Ф. Скотт Фицджеральд
Страстный эскимос
Выбравшись из иглу, Пан-и-тун оттолкнул любопытную собаку и выкрикнул на саами «Убирайтесь!» остальным собакам из упряжки. Убедился, что собакам не достать висевшую на леске рыбу, а затем прошёл сотню ярдов по белой поверхности к хижине отца.
Старик, чье лицо цветом напоминало недублёную кожу, невозмутимо на него посмотрел.
— Всё собрано и готово? — спросил он.
— Всё собрано и готово!
— Хорошо. Уезжаем рано утром. Большинство уже готово ехать.
Так оно и было. Везде, куда ни бросишь взгляд, виднелись следы, оставшиеся после сбора вещей и подготовки к отъезду; везде царила присущая скорому отъезду суета и оживление.
Па-и-тун с минуту смотрел вокруг с выражением сожаления — впрочем, это выразилось только в том, как покраснели его похожие на щелочки глаза. Несмотря на небольшой рост, юноша он был проворный и хорошо сложенный, а круглые очертания носа, подбородка и щек всегда придавали его лицу веселое выражение. Он долго смотрел вокруг — ему здесь понравилось.
— О, мудрейший-старейший! — обратился он к отцу. — Я хочу в Чикаго!
Отец вздрогнул.
— Что?
— Бросить прощальный взгляд!
— И ты пойдешь один? — с тревогой переспросил отец.
— Да, мудрейший-старейший! Я знаю дорогу. Я уже много выучил по-американски, а если потеряюсь, то спрошу у людей: «Где Всемирная выставка?»
Старик проворчал:
— Не нравится мне это! Когда у нас есть гид и мы все вместе, всё хорошо, но в одиночку? Ты ведь можешь пораниться, ты можешь потеряться!
— О, мудрейший-старейший, мне нужно пойти! — сказал Пан-и-тун. — Ведь это последняя возможность перед тем, как мы отправимся домой. Дома, без сомнения, очень хорошо…
— Разумеется! — с негодованием произнёс отец.
Пан-и-тун слегка поклонился и завершил предложение:
— … и в эти месяцы я часто скучал и по рыбалке на льду, и по охоте на медведей, и по вкусной ворвани. Но…
— Но что?
— Но мне бы хотелось увезти с собой побольше воспоминаний об этой огромной деревне! Мне хотелось бы прогуляться по её улицам, не глядя туда, куда показывает гид, а примечая то, что интересно мне самому! Я хочу зайти в лавку в их фактории, положить на прилавок деньги и сказать: «Эй! Дайте мне вон то в обмен на это!», и ещё я хочу спрашивать у людей: «Простите, как мне пройти? Покорнейше бла-гад-рю!»
Он был молчаливым юношей и в жизни ещё не произносил столь длинной речи.
— Ты глупец! — проворчал отец; но, зная Пан-и-туна, открыл кошелек и достал оттуда новенькую серебряную монетку в четверть доллара.
— Будь бережлив! — сказал он. — Купи мне табаку. И принеси сдачу!
Пан-и-тун снова поклонился.
— Да, конечно, мудрейший-старейший!
***
Он поспешил обратно к себе в иглу, чтобы забрать из тайника свои деньги: у него была монетка в четверть доллара, две по десять центов и две по центу. Его сокровище приятно позвякивало в ладони — именно там ему и пришлось его держать, потому что на нём был традиционный костюм жителя Заполярья. В октябрьский день в Чикаго такой костюм только с виду производил тягостное впечатление — для выставки он был специально изготовлен из самых легких шкур.
Пан-и-тун подумал, что лучше надеть: меховую шапку или новенькую соломенную шляпу, которую ему подарил кто-то из посетителей выставки, и в итоге остановился на последнем варианте.
Затем сунул деньги за голенище унта, ещё раз крикнул «Убирайтесь!» собакам, которые прыгали, пытаясь достать рыбу на леске, и вышел из эскимосской деревни в прилегающий парк.
За ним сразу устремились зеваки. Но Пан-и-тун уже привык к чужим взглядам, они его ничуть не беспокоили. В своей новенькой соломенной шляпе он чувствовал себя непринуждённо, ощущал себя частью толпы и жалел лишь о том, что не догадался попросить у отца новые очки, которые так ему шли.
Пройдя сквозь стремительно исчезающий парк развлечений, мимо поселков испанцев, голландцев, китайцев (эскимосы чувствовали какую-то загадочную ревность, соперничая с ними за внимание публики), Пан-и-тун дошёл до бульвара Мичиган. Он был взволнован и очень доволен. То тут, то там он останавливался, чтобы поглазеть на витрины магазинов, но там было столько всего, что он чувствовал себя сбитым с толку. С долгими вздохами он отправился к высокому зданию, где, как он знал, располагался один из самых больших универмагов в городе. Он побывал там несколько месяцев назад с другими эскимосами во время автобусной экскурсии по городу.
Но сначала, чтобы не забыть, надо было купить мудрейшему-старейшему табак, и он завернул в лавочку с выставленными в витрине трубками.
