс, проследив за его взглядом. — По крайней мере, она сама так говорит; не знаю, серьёзно или в шутку. Но я слышала, что стены её комнаты обклеены его фотографиями!

— Чьими фотографиями? — неожиданно спросил Скотт.

— Ну, его — принца Уэльского.

— А кто обклеил ими её комнату?

— Ну, Янси Боуман — та девушка, которая тебе так понравилась.

— В каком-то плане все красавицы одинаковы, — рассудительно заявил Скотт.

— Да, я с тобой согласна.

Но в голосе миссис Роджерс прозвучало полнейшее равнодушие. Никогда в жизни она не понимала, что и у других людей бывают какие-то мысли — до тех пор, пока сама эта мысль вследствие постоянного повторения не стала привычным фоном для её уха.

— Поговорим о ней? — предложил Скотт.

С насмешливо-укоризненной улыбкой миссис Роджерс позволила вовлечь себя в злословие. Но до конца вечера было ещё далеко. Заиграл оркестр и по комнате с зелёными стенами разлились негромкие звуки музыки, а две пары, представлявшие здесь в этот вечер местную молодежь, закружились в танце, повинуясь струящемуся ритму. Несколько апатичных юношей один за другим собрались у дверей, и невооружённым взглядом было видно, что музыка не принесла в комнату ожидавшегося веселья. Эти девушки и юноши знали друг друга с детства; хотя на площадке иногда и зарождались новые семьи, это были браки по привычке, от излишней покорности судьбе, а иногда и просто от скуки.

Здешним нарядам не хватало того блеска, который необходим для романов, вспыхивающих короткими летними ночами, когда тебе всего семнадцать лет. В таких местах, как это, думал Скотт, ища глазами Янси, происходит группирование остатков — самых некрасивых, самых глупых, самых бедных членов общества; по всей вероятности, они тоже стремятся к более привлекательной судьбе, пусть не такой красивой и не такой уж и юной. Тут Скотт почувствовал себя глубоким стариком.

но среди присутствовавших было одно лицо, к которому эти его обобщения не относились. Когда взгляд Скотта, наконец, обнаружил среди танцующих Янси Боуман, Скотт сразу почувствовал себя помолодевшим. Она была реинкарнацией всего того, что так и не проявилось в танце: грациозной юности, надменной, томной свежести и красоты, которая была печальной и бренной, подобно воспоминаниям о прекрасном сне. Её партнер — молодой человек с одним из этих, ещё не оформившихся румяных лиц, на которых всегда почему-то проступают белые пятна, словно кто-то в холодный день дал ему пощечину — казалось, вовсе не вызывал у неё интереса; её отсутствующий печальный взор блуждал по группам людей, стоявшим у стен, ненадолго задерживаясь то на чьём-нибудь лице, то на чьём-нибудь платье.

— Голубые глаза! — сказал Скотт миссис Роджерс. — Они ни о чём не говорят, но они прекрасны; а этот нос, и губы, и подбородок определённо аристократичны — по крайней мере, мне так кажется, — извиняющимся тоном добавил он.

— О да, она — настоящая аристократка! — согласилась миссис Роджерс. — Её дедушка был сенатором, или политиком, в общем, кем-то в одном из южных штатов. А её отец выглядит, как настоящий аристократ! Да, они настоящие аристократы; это, действительно, аристократическая семья!

— Но энергии ей, кажется, не хватает.

Скотт смотрел, как жёлтое платье то исчезало, то появлялось из-за спин танцующих.

— Она не очень-то любит двигаться. Странно, что она так хорошо танцует. Она помолвлена? Кто тот мужчина, который так упорно перехватывает её в танце — вон тот, который так грубо засовывает свой галстук под воротник и щеголяет в пиджаке с дивными косыми карманами?

Его сердила настойчивость этого молодого человека, и его сарказму явно не хватало объективности.

— А, это… — миссис Роджерс подалась вперед, и кончик её языка явственно показался между губ. — Это же О'Рурки-младший! Кажется, он в неё влюблён.

— А мне кажется, — неожиданно заявил Скотт, — что я всё-таки попрошу вас представить меня, если она окажется рядом, когда кончится музыка.

Миссис Роджерс, маленькая, нервная, уже начинающая полнеть, и Скотт Кимберли, кузен её мужа, черноволосый молодой человек чуть ниже среднего, поднялись со стульев и взглядами поискали в толпе танцующих Янси. Скотт был сиротой — сиротой с полумиллионом собственных денег, и в этом городе он оказался по одной простой причине: он опоздал на поезд. Они искали её еще несколько минут — но тщетно. Янси и её жёлтое платье больше не мелькали среди танцоров.

Стрелки часов показывали половину одиннадцатого.

II

— Добрый вечер, — говорил ей в этот момент отец, проглатывая слоги. — Кажется, это уже вошло в привычку?

Они стояли у боковой лестницы, и за его плечом через стеклянную дверь Янси могла видеть с полдюжины мужчин, сидевших вокруг столика в баре со знакомым ей весёлым блеском в глазах.

— Может, пойдешь, посмотришь на танцы? — предложила она, улыбаясь и подчёркивая светское равнодушие, которого она совсем не чувствовала.

— Благодарю, но только не сейчас!

Достоинство, с которым он это произнёс, было немного преувеличенным, чтобы вызвать доверие.

— Просто выйди и осмотрись, — настаивала она. — Все сегодня здесь, и я хотела кое о ком с тобой поговорить.

Это было не слишком хорошо придумано, но ничего лучше ей в голову не пришло.

— Я очень сомневаюсь, что там найдётся что-нибудь интересное для меня, — выразительно произнёс Том Боуман. — Я заметил, что по каким-то надуманым причинам меня всё время вытаскивают отсюда, отрывая от жизни не менее чем на полчаса, словно я — ребёнок, который не может сам за собой уследить.

— Я просто прошу тебя немного там побыть!

— Ты очень заботлива, спасибо! Но как раз сегодня мне крайне интересна происходящая именно здесь беседа!

— Пойдём, папа!

Янси со всем возможным очарованием взяла его под руку, но он тут же освободился, подняв руку — и рука Янси свободно упала.

— Боюсь, я вынужден отказаться.

— Прошу тебя, — чуть более настойчиво сказала она, стараясь не показывать, как её раздражает необычно долгий спор, — ты пойдёшь, осмотришься, и если тебе там не понравится, ты просто уйдёшь.

Он покачал головой.

— Нет, спасибо.

Затем, не говоря ни слова, он резко развернулся и вернулся в бар. Янси пошла обратно на танцплощадку. Как ни в чём ни бывало, она окинула взглядом толпу стоявших молодых людей и после недолгого размышления проворковала оказавшемуся рядом с ней юноше:

— Потанцуем, Карти? Я не знаю, где мой партнёр…

— Буду рад, — искренне ответил Карти.

— Ужасно любезно с твоей стороны!

— С моей? Напротив — с твоей!

Она бросила на него равнодушный взгляд. Она очень рассердилась на отца. На следующее утро за завтраком, она, конечно же, сможет сколько угодно распространять вокруг себя пламенный холод и недовольство; ну а сегодня вечером ей оставалось лишь ждать и надеяться, что, случись самое худшее, отец, по крайней мере, останется в баре до окончания танцев.

Откуда-то из-под её локтя неожиданно возникла миссис Роджерс, которая жила по соседству с Боуманами. Рядом с ней был какой-то незнакомый молодой человек.

— Янси, — сказала миссис Боуман с вежливой улыбкой, — позволь представить тебе мистера Кимберли. Мистер Кимберли находится у нас в гостях, и мне бы очень хотелось вас познакомить!

— Я так рада! — вежливо и протяжно произнесла Янси.

Мистер Кимберли предложил мисс Боуман потанцевать, на что мисс Боуман равнодушно согласилась. Как и подобало, они взялись за руки и начали танец как раз вовремя, вступив в толпу танцующих вместе со вступлением в музыкальную тему барабанного ритма. И сразу же Скотту показалось, что комната, и кружащиеся по ней пары обратились в какой-то серый фон, на котором осталась лишь она. Яркие лампы танцевального зала, ритмы музыки, повторявшиеся парафразы, лица множества девушек, красивые, непримечательные или смешные, слились в некий статичный монолит, словно все они собрались сюда в качестве свиты для томных глаз и движущихся в танце ножек Янси.

— Я всё время на вас смотрел, — просто сказал Скотт. — Кажется, вам здесь скучно?

— Неужели? — её голубые глаза вдруг с радостным интересом приоткрылись и стали похожи на нежные ирисы. — Какой кошмар! — добавила она.

Скотт рассмеялся. Она воспользовалась такой выразительной фразой и даже не улыбнулась — конечно, она вовсе не хотела придать ей оттенок правдоподобия. Из многих уст он уже слышал самые модные словечки этого сезона: «горячо», «шикарно» и «здорово», применённые кстати и некстати, но еще никогда ему не доводилось слышать слово, полностью лишившееся своего буквального значения. В устах этой чопорной юной красавицы всё звучало очаровательно.

Танец окончился. Янси и Скотт направились к стоявшему у стены дивану, но сесть на него им не удалось — раздался визгливый смех, и жилистая девица, тащившая за собой смущённого кавалера, затормозила прямо перед ними и плюхнулась как раз туда, куда они только что собирались сесть.

— Как грубо! — заметила Янси.

— Думаю, что ей можно найти оправдание.

— Для девушки с такими коленками оправданий быть не может!

И они уселись на двух неудобных жёстких стульях.

— Откуда вы приехали? — спросила она у Скотта с вежливым безразличием.

— Из Нью-Йорка.

Услышав это, Янси соблаговолила остановить свой взгляд на молодом человеке, по крайней мере, на десять секунд — впервые за всё время их знакомства.

— А кто был тот джентльмен с невидимым галстуком, — довольно бесцеремонно спросил Скотт, чтобы заставить её взглянуть на него еще раз, — который буквально вас осаждал? Я никак не мог отвести от него взгляд. Он также занимателен, как и его одежда?

— Не знаю, — протянула она. — Мы с ним всего неделю помолвлены…

— О, господи! — воскликнул Скотт; на лбу у него показались капельки пота. — Прошу прощения! Я не…

— Я просто пошутила, — перебила она его, рассмеявшись и вздохнув. — Мне было интересно, что вы на это скажете?

Затем они рассмеялись вместе, и Янси продолжила:

— Я ни с кем не помолвлена. Я ужасно непопулярна! — Её голос оставался всё таким же томным, и это противоречило значению её слов. — Никто никогда не захочет взять меня в жёны!

— Какая жалость!

— Но это правда! — проворковала она. — Ведь мне постоянно нужны комплименты, потому что я не могу без них жить, но никто уже не считает меня даже симпатичной, и как мне теперь жить — я не знаю!

Давно уже Скотту не было так весело.

— Прекрасное дитя, — воскликнул он, — бьюсь об заклад, что с утра и до вечера вы не слышите ничего, кроме комплиментов!

— Нет-нет! — ей явно нравился этот разговор. — Я никогда не слышу комплиментов, если только сама на них не напрашиваюсь.

«Всё также, как и всегда, — размышляла она, оглядывая зал в одном из свойственных ей припадков пессимизма. — Всё те же ребята трезвые, и те же пьяные; всё те же старухи сидят у стен — только рядом с ними теперь сидят еще две-три девушки, танцевавшие в прошлом году».

Янси достигла той стадии, когда все эти танцы в клубе казались ей почти что абсолютной глупостью. Раньше всё было похоже на волшебный карнавал, на котором изысканные и беспорочные девы, напудренные до последней степени розовости, демонстрировали себя очаровательным незнакомцам; теперь же картина поблекла и превратилась в средних размеров зал, в котором с редким бесстыдством демонстрировались ничем не прикрытые порывы явных неудачниц. Как много изменилось за эти несколько лет! Но ведь сами танцы вовсе не изменились, если не считать перемены фасона манжет или новых сальто в оборотах речи.

Янси была готова выйти замуж.

Между тем целая дюжина замечаний и вопросов так и не сорвались с губ Скотта Кимберли, потому что им помешало появление извиняющейся миссис Роджерс.

— Янси, — сказала она, — наш шофёр только что позвонил и сказал, что машина сломалась. Не могли бы вы с отцом нас подвезти? Если это не очень удобно, пожалуйста, не стесняйся и скажи…

— Я уверена, что папа будет ужасно рад вам помочь! В машине всем хватит места, потому что я поеду с друзьями.

