Ф. Скотт Фицджеральд
Осадок счастья
Если бы вы просмотрели подшивки старых журналов начала века, то обязательно обратили бы внимание на втиснувшиеся между рассказами Ричарда Хардинга Дэвиса, Фрэнка Норриса и других давно уже умерших авторов работы некоего Джеффри Картайна: роман-другой и, может быть, три-четыре дюжины рассказов. Вы могли бы — если бы, конечно, захотели — проследить, как они достаточно регулярно появлялись вплоть до начала 1908 года, когда они вдруг совсем исчезли из журналов.
Если бы вы прочли эти вещи, то совершенно уверились бы, что это далеко не шедевры: вполне сносные развлекательные рассказы, уже потерявшие свою актуальность, но без сомнения, всё ещё годные, чтобы скрасить безрадостные полчаса ожидания у кабинета дантиста. Автор был остроумен, талантлив, в меру развязен и, весьма вероятно, молод. В образчиках его работы, обнаруженных вами, вероятно не оказалось бы ничего, что могло бы вас глубоко тронуть или вызвать нечто большее, чем просто слабый интерес к причудам жизни; ничто в них не вызвало бы у вас настоящего смеха, «смеха изнутри» — и не возникло бы никакого чувства пустоты и тщетности жизни: там не было даже намека на трагедию.
После прочтения вы, скорее всего, зевнули бы и поместили старый журнал обратно в подшивку — а если бы вы сидели в читальном зале, то, быть может, решили бы для разнообразия взглянуть на газеты того времени и узнать, взяли ли таки тогда япошки Порт-Артур? Но если бы по чистой случайности вам попалась именно та газета, и если бы она, прошелестев, открылась бы на театральной странице, ваш взгляд задержался бы надолго, и по крайней мере через минуту вы уже начисто забыли бы Порт-Артур и даже Шато-Тьерри. Потому что по счастливой случайности вам довелось бы увидеть портрет по-настоящему красивой женщины.
В те дни в моде были секстеты и «Флородора», талии «с иголочку» и широкие рукава, турнюры и балетные пачки, но на этом портрете, безо всяких сомнений, под маской непривычной сегодня чопорности и в вышедшем из моды костюме была запечатлена красавица из красавиц. Она была воплощенной живостью того времени: легкое вино глаз, песни, волновавшие сердца, тосты и букеты, балы и приемы. Она была Венерой старинных пролеток, юной красавицей в расцвете своей весны. Это была…
…это была, как вы могли обнаружить, посмотрев на напечатанное под портретом имя, некая Роксана Миллбанк, хористка, дублерша в мюзикле «Венок из маргариток».
Вы посмотрели бы на портрет еще раз — и удивились бы. Почему же вы никогда ничего о ней не слышали? Почему ее имя не задержалось в популярных песенках, водевильных шутках, на папиросных коробках и в памяти вашего дядюшки-весельчака вместе с именами Лилиан Расселл, Стэллы Мэйхью и Анны Хельд? Роксана Миллбанк — куда она подевалась? Какой мрачный колодец неожиданно открылся у неё под ногами и поглотил ее навеки? Ее имени — совершенно точно! — не было ни в одном из воскресных приложений, публиковавших списки актрис, вышедших замуж за английских аристократов. Без сомнения, бедная прекрасная девушка умерла и совершенно забыта…
Но я совершенно напрасно возбудил ваше любопытство, заставив вас случайно наткнуться на рассказы Джеффри Картайна и портрет Роксаны Миллбанк, — потому что кажется совсем уж невероятным, чтобы вы также случайно наткнулись где-нибудь на специальный выпуск газеты, изданный месяцев шесть спустя, единственный номер на бумажном листе размером 2×4 дюйма, который сдержанно проинформировал публику о свадьбе мисс Роксаны Миллбанк, находившейся на гастролях, и мистера Джеффри Картайна, популярного писателя. «Мисс Картайн, — бесстрастно прибавлялось к объявлению, — приняла решение оставить сцену».
Это была женитьба по любви. Он был достаточно избалован для того, чтобы казаться очаровательным; она была достаточно «injenue», чтобы казаться неотразимой. Как два плывущих по воде кряжа, они встретились, столкнулись, зацепились друг за друга и помчались дальше уже вместе. Но даже если бы Джеффри Картайн продолжал писать по два романа в год, у него вряд ли когда-нибудь родился бы поворот сюжета, хоть отдаленно напоминающий то, что приключилось с ним в его собственной жизни. И если бы Роксана Миллбанк сыграла еще три дюжины ролей и наполнила вещами еще пять тысяч домов, ей вряд ли довелось бы сыграть роль, в которой счастья и отчаяния было бы столько же, сколько было уготовано для нее судьбой.
На протяжении года они жили в отелях, путешествовали по Калифорнии, побывали на Аляске и во Флориде, посетили Мексику, нежно любили и ссорились, наслаждались позолоченными пустяками его остроумия в сочетании с ее красотой — они были юны и пламенно-страстные; они разрушали всё и затем возводили всё заново, восхищаясь бескорыстием и щедростью друг друга. Она любила его манеру быстро говорить и его неистовую беспричинную ревность. Он любил матовое сияние её кожи, цвет её глаз, теплый, блистательный энтузиазм ее улыбки.
— Не правда ли, она вам нравится? — мог он спросить у кого угодно, одновременно и взволнованно, и застенчиво. — Не правда ли, она прекрасна? Видели ли вы когда-нибудь…
— Да! Она просто чудо! — улыбаясь, отвечали вопрошаемые. — Ты — счастливчик!
Прошел год. Они устали от отелей. Они купили старый дом и двадцать акров земли недалеко от города Марлоу, в получасе езды от Чикаго; купили недорогой автомобиль и с энтузиазмом первопроходцев устроили шумный переезд.
— Эта комната будет твоей! — кричала Роксана.
И затем:
— А эта — моей!
— А здесь будет детская, когда у нас появятся дети!
— И мы пристроим заднее крыльцо — да, в следующем году!
Они переехали в апреле. В июле близкий друг Джеффри — Гарри Кромвелл — приехал к ним в гости на неделю. Они встретили его на краю длинной лужайки и сразу же повели осматривать дом. Гарри, как и Джеффри, был женат. Шесть месяцев назад у него родился сын, и его жена все еще восстанавливала свое здоровье, живя у матери в Нью-Йорке. Роксана узнала от Джеффри, что жена Гарри была непривлекательна — когда-то Джеффри был с нею знаком и описывал ее как «ограниченную особу». Но Гарри был женат уже два года, и, по всей вероятности, был вполне счастлив — из этого Джеффри делал вывод о том, что на самом деле она была хороша.