Его сразу заметил покрытый испариной человек за прилавком. Слонявшиеся по лавке тоже уставились на эскимоса.
Пан-и-тун широко улыбнулся. Он ещё никогда ничего не покупал в Америке сам.
— Я дать тебе кое-что, — объявил он, — и ты дать мне кое-что!
Продавец обменялся взглядами с остальными присутствующими и посмотрел Пан-и-туну в глаза.
— Ладно, братишка! И что ты мне хочешь дать?
Улыбка Пан-и-туна стала ещё шире.
— Ты не понять! Я дать тебе кое-что…
Вмешался один из праздношатающихся:
— Джордж, он хочет дать тебе свою соломенную шляпу!
— Побыстрей бы уж определился, чего хочет! Мне градусов на десять жарче стало, когда он вошёл!
Пан-и-тун, всё ещё улыбаясь, с сожалением покачал головой. Затем залез в унт и вытащил деньги.
— Вот! — торжественно объявил он. — Я дать тебе это — а ты дать мне то!
Он указал на ряд жестяных банок за спиной у продавца.
— Трубочный табак?
Пан-и-тун кивнул.
— И какой? — продавец назвал несколько марок.
— Один! — ответил Пан-и-тун. — Я дать тебе кое-что, ты дать мне кое-что!
***
Продавец, от природы ненаходчивый, сдался. Зевака, что вмешался в разговор, пришёл на помощь и сам встал за прилавок.
— Итак, Робинзон Крузо, у нас тут много-много разного, усёк? — Он выставил на прилавок несколько банок. — Вот этот стоит десять центов; этот — четвертак; этот импортный, по два доллара за фунт. Сколько хочешь потратить?
Пан-и-тун посмотрел на строй банок.
— Один!
— Ладно. Сколько у тебя есть? — Пан-и-тун показал деньги. — Думаю, тебе надо самого дешевого. Вот хороший табачок по десять центов.
— Не дешевле, да? — спросил Пан-и-тун.
— Дешевле нет!
— Покорнейше бла-гад-рю!
— Ладно. Только сам не зажгись и не растопи свой домик. Всего доброго!
— До свидания! Я дать тебе кое-что…
— Я понял, и я дать тебе кое-что! Всё по-честному, и даже банкиру не к чему придраться!
Пан-и-тун пошёл дальше по бульвару Мичиган к универмагу. Он смог сделать покупку сам, и его сердце радостно забилось. Теперь он мог получить всё, что хочется. Дойдя до магазина, он прошёл сквозь толпу у входа, поглядел на прилавки и купил свои любимые журналы «Настоящая ищейка» и «Секреты гангстеров». То, что ему по-настоящему хотелось, было на верхнем этаже, но он вдруг не смог оторвать взгляд от одного из прилавков. На прилавке была дама — по крайней мере, её часть; она стояла на небольшом возвышении, а на плечах у неё был маленький плащ. Глаза у дамы были ярко-голубые, а волосы — золотистые. Пан-и-тун широко ей улыбнулся. Он осторожно тронул её за плечо, а затем сказал продавщице:
— Я дать тебе…
Даже не дослушав, продавщица посмотрела на ценник на плаще и сказала:
— Два пятьдесят девять!
— Что говорить?
— Два доллара и пятьдесят девять центов!
Он с сожалением покачал головой и пошёл дальше.
Во время автобусной экскурсии эскимосы поднимались наверх на лифте и на эскалаторе; он не нашёл ни того, ни другого, поэтому поднялся по обычной лестнице и тщательно исследовал все отделы. К счастью, отдел, который он искал, по-прежнему располагался на третьем этаже — узнав его, он почувствовал радость. Это был отдел игрушек.
— Хочу купить аэроплан! — сказал он продавщице.
От возникшего перед ней странного зрелища женщина вздрогнула.
— Вы имеете в виду вот эти игрушки, верно? А я вас помню — вы тут все вместе ходили пару недель назад.
Она завела моторчик на игрушечном самолете и отправила его в полет по залу. Пан-и-тун с восторгом за ним наблюдал.
— Сколько я дать? — спросил он.
— Этот? Девяносто девять центов со скидкой — вообще, были по доллар пятьдесят.
Пан-и-тун удрученно посмотрел на свои деньги.
— Не мочь! — сказал он. — Не дать за это?
— Нет, не дать!
Несмотря на горькое разочарование, катастрофу он встретил улыбкой, словно услышал лучшую в мире шутку, и развернулся, чтобы уйти. Но женщину что-то в нём тронуло.
***
— Эй, послушайте! Если у вас больше нет денег, лучше зайдите в магазинчик «всё по десять». Может, у них есть маленькие модели, поменьше этой?
— Всё по десять? — не понимая, повторил он.
— Тут за углом как раз один такой есть. — Она подозвала мальчишку-посыльного. — Эрл, проводишь этого… этого эскимоса во «всё по десять»? Он меня не понимает.
Эрл с возмущением оглядел Пан-и-туна.