«Будет ли отец в полночь в состоянии хотя бы выйти отсюда самостоятельно?» — подумала она.

Но ведь он водит машину в любом состоянии — кроме того, людям, просящим подвезти, не очень-то приходится выбирать, с кем ехать.

— Замечательно! Большое вам спасибо, — сказала миссис Роджерс.

Затем миссис Роджерс удалилась со сцены — ведь она только что миновала тот игривый возраст, когда замужние дамы считают, что они всё ещё молоды и являются persona grata для молодежи; она вступила в самое начало возраста, когда собственные дети уже тактично дают понять, что такое убеждение не соответствовует действительности. В этот момент заиграла музыка, и неудачливый молодой человек с белыми пятнами на красной физиономии вновь возник перед Янси.

Прямо перед окончанием последнего перед перерывом танца Скотт Кимберли перехватил её в очередной раз.

— Я вернулся, — начал он, — чтобы сказать вам, что вы прекрасны!

— Не верю, — ответила она. — И кроме того, вы всем это говорите!

Мелодия стремительными порывами неслась к финалу; затем они, наконец-то, уселись на удобном диване.

— Я уже три года никому этого не говорил, — сказал Скотт.

На самом деле не было никаких причин говорить о трёх годах, но каким-то образом это прозвучало убедительно для них обоих. Её любопытство зашевелилось. Ей стало интересно знать, что представляет из себя Скотт? Она стала лениво, как бы нехотя, расспрашивать его: начала с его родства с Роджерсами, а закончила — он даже и не заметил, как они до этого дошли — выслушав от него подробное описание его квартиры в Нью-Йорке.

— Мне хочется жить в Нью-Йорке, — сказала она ему, — на Парк-Авеню, в одном из этих красивых белых домов, в которых квартиры по двенадцать комнат и стоят целое состояние!

— Да, и я бы тоже этого захотел, если бы был женат. Я думаю, Парк-Авеню — одна из самых красивых улиц на свете, потому что на ней нет никаких чахлых парков, которые всегда стараются насадить в городе, чтобы создать искусственное ощущение природы.

— Да, согласна, — сказала Янси. — Мы с отцом ездим в Нью-Йорк раза три в год. И всегда останавливаемся в «Ритце».

Это было не совсем так. Обыкновенно она раз в год вымаливала у отца — которому вовсе не хотелось что-то менять в своём спокойном существовании — поездку в Нью-Йорк, уверяя его, что просто обязана провести неделю, глазея на витрины магазинов, расположенных по Пятой Авеню, распивая чаи с прежними школьными подругами из «Фармовер» и иногда принимая приглашения в театры и на обеды от студентов Йеля или Принстона, случайно оказавшихся в городе. Это было очень приятное время — каждый час приобретал свой цвет, и жизнь была наполнена ими до самых краёв: танцы в «Монмартре», обеды в «Ритце», где кинозвёзды или знаменитые дамы из высшего света сидели буквально за соседними столиками, или же просто мечты о том, что бы она купила у Хемпеля, у Уокса или у Трамбла, если бы в доходах её отца присутствовало еще несколько дополнительных ноликов со правильной стороны. Она восхищалась Нью-Йорком с неутихающей пылкой страстью — восхищалась им так, как могут восхищаться лишь девушки с Юга или со Среднего Запада. На его весёлых базарах она чувствовала, что душа её взмывает ввысь от бурного наслаждения, потому что для неё в этом городе не было ничего безобразного, ничего низкого, ничего безвкусного.

Она жила в «Ритце» лишь однажды. Гостиница «Манхэттен», где они обычно останавливались, закрылась на ремонт. Она знала, что ей больше никогда не удастся уговорить отца остановиться в «Ритце».

Через мгновение она попросила принести бумагу, карандаш и нацарапала записку мистеру Боуману; она написала, что ему придётся отвезти миссис Роджерс и её гостя домой «по их просьбе» — и это она подчеркнула. Она надеялась, что ему удастся «не упасть в грязь лицом». Записку она передала с официантом. И перед началом следующего танца записка была ей возвращена с краткой надписью «О.К.» и инициалами отца.

Остаток вечера пролетел быстро. Скотт Кимберли перехватывал её во время танцев так часто, как только позволяли приличия, и непрерывно уверял её в её вечной и неземной красоте — чего, не без капризного пафоса, она от него и требовала. Кроме того, он ещё и слегка подшучивал над ней — но, кажется, ей это не нравилось. Как и все нерешительные и неуверенные люди, она и не подозревала, что была нерешительной и неуверенной. Она не совсем поняла, когда Скотт сказал, что личность её пребудет на Земле даже тогда, когда она станет так стара, что уже перестанет думать об этом.

Больше всего ей нравилось говорить о Нью-Йорке, и каждый из их кратких разговоров рождал в её памяти картину метрополиса, о котором она и думала, глядя через плечо Джерри О’Рурка, Карти Врэйдена, или еще какого-нибудь щеголя — к которому, как и ко всем остальным, она была совершенно равнодушна. В полночь она послала отцу еще одну записку, в которой написала, что миссис Роджерс и её гость уже ждут его на крыльце у дороги. Затем, надеясь на лучшее, она вышла из дверей в звёздную ночь и уселась в родстер Джерри О’Рурка.

III

— Спокойной ночи, Янси!

Вместе со своим провожатым она стояла у бордюра перед небольшим оштукатуренным домом, в котором жила. Мистер О’Рурк пытался придать романтическое значение своим словам, растягивая гласные её имени. Вот уже несколько недель он пытался развить их отношения, пытаясь почти насильно вложить в них чувство; но равнодушие Янси, служившее ей защитой практически ото всего, неизменно сводило все его попытки к нулю. Джерри О’Рурк был пройденным этапом. В его семье, конечно, водились деньги; но сам он работал в брокерской конторе, как и все остальные представители нынешнего молодого поколения. Он продавал акции — акции тогда были чем-то новым; в дни бума недвижимость тоже была новинкой; затем новостью стали автомобили. А теперь в моде были акции. Их продавали молодые люди, которые не нашли своим силам никакой другой области применения.

— Пожалуйста, не беспокойся, дальше я дойду сама. — Затем, когда он уже нажал на сцепление: — Увидимся!

Через минуту с залитой лунным светом улицы он свернул в боковой переулок и исчез, но грохот мотора ещё долго раздавался в ночи, как бы заявляя, что пара дюжин усталых обитателей этого квартала не занимала в его радужных мечтах абсолютно никакого места.

Задумавшись, Янси присела на ступеньки крыльца. У неё не было ключа, так что надо было ждать отца. Через пять минут на улице показался родстер и с преувеличенной осторожностью остановился у большого соседнего дома Роджерсов. Успокоившись, Янси встала и медленно пошла по тротуару. Дверца автомобиля открылась, и Скотт Кимберли помог выйти миссис Роджерс; но, проводив её до крыльца, Скотт Кимберли, к удивлению Янси, вернулся к машине. Янси была достаточно близко, чтобы заметить, что Скотт сел за руль. Когда автомобиль подъехал к дому Боуманов, Янси заметила, что отец занимает всё заднее сиденье и смешно качает головой, борясь с наваливавшейся на него дремотой. Она застонала. Роковой последний час не прошел для него даром — Том Боуман опять проиграл битву с алкоголем.

— Привет! — воскликнула Янси, подойдя ближе.

— Янси! — пробормотал родитель, неудачно симулируя оживлённую приветливость; его губы сложились в обворожительную ухмылку.

— Ваш отец не очень хорошо себя чувствует и позволил мне вести машину, — весело объяснил Скотт, выйдя из авто и подойдя к Янси. — Отличная машина. Давно уже у вас?

Янси рассмеялась, но не слишком весело.

— Он может двигаться?

— Кто не может двигаться? — оскорблёно осведомился голос из машины.

Скотт уже стоял у дверцы.

— Позвольте помочь вам выйти, сэр?

— Я м’гу выйти. Я с’м м’гу выйти, — ответствовал мистер Боуман. — Пр’сто пожал’ста, под’иньтесь немн’жко, и я см’гу выйти. Кто-то, должно быть, налил мне несвежий виски.

— Видимо, их было несколько, — холодно и резко парировала Янси.

Мистер Боуман на удивление легко добрался до бордюра; но это был мнимый успех, потому что он тотчас же решил опереться на нечто, видимое лишь ему одному, и от падения его спасла лишь быстро подставленная рука Скотта. Мужчины пошли за Янси; она шла к дому в состоянии исступлённой ярости и смущения. А вдруг молодой человек решит, что подобные сцены повторяются здесь каждую ночь? Янси чувствовала себя униженной из-за того, что сама присутствовала при этом. Если бы её отца каждый вечер доставляла до постели пара дворецких, она бы, вероятно, даже гордилась тем, что он может себе позволить подобные кутежи; но только подумайте: ей самой приходится помогать ему добираться до постели, на ней лежат все заботы и тревоги! И, наконец, она была рассержена тем, что здесь оказался Скотт Кимберли; её раздражала его готовность помочь.

Дойдя до облицованного кирпичом крыльца, Янси поискала в карманах жилета Тома Боумана ключи и отворила дверь. Через минуту хозяина дома усадили в кресло.

— Благодарю вас, — сказал он, на мгновение протрезвев. — Садитесь. Не хотите выпить? Янси, дорогая, принеси нам немного печенья и сыра, если они у нас есть!

И Янси, и Скотт рассмеялись над бессознательной холодностью этой фразы.

— Тебе пора спать, папа, — сказала она; раздражение боролось в ней с вежливостью.

— Принесите мне гитару, — предложил он, — я вам что-нибудь сыграю!

Если не считать подобных вечеров, гитары он не касался уже лет двадцать. Янси повернулась к Скотту.

— С ним всё будет в порядке. Большое спасибо. Через минуту он будет дремать, а когда я поведу его спать, он будет кроток, как ягнёнок.

— Ну, что ж…

Вместе они подошли к двери.

— Устали? — спросил он.

— Нет, нисколько.

— Тогда, пожалуй, я бы попросил у вас позволения остаться ещё на пару минут, пока вы не убедитесь, что с ним всё в полном порядке и он действительно уснул. Миссис Роджерс дала мне ключ от дома, так что я не потревожу её, если вернусь чуть попозже.

— Да нет, всё прекрасно! — возразила Янси. — Ничего страшного, он не причинит никаких неудобств. Просто он выпил лишний стаканчик — да и виски здесь, ну, сами понимаете! Нечто подобное уже случалось в прошлом году, — добавила она.

Её объяснения показались ей вполне убедительными.

— Но, тем не менее, нельзя ли мне остаться ещё хоть на минутку?

Они сели рядом на плетёном канапе.

— Я подумываю задержаться в городе ещё на пару дней, — сказал Скотт.

— Чудесно! — в её голосе вновь послышались томные нотки.

— Кузен Пит Роджерс сегодня плохо себя чувствовал, но завтра он собрался на утиную охоту и пригласил меня с собой.

— Как здорово! Мне всегда до смерти хотелось побывать на охоте, отец всё время обещает взять меня с собой, но до сих пор так и не взял.

— Мы собираемся охотиться три дня, а затем я, наверное, вернусь сюда и проведу здесь следующие выходные…

Он внезапно умолк, подался вперёд и прислушался.

— Что там происходит?

Из комнаты, откуда они только что вышли, донеслись отрывистые звуки музыки — то резкие, то еле слышные, аккорды гитары.

— Это отец! — воскликнула Янси.

Наконец до них донёсся пьяный и неразборчивый голос, печально тянувший низкие ноты:

Песню городу пою
И сижу на рельсах.
Счастье — это быть свободным,
Выйдя из тюрьмы.

— Какой кошмар! — воскликнула Янси. — Он разбудит весь квартал!

Припев закончился, вновь зазвенела гитара, затем раздался последний предсмертный хрип струн — и всё стихло. Через мгновение раздался негромкий, но явственный храп. Мистер Боуман, удовлетворив свои музыкальные потребности, наконец-то уснул.

— Давайте поедем куда-нибудь кататься! — попросила Янси. — Что-то я перенервничала…

Скотт с готовностью встал и они спустились к машине.

— Куда поедем? — спросила она.