— Я умею готовить бисквиты, — щебетала Роксана. — А ваша жена умеет готовить бисквиты? Я получила свой рецепт от одного шикарного повара. Я думаю, что каждая женщина должна уметь готовить бисквиты. Ведь слово «бисквит» звучит совершенно обезоруживающе для любого мужчины. И женщина, не умеющая готовить бисквиты, несомненно, не может…
— Вам с Китти просто необходимо переехать поближе к нам, куда-нибудь в этот район, — сказал Джеффри. — Поищи дом где-нибудь в деревне. Уверен — вы не пожалеете!
— О, ты не знаешь Китти! Она ненавидит деревню. Ей нужно иметь под боком её любимые театры и водевили.
— А ты привози ее к нам! — сказал Джеффри. — Мы станем колонизаторами, мы устроим здесь очаг цивилизации! Здесь уже собралась отличная компания. Привози ее сюда!
Они находились на ступеньках крыльца, и Роксана оживленно указала на обветшавшее строение справа.
— Гараж! — объявила она. — Кроме того, через месяц там будет находиться кабинет Джеффри. И еще хочу вам объявить — ужин будет в семь! Но до ужина я могу приготовить вам по коктейлю.
Мужчины поднялись на второй этаж — точнее, они находились еще только на полпути ко второму этажу, когда на первой же лестничной площадке Джеффри в нетерпении уронил чемодан гостя и издал нечто среднее между вопросом и криком:
— Ради Бога, скажи мне, Гарри: она тебе понравилась?
— Мы поднимемся наверх, — ответил гость, — закроем двери… Вот тогда и скажу!
Через полчаса, когда они сидели и беседовали в библиотеке, из кухни вошла Роксана, неся перед собой сковороду с бисквитами. Джеффри и Гарри поднялись со стульев.
— Они прекрасны, дорогая, — чуть напряженнно сказал муж.
— Превосходны, — пробормотал Гарри.
Роксана засияла.
— Попробуйте! Я не хотела снимать их со сковородки до тех пор, пока вы не увидите их вместе — а теперь я не смогу отнести их обратно на кухню, пока не узнаю, каковы они на вкус!
— Как манна небесная, дорогая!
Одновременно мужчины поднесли бисквиты к губам и откусили по маленькому кусочку. Одновременно они попытались сменить тему разговора. Но Роксана, уже расставшаяся со всеми иллюзиями, поставила сковороду на стол и взяла бисквит. Через секунду с плачевной решительностью прозвучал её комментарий:
— Полное дерьмо!
— На самом деле…
— Почему же, мне так не каже…
Роксана расплакалась.
— Я бесполезна, — смеялась она сквозь слезы. — Брось меня, Джеффри — я просто паразит, из меня никогда не выйдет хорошей хозяйки…
Джеффри обнял ее.
— Дорогая, я съем все эти бисквиты!
— Но, как бы там ни было, они все равно очень красивые! — оправдывалась Роксана.
— Конечно! Они… они просто-напросто… декоративные! — нашёлся Гарри.
Джеффри с воодушевлением ухватился за идею.
— Вот именно! Они просто созданы для украшения; это настоящие шедевры! И мы ими воспользуемся по назначению.
Он убежал на кухню и вернулся, держа в руке молоток и пригоршню гвоздей.
— Клянусь, мы их используем, Роксана! Мы сделаем из них великолепный фриз на стене.
— О, нет! Наш прекрасный дом! — воскликнула Роксана.
— Ничего страшного. Мы же все равно собирались в октябре переклеить здесь обои, неужели ты забыла?
— Ну, тогда…
Бац! Первый бисквит был прибит к стене; на мгновение он затрепетал на гвозде, как маленькое живое существо.
Бац!…
Когда Роксана вернулась в библиотеку со вторым подносом коктейлей, все двенадцать бисквитов уже выстроились в ряд на стене. Они были похожи на коллекцию доисторических наконечников копий.
— Роксана! — воскликнул Джеффри. — Ты — настоящий художник! Кухарка?! Чепуха! Ты будешь иллюстрировать мои книги!
Во время ужина сумерки нерешительно обратились в закат, а чуть позже за окном наступила звездная ночь, сплошь проникнутая хрупким великолепием белого платья и трепещущим, низким смехом Роксаны. «Она совсем юная, — подумал Гарри. — Не такая брюзга, как Китти».
Он сравнивал их обеих. Китти — нервная, но без всякой чувствительности; норовистая, но без всякого темперамента — женщина, которая может лишь порхать, и никогда не взлетит, — и Роксана, которая была юной, как весенняя ночь, подводившая своим юным смехом итог всему, что бы ни случилось днём.
«Хорошая партия для Джеффри», — подумал он. Почти что дети, они оба были из тех, кто остается ребенком, пока однажды случайно не обнаружит, что он уже седой старик.
Генри думал о них, а между тем ему не давали покоя мысли о Китти. Эти мысли подавляли его. Ему казалось, что она давно уже должна была поправиться, — по крайней мере, она могла легко выдержать поездку в Чикаго, и могла бы, наконец, привезти к нему его малыша! Он рассеянно думал об этом, говоря «Спокойной ночи!» своему другу и его жене, стоявшим внизу лестницы.
— Вы первый настоящий гость в наше доме! — крикнула Роксана. — Пусть вас переполняет гордость!
Когда он скрылся из виду за поворотом лестницы, она повернулась к Джеффри, стоявшему рядом с ней, облокотившись на перила.
— Ты устал, мое солнышко?
Джеффри тер пальцами свой лоб.
— Немножко. А как ты догадалась?
— А как же я могла не догадаться?
— У меня болит голова, — уныло сказал он. — Просто раскалывается. Я выпью аспирин.
Она протянула руку, щелкнула выключателем, и они вместе поднялись по лестнице, а его рука обнимала ее за талию.
II
Неделя пролетела быстро. Они катались на машине по сонным проселочным дорогам или просто праздно проводили время в веселой суете на озере или на лужайке у дома. Вечерами Роксана, сидя за фортепьяно, играла им что-то нежное и певучее, а в темноте с пылающих кончиков их сигар изредка падал белый пепел. Затем пришла телеграмма от Китти, в которой говорилось, что ей захотелось домой и поэтому Гарри надо ехать на Восток, забирать её. Роксана и Джеффри остались одни, в милом одиночестве, которое, как им казалось, не надоест им никогда.