— Что?! Чтобы я показался на улице рядом с этим чучелом?
— Иногда можно и воспитанным человеком побыть, не помешает! А с мистером Рейнольдсом я всё сама улажу. Итак, монсеньер, или как там у вас принято себя называть, ступайте за этим парнем, он вам всё покажет.
И Пан-и-тун тут же оказался у оживленного входа в магазин всякой всячины. Но не успел он войти, как его взгляд оказался буквально прикован к прилавку, на котором были выставлены всевозможные замки: висячие, дверные, потайные, врезные. Подойдя к прилавку, он причмокнул от восхищения.
Замки были его страстью: в раннем детстве ему удалось раздобыть один замок с раздавленного во льдах русского парохода. Игрушек у него не было, и он провел множество часов, разбирая и собирая этот замок. Позже какой-то миссионер подарил ему ещё один замок, а очередное кораблекрушение принесло ему ещё несколько штук. Его страсть к механике была чисто умозрительной, поскольку в иглу двери отсутствуют; зато все сундуки, с которыми его группа прибыла на юг, были закрыты столь тщательно, что открыть их при помощи гнутых проволочек оказался способен только сам Пан-и-тун.
Он купил замок. На оставшиеся у него деньги можно было купить целых три, но он хорошо понимал, что из предлагаемого было дешёвкой, а что — хорошей вещью.
В отдел игрушек он не пошёл — ему не терпелось поскорее вернуться на выставку и разобрать своё новое приобретение. Он был счастлив: ему вдруг захотелось, чтобы его сейчас куда-нибудь несло, ему хотелось плыть по воздуху. И он решил покататься на троллейбусе.
Гордый и счастливый, он прокатался целый час. Он дал кондуктору пять центов, а кондуктор разрешил ему ехать; затем он дал кондуктору еще пять центов, и кондуктор разрешил покататься ещё.
В дорожной пробке на перекрёстке взгляд Пан-и-туна со всё возрастающим интересом устремился за окно.
***
В блестящей приземистой открытой машине сидела девушка. Она была — и не только в его воображении, но и на самом деле — самым прекрасным созданием из всех, что он когда-либо видел: курчавая блондинка, которая, если бы это понадобилось, могла бы позировать для любой рекламы, где всегда требуются только изысканные существа. Её взгляд был слегка тревожным, и губы тоже подрагивали.
Рядом с ней находился угрюмый молодой человек, но Пан-и-тун на него едва взглянул.
«Это дочь вождя! — сказал он сам себе. — Без сомнений: это дочь могущественнейшего на свете вождя, хозяина одной из самых больших факторий!»
Когда пробка рассосалась и троллейбус поехал дальше, Пан-и-тун вздохнул. Теперь, вместо того, чтобы смотреть в окно, он принялся размышлять. Его дом был очень далеко, он был громадный и белый — но не белее, чем лоб этой девушки. В тот день ему стало ясно, что ему совсем не хочется возвращаться назад.
Через полчаса, когда он решил, что пора сходить, он вновь увидел эту машину. Она стояла у обочины дороги, а молодой человек возился с одним из больших колёс; девушка склонилась над дверцей машины и наблюдала, как молодой человек снимает колесо. Троллейбус, лязгнув, проехал мимо, но перед следующим поворотом Пан-и-тун вскочил и закричал:
— Я выходить! Здесь я выходить!
Стоя на углу, Пан-и-тун дождался, пока троллейбус скроется из виду. Затем, словно по чистой случайности, направился к автомобилю.
В унтах он передвигался практически бесшумно, и девушка заметила его лишь тогда, когда он оказался совсем рядом с машиной. От неожиданности она негромко вскрикнула; молодой человек, бросив работу, вскинул голову — и тоже принялся глядеть во все глаза.
— Что это? — прошептала девушка. — Это, кажется, эскимос?
— Да, но что он тут делает?
— Смотри! На нём соломенная шляпа!
Пан-и-тун заложил руки за спину и широко улыбнулся.
— Интересно, а он в колесах соображает? — сказал молодой человек. — Может, он умеет заделывать дырки в шинах ворванью или чем-нибудь ещё, а?
— Уэстгейт, ты не должен со мной разговаривать! Я ведь дала слово! — Она стала говорить тише. — Но этот тип с полюса явно не собирается уходить!
Тип с полюса действительно не собирался. Когда колесо с шумом дернулось и со свистом отделилось от машины, запрыгав по покатой улице, Пан-и-тун бросился за ним, поймал и принёс обратно к машине.
— Покорнейше бла-гад-рю! — гордо произнёс он.
— Не стоит, — ответила Эдит Кэри. — Откуда вы приехали?
— Я из Лапландия!
— И чем вы занимаетесь так далеко от дома?
— Всемирная выставка! — объяснил он.
— А что же вы делаете здесь? — продолжила она.
— Смотреть Чикаго! — объяснил он. — Деревня эскимоса завтра ехать Лапландия.
В этот момент у машины Эдит остановился двухместный закрытый автомобиль. За рулем сидел румяный мужчина лет сорока, с колючими усами.