— Мне всё равно.

— Можно проехать полквартала вперёд к Крест-Авеню — это наша центральная улица — а затем к реке.

IV

Когда они свернули на Крест-авеню, перед ними возник низко посаженный новый собор, похожий на белого бульдога, застывшего на откормленных ляжках, громадный и недостроенный в подражание собору, который случайно остался недостроенным в одном маленьком фламандском городке. Всё ещё слегка присыпанные белеющим строительным мусором призраки четырех залитых лунным светом апостолов пустыми глазницами взглянули на них из ниш. Собор венчал Крест-авеню. Вторым по величине объектом на улице являлось массивное кирпичное здание, принадлежавшее Р. Р. Камфорду, «мучному королю», за которым на полмили тянулись претенциозные приземистые каменные дома, построенные в мрачных девяностых. Они были украшены чудовищными балюстрадами, по которым когда-то цокали копыта великолепных лошадей; вторые этажи были сплошь усеяны громадными круглыми окнами.

Непрерывный ряд этих мавзолеев разбивал лишь небольшой парк, где в треугольнике травы с руками, связанными за спиной каменной верёвкой, стоял десятифутовый Натан Хэйл и спокойно смотрел на высокий обрывистый берег медленной Миссисипи. Крест-авеню бежала мимо этого берега, даже не подозревая о его существовании, потому что фасады всех домов были обращены внутрь города, к улице. После первой полумили улица менялась; появлялись террасы с лужайками, изыски в виде штукатурки и гранита, до некоторой степени имитировавшие мраморные очертания Малого Трианона. Дома этой части улицы промелькнули за несколько минут; затем дорога сворачивала, и машина направилась прямо на лунный свет, который, казалось, исходил от фары гигантского мотоцикла, несшегося по дороге прямо на них.

Они проехали коринфские очертания «Храма Христианской Науки», проехали квартал мрачных каркасных ужасов — пустынный ряд строений из грубого красного кирпича, неудачный эксперимент поздних девяностых; затем опять пошли новые дома из ярко-красного кирпича с отделкой из белого камня, с чёрными железными заборами и живыми изгородями по краям цветущих лужаек. Они быстро исчезли из вида, оставшись позади наслаждаться своим мимолётным великолепием; затем в лунном свете показались обречённые скоро выйти из моды, как и каркасные дома, пригородные особняки, увенчанные куполами, и самые старые дома Крест-авеню, построенные из тёмного камня.

Внезапно крыши стали ниже, лужайки у домов уменьшились, сами дома съёжились и стали походить на бунгало. Они занимали всю последнюю милю улицы, оканчивавшуюся у поворота реки, где пышную авеню завершала статуя Челси Арбутнота. Арбутнот был первым губернатором — и практически последним жителем города, в чьих жилах текла англосаксонская кровь.

Хотя Янси молчала всю дорогу, полностью отдавшись своему плохому настроению, свежий северный ноябрьский воздух всё же подействовал на неё успокоительно. Завтра нужно будет вытащить из чулана меховое пальто, подумала она.

— Куда мы приехали?

Машина замедлила ход, и Скотт с любопытством оглядел помпезную каменную фигуру, ясно вырисовывавшуюся в лунном свете; одна рука покоилась на книге, а указательный палец другой с символической укоризной показывал прямо на остов недостроенного нового дома.

— Здесь кончается Крест-авеню, — сказала Янси, повернувшись к нему. — Это наша главная улица.

— Музей архитектурных неудач!

— Что-что?

— Да нет, ничего! — пробормотал он.

— Я должна была рассказать вам о городе, но я забыла… Если хотите, можно немного пройтись по бульвару вдоль реки — но, может, вы устали?

Скотт уверил её, что не устал — совсем не устал.

Цементная дорога сужалась под темнеющими деревьями, переходя в бульвар.

— Миссисипи — как мало она значит для вас сегодня! — вдруг сказал Скотт.

— Что? — Янси огляделась вокруг. — Ах, река…

— Думаю, что для ваших предков она представлялась самым важным жизненным фактором.

— Но мои предки жили не здесь, — с плохо скрытой гордостью ответила Янси. — Мои предки были из Мэриленда. Отец переехал сюда после того, как окончил Йель.

— Ого! — Скотт из вежливости сделал вид, что прямо-таки поражён.

— Мама была родом отсюда. А отец переехал из Балтимора, потому что здешний климат полезен для его здоровья.

— Ясно.

— Разумеется, я считаю, что теперь наш дом — здесь, — и, чуть более снисходительно, — впрочем, место для меня не имеет никакого значения.

— Да, конечно…

— Если не считать того, что мне хочется жить на востоке страны и я никак не могу убедить отца туда переехать, — закончила она.

На часах было уже глубоко за полночь, и на бульваре практически никого не было. Иногда впереди, на верхушке холма, появлялась пара жёлтых дисков, и при приближении вырисовывались очертания припозднившегося автомобиля. Не считая этого, они были одни во тьме. Луна скрылась за облаками.

— Когда дорога подойдёт к реке, давайте остановимся и посмотрим на воду? — предложил он.

Янси внутренне улыбнулась, почти рассмеялась. Предложение было явно из тех, какие один её знакомый называл «понятными на всех языках». Смысл его сводился, конечно же, к созданию естественной ситуации, благоприятствующей поцелую. Она задумалась. Мужчина до сих пор не произвёл на неё никакого определённого впечатления. Он хорошо выглядел; скорее всего, у него были деньги; он жил в Нью-Йорке. Во время танцев он начал ей нравиться, симпатия росла по мере того, как вечер подходил к концу; но ужасное прибытие отца домой вылило ушат холодной воды на только что родившееся тепло в отношениях. Стоял ноябрь. Ночь была холодной. Но…

— Хорошо, — кротко согласилась она.

Дорога раздваивалась; они немного покружили и остановили машину на открытом месте, высоко над рекой.

— Ну, и? — сказала она в тишине, воцарившейся после того, как двигатель перестал работать.

— Спасибо.

— Тебе здесь нравится?

— Почти. Но не совсем.

— Почему?

— Сейчас скажу, — ответил он. — Почему тебя назвали Янси?

— Это семейная традиция.

— Очень красивое имя.

Он ласково повторил: «Янси» несколько раз.

— Янси — в нём слышится вся грация Нэнси, но в нём нет чрезмерной важности.

— А как тебя зовут? — спросила она.

— Скотт.

— Скотт, а дальше?

— Кимберли. А ты не знала?

— Я плохо расслышала. Миссис Роджерс представила тебя чуть невнятно.

Последовала недолгая пауза.

— Янси, — повторил он. — Прекрасная Янси, голубоглазая и томная! Ты знаешь, почему я не совсем доволен поездкой, Янси?

— Почему?

Она незаметно приблизила своё лицо и ждала ответа, слегка раскрыв губы; он знал, что просящей — воздастся.

Не спеша, он наклонился к ней и дотронулся губами до её губ.

Он вздохнул — и оба они почувствовали какое-то облегчение, им больше не нужно было играть в то, чего требовали древние обычаи для дел подобного рода.

— Спасибо, — сказал он также, как и тогда, когда остановил машину.

— Сейчас ты доволен?

В темноте она, не улыбаясь, смотрела на него своими голубыми глазами.

— Почти; но разве я могу быть уверен?

Он вновь наклонился к ней, но она отвернулась и включила зажигание. Наступила глубокая ночь, и Янси начала уставать. Какой бы ни была цель сегодняшнего эксперимента, она была достигнута. Он получил то, о чём просил. Если ему понравилось, ему захочется ещё, и это давало ей определённые преимущества в игре, которая, как она чувствовала, только что началась.

— Я хочу есть, — капризно сказала она. — Давай поедем куда-нибудь и поедим.

— Отлично, — с печалью в голосе согласился он. — Как раз тогда, когда мне стало так хорошо на Миссисипи.

— Как ты думаешь, я красива? — почти что жалобно спросила она, когда они откинулись на спинки сидений.

— Что за нелепый вопрос!

— Но я люблю, когда люди мне об этом говорят!

— Я как раз и собирался этим заняться, но тут ты включила мотор…

Они приехали в центр и заказали яичницу в пустынном ночном ресторане. Янси была бледна. Ночь стряхнула энергичную лень и томный колер с её лица. Она завела разговор о Нью-Йорке и слушала его рассказы до тех пор, пока он не стал начинать каждое предложение с «Ну, ладно, смотри, вот ты…».

После ужина они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в небольшой гараж, и прямо перед входной дверью она позволила ему поцеловать себя ещё раз. А затем ушла в дом.

Большая гостиная, занимавшая практически всю ширину маленького дома, освещалась лишь красными отблесками умирающего в камине огня — уходя из дома, Янси растопила камин, и дрова прогорели. Она взяла полено из ящика и бросила его на тлеющие угли, а затем вздрогнула, услышав голос из полумрака, в который была погружена дальняя часть комнаты.

— Уже дома?

Это был голос отца, не вполне еще трезвый, но уже вполне сознательный и вежливый.

— Да. Ездила кататься, — коротко ответила она, сев на плетёный стул у огня. — И еще поужинали в городе.

— Понятно…

Отец пересел на стул, поближе к огню, уселся поудобнее и вздохнул. Наблюдая за ним краешком глаза — потому что она решила вести себя с подобающей случаю холодностью — Янси заметила, что за прошедшие два часа к отцу полностью вернулось его обычное достоинство. Его седеющие волосы были лишь слегка примяты; на красивом лице вновь появился лёгкий румянец. И лишь по его всё ещё красным глазам можно было догадаться о недавнем загуле.

— Хорошо провела время?

— А почему это тебя вдруг стало интересовать? — грубо ответила она.

— А почему это не должно меня интересовать?

— Мне показалось, что в начале вечера тебя это не слишком заботило! Я попросила тебя подвезти людей до дома, а ты не смог повести свою собственную машину!

— Чёрт возьми, это я-то не смог?! — запротестовал он. — Да я вполне смог бы участвовать хоть в гонках на… аране, нет — на арене! Это миссис Роджерс настояла на том, чтобы машину вёл её юный обожатель, и что я мог поделать?

— Это вовсе не её юный обожатель! — резко ответила Янси. Из её голоса исчезли все признаки томности. — Ей столько же лет, сколько и тебе. Это её племянница! — Я хотела сказать, племянник, конечно!

— Прошу прощения!

— Думаю, тебе ещё надо бы извиниться передо мной!

Неожиданно она обнаружила, что больше не держит на него зла. Больше того — ей стало его жаль; ей пришло в голову, что просьба подвезти миссис Роджерс была явным покушением на его личную свободу. Тем не менее, дисциплина — прежде всего; впереди было ещё много субботних вечеров.

— Я слушаю! — продолжила она.

— Прости меня, Янси.

— Очень хорошо. Прощаю, — чопорно ответила она.

— Ну что еще мне сделать, чтобы ты меня простила? Скажи же!

Её голубые глаза сузились. У неё появилась надежда — но она едва осмеливалась себе в этом признаться! — надежда на то, что он поедет с ней в Нью-Йорк.

— Давай подумаем, — сказал он. — Сейчас ноябрь, не так ли? Какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Ну, тогда вот что…

Он задумчиво соединил кончики пальцев.

— Я сделаю тебе подарок! Всю осень я говорил, что ты поедешь в Нью-Йорк, но дела у меня шли плохо.

Она с трудом сдержала улыбку — как будто дела имели для него в жизни хоть какое-нибудь значение!

— Но, раз тебе так хочется в Нью-Йорк, я сделаю тебе подарок: ты поедешь! — Он поднялся со стула, пересёк комнату и сел за стол. — У меня есть немного денег в одном из нью-йоркских банков, они лежат там уже довольно давно, — говорил он, ища в ящике стола чековую книжку. — Я как раз собрался закрыть этот счёт. Так, посмотрим. Здесь как раз…

Его ручка скребла бумагу.

— Где, чёрт возьми, промокашка?

Он подошёл к камину, и розовая продолговатая бумажка приземлилась к ней на колени.

— Папа!

Это был чек на триста долларов.

— Но ты действительно можешь отдать эти деньги мне? — спросила она.

— Не волнуйся, — уверил он её и кивнул головой. — Это будет еще и рождественским подарком — тебе ведь наверняка будет нужно новое платье, или шляпка, или что-нибудь еще?