Уединение вновь увлекло их. Они бродили по окрестностям, и каждый ощущал близкое и сокровенное присутствие другого; они сидели рядом за обедом, на одной и той же половине большого стола, совсем как молодожены — они были полностью поглощены друг другом и абсолютно счастливы.
Город Марлоу, несмотря на то, что был основан относительно давно, только в последние несколько лет приобрел то, что можно было назвать «обществом». Пять или шесть лет назад. встревоженные всё увеличивающимся количеством смога в воздухе Чикаго, две или три недавно поженившиеся пары — обитатели «маленьких бунгало» — неожиданно решили переехать в этот маленький заштатный городок; их друзья последовали за ними. Джеффри Картайн и его жена нашли уже вполне сформировавшееся общество, готовое оказать им прекрасный прием; в городе был танцевальный клуб; то тут, то там зеленели лужайки для гольфа; устраивались вечеринки, на которых гости играли в бридж; вечеринки, на которых играли в покер; вечеринки, на которых пили пиво; и даже вечеринки, на которых не пили вообще ничего.
Именно на покерной вечеринке появились они неделю спустя после отъезда Гарри. Вечеринка проходила за двумя столами; большинство молодых жен курили и выкрикивали свои ставки по-мужски отважно.
Роксана рано вышла из игры и решила прогуляться по дому; она добрела до буфетной, налила себе стаканчик вина — от пива у неё разболелась голова — и затем ходила от стола к столу, глядя на руки играющих, изредка посматривая на Джеффри и чувствуя себя спокойной и довольной. На кону стояла целая куча покерных фишек разных цветов, и Роксана по глубокой складке на лбу Джеффри поняла, что он был полностью поглощен игрой. Ей нравилось смотреть на него в такие моменты — когда он был так увлечен мелочами!
Она тихо пересекла комнату и присела на подлокотник его кресла.
Так она просидела пять минут, прислушиваясь к отрывистым переговорам мужчин и болтовне женщин, поднимавшимися над столом, словно мягкий дым курений — и все таки она едва слышала и то, и другое.
Затем она протянула руку, намереваясь положить ее на плечо Джеффри. Как только она дотронулась до него, Джеффри вздрогнул от неожиданности, хмыкнул и — стремительно и яростно бросив свою руку назад — ударил Роксану по локтю.
Последовал общий судорожный вздох. Роксана восстановила равновесие, вскрикнула и тут же встала с подлокотника. Она ещё никогда не испытывала такого потрясения. Это…от Джеффри, средоточия доброты и уважения; эта… инстинктивно-грубая и жестокая реакция…
Вздох перешел в тишину. Дюжина глаз была направлена на Джеффри, выглядевшего так, словно он узрел Роксану в первый раз в своей жизни. На его лице было написано смущение; он был совершено сбит с толку.
— Роксана… — запинаясь, произнес он.
Одновременно у всех, находившихся в комнате, родилось подозрение. В воздухе запахло скандалом. Не скрывалась ли какая-нибудь пикантная антипатия за всеми этими явными проявлениями любви? Иначе откуда взялся этот гром среди такого ясного неба?
— Джеффри! — голос Роксаны умолял, она была испугана и шокирована, хотя и понимала, что произошло какое-то недоразумение. Ей даже не приходило в голову обижаться или хоть в чём-то его обвинять. Её голос дрожал, словно умоляя: «Скажи мне что-нибудь, Джеффри! — казалось, хотела сказать она. — Скажи что-нибудь Роксане, твоей Роксане!»
— Роксана… — начал Джеффри снова. Смущение в его глазах сменилось болью. Он был явно испуган — совсем, как она.
— Я вовсе не хотел этого делать, — продолжил он, — ты испугала меня. Ты… Мне показалось, что кто-то хочет меня ударить. Я… Как… Зачем… Как по-дурацки все вышло!
— Джеффри! — снова имя прозвучало молитвой, ладаном — жертвой Господу, который находился там, наверху, надо всей этой неизмеримой, только что опустившейся, тьмой.
И вот они оба уже были на ногах, со всеми прощались, запинаясь, объясняясь, извиняясь. Делать вид, что ничего особенного не произошло — об этом не могло быть и речи. Это было бы святотатством. Джеффри сегодня нездоровится — говорили все. Он немного перенервничал. Но где-то на задворках их сознаний поселился необъяснимый ужас этого удара — впервые, пусть на мгновение, проскочила между ними искра вражды — его злоба и её страх… А сейчас они оба чувствовали скорбь — она была мгновенной, но всё же её нужно было преодолеть сразу же, сейчас же, пока момент ещё не был упущен окончательно и бесповоротно. Была ли эта захлестывавшая их ноги вода всего лишь началом, неисповедимым блеском какой-то невыразимой словами бездны, в которую они погружались, — или же нет?!
В машине, при ярком свете луны, он отрывисто с ней объяснялся. Он ничего не понимал, говорил он. Он думал только о покере — был поглощен игрой — и прикосновение к плечу показалось ему атакой. Атака! Он прицепился к этому слову, прикрываясь им, как щитом. В нем проснулась ненависть к тому, что к нему прикоснулось.А когда его рука с этим столкнулась, ненависть исчезла; ушла вся нервозность. Вот и всё, что он знал и мог ей рассказать.
Глаза обоих наполнились слезами; они шептали друг другу слова любви — там, в машине, глубокой ночью… А тихие улочки Марлоу проносились мимо них. Когда они легли в постель, они почти совсем успокоились. Джеффри собирался на неделю забросить всю работу — чтобы просто поваляться, поспать, погулять по окрестностям — чтобы эта взвинченность, наконец, прошла. Когда они вместе решили, что так будет лучше, страх за Джеффри оставил Роксану. Подушки снова стали мягкими и манящими; кровать, на которой они лежали, снова стала казаться широкой и крепкой. Они снова лежали под мягким лунным сиянием, струившимся из окна.
Спустя пять дней, прохладным поздним вечером, Джеффри схватил дубовый стул и выбросил его на улицу, разбив окно собственного дома. Затем он, как дитя, упал на кушетку, жалобно заплакал и принялся молить о смерти. Сгусток крови размером с детский игрушечный шарик разорвался в одном из сосудов его головного мозга.