Эдит слегка нахмурилась, и Пан-и-тун, не в силах оторвать от неё взгляд, это заметил.
— Ну и почему вы тут остановились? — спросил вновь прибывший.
— Колесо спустилось.
Вновь прибывший с подозрением перевел взгляд с Эдит на молодого человека.
— Что ж, пока ты держишь слово… Не вздумай ему позволить себя обрабатывать!
— Хамфри, умолкни! — с раздражением сказала Эдит. — Кстати, ты вроде один из учредителей Выставки? В таком случае тебе обязательно надо познакомиться с мистером… — Она повернулась к единственному зрителю. — Как ваше имя?
— Имя Пан-и-тун. Это значит…
— … мистером Пан-и-Туном! Он выступает в твоем шоу, Хамфри, а сейчас осматривает достопримечательности нашего города.
— Бог ты мой! Как ему удалось выбраться из резервации? Эти выставки всё труднее устраивать — сначала они туда-сюда шляются, потом их в городе до нитки обчищают, а затем мы ещё и виноваты!
— Но я не собираюсь его обчищать до нитки, Хамфри! У него такой чудесный экстерьер!
Ей стало жаль этого блуждающего незнакомца, но не поэтому она вдруг нахмурилась.
— Кстати о выставках, — сказала она. — Мне показалось, что ты собирался держать у себя… ну, ты понимаешь, о чем я… пока семья не вернется домой?
— То есть до завтра, да? А выставка-то уже кончилась!
— Но мне некуда её положить, я не знаю код от нашего сейфа! И поскольку папа дал её тебе для выставки, то я, с твоего позволения, попрошу тебя…
— Я сегодня буду ночевать у вас в доме. И вообще я не хочу сейчас об этом разговаривать. — Хамфри Диринг взглянул на Пан-и-туна. — Нынче воры такие изобретательные! Готовы на любой маскарад!
— Ах, нет! — Эдит улыбнулась эскимосу. — Только не мистер Тун; я в него почти влюблена!
Молодой человек опустил домкратом автомобиль и убрал инструменты. Хамфри Диринг неблагосклонно на него посмотрел.
— Следуйте за мной, — произнёс он. — Хотя мне кажется, что мужчина, когда-то домогавшийся вашей руки, мог бы вспомнить о том, что и у него есть гордость, и не…
— Но мне негде остановиться, — невозмутимо объявил Уэстгейт. — Я приехал сюда утром без цента в кармане!
— Да и вообще, он ведь мне почти кузен, — сказала Эдит.
Но Хамфри Диринг упрямо продолжал:
— Но, памятуя о том, что он натворил, — он запнулся, а Уэстгейт в этот момент вспыхнул, — за тобой обязательно надо присматривать!
— Всё, что угодно, лишь бы ты был спокоен, — ответила Эдит; она повернулась к Пан-и-Туну. — Не желаете ли сегодня переночевать в большом доме за городом?
— Бог ты мой! — воскликнул Хамфри.
— Я ведь сказала: я в него почти влюбилась!
— Что ж, только не оставляй его на ночь в конуре, а то все собаки передохнут от чумки. Он в этих шкурах, наверное, всё лето ходил?
***
Пан-и-тун ухватил суть и с негодованием произнес:
— Шкура чистый! Отец стрелять, тетка шить, я стирать!
Хамфри с досадой завёл мотор. Эдит, преодолев небольшое затруднение, всё же убедила Пан-и-туна сесть на откидное сиденье в лимузине.
— Если вам никогда не доводилось бывать в американском жилище, то вам будет что вспомнить в долгие-долгие ночи там, у вас на родине!
— Ночь очень долго, — хихикнул Пан-и-тун, — шесть месяцев!
— Шесть месяцев! — повторила для Уэстгейта Эдит. — От этого растает даже твоё ледяное сердце!
— Нет, ничего не таять! — ответил ей Пан-и-тун. — Там всегда снег!
Когда они тронулись, он не понимал ни куда они едут, ни имеет ли он на это право; но лёгкий ход автомобиля убаюкал его до состояния беспечной радости. После часа пути по открытой местности они свернули у ворот и по длинной извилистой аллее подъехали к большому особняку.
В обширном зале на Пан-и-туна сверху вниз уставились безглазые шлемы рыцарей в железных доспехах, и он вежливо снял перед ними шляпу.
— У мистера Туна нет багажа, Кристофер! Обеспечь его всем необходимым и приготовь ему постель. Затем возьми его вещи и вычисти их — ясно?
— Прошу за мной, мистер Тун! — фыркнул Кристофер.