— Ну… — неуверенно начала она. — Я даже не знаю, могу ли я принять этот подарок! У меня, вообще-то, тоже есть две сотни, ты же знаешь. А ты уверен…

— Ну конечно! — он помахал рукой с великолепной беззаботностью. — Тебе нужно сменить обстановку. Ты говорила о Нью-Йорке, и я хочу, чтобы ты туда съездила. Напиши своим приятелям из Йеля, или еще каких-нибудь университетов, и они наверняка пригласят тебя на бал, или куда-нибудь ещё.

Он резко сел на стул и издал долгий вздох. Янси сложила чек и спрятала его на груди.

— Ну-у-у, — протянула она, вернувшись к своей обычной манере, — ты ужасно любезный и заботливый, папочка. Постараюсь не вести себя чересчур экстравагантно!

Отец ничего не ответил. Он издал еще один короткий вздох и откинулся на стуле.

— Конечно, мне очень хочется поехать, — продолжила Янси.

Отец продолжал молчать. Она подумала, что он задремал.

— Ты спишь? — спросила она, на этот раз уже весело. Она наклонилась к нему; затем выпрямилась и посмотрела на него.

— Папа, — неуверенно произнесла она.

Отец продолжал оставаться всё в той же позе; румянец неожиданно исчез с его лица.

— Папа!!!

Она поняла — и от этой мысли у неё пошли мурашки, а железные тиски сдавили грудь — что в комнате, кроме неё, больше никого нет. Прошло безумное, страшно долгое мгновение, и она сказала себе, что её отец мёртв.

V

Янси всегда относилась к себе с мягкостью — примерно так, как относится мать к своему невоспитанному избалованному ребёнку. Она не была глупой, но и звёзд с неба тоже не хватала, и не имела какой-то осмысленной и обдуманной жизненной философии. Катастрофа, которой являлась для неё смерть отца, могла вызвать у неё лишь одну реакцию: истерическую жалость к самой себе. Первые три дня прошли как кошмар; но присущая цивилизации сентиментальность, вовсе не похожая на жестокость природы по отношению к раненым особям, всегда вдохновляла некую миссис Орал, обществом которой Янси до этого момента гнушалась, на проявление страстного интереса к подобным катастрофам. Миссис Орал и взяла на себя все неизбежные хлопоты и заботы, возникшие в связи с похоронами Тома Боумана. На следующее утро после смерти отца Янси послала телеграмму единственной оставшейся у неё родственнице, жившей в Чикаго, но дама, которая до сих пор вела себя сдержанно и дружелюбно, ответить не соизволила.

Четыре дня Янси безвыходно сидела в своей комнате наверху, слушая стук в дверь и звуки бесконечных шагов, доносившиеся с крыльца — её нервозность лишь усиливалась оттого, что с двери был снят звонок. По распоряжению миссис Орал! Дверные звонки в таких случаях всегда снимают! После похорон напряжение спало. Янси, одевшись в новое чёрное платье, рассмотрела своё отражение в зеркале трюмо и расплакалась — ей показалось, что она выглядит очень печальной, но в то же время прекрасной. Она спустилась вниз и села читать какой-то киножурнал, надеясь, что не останется в доме одна, когда в четыре часа на Землю опустится зимняя тьма.

В тот вечер миссис Орал предложила горничной воспользоваться моментом и взять выходной. Янси пошла на кухню посмотреть, ушла она уже или нет, и тут неожиданно зазвонил вновь повешенный дверной звонок. Янси вздрогнула. Миг спустя она успокоилась и подошла к двери. Пришёл Скотт Кимберли.

— Ну, как ты? — спросил он.

— Благодарю, уже лучше, — ответила она с тихим достоинством, которое, как ей показалось, более всего приличествовало её сегодняшнему положению.

Они так и стояли в холле, чувствуя неловкость, припоминая полусмешные, полупечальные обстоятельства их последней встречи. Нельзя и представить более неподобающей прелюдии к разразившейся впоследствии катастрофе! Теперь их беседа не могла протекать спокойно и плавно; неизбежные паузы невозможно было заполнить легкими намёками на прошедшее и, кроме того, у него не было никаких оснований, чтобы искренне притворяться, что он разделяет её горе.

— Зайдёшь? — сказала она, нервно покусывая губы. Он последовал за ней в гостиную и сел на кресло рядом с ней. Через минуту, просто потому, что он был здесь, живой и дружелюбный, она уже плакала у него на плече.

— Ну, ну! — приговаривал он, приобняв её и по-идиотски похлопывая по плечу. — Ну же, ну! Ну!

Он был достаточно умён для того, чтобы впоследствии не придавать всему этому никакого особенного значения. Просто сказалось нечеловеческое напряжение последних дней; она была переполнена чувствами, горем и одиночеством; с таким же успехом она могла бы расплакаться на любом другом первом попавшемся плече. Хотя между ними и проскользнула чисто животное напряжение, это произошло бы, даже если бы он был столетним старичком. Через минуту она выпрямилась и села ровно.

— Прости меня, — отрывисто проговорила она. — Просто этот дом кажется мне сегодня таким мра-ачным!

— Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, Янси.

— Я не… Я не… Очень… Замочила твой пиджак?

После того, как напряжение спало, они оба истерически расхохотались, и смех на мгновение опять вернул ей подобающее чувство достоинства.

— Даже не знаю, почему я выбрала именно тебя, чтобы разреветься, — вновь всхлипнула она. — Я вовсе не бросаюсь на всех, кто приходит в дом!

— Я приму это в качестве… В качестве комплимента! — трезво оценив её слова, ответил он. — Могу себе представить, каково тебе сейчас!

Затем, после паузы, он спросил:

— Какие у тебя теперь планы?

Она покачала головой.

— По-почти никаких, — пробормотала она между всхлипами. — Я хо-хотела уехать и немного пожить у своей тётки, в Чикаго.

— Должно быть, это будет самое лучшее — да, так будет лучше всего!

Затем, так как он не мог придумать, что ещё можно сказать в такой ситуации, он повторил:

— Да, так будет лучше всего.

— А что ты делаешь здесь… Здесь, в городе? — спросила она, судорожно вздыхая и вытирая глаза платком.

— О, я же в гостях — в гостях у Роджерсов. Решил немного задержаться.

— Ездил на охоту?

— Нет, просто жил.

Он не стал говорить ей, что остался в городе из-за неё. Она могла счесть это навязчивостью.

— Понятно, — сказала она, ничего не поняв.

— Я хотел бы знать, Янси, не могу ли я что-нибудь для тебя сделать? Может быть, надо что-нибудь купить в городе, или что-нибудь кому-нибудь передать — пожалуйста, скажи мне! Может, ты хочешь прямо сейчас бросить всё и поехать куда-нибудь покататься? Или же я мог бы покатать тебя вечером, и тогда никто не увидит тебя на улице.

Он резко оборвал последнее слово, словно его неожиданно поразила неделикатность его предложения. Они с ужасом посмотрели друг на друга.

— О, нет, благодарю тебя! — воскликнула она. — Я вовсе не хочу кататься!

К его облегчению, открылась входная дверь и в дом вошла пожилая дама — миссис Орал. Скотт немедленно поднялся и засобирался.

— Ну, если я действительно не могу тебе ничем помочь…

Янси представила его миссис Орал; затем оставила даму у камина и прошла с ним к двери. Неожиданно ей в голову пришла мысль.

— Подожди-ка минутку!

Она взбежала по лестнице и тут же спустилась вниз, держа в руке полоску розовой бумаги.

— Вот о чём я тебя попрошу, — сказала она. — Не мог бы ты взять в «Первом национальном банке» деньги по этому чеку? В любое время, когда тебе будет удобно.

Скотт достал свой бумажник и открыл его.

— Думаю, что деньги ты можешь получить прямо сейчас.

— Но это не срочно!

— Тем не менее.

Он вытащил три стодолларовых банкноты и дал их ей.

— Ты ужасно любезен! — сказала Янси.

— Пустяки. Могу ли я зайти навестить тебя в следующий раз, когда приеду на Запад?

— Ну конечно!

— Спасибо, так и сделаю. А сегодня я уезжаю домой.

Дверь выпустила его в снежный закат, и Янси вернулась к миссис Орал. Миссис Орал зашла, чтобы поговорить о её дальнейших планах.

— Итак, дитя моё, что вы планируете делать дальше? Нам нужно выработать план. Если вы уже надумали что-либо определённое, давайте обсудим это прямо сейчас!

Янси думала. Выходило так, что в этом мире она была совершенно одна.

— Я до сих пор не получила ответа от тётушки. Сегодня утром я послала ей еще одну телеграмму. Она может быть во Флориде.

— И вы собираетесь туда?

— Думаю, да

— Дом вам не понадобится?

— Думаю, да.

Миссис Орал, спокойная и практичная, огляделась вокруг. Ей пришло в голову: раз Янси отсюда съедет, может, нанять дом для себя?

— А теперь, — продолжала она, — позвольте вас спросить, знаете ли вы о своём финансовом положении?

— Думаю, что всё в порядке, — равнодушно ответила Янси; а затем внезапно чуть не расплакалась: — Хватало на д-двоих; должно х-хватить и на одну!

— Я не это имела в виду, — сказала миссис Орал. — Я хотела спросить, знаете ли вы детали?

— Нет.

— Ну что ж, я так и подумала. И еще я подумала, что вы должны знать всё — то есть иметь подробный отчёт о том, где ваши деньги и сколько их всего. Поэтому я позвонила мистеру Хэджу, который знал вашего отца, и попросила его зайти сегодня сюда и просмотреть бумаги. Он должен был ещё заглянуть в банк и взять там финансовые отчёты по счетам. Думаю, что ваш отец не оставил завещания.

Детали! Детали! Детали!

— Благодарю вас, — сказала Янси. — Я очень вам благодарна.

Миссис Орал энергично кивнула головой раза три-четыре и встала.

— Поскольку Хельму я сегодня отпустила, я, пожалуй, сама приготовлю вам чай. Вы хотите чаю?

— Кажется, да.

— Отлично. Я приготовлю вам прекрасный чай.

Чай! Чай! Чай!

Мистер Хэдж, представитель одного из самых старых шведских семейств города, прибыл в дом Янси к пяти часам. Он, как и подобало, печально, почти похоронно, поприветствовал её, сказал, что слышал о её несчастье и сочувствует ей; что он помогал организовывать похороны и сейчас расскажет ей всё о её финансовом положении. Не знает ли она, не оставил ли отец завещание? Нет? Скорее всего, не оставил?

Но завещание было. Он почти сразу же нашёл его в столе мистера Боумана — но ему пришлось разбираться с остальными бумагами до одиннадцати вечера, прежде чем он смог сообщить кое-что еще. На следующее утро он прибыл к восьми утра, к десяти съездил в банк, посетил одну брокерскую фирму и вернулся к Янси в полдень. Несмотря на то, что с Томом Боуманом он был знаком нескольких лет, он был порядочно удивлён, узнав о состоянии, в котором этот красавец-волокита оставил свои дела.

Он посоветовался с миссис Орал, и вечером со всеми подобающими предосторожностями проинформировал Янси о том, что она осталась практически без гроша. В середине разговора принесли телеграмму из Чикаго, из которой Янси узнала, что тётя на прошлой неделе уплыла в круиз по Индийскому океану и не ожидалась домой ранее следующей весны.

Прекрасная Янси, такая щедрая, такая остроумная, всегда на короткой ноге со всеми прилагательными, не смогла найти в своём словаре слов для описания постигшего её несчастья. Содрогаясь, как обиженный ребёнок, она поднялась наверх и присела у зеркала, причёсывая свои роскошные волосы и пытаясь таким образом хоть немного отвлечься. Сто пятьдесят раз провела она по волосам, как будто таков был её приговор, и затем еще сто пятьдесят раз — она была слишком потрясена, чтобы прекратить эти нервные движения. Она водила гребнем по волосам до тех пор, пока у неё не заболела рука; затем она взяла гребень в другую руку и продолжила причёсываться.

На следующее утро горничная обнаружила её спящей прямо на полу среди вытащенного из комода и разбросанного по полу белья. Воздух в комнате был удушливо-сладок от запаха пролитого парфюма.