III
Это похоже на кошмарный сон наяву, который начинается, когда человек не спит ночь или две — чувство, которое приходит вместе с крайним утомлением и солнцем нового дня, чувство, что жизнь вокруг стала совершенно иной. Это — совершенно отчетливое убеждение, что твое существование стало сродни побегу на ветви жизни и находится в таком же родстве с этой жизнью, как кинофильм или отражение в зеркале; что люди, и улицы, и дома стали всего-навсего проекциями из тусклого и хаотического прошлого. Именно в таком состоянии находилась Роксана в первые месяцы после начала болезни Джеффри. Она могла заснуть, только совершенно обессилев и вымотавшись от бессонницы, — а просыпалась она под тучей. Длинные, произносимые трезвым, сдержанным голосом советы врачей; слабый запах лекарств в холле; звук осторожных шагов на цыпочках внутри дома, бывший эхом прежней веселой беготни; и — самое главное — белое лицо Джеффри среди белоснежных подушек на постели, которую они раньше разделяли — все это поработило и неизгладимо состарило ее. Доктора поддерживали надежду — но этим всё и заканчивалось. Полный покой, говорили они, и тишина. Все заботы свалились на Роксану. Ей приходилось оплачивать счета, вникать в финансовые дела, вести переписку с издателями. Она постоянно находилась на кухне. У медсестры она научилась готовить для него специальную пищу, и после первого месяца болезни приняла на себя всё бремя заботы о больном. Ей пришлось отказаться от услуг сиделки из экономии. Одну из двух цветных горничных пришлось уволить. Роксана начала понимать, что они жили «от рассказа до рассказа».
Самым частым гостем в доме стал Гарри Кромвелл. Он был шокирован и подавлен новостями. И хотя он жил в Чикаго с женой, у него находилось время для того, чтобы несколько раз в месяц навещать своего друга. Роксана принимала его сочувствие — в этом человеке она видела сострадание и врожденную жалость к ближнему. И если он находился рядом, это немного утешало ее. Характер Роксаны неожиданно изменился — в нём появилась глубина. Иногда она чувствовала, что вместе с Джеффри она потеряла и своих детей — тех детей, в которых она теперь нуждалась более всего и которых она могла бы иметь.
Спустя шесть месяцев после удара кошмар слегка поблек, оставив после себя совершенно иной — серый и холодный — мир. Однажды Роксана поехала по делам в Чикаго. До обратного поезда оставался час, и она решила познакомиться с женой Гарри.
Как только она вошла в дверь, у неё появилось чувство, что квартира исключительно похожа на какое-то место — и почти сразу она припомнила булочную на углу улицы её детства, булочную с полками, на которых рядами были выставлены розовые пирожные с розовой глазурью: удушливо-розовые, розовый цвет обжорства, царящий, вульгарный и гнусный розовый цвет!
Эта квартира была такой же. Она была розовой. Она смердела розовым!
Миссис Кромвелл, наряженная в розовый с черным халат, отворила дверь сама. Её высветленные волосы были уложены в высокую прическу. Роксана представила, как каждую неделю эти волосы полощутся в воде с изрядной примесью пероксида. Глаза миссис Кромвелл были восковыми, бледно-голубыми; она была красива, но чересчур подчёркнуто грациозна. Её радушие было пронзительно-глубоко, а враждебность настолько быстро перешла в гостеприимство, что показалось, будто оба этих чувства присущи лишь её лицу и голосу и вовсе не затрагивали — и, в свою очередь, не были затронуты сами — глубоко спрятанным внутри стержнем самовлюбленности.
Но для Роксаны все это оказалось на втором плане; она не могла оторвать зачарованный взгляд от жуткого халата. Этот халат был омерзительно, гнусно грязен. Четыре дюйма ткани, начиная от нижней каймы, покрывала голубоватая пыль с пола; следующие три дюйма были серыми — и только затем цвет плавно перетекал в изначальный розовый. И рукава, и воротник были по-настоящему грязны — а когда женщина повернулась спиной, чтобы вести гостью в гостиную, Роксана уверилась, что и шея была не чище халата.
Началась монологичная трескотня разговора, и миссис Кромвелл разъяснила абсолютно всё о своих вкусах и предпочтениях, о своей голове, своем животе, своих зубах, своей квартире — с оскорбительной педантичностью отклоняя любые попытки Роксаны вмешаться в её монолог, как бы подразумевая, что получившая от жизни страшный удар Роксана желала лишь одного: чтобы течение жизни осторожно обходило её стороной и чтобы ничего, достойного упоминания в разговоре, с ней больше не случалось.
Роксана улыбнулась. Вот так халат! А уж шея!
Прошло пять минут, и в гостиную ввалился маленький мальчик — немытый маленький мальчик, одетый в грязные розовые ползунки. Его лицо было испачкано — Роксане захотелось посадить его к себе на колени и вытереть ему нос; другие области вблизи его головы также нуждались во внимании; носки маленьких ботиночек были совершенно сбиты. Неслыханно!
— Какой прелестный мальчик! — воскликнула Роксана, лучезарно улыбаясь. — Иди ко мне!
Миссис Кромвелл холодно взглянула на сына.
— Он может вас запачкать. Вы только посмотрите на его лицо!
Она повернула его голову и стала критически его рассматривать.
— Не правда ли, он прелестен? — повторила Роксана.
— Вы посмотрите на его ползунки! — нахмурилась миссис Кромвелл.
— Ему нужно переодеться, не правда ли, Джордж?
Джордж с любопытством на нее уставился. Для него слово «ползунки» явно означало «чем-то измазанная одежда» — и то, что было на нём, вполне соответствовало этому определению.
— Я с утра пыталась его прилично одеть, — пожаловалась миссис Кромвелл как человек, чье терпение подвергалось тяжелейшим ежедневным испытаниям, — и обнаружила, что у него нет других ползунков — вот почему мне и пришлось одеть его в эти; это всё же лучше, чем пустить его бегать вообще без одежды. А его лицо…
— А сколько у него вообще ползунков? — голос Роксаны выражал веселое любопытство. «И сколько у вас вееров из перьев?» — подумала она.
— Ах…
Миссис Кромвелл задумалась, нахмурив одну из своих изящных бровей.
— Я думаю, штук пять. В общем, достаточно, насколько я знаю.
— Такие ползунки стоят не больше 50 центов за пару!
Во взгляде миссис Кромвелл проскользнуло удивление — и слабое чувство превосходства. Фи — цены на какие-то ползунки!