Оказавшись в одиночестве в комнате, Пан-и-тун лег на кровать, вытянул ноги вверх, зажал рот подушкой и взвыл от восторга. Вот так день! Он даже представить себе не мог, что его ждёт такое приключение! Спустившись вниз, он обнаружил хозяйку и Уэстгейта в библиотеке. Эдит выглядела ещё более лучезарной в вечернем платье из бордового вельвета и приветствовала его так любезно, словно перед ней был полномочный посол с Северного Полюса. Среди других диковин в кабинете отца она отыскала барабан из тюленьей кожи, на котором он узнал орнамент племени, жившего по соседству с его племенем. А она тем временем закончила начатый ранее разговор с Уэстгейтом:
— Итак, вот что мы сделаем. Ты наденешь фрак и засунешь эту штуковину в одну из фалд, а Кристофер эту фалду зашьет — и на ночь безопасность обеспечена!
— И мне что, спать во фраке? Не слишком ли это естественно на взгляд любого грабителя, а?
***
Явился Кристофер и объявил, что у дверей ожидают двое с посылкой, которую они желают вручить лично мисс Кэри. Эдит вернулась очень быстро; глаза её горели.
— Ну, наконец-то я смогу как следует её осмотреть! — воскликнула она, сломав сургуч. — Я ведь никогда ещё не держала её в руках!
Из коробки, в которой была ещё одна коробочка, она вытащила нечто обернутое в вельвет — и издала негромкий радостный возглас. На круглой оправе из золота по очереди сияли крупные, словно куски сахара, бриллианты и рубины. Подойдя к зеркалу, она примерила диадему, которая тут же опустилась ей на уши.
— Н-да, Елизавета Вторая ведь не носила коротких волос…
Она показала диадему Пан-и-туну.
— Очень древняя! Давным-давно принадлежала одной женщине, которая была великим вождём. Стоит много денег!
— Сто долларов! — согласился он.
— Много-много раз по сто долларов! В прошлом году на Всемирной выставке какие-то грабители пытались её украсть, но полиция их поймала.
От дверей, где стоял Хамфри Диринг, донесся сердитый стон.
— Что ты делаешь, Эдит? Мы два года день и ночь караулили эту вещь на выставке, а ты взяла и нацепила её, словно это бусы из магазина «все по десять»!
— Знать «всё по десять»! — с жаром вмешался Пан-и-тун. — Бывать «все по десять»! Я дать им кое-что — они дать мне кое-что! Смотрите, я показать — я пойти взять!
Он покинул комнату, а Хамфри с раздражением посмотрел ему вслед.
— Откуда тебе знать, что это за паренек?
— Не будь таким букой, Хамфри! Кто-то ведь должен её носить — это входит в обязанности владельца. А что касается мистера Туна, то я никогда не слышала об аферистах из Заполярья.
Вернулся, кипя от радости, Пан-и-тун, и вручил Эдит замок, который приобрел сегодня днем.
— Я дать тебе это, — выпалил он, — ты не дать мне ничего! Это тебе бесплатно!
— Ах, неужели это мне? О, да это ведь замок — и какой красивый! Я теперь смогу запереть все свои вещи!
— Да! — взволнованно сказал он и указал на тиару Елизаветы Второй, косо висевшую у неё на голове. — Запри и грабитель не взять. Я тебе показать!
— Бог ты мой! — фыркнул Хамфри.
Когда они пошли ужинать, ветер, с утра понемногу шуршавший в листве, вдруг усилился; входная дверь хлопнула, распахнулась настежь, и в зал ворвалось холодное дыхание надвигающейся зимы.
— Вот и кончилась осень, — грустно вздохнула Эдит. — Уэстгейт, закрой, пожалуйста, дверь!
Она слегка поёжилась, усевшись за стол, и послала наверх за пелериной. Когда дворецкий вышел из комнаты, она сняла тиару и передала её Уэстгейту.
— Забери её, мне в ней как-то неуютно. А после ужина сделай так, как я сказала!
— Что это значит? — спросил Хамфри.
— Он будет её беречь.
— А почему не я?
— Мне кажется, Эдит считает, что безопаснее доверить её кому-нибудь из членов семьи, — сухо ответил Уэстгейт.
— Послушайте! К этой семье ближе скорее я, чем вы!
Пан-и-тун, пытаясь приноровиться к ловким движениям множества вилок, ничего не говорил, а просто смотрел всем в глаза. Находясь в возбуждении от необычной ситуации, он много думал. Вот очень ценное украшение для головы. Вот молодой человек, у которого не было ни цента, когда он приехал в Чикаго. Здесь же и жених мисс Кэри, а из прочитанных им журналов он знал, что тем самым злодеем зачастую оказывается наименее вероятный подозреваемый. Кроме того, город Чикаго просто кишит преступниками и гангстерами — и в нем, беззащитная перед их коварством, находится богиня, мисс Кэри!
А она была богиней! Он возжег свой маленький дикарский пламень у её алтаря, и бегущие минуты раздули его до такой степени, что Эдит чувствовала его накал даже при свете свечей. Ей нравилось, когда её любили, и ей понравилось, как её красота отозвалась в этом странном типчике с другого конца Земли. Она была бы рада сделать многое, лишь бы ему и дальше было весело, если бы не общее неприятное чувство от ситуации, в которой она сама сейчас оказалась. И зачем этот Уэстгейт вернулся, когда она уже сдалась по всем фронтам, когда все уже было улажено так, чтобы семья осталась довольна?