VI

Если быть точным и не придавать большого значения профессионально унылому мистеру Хэджу, то можно сказать, что Том Боуман оставил денег более, чем достаточно — конечно, более чем достаточно для обеспечения всех своих посмертных потребностей. Кроме того, он оставил мебель, накопленную за двадцать лет, темпераментный родстер с астматическими цилиндрами и две тысячедолларовые акции одного из ювелирных магазинов, которые давали около 7,5 процентов дохода. К сожалению, эти акции на бирже не котировались.

Когда машина и мебель были проданы, а оштукатуренное бунгало передано владельцу, Янси — не без страха — решилась провести оценку своих ресурсов. У неё оказалось около тысячи долларов. Если их куда-нибудь вложить, то они могли бы дать доход — целых пятнадцать долларов в месяц! И этого, как с улыбкой заметила миссис Орал, как раз хватило бы на комнату в пансионе, которую она для неё подыскала. Янси так обрадовалась этим новостям, что не смогла удержаться и истерично разрыдалась.

И она решила действовать так, как поступила бы в подобной ситуации любая красивая девушка. Она решительно заявила мистеру Хэджу, что желает положить свою тысячу долларов на расходный счёт, вышла из его конторы и зашла в парикмахерскую на другой стороне улицы, чтобы сделать причёску. Это изумительно подняло ей настроение. В тот же день она покинула пансион и поселилась в небольшой комнате лучшего в городе отеля. Если уж придётся погрузиться в пучину бедности, то сделать это нужно как можно более шикарно.

В подкладку её любимой шляпки были зашиты три новеньких сотенных банкноты — последний подарок отца. Чего она ожидала от них, зачем она их спрятала, она и сама не знала. Может быть, она это сделала потому, что они попали к ней при таких обнадёживающих обстоятельствах, и благодаря радостной ауре этого покровительства, запечатленной в новеньких хрустящих бумажных лицах, они могли бы купить для неё более весёлые вещи, чем одинокие трапезы и узкие пансионные койки? Они олицетворяли надежду и юность, удачу и красоту; они, каким-то непостижимым образом, понемногу стали всем тем, что она потеряла в ту ноябрьскую ночь, когда Том Боуман, беспечно возглавлявший семейное шествие в пустоту, вдруг нырнул туда сам, оставив её в одиночестве искать свой путь среди звёзд.

В отеле «Гайавата» Янси прожила три месяца; а затем она обнаружила, что друзья, наносившие ей первое время визиты соболезнования, стали находить для себя более весёлые способы времяпрепровождения, уже не в её компании. Однажды её навестил Джерри О’Рурк и с отчаянным, исконно-кельтским выражением лица потребовал, чтобы она немедленно вышла за него замуж. Она попросила времени всё обдумать — он развернулся и удалился в ярости. Потом до нее дошла молва, что он получил место в Чикаго и уехал в ту же ночь.

Она задумалась и почувствовала себя испуганной и неуверенной. Ей доводилось слышать истории о людях, погружавшихся на самое дно жизни и исчезавших из неё навсегда. Однажды её отец рассказывал о своём однокашнике, который стал рабочим в одном из баров и натирал там до блеска латунные поручни за кружку пива; она и сама знала, что в городе были девушки, с чьими матерями играла в детстве её собственная мать, а сейчас их семьи так обеднели, что они превратились в обыкновенных девушек, работавших в магазинах и породнившихся с пролетариатом. И такая участь должна была постичь и её — какой абсурд! Ведь она знала всех и вся в этом городе! Её приглашали в лучшие дома; её дед был губернатором южного штата!

Она написала своей тётке в Индию, а затем и в Китай, но не получила ответа. Видимо, маршрут путешествия изменился; это подтвердилось — пришла открытка из Гонолулу, в которой не было ни слова соболезнования по поводу смерти отца, но зато объявлялось, что тётя вместе с гостями отбывает на восточное побережье Африки. Это и стало последней каплей. Томная и чувствительная Янси поняла, что осталась одна.

— Почему бы вам не поискать работу? — с некоторым раздражением предложил мистер Хэдж. — Ведь множество симпатичных девушек в наши дни работают, хотя бы потому, что им нужно себя чем-нибудь занять. Например, Эльза Прендергаст ведёт колонку светских новостей в «Бюллетин», а дочь Сэмпла…

— Я не могу, — сказала Янси, и в глазах у неё блеснули слёзы. — В феврале я уезжаю на Восток.

— На Восток? Наверное, к кому-нибудь в гости?

Она кивнула.

— Да, в гости, — солгала она, — поэтому вряд ли стоит устраиваться работать перед отъездом.

Ей очень хотелось расплакаться, но она справилась и приняла надменный вид.

— Пожалуй, я буду посылать кое-какие заметки, просто для развлечения.

— Да, это чрезвычайно весело, — не без иронии согласился мистер Хэдж. — И вообще: наверное, вам пока ещё можно никуда не спешить. Ведь у вас наверняка осталось ещё много денег?

— Да, достаточно.

Она знала, что у неё осталось всего несколько сотен.

— Ну что ж, тогда хороший отдых и перемена обстановки — именно то, что вам сейчас нужно.

— Да, — ответила Янси. Её губы дрогнули; она встала, едва удерживая себя в руках; мистер Хэдж показался ей таким равнодушным и холодным. — Именно поэтому я и еду. Мне сейчас необходим хороший отдых.

— Думаю, это мудрое решение.

Что подумал бы мистер Хэдж, увидев целую дюжину написанных в тот вечер вариантов письма, сказать затруднительно. Вот два самых первых черновика. Слова в скобках — возможные варианты текста:

Дорогой Скотт! Мы не виделись с тобой с того дня, когда я была такой дурой и расплакалась у тебя на плече, и я подумала, что тебе будет приятно получить моё письмо и узнать, что я совсем скоро приезжаю на Восток и мне хотелось бы пообедать [поужинать] с тобой. Я живу в комнате [апартаментах] отеля «Гайавата», ожидая приезда тёти, у которой я и собираюсь жить [остановиться], и которая приезжает домой из Китая через месяц [этой весной]. Кроме того, я получила множество приглашений с Востока, и теперь думаю ими воспользоваться. И мне хотелось бы увидеться с тобой…

Вариант на этом оборвался и отправился в мусорную корзину. Еще через час получилось следующее:

Дорогой мистер Кимберли! Я часто [иногда] думала о вас после нашей последней встречи. Через месяц я заеду на восток, по пути к моей тёте в Чикаго, поэтому у нас будет возможность повидаться. В последнее время я очень редко появлялась на людях, но мой терапевт посоветовал мне сменить обстановку, и я собираюсь нарушить свое уединение, совершив несколько визитов…

В конце концов, с непринуждённостью отчаяния она написала совсем простую записку без всяких объяснений или увёрток, порвала её и пошла спать. На следующее утро, решив, что последний вариант был самым лучшим, она разыскала обрывки в мусорной корзине и переписала его набело. Вот что получилось:

Дорогой Скотт! Хочу тебе сообщить, что я приеду седьмого февраля и остановлюсь дней на десять в отеле «Ритц-Карлтон». Позвони мне как-нибудь дождливым вечером, и я приглашу тебя на чай.
Искренне твоя,
Янси Боуман.

VII

Янси решила остановиться в «Ритце» только потому, что говорила Скотту о том, что всегда останавливается именно там. Когда она приехала В Нью-Йорк — в холодный Нью-Йорк, в незнакомый и грозный Нью-Йорк, совсем не похожий на тот весёлый город театров и свиданий в гостиничных коридорах, который она знала раньше — в её кошельке было ровно двести долларов.

Большую часть своих денег она уже прожила, и ей пришлось начать тратить священные три сотни, чтобы купить новое, красивое и нежное полутраурное платье взамен сурового траурного чёрного, которое она решила больше не носить.

Войдя в отель как раз в тот момент, когда его изысканно одетые постояльцы собирались на обед, она сочла за благо показаться спокойной и уставшей. Клерки за стойкой наверняка знали о содержимом её бумажника. Она даже вообразила, что мальчишки-посыльные тайком хихикали над наклейками иностранных отелей, которыми она украсила свой чемодан, отпарив их от старого отцовского чемодана. Эта последняя мысль ужаснула её. Ведь могло быть и так, что эти отели и пароходы уже давным-давно вышли из моды или попросту не существовали!

Выстукивая пальцами по стойке какой-то ритм, она раздумывала о том, сможет ли она в случае, если наличности не хватит на номер, заставить себя улыбнуться и удалиться с таким холоднокровным видом, чтобы те две богато одетые дамы, что стояли рядом с ней, ничего не заподозрили? Как немного нужно девушке в двадцать лет, чтобы полностью расстаться с самоуверенностью! Три месяца без надёжной опоры в жизни оставили неизгладимый след в душе Янси.

— Двадцать четыре - шестьдесят два, — равнодушно сказал клерк.

Её сердце вновь заняло своё место, и она последовала к лифту в сопровождении мальчишки-посыльного, бросив мимоходом равнодушный взгляд на двух модно одетых дам. Какие на них были юбки — длинные или короткие? Длинные, заметила она.

Она задумалась о том, насколько можно было удлинить юбку её нового костюма?

За обедом её настроение улучшилось. Ей поклонился метрдотель. Легкое журчание разговора, приглушённый гул музыки успокоили её. Она заказала нечто ужасно дорогое из дыни, яйца всмятку и артишоки. Едва взглянув на появившийся у её тарелки счет, она подписала на нём номер своей комнаты. Поднявшись в номер, она легла на кровать и раскрыла перед собой телефонный справочник, пытаясь вспомнить всех своих прежних городских знакомых. Но когда со страниц книги на неё уставились телефонные номера с гордыми префиксами «Плаза», «Сиркл» и «Райндлэндер», на неё вдруг словно подул холодный ветер, поколебавший её и без того нестойкую уверенность. Все эти девушки, с которыми она была знакома в школе, или познакомилась где-нибудь летом на вечеринке, или даже во время какого-нибудь университетского бала — какой интерес могла она вызвать у них теперь, бедная и одинокая? У них были свои подруги, свои свидания, своё расписание весёлых вечеринок на неделю вперёд. Её нескромное напоминание о давнем знакомстве они могли счесть просто невежливым!

Тем не менее, она позвонила по четырём номерам. Одной из девушек не было дома, одна уехала в Палм-Бич, одна была в Калифорнии. Та единственная, с которой она смогла поговорить, бодрым голосом заявила Янси, что в данный момент находится в постели и болеет гриппом, но позвонит ей сразу же, как только поправится и сможет выходить из дома. После этого Янси решила девушкам больше не звонить. Иллюзию благополучия она должна была создать другим способом. И эта иллюзия должна была быть создана — она была частью её плана.

Она посмотрела на часы и увидела, что было три часа дня. Скотт Кимберли должен был уже позвонить, или, по крайней мере, оставить ей записку. Но он, конечно, мог быть занят — мог быть в клубе, неуверенно подумала она, или мог покупать новый галстук… Он наверняка позвонит в четыре!

Янси прекрасно знала, что ей нужно действовать быстро. Она подсчитала, что сто пятьдесят долларов при условии их разумной траты могут обеспечить её существование в течение двух недель, но не более того. Призрак неудачи, страх, что по окончании этого срока она окажется без друзей и без гроша в кармане, ещё не начал беспокоить её.

Уже не в первый раз она для развлечения, или чтобы получить желанное приглашение, или просто из любопытства, обдуманно пленяла мужчину; но впервые вся её жизнь полностью зависела от исхода этого дела, и впервые на неё давили нужда и отчаяние.

Её самыми сильными козырями всегда были её происхождение и воспитание; всем своим поклонникам она казалась популярной, желанной и счастливой. И именно такое впечатление она и должна была создать теперь — и практически из ничего. Скотту нужно было каким-то образом дать понять, что добрая половина Нью-Йорка находится у её ног.

В четыре часа она пошла к Парк-Авеню, где светило солнце; февральский день был свеж и пах весной, а улицу наполняли высокие дома её мечты, излучая белизну. Здесь она должна жить, имея расписание удовольствий на каждый день. В этих нарядных, «без-приглашения-не-входить», магазинах она должна бывать каждое утро, приобретая и приобретая, беззаботно и без всяких мыслей о дороговизне; в этих ресторанах она должна завтракать в полдень, в компании других модно одетых дам, излучая аромат орхидей — или же с миниатюрным померанцем в своих ухоженных руках.