— Неужели? Я и не знала. У него их в избытке, но за всю неделю у меня не выдалось ни одной свободной минутки, и я не успела послать за прачкой, — а затем, отбросив предмет разговора как несущественный, она сказала:
— Я должна вам кое-что показать…
Она пошла наверх; Роксана последовала за ней, миновав открытую дверь ванной комнаты, в которой она мимоходом увидела усыпанный грязной одеждой пол — и это свидетельствовало, что за прачкой действительно не посылали, по крайней мере, с неделю. Они вошли в другую комнату, которая была, так сказать, квинтэссенцией «розовости». Это была комната миссис Кромвелл.
Хозяйка открыла дверь встроенного в стену шкафа и глазам Роксаны предстала изумительная коллекция дамского белья. Там находились целые дюжины тонких, как паутинка, чудес из кружева и шелка; все было чистым, отглаженным и, кажется, ни разу не надеванным. На вешалках позади висело три новых вечерних платья.
— У меня много красивых вещей, — сказала миссис Кромвелл, — но не слишком много поводов, чтобы их надевать. Гарри совершенно равнодушен к выходам в свет.
Нотка досады вкралась в ее голос.
— Он вполне доволен, если днем я играю роль няньки и экономки, а вечером — роль любящей жены.
Роксана снова улыбнулась.
— Да, у вас прекрасный гардероб.
— Спасибо. Позвольте мне показать вам…
— Действительно, прекрасный, — повторила Роксана, перебив ее, — но мне уже нужно бежать, а то я опоздаю на поезд.
Она почувствовала, что её руки задрожали. Ей хотелось положить их на плечи этой женщине и встряхнуть ее разок-другой. Ей хотелось запереть ее где-нибудь и приняться за мытье полов в этом доме.
— Прекрасный, — повторила она, — но я заглянула только на минутку.
— Ну что ж… Мне жаль, что Гарри не оказалось дома.
Они подошли к двери.
— Ах, да… Забыла вам сказать, — негромко сказала Роксана. Голос её был всё ещё мягок, а губы улыбались. — Ползунки можно купить в универмаге Аргила — по 50 центов за пару. Прощайте же!
Лишь дойдя до станции и купив билет в Марлоу, Роксана осознала, что впервые за прошедшие полгода Джеффри начисто вылетел у нее из головы!
IV
Через неделю в Марлоу неожиданно появился Гарри. Он прибыл как раз к чаю и, поднявшись по ступенькам на крыльцо, сел на стоявший там плетеный стул. Выглядел он смертельно уставшим и голодным. Роксана также очень устала за день. В половине шестого должны были прибыть доктора, а также знаменитый нью-йоркский невропатолог. Она волновалась и одновременно была совершенно подавлена — но взгляд Гарри заставил её присесть рядом с ним.
— Что случилось?
— Ничего, Роксана, — ответил он. — Я приехал навестить Джеффа. Не беспокойся обо мне.
— Гарри, — настаивала Роксана, — у тебя что-то случилось!
— Ничего, — повторил он. — Как Джефф?
Тень беспокойства омрачила ее лицо.
— Немного хуже, Гарри. Я пригласила доктора Джеветта из Нью-Йорка. Врачи думают, что он сможет сказать что-нибудь определенное. Он поставит диагноз и попробует определить, был ли тот тромб причиной паралича.
Гарри встал.
— Прошу прощения, — отрывисто сказал он, — я не знал, что сегодня к тебе приедет специалист — я бы не приехал… Я просто хотел часок покачаться в кресле на твоем крыльце…
— Сядь! — скомандовала она.
Гарри колебался.
— Сядь, Гарри, мальчик мой!
Её доброта вырвалась наружу — и окутала его с головы до ног.
— Я знаю, что у тебя что-то случилось. Ты бел, как простыня. Я сейчас принесу тебе бутылку холодного пива.
Он обмяк в кресле-качалке и закрыл лицо руками.
— Я не могу сделать ее счастливой, — медленно проговорил он. — Я пытался, пытался… Сегодня утром мы поссорились из-за завтрака — мне захотелось позавтракать в городе, и едва я ушел на работу, как она уехала к матери на Восток, взяв с собою Джорджа и чемодан с кружевным бельем.
— Гарри!
— И я не знаю…
Послышался хруст гравия, шум машины. Роксана приглушенно вскрикнула.
— Это доктор Джеветт!
— О, я…
— Подожди меня здесь, ладно? — ничего не слушая, перебила она. Он понял, что его горе уже скрылось в пучине её собственного несчастья.
Последовали невнятные немногословные приветствия; затем Гарри вошел вместе со всеми внутрь дома и остался внизу, а остальные поднялись по лестнице наверх. Он пошел в библиотеку и уселся на большом диване.
Час он наблюдал за тем, как солнце ползло вверх по узорчатым складкам ситцевых занавесок. В глубокой тишине жужжала попавшая в ловушку между стеклами оса, и это был единственный звук, нарушавший тишину дома. Время от времени со второго этажа доносилось другое жужжание, исходившее, казалось, от нескольких больших ос, попавших в ловушки нескольких огромных окон. Он слышал приглушенные звуки шагов, бряцанье бутылочек с лекарствами, шум кипящей воды.
Что же такого сделали и он, и Роксана? За что жизнь нанесла им столь сокрушительные удары? Там, наверху, пытались достучаться до сознания его друга; он же сидел здесь, в тихой комнате, прислушиваясь к жалобам осы, как будто был мальчишкой, которого строгая тетка заставила целый час сидеть на стуле во искупление какого-то дурного поступка. Но кто посадил его на этот диван? Какая такая свирепая тетка спустилась с небес, чтобы заставить его искупить, — и что искупить?
Он думал о Китти без всякой надежды. Она не умела тратить деньги — и это было неизлечимо. Неожиданно он возненавидел её. Ему захотелось повалить её на пол и бить ногами, высказать ей, что она лгунья и пиявка, что она попросту грязнуля! Кроме того, ему нужен был его сын.
Он поднялся с дивана и стал мерить шагами комнату. Он услышал, как кто-то синхронно с ним начал ходить по коридору на втором этаже. Неожиданно ему стало очень интересно, одновременно или нет они оба достигнут своих целей?
Китти уехала к матери. И да поможет ей Бог, — что это была за мать! Он попробовал представить эту встречу: оскорбленная жена падает на грудь любящей матери. Не получилось. То, что у Китти могли обнаружиться хоть какие-то чувства, было совершенно невероятно. Он постепенно привык думать о ней как о чем-то недостижимом и бесчувственном. Конечно, она сможет получить развод и, соответственно, вновь выйти замуж. Он начал думать об этом. За кого она могла выйти? Он горько рассмеялся; в его воображении возникла картина — руки Китти обнимают другого мужчину, лица которого он не мог видеть; губы Китти страстно слились в поцелуе с другими губами. «Господи! — мысленно возопил он. — Господи! Господи! Господи!»