Она обрадовалась, когда ужин закончился, и ненадолго вышла на переднюю террасу.
— Идите сюда, мистер Тун. Здесь дует северный ветер — совсем как у вас дома.
— Северный ветер много рассказать.
— И что он вам сейчас говорит?
— Моя не знать много говорить. Мой дядя, он знать! Он знать где рыба, где зверь, где большой опасность. Всегда говорит он ветер ему рассказать.
— А вам очень хочется домой?
Он с сомнением покачал головой и широко улыбнулся — как всегда, когда разговор заходил о неблагоприятных обстоятельствах.
— Родился бедный народ, бедный люди; всегда тяжелый работа.
Похолодало. Они пошли в библиотеку пить кофе.
Пан-и-тун взял в руки барабан и принялся негромко напевать под отстукиваемый пальцами ритм:
Бен пэй — эн пэй,
Заг най, ун гай.
Бен пэй — эн пэй,
Заг най, ун гай.
— О чём он там стонет? — спросил Хамфри.
— Это какая-то туземная песня.
Пан-и-тун объяснил:
— Эта песня северный ветер когда он опасность. Эта часть — опасность.
Уэстгейт спустился вниз во фраке и — разумеется, крайне осторожно — присел на стул.
— Я теперь стою двадцать тысяч долларов, — сказал он. — Ну как, изменения заметны?
— Пою песня опасность! — объявил Пан-и-тун.
— Пел бы лучше про себя! — раздраженно сказал Хамфри.
— Нет, продолжайте! Мне нравится, — сказала Эдит.
Пан-и-тун проникновенно продолжил:
Эм сто — поу бэй
Эм сто — поу бэй
Заг най, ун гай!
— Загнан в угол, это точно! — воскликнул Хамфри.
Пан-и-тун перешел к веселой песне, словно соревнуясь с усиливавшимся ветром на улице:
Бик-бик-бик-бик
Ата-вуна-воа
Бик-бик-бик-бик
Ух… Ух… УУХ!
— Волшебный песня, — вставил он.
Бик-бик-бик-бик…
Хамфри в отчаянии всплеснул руками.
— Этот узкоглазый меня с ума сведёт! Нельзя ли заставить его замолчать?
Он подошёл к радиоприемнику, включил его и настроился на какую-то громкую музыку. Голоса Пан-и-туна теперь стало не слышно.
— Ты разве не видишь, что ты всем до смерти надоел? — спросил Хамфри.
Пан-и-тун был ошеломлён.
— Мисс Кэри не нравится?
— Нет!
Пан-и-тун положил барабан и нервно облизал губы.
— Вам не нравиться потому что песня волшебный, — сказал он. — Кто-то здесь плохой не нравиться волшебный песня! Она про опасность.
— Что ты хочешь сказать?
— Пан-и-тун есть глаза видеть. Он видеть другие глаза, они смотреть на прекрасный украшений головы который стоить много раз по сто долларов!
Все трое на него уставились. Эдит ехидно заметила:
— Так вот оно что! Очень интересно… Я вот сейчас задумалась: а ведь Уэстгейту эта диадема очень бы пригодилась... А что касается тебя, Хамфри, то я так и не поняла, зачем тебе понадобилось её отдавать, не дожидаясь приезда отца?
Хамфри даже не улыбнулся.
— Я ведь тебе объяснял, что…
— Не трудись. Пан-и-тун, расскажи нам!
Уэстгейт стал снимать фрак.
— Так! Я эту штуку носить не стану!
— Что за чушь, Уэстгейт! И вообще, Пан-и-тун подозревает не тебя, а Хамфри!
— Вот же бродяжка шелудивый! — воскликнул Хамфри. — Надо было пинком его из дома прогнать!
***
Глаза эскимоса сверкнули.
— Пан-и-тун нельзя бить, — сказал он и повернулся к Эдит: — Жаль ты песня не нравиться. Я теперь уходить. Ты оставь замок. Всем покорнейше бла-гад-рю!
— Но мне очень понравилось…
Вежливо рассмеявшись, но так, словно он вовсе и не смеялся, эскимос пригнул голову и поспешил из комнаты.
— Разве можно с ним так? — воскликнула Элен. — Хамфри, ты просто смешон! Ты принял его всерьёз?
— А он не всерьез говорил, что ли? И меня нисколько не удивит, если он сам положил глаз на тиару!
— На улице похолодало, да и вряд ли он сам отыщет дорогу домой!
— Дорогу он отыщет, — ответил Хамфри. — Эти люди — они ведь как индейцы!
Но прошло двадцать минут, а Пан-и-тун так и не спустился вниз, и Эдит встала.
— Я пойду его поищу — вдруг он там харакири себе делает или что-нибудь вроде этого?
— Скорее, он там ищет твои драгоценности, — сказал Хамфри.
— Может, я схожу с тобой? — предложил Уэстгейт.
— Тогда и я тоже пойду!