Летом — ну, что ж, она будет уезжать в свой безупречный домик в Такседо, стоящий на недосягаемой высоте, откуда она и будет спускаться , чтобы посещать мир приёмов и балов, скачек и поло. В перерывах между таймами игроки будут собираться вокруг неё, все в белых шлемах и костюмах, у всех — обожание во взорах, и когда она в вихре удовольствий будет мчаться к какому-нибудь новому наслаждению, за ней будут следить множество бессильно-ревнивых женских глаз.

Каждые два года они будут, разумеется, ездить за границу. Она начала строить планы типичного года: несколько месяцев провести здесь, несколько — там, до тех пор, пока она — и Скотт Кимберли, скорее всего — не станут слишком хорошо знать все эти места, перемещаясь вместе с малейшими колебаниями барометра моды из деревни в город, от пальм к соснам.

У неё было две недели, не более, чтобы занять место в обществе. В экстазе решительности она высоко подняла голову и посмотрела на самый большой белый небоскрёб.

«Это будет восхитительно!» — подумала она.

Практически впервые в жизни слова, выражавшие блеснувшую в её глазах веру в чудо, не прозвучали преувеличением.

VIII

Около пяти она торопливо вернулась в отель и лихорадочно осведомилась у стойки, не звонил ли ей кто-нибудь по телефону? К её глубокому разочарованию, для неё ничего не было… А через минуту в номере зазвонил телефон.

— Это Скотт Кимберли!

В её сердце громко прозвучал призыв к битве.

— О, привет!

Её тон подразумевал, что она уже почти забыла, кто это такой. Она говорила не холодно, но преувеличенно вежливо.

Ответив на неизбежный вопрос о том, как она доехала, она внезапно покраснела. Ведь прямо сейчас, из олицетворения всех богачей и вожделенных удовольствий, перед ней, пусть и по телефону, материализовался мужской голос, и её уверенность в своих силах удвоилась. Голоса мужчин всегда оставались голосами мужчин. Ими можно было управлять; из них можно было извлекать поющие слоги, которые потом, по здравом рассуждении, не получали никакого логического объяснения у тех, кто эти слоги произносил. Голоса мужчин могли по её желанию наполняться печалью, нежностью или отчаянием. Она почувствовала надежду. Мягкая глина была готова и ждала лишь прикосновения её рук.

— Давай поужинаем сегодня вечером? — предложил Скотт.

— Ну-у-у, — только не сегодня, подумала она; сегодня пусть он лучше о ней помечтает, — сегодня я, кажется, не смогу, — ответила она. — Я приглашена на ужин и в театр. Очень жаль.

Но в её голосе не было сожаления; голос звучал всего лишь вежливо. Затем, как будто ей в голову только что пришла удачная мысль, как она может выкроить из своего плотного графика свиданий немного времени и для него:

— Послушай… А не мог бы ты зайти ко мне на чай прямо сейчас?

Да, он сейчас же приедет! Он играет в сквош и приедет сразу же, как только закончит игру. Янси положила трубку и с молчаливой готовностью к бою повернулась к зеркалу — от напряжения она даже не смогла улыбнуться.

Она критично рассмотрела свои блестящие глаза и матовые волосы. Затем достала сиреневое платье из чемодана и начала одеваться.

Прежде, чем она соизволила спуститься, она заставила его прождать в холле отеля целых семь минут; затем подошла к нему с дружеской, ленивой улыбкой.

— Здравствуй! — промурлыкала она. — Очень рада тебя видеть. Как дела? — И затем, с долгим вздохом. — Я ужасно устала! Ни минуты не провела спокойно с тех пор, как сегодня утром приехала: ходила по магазинам, а затем пришлось почти разорваться между обедом и дневным спектаклем. Купила всё, что увидела! Даже не знаю, как я теперь за всё это расплачусь?

Она живо припомнила их первую встречу, как она тогда сказала ему, вовсе не рассчитывая на веру, что она не пользуется популярностью. Сейчас она уже не могла позволить себе такую рискованную ремарку; недопустим был даже намёк. Он должен думать, что в одиночестве она не проводит ни минуты.

Они сели за столик, им принесли сандвичи с оливками и чай. Он был такой красивый, и просто чудесно одет! Из под невинных, пепельно-белых волос на неё с интересом глядели его серые глаза. Ей стало интересно, как он проводит дни, понравилось ли ему её платье, о чём он думает в данный момент?

— Надолго ты приехала? — спросил он.

— На пару недель. Я собираюсь в Принстон, на февральский бал, а затем на несколько дней в гости, в Вестчестере. Тебя не очень шокирует, что я уже сняла траур по отцу? Знаешь, он бы не возражал. Он всегда шёл в ногу со временем.

Это замечание она придумала ещё в поезде. Ни в какие гости она не собиралась. На бал в Принстон её никто не приглашал. Тем не менее, всё это было необходимо для создания иллюзии. У неё ведь не было ничего, кроме иллюзий!

— А еще, — продолжила она, улыбнувшись, — два моих давних поклонника сейчас в городе, так что думаю, что скучать не придётся!

Она увидела, как Скотт моргнул, и поняла, что последняя фраза попала в точку.

— А что ты будешь делать этой зимой? — спросил он. — Собираешься обратно, на Запад?

— Нет. Видишь ли, моя тётя возвращается из Индии на этой неделе. Она собирается поселиться в своём доме во Флориде, и я хочу пожить у неё до середины марта. Затем мы поедем в Хот-Спрингс, а потом, скорее всего, в Европу.

Это была самая настоящая выдумка. Её первое письмо к тёте, в котором она без прикрас описала детали смерти Тома Боумана, наконец-то настигло своего адресата. Тётя ответила запиской с приличествовавшими случаю соболезнованиями и приписала, что вернётся в Америку где-то года через два, если только не решит остаться жить в Италии.

— Но ты ведь позволишь мне увидеть тебя еще хоть раз, пока ты здесь, да? — взмолился Скотт, выслушав всю эту впечатляющую программу. — Если ты не сможешь поужинать со мной сегодня, то как насчёт вечера в среду — послезавтра?

— В среду? Сейчас подумаю, — Янси нахмурилась, имитируя глубокую задумчивость. — Кажется, у меня свидание в среду, но я точно не могу сказать. Не мог бы ты позвонить мне завтра, и я тебе скажу наверняка, ладно? Мне бы очень хотелось с тобой поужинать, но я, кажется, уже обещала встретиться с кем-то ещё!

— Хорошо, я тебе позвоню.

— Часов в десять.

— Постарайся освободиться — в среду или в любое другое время.

— Я скажу тебе завтра — даже если я не смогу поужинать с тобой в среду, я совершенно точно смогу с тобой позавтракать!

— Отлично! — сказал он. — И сходим в театр!

Они немного потанцевали. Ни словом, ни вздохом Янси не показала своего глубокого интереса — вплоть до того момента, когда она протянула ему руку для прощания.

— До свидания, Скотт.

Долю секунды она смотрела ему в глаза — так, что он не мог быть абсолютно уверен, что это произошло, но и этого было достаточно для того, чтобы напомнить ему о той ночи на бульваре у Миссисипи. Затем она быстро отвернулась и ушла.

Обед в маленьком ресторанчике за углом был очень экономным и обошёлся ей всего в полтора доллара. Никто сегодня не назначил ей свидание, никакой мужчина не составил ей компанию — если не считать пожилого господина в гетрах, попытавшегося с ней заговорить, когда она выходила из дверей.

IX

Cидя в одиночестве в одном из шикарных кинотеатров — роскошь, которую, как она считала, она могла себе позволить — Янси наблюдала, как Мо Мюррэй проносится вихрем сквозь потрясающие воображение жизненные перспективы, и одновременно обдумывала результаты первого дня. Кажется, она достигла определенного успеха. Ей удалось создать у него правильное впечатление как о её материальном благополучии, так и о её отношении к самому Скотту. Она решила, что лучше всего теперь будет уклоняться от предложений провести вечер вместе. Пусть вечера он проводит один, подумала она, пусть представляет её с кем-нибудь другим, пусть даже проведёт несколько одиноких вечеров у себя дома, думая о том, как весело бы было, если бы… Пусть время и её недостижимость поработают на неё!

Заинтересовавшись кинокартиной, она попробовала подсчитать стоимость обстановки, в которой героиня страдала от своих киноошибок. Её восхитил изящный итальянский столик, занимавший совсем немного места в большой столовой и уравновешенный длинной скамьей, придававшей комнате атмосферу средневековой роскоши. Ей доставляло удовольствие смотреть на прекрасную одежду и меха Мо Мюррэй, на её великолепные шляпки, на её шикарные туфли-лодочки. Через мгновение её мысли вновь вернулись к её собственной драме; она задумалась о том, что будет делать, если Скотт уже помолвлен? — и её сердце на миг перестало биться от этой мысли. Однако вряд ли это было так… Он слишком быстро позвонил ей, был чересчур щедр, распоряжаясь своим временем, и был слишком внимателен к ней в тот вечер.

После окончания сеанса она вернулась в «Ритц» и впервые за три месяца заснула сразу же, как только легла в постель. Окружающая атмосфера больше не казалась ей пронизывающе-холодной. Даже дежурный по этажу восхищенно улыбнулся ей, подавая ключ от номера.

На следующее утро, в десять, позвонил Скотт. Янси, которая проснулась уже несколько часов назад, притворилась сонной после веселья прошедшей ночи.

Нет, у неё не получится поужинать с ним в среду. Ей ужасно жаль, она действительно была уже приглашена, как она и предполагала. Но они могут вместе позавтракать и сходить на дневной спектакль, если только он обещает привезти её обратно в отель к чаю.

Целый день она прошаталась по улицам. Поднявшись на второй, открытый этаж автобуса и сев подальше от края — ведь её мог случайно заметить Скотт! — она проплыла по Риверсайд Драйв и обратно по Пятой Авеню, а на землю спускались зимние сумерки, и она вдвое сильнее почувствовала великолепие и блеск Нью-Йорка. Здесь она должна жить и быть богатой, ей должны кланяться все полисмены-регулировщики, когда она будет проезжать по улицам в своём лимузине — с маленькой собачкой на коленях — по этим улицам она должна ходить каждое воскресенье в модную церковь, вместе с одетым в безупречный цилиндр Скоттом, преданно шагающим рядом с ней.

За завтраком в среду Скотту был дан полный отчёт о том, как в воображении она провела бы прошедшие два дня. Она рассказала об автопоездке в Хадсон и высказала своё мнение о двух пьесах, которые она посмотрела — само собой разумеется! — в обществе некоего восхищённого джентльмена. Она тщательно изучила утренние газеты на предмет театральных новостей и выбрала две постановки, о которых ей удалось извлечь максимум информации.

— Ах, — смущённо сказал он, — так ты уже видела «Далси»? Я купил билеты — но ты, наверное, не захочешь смотреть то же самое второй раз…

— Нет, нет, ничего страшного, — вполне искренне возразила она. — Видишь ли, мы ведь опоздали к началу, и кроме того, мне очень понравилось!

Но он и слышать не желал о том, чтобы из-за него ей пришлось пересматривать виденную вчера пьесу — а, кроме того, он сам уже был на премьере. Янси до смерти хотелось сходить, ведь она уже давно об этом мечтала, но вместо этого ей пришлось смотреть, как он меняет в кассе билеты, причём меняет на самые плохие места, которые только и остаются за пять минут до начала. Иногда игра давалась нелегко!

— Кстати, — сказал он в такси по дороге в отель, — завтра ты едешь на бал в Принстон, правда?

Она вздрогнула. Она и не думала, что этот день наступит так быстро и что он запомнит её браваду.

— Да, — холодно ответила она. — Я уезжаю завтра днём.

— Наверное, в 2:20? — спросил Скотт; затем: — А где ты встречаешься с тем парнем, который тебя пригласил — наверное, в Принстоне?

На мгновение она растерялась.

— Да, он будет встречать меня у поезда.

— Ну, тогда я подвезу тебя до станции, — предложил Скотт. — Ведь там будет огромная толпа, тебе трудно будет найти носильщика.

Ей не пришло в голову ни одного подходящего ответа, ни одной хорошей отговорки. Она очень жалела, что сразу же не сказала, что поедет на автомобиле — и теперь этот ход уже нельзя было вполне достоверно отыграть.