Затем видение помутнело и поблекло. Та Китти, которую он видел этим утром, поблекла; замаранный халат куда-то закатился и исчез; надутые губы, ярость и слезы — всё куда-то унеслось. Он снова увидел Китти Кэрр — Китти Кэрр с соломенными волосами и огромными детскими глазами. И ведь она любила его, она его любила…
Через некоторое время он заметил, что с ним было что-то не так. Это что-то не имело отношения ни к Китти, ни к Джеффу — что-то совершенно иного рода. Наконец он с изумлением осознал, что он голоден. Ему хотелось есть! И только-то! Он пойдет на кухню и попросит, чтобы кухарка приготовила ему сэндвич. А после этого уедет обратно в город.
Он остановился у стены и заметил на ней что-то круглое. Рассеянно отодрав это пальцами, он положил это себе в рот, чтобы попробовать. Совсем как ребенок, пробующий на вкус яркую игрушку. Его зубы клацнули — Ах!
Она оставила ему этот проклятый халат, тот самый грязный розовый халат! Ей должно было хватить чувства такта, чтобы взять его собой, подумал он. Теперь он будет висеть в доме как остывший трупик их болезненного союза. Он мог бы попробовать выбросить его — но он никогда не смог бы заставить себя к нему прикоснуться. Должно быть, на ощупь он был как Китти — мягким, податливым и непроницаемым. Китти нельзя было потрогать руками. За оболочкой Китти ничего не было. Он понял это — он всегда понимал это.
Он подошел к стене за следующим бисквитом и, приложив некоторые усилия, отодрал его вместе с гвоздем. Аккуратно вытащив гвоздь из центра, он бесстрастно подумал — а не съел ли он первый бисквит вместе с гвоздем? Как глупо! Он бы почувствовал — гвоздь был огромным. Но он чувствовал лишь пустоту в желудке. Должно быть, он был очень голоден. Он задумался — припомнил — вчера он так и не поужинал. Выдался тяжелый день — Китти с самого утра лежала в постели, кушая шоколадные конфеты. Она сказала, что ей «не хватает воздуха» и что она не сможет вынести его присутствия у своей постели. Он выкупал Джорджа и уложил его спать, а затем и сам прилег на кушетку, чтобы немного вздремнуть перед одиноким ужином. Но он крепко уснул и проснулся только в одиннадцать вечера, и обнаружил, что холодильник пустой — там не было ничего, кроме остатков томатного салата. Им он и поужинал. Кроме того, ему удалось найти на трюмо Китти несколько шоколадных конфет. А сегодня утром он завтракал в городе, торопясь в контору. Но в полдень, беспокоясь о Китти, решил заехать домой и взять Китти с собой на ланч. Приехав, он обнаружил дома только записку на подушке. Исчезла и куча белья из шкафа — и еще она оставила инструкции, куда переслать её чемодан!
«Еще никогда я не был так зверски голоден,» — подумал он.
В пять часов, когда приходящая сиделка на цыпочках спустилась вниз, он сидел на диване и пристально разглядывал ковер.
— Мистер Кромвелл?
— Да?
— Миссис Картайн не сможет увидеться с вами за ужином. Ей нехорошо. Она просила передать вам, что кухарка приготовит вам что-нибудь перекусить, и еще — что в доме есть свободная спальня для гостей.
— Ей плохо, вы сказали?
— Она лежит в своей комнате. Консультация только что закончилась.
— Что… Что-нибудь решили?
— Да, — тихо сказала сиделка. — Профессор Джеветт сказал, что надежды нет. Мистер Картайн будет жить, но никогда больше не будет видеть, двигаться или думать. Он будет только дышать.
— Только дышать?!
— Да.
Только сейчас сиделка заметила, что возле письменного стола, где, как ей помнилось, раньше рядком висела дюжина забавных круглых предметов — которые, как она предполагала, были каким-то экзотическим украшением, — теперь остался всего один кругляшок. А на тех местах, где раньше были остальные, теперь виднелись лишь маленькие дырочки от гвоздей.
Гарри в недоумении проследил за её взглядом и затем встал с дивана.
— Думаю, что мне не следует оставаться. Кажется, последний поезд ещё не отправился?
Она кивнула. Гарри взял шляпу.
— До свидания, — вежливо сказала она.
— До свидания, — ответил он, не глядя на неё. И, повинуясь бессознательному инстинкту, он остановился на пути к двери — и служанка увидела, как он отодрал от стены последний кругляшок и сунул его в карман.
Затем он открыл дверь и, спустившись по ступенькам, исчез.
V
Через некоторое время белый слой краски на доме Джеффри Картайна пошел на компромисс с солнечными лучами многих июлей и, уступая солнцу, превратился в серый. Он облупился, а огромные лепестки хрупкой старой краски ударились в другую крайность, подобно престарелому господину, решившему заняться нелепой гимнастикой и упавшему на зеленую траву лужайки у дома, найдя там свою скверную смерть. Колонны, украшавшие фасад, стали полосатыми; белый шар упал с левой стороны дверного косяка, зеленые ставни сначала потемнели, а затем утратили все претензии на собственный цвет.
Дом превратился в один из тех домов, которые чересчур впечатлительные люди стараются обходить стороной — какая-то церковь купила участок напротив под кладбище, и этого, вкупе с фразой «дом, где живет миссис Картайн с живым трупом» было достаточно, чтобы дом у дороги прослыл «домом с привидениями». Но миссис Картайн не осталась в одиночестве. И мужчины, и женщины приходили к ней в гости, встречались с ней в центре города, куда она ездила за покупками, подвозили ее домой в своих машинах — и даже заходили в дом, чтобы немного поболтать и погреться в лучах её обаятельной улыбки. Однако незнакомые мужчины на улице больше не бросали на неё восхищенных взоров; словно прозрачная вуаль опустилась на её красоту, разрушив всю её яркость, но не принеся ни морщин, ни жира.
Она стала «характером» в деревне — о ней даже рассказывали истории: как в одну из снежных зим — в такую снежную, что ни автомобили, ни телеги не могли проехать по дорогам — она сама научилась ходить на лыжах, чтобы быстрее добираться к бакалейщику или аптекарю и не оставлять Джеффри в одиночестве надолго. Рассказывали, что после того, как Джеффри парализовало, она всегда спала на кушетке рядом с его постелью, держа его за руку.