— Послушайте, — сказал Уэстгейт. — Мне кажется, что это уж слишком — потребовать от человека дать честное слово, да вдобавок ещё и следить за ним! Я обещал вам не разговаривать с Эдит по личным вопросам, если вы не можете нас слышать?
— И я буду смотреть, чтобы вы этого не делали! Я не желаю, чтобы вы мучили её какими-нибудь «объяснениями» по поводу вашего поведения в прошлом году!
— Да я ведь уже… — Уэстгейт безнадежно смолк. — Что толку?
Они поднялись в восточное крыло дома, где находились комнаты мужчин. По коридорам наверху гулял ветер, и Эдит поёжилась, когда Уэстгейт закрыл окно в торце галереи. Она постучала в дверь комнаты Пан-и-туна, и от прикосновения дверь, хлопнув, распахнулась настежь.
Комната была пуста; исчезла и шляпа, и журналы.
— Могу поспорить: вылез в окно!— сказал Хамфри. — Пойду-ка к себе в комнату, посмотрю, не захватил ли он с собой мои серебряные расчески?
Через минуту он крикнул:
— Нет, все на месте… — голос Хамфри оборвался, потому что в этот миг дверь его комнаты неожиданно со стуком захлопнулась.
— Эй, в чем дело? — крикнул он через мгновение. — Уэстгейт, это ты? Что за шутки с дверью?
— Нет, это не я!
— Она не открывается! У вас есть ключ?
— Нет!
Ручку двери безуспешно попытались покрутить с обеих сторон.
— Вы надежно заперты, — сказал Уэстгейт и в утешение добавил: — Да всё равно уже пора ложиться спать.
— Ещё чего! Я что, должен теперь провести взаперти всю ночь? Да я…
Уэстгейт снял фрак и отдал его Эдит.
— Так! Когда я крикну «Раз!», толкайте, Хамфри, а я буду тянуть — посмотрим, вдруг у нас получится? Может, просто замок заело? Готовы? Раз!
По сигналу Уэстгейт снова налёг на дверь, а Хамфри потянул за ручку — после чего ручка двери осталась в руке у последнего, и он в ярости так и сел.
— Между спальнями есть дверь, — вспомнила Эдит. — Попробуем её?
Они зашли в комнату Уэстгейта. Здесь тоже окно было необъяснимым образом распахнуто, и едва они успели ступить за порог, как дверь за ними со стуком захлопнулась. Уэстгейт схватился за ручку и тяжело вздохнул:
— И эту заклинило! Это уже странно!
Из-за стены донесся приглушённый рев Хамфри.
— Што… дары…. што… акое?
— Мы тоже заперты!
Дверь между комнатами оказалась такой же неподатливой, как и все остальные. Уэстгейт выглянул в окно.
— У вас во всех комнатах решетки на окнах?
— Папа боялся, что похитят детей. — Она громко крикнула: — Хамфри, над дверью есть отдушина для вентиляции. Можно разговаривать через неё!
Они услышали, как он двигает мебель, чтобы дотянуться до отдушины; через мгновение до них донесся его голос, звучавший чисто и исступленно:
— Даже не думайте, что я это потерплю! Даже не думайте, что я не догадываюсь…
— Хамфри, мы в такой же ситуации, что и ты!
— Тогда кто это сделал? Двери сами себя не запирают!
— Похоже, что эскимос.
— Хамфри, попробуй позвонить в звонок! — сказала Эдит. — Я пробовала, но он тут, кажется, оборван.
Уэстгейт сел и задумался.
— Кому-то было надо, чтобы мы оказались заперты в комнатах на всю ночь, — сказал Уэстгейт. — Больше ничего в голову мне не приходит.
— А я желаю знать, что вы там сейчас делаете? — спросил Хамфри.
— Да мы тут уже нос к носу прижимаемся и пляшем! — с отвращением ответил Уэстгейт. — Под новую мелодию «Загнан в угол» — слыхали её, а?
— Я спрашиваю, о чем вы там сейчас разговариваете? Надеюсь, вы не пытаетесь объяснить…
— Вы там у себя слышите каждое наше слово!
— Я бы не сказал, что слышу!
— Вы что, глуховаты?
— Мне приходится стоять на спинке стула, который стоит на диване!
— Ну, насчет стульев и диванов мы с вами не договаривались…
— Тс! Тс! — неожиданно зашептала Эдит. — Там, за дверью, кто-то есть! Очень тихо идет.
— Эй, вы, там! — крикнул Уэстгейт. — Кто вы? Выпустите нас отсюда!
***
Ответа не было, но шорох шагов повторился. Затем Уэстгейт и Эдит вздрогнули, увидев, как ручка двери очень тихо поворачивается и встает на место.
— Кто там? — крикнул Уэстгейт. — Руки вверх, или я буду стрелять!
Поскольку он не был вооружен и не имел возможности увидеть, выполняются ли его команды, угроза прозвучала нелепо. Вновь послышались легкие шаги; затем они стихли.
— Что ж, если это был грабитель, то, по крайней мере, он не получит… — Уэстгейт умолк. — Послушай, а где мой фрак? Я ведь дал его тебе!