— Это очень любезно с твоей стороны.

— Когда ты вернёшься, ты снова будешь в «Ритце»?

— О, да, — ответила она. — Я сохраню за собой свои комнаты.

Она занимала самый маленький и дешёвый номер в отеле.

Придется позволить ему посадить её на поезд в Принстон; выбора у неё не было. На следующий день, когда после завтрака она собирала чемодан, её воображение так разыгралось, что она наполнила чемодан именно теми вещами, которые взяла бы с собой, если бы её действительно пригласили. Но она намеревалась выйти на первой же остановке и вернуться обратно в Нью-Йорк.

Скотт позвонил ей из холла отеля в половине второго, они сели в такси и поехали на Пенсильванский вокзал. Там было очень много народа, как он и ожидал, но ему всё же удалось найти для неё место в вагоне. Затем он положил её чемодан на верхнюю багажную полку.

— Я позвоню тебе в пятницу — расскажешь, хорошо ли ты себя вела, — сказал он.

— Хорошо, буду стараться!

Их взгляды встретились, и на мгновение необъяснимый, полубессознательный поток эмоций соединил их в одно целое. Когда Янси вновь овладела собой, её взгляд, казалось, говорил…

Неожиданно прямо над ухом раздалось:

— Да ведь это Янси!

Янси оглянулась. К своему ужасу, она узнала девушку — это была Элен Харли, одна из тех, кому она звонила, приехав в город.

— Ах, Янси Боуман! Вот уж не ожидала тебя здесь увидеть. Привет!

Янси представила Скотта. Сердце её учащенно застучало.

— Ты тоже едешь? Как здорово! — восклицала Элен. — Можно, я сяду рядом с тобой? Давно уже хотелось с тобой поболтать. Кто тебя пригласил?

— Ты его не знаешь.

— Может, знаю?

Поток её слов, острыми когтями царапавший нежную душу Янси, был прерван невнятными выкриками кондуктора. Скотт поклонился Элен, бросил взгляд на Янси и вышел из вагона.

Поезд тронулся. Пока Элен разбиралась со своим багажом и снимала меховое манто, Янси смогла осмотреться. В вагоне было весело; возбуждённая болтовня девушек, словно смог, висела в сухом, отдававшим резиной воздухе. То тут, то там сидели гувернантки — как выветренные скалы среди цветов, безмолвно и мрачно напоминая о том, чем, в конце концов, оканчиваются веселье и юность. Как много раз и сама Янси была частью такой толпы, беззаботной и счастливой, мечтающей о мужчинах, которых она еще встретит, об экипажах, ждущих на станции, о покрытом снегом университетском городке, о больших горящих каминах в студенческих клубах и об оркестрах, бодрой музыкой боровшихся с неизбежно приближавшимся утром.

А сейчас она была здесь чужой, незваной и нежеланной. Как и в день своего прибытия в «Ритц», она чувствовала, что в любое мгновение её маска может быть сорвана и она окажется выставленной на обозрение всего вагона в качестве фальшивки.

— Расскажи мне обо всём! — говорила тем временем Элен. — Расскажи, что ты делала всё это время? Что-то я не видела тебя ни на одном футбольном матче этой осенью!

Это замечание, кроме всего прочего, предназначалось для того, чтобы Янси поняла, что уж она-то сама не пропустила ни одного.

На другом конце вагона кондуктор прокричал: «Следующая остановка — «Манхэттен Трансфер!»

Янси покраснела от стыда. Она задумалась о том, что же теперь делать — подумала, не стоит ли признаться, но сразу же отбросила этот вариант, продолжая отвечать на болтовню Элен испуганными междометиями — а затем, услышав зловещий скрип тормозов и заметив, как поезд постепенно уменьшает скорость, подходя к станции, она, повинуясь импульсу отчаяния, вскочила на ноги.

— О, господи! — воскликнула она. — Я забыла свои туфли! Как же я без них! Надо за ними вернуться!!!

Элен отреагировала на это с раздражающей предупредительностью.

— Я позабочусь о твоём чемодане, — быстро сказала она, — а ты его потом заберёшь у меня. Найдешь меня через «Чартер-клаб».

— Нет! — голос Янси сорвался и перешёл в визг. — Там же моё платье!

Не обращая внимания на недостаток логики в своём объяснении, она нечеловеческим усилием стащила чемодан с полки и, пошатываясь, пошла к тамбуру, сопровождаемая заинтригованными взглядами попутчиц. Как только поезд остановился, она спрыгнула на платформу и тут же почувствовала слабость и потрясение. Она стояла на жёстком цементе нарядной деревенской платформы «Манхэттен Трансфер», и по её щекам стекали слёзы — она смотрела, как бесчувственные вагоны вместе со своим грузом счастливой молодёжи спокойно продолжали свой путь в Принстон.

Через полчаса Янси села на обратный поезд в Нью-Йорк. За тридцать минут ожидания она растеряла всю самоуверенность, которую ей подарила предыдущая неделя. Она вернулась в свою маленькую комнатку и в тишине легла на кровать.

X

К пятнице Янси почти совсем оправилась от холодной тоски. Утром она услышала голос Скотта по телефону, и это подействовало на неё ободряюще. Она с большим энтузиазмом принялась рассказывать ему о наслаждениях Принстона, немилосердно приплетая к выдумкам подробности другого бала, на котором она была два года назад. Ему очень хотелось увидеться с ней, сказал он. Не могла бы она поужинать и, может быть, сходить с ним в театр сегодня вечером? Янси задумалась, оценивая искушение. Ей приходилось экономить на еде, и великолепный ужин в каком-нибудь модном месте с последующим походом в театр, конечно же, подействовал на её изголодавшееся воображение; но она инстинктивно почувствовала, что время ещё не пришло. Пусть подождёт. Пусть помечтает еще немного, ещё чуть-чуть.

— Я очень устала, Скотт, — сказала она, стараясь говорить как можно более откровенным тоном, — вот в чём всё дело. Я встречаюсь с кем-нибудь каждый вечер с тех пор, как приехала сюда, и я уже полумёртвая. Постараюсь отдохнуть в гостях завтра-послезавтра, а после этого пойду с тобой ужинать в любой день, когда захочешь!

Он молчал, а она держала трубку в ожидании ответа. Наконец он сказал:

— Да уж, гости — это лучшее место для отдыха! И, кроме всего прочего, до следующей недели надо ещё дожить. Я очень хочу видеть тебя прямо сейчас, Янси!

— И я тебя, Скотт!

Она позволила себе произнести его имя со всей возможной нежностью. Повесив трубку, она вновь почувствовала себя счастливой. Если забыть об испытанном в поезде унижении, то можно было сказать, что все её планы успешно воплощались в жизнь. Созданная ею иллюзия смотрелась всё так же убедительно; дело шло к финалу. С помощью трёх встреч и дюжины телефонных звонков она умудрилась создать между ними такие отношения, каких можно было добиться лишь с помощью безудержного флирта с открытыми признаниями, неприкрытыми искушениями и непрестанной сменой настроений.

Пришёл понедельник, и ей пришлось оплатить первый счёт за отель. Его величина вовсе её не встревожила — она была к этому готова — но шок от осознания того, как много денег разом уходит у неё из рук, и от подарка отца у неё осталось всего сто двадцать долларов, заставил её сердце неожиданно ухнуть куда-то вниз, в область пяток. Она решила немедленно призвать на помощь всё своё коварство, чтобы помучить Скотта с помощью тщательно продуманной «случайности», а затем, к концу недели, просто и ясно показать ему, что любит его.

В качестве ловушки для Скотта она, не без помощи телефонной книги, избрала некоего Джимми Лонга: красивого мальчика, с которым она часто играла в детстве и который недавно приехал работать в Нью-Йорк. В разговоре Джимми Лонг был ловко принуждён пригласить её в среду на дневной спектакль. Они должны были встретиться в холле отеля в два часа дня.

В среду она завтракала со Скоттом. Его глаза следили за каждым её движением, и поняв это, она почувствовала прилив нежности. Возжелав сначала лишь то, что он собою олицетворял, непроизвольно она начала желать и его самого. Тем не менее, она не позволила себе расслабиться по этому поводу. У неё было слишком мало времени, а ставки в игре были чересчур высоки. То, что она начинала в него влюбляться, лишь укрепило её решимость добиться желаемого.

— Что ты делаешь сегодня днём? — спросил он.

— Иду в театр с одним человеком, который меня раздражает.

— Почему он тебя раздражает?

— Потому что он хочет, чтобы я вышла за него, а я думаю, что мне не хочется!

На слове «думаю» она сделала слабое ударение, намекая, что не очень уверена в своих чувствах — да, вот так, не очень уверена.

— Не выходи за него!

— Скорее всего, не выйду.

— Янси, — неожиданно тихо произнёс он, — ты помнишь ту ночь, когда мы были там, на бульваре…

Она сменила тему. Был полдень, и вся комната была залита солнечным светом. Место и время были вовсе не подходящими. В таком разговоре она должна была полностью контролировать ситуацию. Он должен был говорить лишь то, что она хотела от него услышать; ничего выходящего за эти рамки она ему позволить не могла.

— Уже без пяти два, — сказала она, взглянув на часы. — Мне нужно идти. Я не хочу опаздывать.

— А тебе хочется идти?

— Нет, — просто ответила она.

Кажется, ответ его вполне удовлетворил; они вышли в холл. Взгляд Янси натолкнулся на мужчину, который уже её ждал. На вид он был слегка нездоров и одет весьма необычно для отеля «Ритц». Это был, без сомнений, Джимми Лонг, когда-то первый франт в своем заштатном городке на Западе. На нём была зелёная шляпа — да-да, действительно зелёная! Вышедшее из моды несколько сезонов назад пальто было, без сомнений, куплено в широкоизвестном магазине готовой одежды. Носки его длинных узких ботинок слегка загибались вверх. С ног до головы он представлял собой одну большую ошибку — всё, что только могло быть неправильным в человеке, было в нём неправильным. Лишь в силу природной скромности он немного смущался, но он нисколько не сознавал, насколько нелепо он выглядит и какое зловещее зрелище представляет из себя — саму Немезиду, воплощённый ужас!

— Привет, Янси! — воскликнул он и устремился к ней, явно обрадовавшись встрече.

Героическим усилием воли Янси заставила себя обернуться к Скотту, пытаясь отвлечь его взгляд от приближавшегося к ним человека. И тут же отметила безупречный покрой пальто Скотта, и как идеально подходил галстук к его рубашке!

— Была очень рада с тобой увидеться, — сказала она, лучезарно улыбнувшись. — До завтра!

Затем она не побежала — а, скорее, нырнула, как ныряют в холодную воду — к Джимми Лонгу, схватила протянутую руку и прямо-таки потащила его к вертящейся двери отеля, бросив на ходу лишь: «Скорее, а то опоздаем!», чтобы предупредить готовившиеся вырваться у него недоуменные возгласы.

Инцидент вызвал у неё легкое беспокойство. Она утешала себя, припоминая, что Скотт не мог хорошенько рассмотреть её кавалера, так как, скорее всего, смотрел только на неё. Тем не менее, дальнейшее было ужасно. Большие сомнения вызывает утверждение, будто Джимми Лонг был доволен свиданием настолько, чтобы забыть о стоимости приобретённых им в лавке Блэка билетов в двадцатый ряд партера.

Но если Джимми в качестве ловушки оказался плачевной неудачей, то случившееся в четверг наполнило её вполне заслуженной гордостью. Она выдумала приглашение на завтрак и должна была в два часа встретиться со Скоттом, чтобы поехать с ним на ипподром. В качестве места своего одинокого завтрака она весьма неосторожно выбрала бар в «Ритце» и вышла оттуда практически одновременно с хорошо одетым молодым человеком, который завтракал за соседним столиком. Со Скоттом она договорилась встретиться у выхода из отеля, но Скотт почему-то ждал её внутри.

Повинуясь мгновенному импульсу, она повернулась к шедшему рядом молодому человеку, поклонилась ему и громко сказала:

— Благодарю вас, скоро увидимся!

И прежде, чем он успел что-либо сообразить, она отвернулась и направилась к Скотту.

— Кто это такой? — нахмурившись, спросил он.

— Не правда ли, он неплохо выглядит?