О Джеффри Картайне говорили так, будто он был уже мертв. Прошли годы, и те, кто его когда-то знал, умерли либо переехали — но всё же осталась дюжина старых друзей, которые до сих пор пили вместе коктейли, звали жен друзей по именам и продолжали считать Джеффри одним из остроумнейших и талантливейших парней из всех, когда-либо известных в Марлоу. Но случайный гость воспринимал его лишь как причину, которой миссис Картайн иногда извинялась, чтобы торопливо подняться наверх и, таким образом, ненадолго лишить гостя удовольствия находиться в своем обществе. Для них он был всего лишь стоном или приглушенным шорохом, что слышался иногда в тишине воскресной гостиной.
Он не мог пошевелиться; он был как крот — немой и слепой. Весь день он лежал в своей кровати; по утрам она перекладывала его в инвалидное кресло и приводила в порядок комнату и постель больного. Паралич медленно подползал к его сердцу. Сначала — в первый год болезни — Роксана иногда чувствовала, держа его за руку, очень слабое ответное пожатие. Затем, однажды вечером, это прекратилось и больше никогда не возобновлялось, и две ночи подряд Роксана пролежала с широко открытыми глазами, уставившись в темноту и думая о том, что же ушло? Какая частица его души отлетела, и доносят ли теперь эти вдребезги разбитые нервы хоть слабый отблеск внешнего мира до его сознания?
После этого надежда умерла. Если бы ее заботы о больном не были непрестанны, последняя искорка жизни угасла бы уже давно. Каждое утро она брила и купала его, переносила своими руками из постели в кресло и обратно в постель. Она постоянно находилась в его комнате, носила лекарства, взбивала подушки, разговаривала с ним так, как разговаривают с собакой — без всякой надежды на ответ или понимание, с тусклым убеждением привычки. Это было похоже на молитву без веры.
Многие, и одно из нью-йоркских «светил» в том числе, ясно давали ей понять, что все её старания тщетны, что если бы Джефф был в сознании, он молил бы о смерти, что если бы его дух витал где-нибудь над домом, он не принял бы таких жертв, он был бы озабочен только тем, как полностью освободиться из тюрьмы парализованного тела.
— Но, видите ли, — отвечала она, тихо покачивая головой, — когда я вышла замуж, это был Джеффри. И я всё ещё его люблю.
— Но, — возражали все, — вы же не можете любить вот это!
— Я могу любить того, кем вот это когда-то было. Что же мне остается делать?!
«Светило» пожало плечами и уехало, чтобы рассказывать всем о том, что «миссис Картайн — замечательная женщина, кроткая, как ангел; но, — добавлял профессор, — мне её ужасно жаль… Наверняка найдётся целая дюжина мужчин, которые почтут за счастье взять в свои руки все заботы о ней».
Действительно, так оно и было. То тут, то там кто-нибудь начинал надеяться — и с почтением отступал. В этой женщине не осталось любви — кроме, что достаточно странно, любви к жизни, ко всем людям: начиная от бродяги, которого она пока что могла себе позволить накормить, и заканчивая мясником, который протягивал ей дешевый стейк через прилавок. Вся остальная любовь была запечатана где-то внутри той безмолвной мумии, которая лежала, обратив свое лицо к свету, действуя совершенно механически, как игла компаса, и тупо ждала последней волны, которая должна была, наконец, накрыть её сердце.
Через одиннадцать лет, в одну из долгих майских ночей, когда из открытых окон струился запах сирени, а легкий ветерок доносил пронзительное кваканье лягушек и стрекотанье цикад, он умер. Роксана проснулась около двух часов ночи и с изумлением осознала, что в доме осталась только она.
VI
После этого она много вечеров подряд просидела на своем обветшавшем от множества дождей крыльце, пристально глядя на поля, которые плавно переходили в возвышенность, на которой стоял бело-зеленый город. Она думала о том, что же ей теперь делать? Ей было тридцать шесть, она была красивой, сильной и свободной. Годы съели страховку Джеффри; ей пришлось расстаться с землей справа и слева от нее; она даже заложила дом.
Вместе со смертью мужа она ощутила всю тягость нерастраченной энергии. Ей не хватало тех утренних часов, когда она приводила в порядок комнату, ей не хватало тех «бросков» в город, и кратких — а следовательно, приятных! — встреч с соседями у бакалейщика или у мясника, ей хотелось снова готовить мягкую, полужидкую пищу для него. Однажды, захваченная неожиданным приливом энергии, она вышла и перелопатила весь огород, сделав то, что не делалось уже многие годы.
Ей было одиноко в осиротевшей комнате, стены которой видели и счастье, и горе её брака. Вспоминая Джеффа, в душе она всегда возвращалась к тому прекрасному году, к тому напряженному, страстному слиянию друг с другом, к тому дружескому поглощению — но никогда не пыталась она заглядывать дальше, в наступившее затем будущее, полное проблем; по ночам она часто просыпалась и просто лежала, желая почувствовать присутствие рядом с собой пусть и неодушевленного, но всё-таки живого тела — тела Джеффа.
Однажды вечером, спустя шесть месяцев после его смерти, она сидела на крыльце в чёрном платье, которое скрадывало пока ещё слабую склонность её фигуры к полноте. На дворе стояло бабье лето — и всё вокруг было золотисто-коричневым; тишину нарушали слабые вздохи листьев, а на западе закатное солнце чертило на пылающем небосклоне красные и желтые полосы. Почти все птицы уже улетели — остались лишь воробьи, свившие себе гнездо под карнизом у колонны и продолжавшие изредка чирикать, перемежая это занятие краткими вылазками наружу. Роксана поставила свой стул так, чтобы можно было наблюдать за гнездом, и её мысли текли сонно, как бы рождаясь прямо из сердца вечера.
Гарри Кромвелл собирался приехать к ней сегодня поужинать. С тех пор, как восемь лет назад он развелся с Китти, он стал частым гостем в этом доме. Они как бы поддерживали установленную ими же традицию: когда он приезжал, они шли смотреть на Джеффа, Гарри садился на край постели и спрашивал:
— Ну, Джефф, старик, как ты себя сегодня чувствуешь?