— Твой фрак? — Эдит негромко вскрикнула. — Я оставила его в коридоре!
Уэстгейт сел и присвистнул.
— Что такое? — крикнул Хамфри.
— Скажи ему, — сказал Уэстгейт, — что нам пора запевать «Помилуй мя, Боже!»
Следующий час прошёл в тишине, если не считать доносившийся время от времени из вентиляционной отдушины измученный голос:
— Вы ведь там не шепчетесь, правда?
— Нет!
— Нечестно, что я должен тут вот так вот стоять!
— Тогда почему бы вам не лечь спать? Мы как раз пытаемся уснуть!
— А вы тем временем приметесь что-нибудь врать Эдит? Я ведь знаю, что вы не желаете, чтобы я это слышал, потому что это столь возмутительно…
Прошёл ещё час; Эдит дремала на кровати, а Уэстгейт растянулся на кушетке. Затем пробили часы на деревенской церкви, и словно это был сигнал, из соседней комнаты раздался крик, за которым последовал звук падения. Уэстгейт вскочил на ноги.
— Он упал! — воскликнул он. — Бедняга Хамфри! Теперь я могу с тобой поговорить; слушай меня, Эдит, времени у нас мало!
— Да, — испуганным голосом сказала она. — Я тебя слушаю.
— Это не на меня подали в суд за обман — виноват был мой отец! Я устроил так, чтобы все думали, что это я, потому что отец был уже дряхлый и я хотел, чтобы он умер с незапятнанной репутацией. Я только что закончил выплачивать его долги. А теперь скажи, что в этом объяснении может быть враньем?
— Что такое? — крикнул Хамфри, вновь устроившись на своём насесте, несмотря на боль. — Я тут упал и расшибся, а вы тем временем, воспользовавшись… — Он умолк, услышав странный приглушённый звук. — Что такое, Эдит? — воскликнул он, впав в отчаяние.
— Ах, Хамфри, разве девушка не может поплакать?
— А вот и новый день наступил! — произнёс Уэстгейт.
— Не рассвело ещё!
— Ну, как знаете.
После этого из комнаты больше не донеслось ни единого звука, кроме случайного скрипа деревянного канапе. Уэстгейт и Эдит сдержали своё слово.
***
При первых лучах рассвета им удалось привлечь внимание какого-то фермера на улице, и через полчаса все уже были свободны. Но из коридора исчез фрак, а с ним и тиара, и Пан-и-тун.
— Я не могу в это поверить! — сказала Эдит. — Но если это он, то его несложно будет отыскать.
— Не уверен. Возможно, это был очень хитрый маскарад. — Диринг взглянул на Уэстгейта. — И кто-то мог ему помогать!
В первом утреннем свете они приступили к беглому осмотру дома, и тут же вздрогнули, услышав крик фермера, открывшего дверь небольшого ледника.
Внутри, среди свисавших с крюков бараньих и говяжьих туш, с кучи опилок приподнялся сонный Пан-и-тун.
— Доброе утро! — сказал он, широко улыбаясь; затем, увидев, как к нему с угрожающим видом приближаются люди, сказал: — Сегодня не ругаться! Пан-и-тун жаль. Он теперь не думать вы плохие.
— Зато мы думаем, что ты плохой! — грозно сказал Хамфри. — Где диадема?
— У меня. Поэтому я закрыть дверь и вы запереть комнаты. Я думать вы может плохой. Но теперь нет, я схватить настоящий плохой! Поместить сюда остыть. Я пока мало детектив, — широко улыбнулся Пан-и-тун. — Я забыть запереть его дверь тоже. Но когда я ходить туда-сюда большой дом, я видеть его выходить взять черный куртка. Потом мы драка, много драка, и я забрал украшение головы!
— Понятно, — сказал Уэстгейт, а затем повернулся к Эдит: — Значит, Кристофер всё же слышал звонок и пришел — но увидев в коридоре фрак, решил воспользоваться представившейся возможностью…
Пан-и-тун потянулся.
— Уверен был тут опасность! — сказал он. — Теперь сегодня ехать Лапландия.
— Но перед отъездом мы просим вас еще раз исполнить нам «Загнан в угол» в честь мистера Хамфри Диринга! — сказал Уэстгейт.
Но Пан-и-тун был потомком множества вождей, и его гордость подсказала, что над ним подшучивают.
— Это хорошая песня дома. Она значит опасность.
***
Визит Пан-и-туна в Чикаго навеки запечатлен в анналах его племени, хотя эскимосская версия несколько отличается: например, в конце этой версии имение Кэри едва не откалывается от материка и не уплывает в озеро Мичиган, унося с собой Уэстгейта и Эдит. И поскольку Пан-и-тун — истинный джентльмен, его жена никогда не узнает, что где-то в укромном уголке его сердца всегда будет жить привязанность к принцессе далеких сказочных факторий.
Оригинальный текст: The Passionate Eskimo, by F. Scott Fitzgerald.