— Ну, только если тебе нравятся такие мужчины…

По тону Скотта можно было понять, что джентльмен в его глазах выглядел слабаком с напрочь отсутствовавшим вкусом в одежде. Янси рассмеялась, втайне радуясь искусству, с которым она сыграла эту маленькую сценку.

Готовясь к решающему субботнему вечеру, в четверг она отправилась в магазин на 42-й улице, чтобы купить длинные перчатки. Она выбрала пару и протянула клерку пятидесятидолларовую банкноту, ожидая, что сейчас её ставший совсем невесомым кошелёк значительно утяжелится, приняв в себя массу сдачи. Но клерк, к её удивлению, протянул ей свёрток с перчатками и одну монетку в четверть доллара.

— Что-нибудь еще?

— А где моя сдача?

— Но я её вам только что отдал! Вы дали мне пять долларов. Четыре-семьдесят пять за перчатки, и сдача двадцать пять центов.

— Я дала вам пятьдесят долларов!

— Простите, вы ошибаетесь.

Янси заглянула в кошелёк.

— Нет, я дала вам пятьдесят! — уверенно повторила она.

— Нет, мэм, я же сам принимал у вас деньги!

Они со злостью посмотрели друг на друга. В качестве свидетеля призвали кассиршу; затем позвали управляющего секцией; собралась небольшая толпа.

— Но я абсолютно уверена! — воскликнула Янси, и две слезинки показались у неё в глазах. — Абсолютно!

Управляющему секцией было очень жаль, но юная дама, должно быть, забыла ту купюру дома. В кассе не было ни одной пятидесятидолларовой банкноты. И без того шаткий мир Янси вдруг затрещал и начал рваться по швам.

— Оставьте нам ваш адрес, — сказал заведующий секцией, — и мы сообщим, если что-то выяснится.

— Проклятые мошенники! — крикнула Янси, потеряв контроль над собой. — Я заявлю в полицию!

Всхлипывая, как ребёнок, она вышла из магазина. На улице она почувствовала, что помощи ей ждать неоткуда. Разве могла она хоть что-нибудь доказать? Было уже шесть вечера; все магазины закрывались как раз в это время. Кто бы ни взял эту банкноту, он наверняка уже будет дома, пока приедет полиция — и вообще, с чего это нью-йоркские полицейские должны ей верить?

В отчаянии она вернулась в «Ритц» и безо всякой надежды, чисто механически, обыскала весь номер. Конечно, она не нашла никаких купюр. Она знала, что там и не могло ничего найтись. Она посчитала все оставшиеся у неё деньги и выяснила, что теперь у неё всего пятьдесят один доллар и тридцать центов. Позвонив управляющему отеля, она попросила принести счёт немедленно, но рассчитать её завтра, в полдень — ей было страшно даже подумать о том, чтобы сию же минуту оставить отель.

Она ждала в своей комнате, не осмеливаясь заказать даже стакан воды. Затем зазвонил телефон, и она услышала бодрый, отдававший металлом, голос клерка.

— Мисс Боуман?

— Да.

— Вы должны нам, включая и сегодняшнюю ночь, ровно пятьдесят один доллар и двадцать центов.

— Пятьдесят один-двадцать? — её голос дрогнул.

— Да, мэм.

— Благодарю вас.

Не дыша, она в ужасе застыла у телефона, не в силах даже заплакать. У неё осталось всего десять центов!

XI

Пятница. Она почти не спала. Под глазами у неё появились чёрные круги, и даже горячая ванна вместе с последовавшей за ней холодной не смогли пробудить её от навалившегося на неё состояния, похожего на летаргический сон. До сих пор она никогда не думала, что такое оказаться без единого цента в Нью-Йорке; вся её решительность и воля к борьбе исчезли вместе с последней банкнотой. Теперь уже никто не мог ей помочь — она должна была достичь своей цели сегодня или никогда.

Со Скоттом она встречалась за чаем в «Плазе». Она задумалась — а не была ли его вчерашняя дневная холодность лишь плодом её воображения? Или это и правда была холодность? В первый раз за несколько дней ей не пришлось прилагать никаких усилий, чтобы удерживать разговор в чисто светских рамках. А вдруг он решил, что все его попытки не приведут ни к чему — что она слишком взбалмошна, слишком легкомысленна? Сотни следовавших из этого выводов терзали её всё то утро — ужасное утро. Единственным проблеском в окутавших её тучах стало приобретение десятицентовой булочки в кондитерской.

Это была её первая трапеза за двадцать часов, но она почти бессознательно притворилась, что просто развлекается тем, что покупает всего одну маленькую булочку. Она даже попросила продавца показать ей поближе виноград, но, бросив на него оценивающий — и голодный — взгляд, заявила, что, пожалуй, не станет его покупать. Он недостаточно спелый, сказала она. В лавке было полно хорошо одетых, благополучного вида женщин, которые, соединив большой и указательный пальцы и протянув руки, щупали хлеб, проверяя его на свежесть. Янси очень хотелось попросить кого-нибудь из них купить ей кисточку винограда. Но вместо этого она вернулась в отель и съела булочку.

В четыре часа она обнаружила, что думает исключительно о сандвичах, которые будут подавать к чаю, а вовсе не о том, что во время этого чая должно было случиться. Медленно двинувшись по Пятой Авеню к «Плазе», она внезапно почувствовала слабость — и тотчас же заставила себя сделать несколько глубоких вдохов, чтобы не упасть в обморок. В голове у неё завертелась смутная мысль о пунктах раздачи бесплатной еды для бездомных. Именно туда надо идти в таких ситуациях — но где они находятся? Как их отыскать? Она подумала, что в телефонной книге это, наверное, на букву П, — а может, на Н: «Нью-йоркский пункт раздачи еды бездомным».

Она вышла к «Плазе». Фигура Скотта, уже ждавшего её в переполненном холле, была олицетворением солидности и надежды.

— Пойдем скорее! — воскликнула она, вымученно улыбнувшись. — Я ужасно себя чувствую и хочу чаю!

Она съела сэндвич, немного шоколадного мороженого и шесть бисквитов. Она могла бы съесть много больше, но не осмелилась. Печальные последствия её голода были кое-как ликвидированы, и сейчас она должна была повернуться лицом к тихой гавани и вступить в решительную схватку за жизнь, олицетворением которой для неё являлся красивый молодой человек, сидевший напротив неё и наблюдавший за ней с выражением, значения которого ей никак не удавалось понять.

У неё никак не выходило придать своему голосу то звучание, тот тон — утончённо-коварный, нежный и всепроникающий — который она обычно использовала в таких случаях.

— Ах, Скотт! — негромко сказала она. — Я так устала!

— Устала от чего? — холодно спросил он.

— От всего…

Повисла тишина.

— Боюсь, — неуверенно сказала она, — боюсь, что не смогу встретиться с тобой завтра. — Сейчас в её голосе не было никакого притворства. Каждое слово она произносила именно так, как это и было нужно, без всяких усилий и безо всякого напряжения. — Я уезжаю.

— Да? Куда же?

Судя по тону, ему было действительно интересно, но она поёжилась, так как не почувствовала ничего, кроме интереса.

— Моя тётя возвращается. И хочет, чтобы я прямо сейчас ехала к ней во Флориду.

— Довольно неожиданно, не правда ли?

— Да.

— Но ты скоро вернёшься? — через мгновение спросил он.

— Вряд ли. Думаю, что мы поедем в Европу — прямо из Нового Орлеана.

— Вот как?

Вновь повисла пауза. Она начала затягиваться. В такой момент это было ужасным знаком; она это понимала. Она проиграла… Проиграла? Но она решила держаться до последнего.

— Ты будешь скучать по мне?

— Да.

Одно слово. Она поймала его взгляд, и на мгновение ей показалось, что в нём было нечто большее, чем просто добродушный интерес; затем она опять отвела глаза.

— Мне нравится здесь, в «Плазе».

И тому подобное. Они стали разговаривать о чём-то несущественном. Впоследствии она даже не смогла вспомнить, о чём. Они просто разговаривали — о чае, о том, что оттепель заканчивается и скоро наступят холода. Ей было плохо, она чувствовала себя постаревшей.

— Мне нужно бежать, — сказала она, поднявшись из-за стола. — А то я опоздаю на ужин.

Напоследок ей нужно было поддержать иллюзию — это было важно для неё самой. Сохранить свою гордую ложь неразоблачённой — теперь уже осталось совсем недолго… Они пошли к дверям.

— Поймай мне такси, — тихо сказала она. — Я сейчас не могу идти пешком.

Он помог ей сесть в машину. Они пожали друг другу руки.

— До свидания, Скотт, — сказала она.

— До свидания, Янси, — медленно ответил он.

— Ты был ужасно добр ко мне. Я всегда буду помнить, как хорошо мне было с тобой.

— Я тоже. Сказать шофёру, чтобы ехал в «Ритц»?

— Нет. Скажи ему, чтобы просто ехал по Пятой Авеню. Скажи, когда постучу в стекло, пусть остановит.

По Пятой Авеню! Он будет думать, что она обедает где-то на Пятой Авеню. Какое прекрасное окончание всей этой истории! Она думала, произвело ли это на него впечатление? Она не могла хорошо разглядеть выражение его лица, потому что на улице темнело, падал густой снег, а в глазах у неё стояли слёзы.

— Прощай, — просто сказал он.

Кажется, он понял, что любое притворное выражение печали по поводу их расставания всё равно будет выглядеть фальшиво. Она знала, что ему она была не нужна.

Хлопнула дверца, машина медленно покатила по заснеженной улице.

Янси жалобно забилась в самый дальний угол сиденья. Она старалась изо всех сил, и она не могла понять, где она совершила промах и что именно так фатально на него повлияло? Впервые в жизни она так явно предлагала себя мужчине — и оказалось, что ему она не нужна! Даже шаткость её теперешнего положения поблекла по сравнению с постигшей её неудачей.

Она ехала в машине всё дальше и дальше — холодный воздух, вот что ей сейчас было нужно. Прошло десять ужасных минут, прежде чем она осознала, что у неё нет ни гроша, чтобы заплатить таксисту.

«Не важно, — подумала она. — Он просто сдаст меня в участок; там, по крайней мере, можно будет переночевать».

Она начала думать о таксисте.

«Бедняга! Он, наверное, будет в ярости, когда всё откроется. Может, он очень беден, а ему самому придётся платить за меня штраф». Она так расчувствовалась, что заплакала.

— Бедный таксист, — вполголоса сказала она. — Иногда жить так трудно — так тяжело!

Она постучала по стеклу, и когда машина подъехала к тротуару, вышла. Они остановились в самом конце Пятой Авеню; на улице было темно и холодно.

— Зовите полицию! — воскликнула она тихо и печально. — У меня нет денег.

Нахмурившись, таксист посмотрел на неё.

— Зачем же вы тогда садились в машину?

Она не заметила, как метрах в двадцати позади остановилась другая машина. Она услышала только скрип шагов по снегу, а затем рядом с ней раздался голос.

— Всё в порядке, — обратился голос к таксисту. — Вот, возьмите!

Банкнота перешла из рук в руки. Янси покачнулась и почти упала, но кто-то её поддержал — и она узнала пальто Скотта.

Скотт всё знал — знал, потому что поехал в Принстон, чтобы сделать ей сюрприз; потому что незнакомец, к которому она обратилась, выходя из ресторана в «Ритце», оказался его лучшим другом; потому что чек её отца — тот самый, на три сотни долларов — ему из банка вернули с пометкой «баланс счёта отрицательный». Скотт знал — он знал обо всём уже несколько дней.

Но он ничего не говорил; он просто стоял рядом, поддерживая её за руку и глядя, как уезжает прочь такси.

— Ах, это ты, — слабым голосом произнесла Янси. — Какая удача, что ты как раз ехал мимо! Я, как последняя дура, забыла в «Ритце» кошелёк! Я делаю так много глупостей…

Скотту вдруг стало весело, и он рассмеялся. Сверху падали снежинки, и чтобы Янси не упала в слякоть, он взял её на руки и понес к своему такси.

— Так много глупостей… — повторила она.

— Сначала в «Ритц», — сказал он шофёру. — Нужно забрать чемодан!

---

Оригинальный текст: The Popular Girl, by F. Scott Fitzgerald.

---

Перевод с английского © Антон Руднев, 2003, 2009, 2014.

---