Роксана, стоя рядом, пристально смотрела на Джеффа, мечтая, чтобы по его лицу пробежал хоть слабый отблеск сознания того, что он узнал своего старого друга — но голова, бледная, будто высеченная из мрамора, медленно передвигалась, реагируя лишь на свет — будто что-то там, внутри, за этими ослепшими глазами на ощупь искало какой-то иной свет, давным-давно угасший.
Эти визиты продолжались все восемь лет — на Пасху, Рождество, День Благодарения и просто по воскресеньям Гарри приезжал, навещал Джеффа и затем подолгу беседовал с Роксаной на крыльце. Он жил ею. Он даже не пытался этого скрывать, но и не делал попыток развить эти отношения. Она была его лучшим другом, и груда мяса там, на постели, когда-то была его лучшим другом. Она была тихой гаванью, она была отдыхом после трудового дня; она была прошлым. Только она знала о его собственной трагедии.
Он присутствовал на похоронах, но сразу же после этого ему предложили работу с повышением на востоке страны, и в Чикаго он теперь бывал лишь наездами. Роксана телеграфировала ему, что ждет его в любое время — и после ночи, проведенной в городе, он наконец-то смог сесть на поезд в Марлоу.
Они пожали друг другу руки и он помог ей сдвинуть вместе два кресла-качалки.
— Как Джордж?
— Прекрасно, Роксана. Кажется, ему нравится в школе.
— Да… Это был единственно возможный вариант — отослать его в пансион.
— Конечно…
— Ты сильно скучаешь по нему, Гарри?
— Да, мне очень его не хватает. Он — забавный паренек…
Они долго разговаривали о Джордже. Роксане было интересно — Гарри обещал привезти его в гости на ближайшие каникулы. Она видела его лишь однажды — когда он был ребенком в грязных ползунках…
Она оставила Гарри с газетой, а сама ушла готовить ужин — сегодня у нее было четыре котлеты и немного поздних овощей с собственного огорода. Она накрыла на стол и позвала Гарри. Сев рядом, они продолжили разговор о Джордже.
— Если бы у меня был ребенок… — говорила она.
Позже Гарри в меру своей информированности давал ей советы относительно того, куда сейчас выгоднее вкладывать деньги. Они прогуливались по саду, задерживаясь то тут, то там, чтобы рассмотреть то, что ещё сохранилось от каменной скамейки или теннисного корта…
— А ты помнишь…
Их унёс поток воспоминаний: вспоминали день, когда они фотографировались и Джефф сел верхом на теленка; и рисунок Гарри, на котором были изображены Джефф и Роксана, растянувшиеся на травке — их головы почти касались друг друга. Как они собирались устроить крытый решеткой с плющом переход от дома до кабинета Джеффа в сарае, чтобы Джефф после работы приходил по нему домой в дождливые дни — постройка была начата, но ничего от неё уже не осталось, за исключением сломанного треугольного куска решетки, который все еще держался за дом и был похож на разрушенный курятник.
— И мятный джулеп!
— А блокнот Джеффа! Помнишь, как мы смеялись, Гарри, когда вытащили его из кармана Джеффа и прочли вслух какой-то черновик! И как он из-за этого бесился!
— Да, он просто озверел! Когда дело касалось его «писаний», он становился ревнив и обидчив, как ребенок.
Они оба замолчали на мгновение, и затем Гарри сказал:
— Мы с Китти собирались купить участок где-нибудь рядом с вами. Ты помнишь? Мы собирались выкупить те прилегающие двадцать акров. Какие вечеринки мы бы закатывали!
Снова повисла тишина, нарушенная на этот раз тихим голосом Роксаны:
— Ты что-нибудь слышал о ней, Гарри?
— Да, — ответил он и помолчал. — Она живет в Сиэттле. Вышла замуж за какого-то Хортона — кажется, он один из «лесных» магнатов. И, по-моему, он в два раза старше неё.
— И она довольна?
— Кажется, да. Видишь ли, у неё теперь есть всё. И никаких забот, за исключением выбора подходящего платья к обеду.
— Понятно.
Без всяких усилий он сменил тему.
— Ты собираешься сохранить дом?
— Хотелось бы, — кивнув, ответила она. — Я прожила здесь слишком долго, Гарри — переезд кажется мне кошмаром. Я подумывала о том, чтобы устроиться сиделкой — но это, конечно же, означает переезд. Я уже, считай, решила стать хозяйкой пансиона.
— И какого же?
— Собственного. Неужели хозяйка пансиона — это плохо? Как бы там ни было, я найму служанку и буду приглашать человек восемь на лето и двух-трех, если получится, на зиму. Конечно же, придется перекрасить и отремонтировать дом.
Гарри задумался.
— Роксана, зачем? Конечно же, тебе виднее, что тебе делать, — но мне будет больно на это смотреть! Ты ведь приехала сюда невестой…
— Возможно, — сказала она, — именно поэтому я и не против остаться здесь в качестве хозяйки пансиона.
— О, я никогда не забуду ту сковороду с бисквитами!
— Ах, бисквиты! — воскликнула она. — Мне рассказали о том, как ты их прямо-таки сожрал, так что теперь я думаю, что они были не так уж плохи! Мне было очень плохо в тот день, но я всё-таки рассмеялась, когда сиделка рассказала мне о твоем «странном», по ее мнению, поведении.
— Кстати, я заметил, что все двенадцать дырочек от гвоздей по-прежнему украшают стену библиотеки!
— Да.
На улице стемнело, и в воздухе появилась бодрящая свежесть; слабые порывы ветра сбрасывали с ветвей последнюю пену листьев. Роксана слегка дрожала от холода.
— Давай пойдем в дом!
Он взглянул на часы.
— Уже поздно. Мне пора. Завтра уезжаю обратно, на восток.
— Это обязательно?
Они ещё на мгновение задержались на веранде, глядя на луну, которая, казалось, полностью состояла из льда, плывшего издалека, со стороны озера Мичиган. Лето ушло, но бабье лето всё ещё продолжалось. Трава была холодна, но туман и даже роса всё ещё не появлялись по вечерам. Когда он уедет, она войдет в дом, зажжёт свет, закроет ставни, а он спустится по дорожке и затем поднимется в деревню. Для этих двоих жизнь пролетела быстро и уже закончилась, оставив не горечь, но сожаление; не разочарование, но одну только боль. Лунный свет уже вступил в свои права, когда они обменялись рукопожатиями, — и каждый из них увидел в глазах другого накопившуюся за много лет привязанность друг к другу.
Оригинальный текст: The Lees of Happiness, by F. Scott Fitzgerald