Ф. Скотт Фицджеральд
Никаких цветов
— Мама, расскажи опять про бал! — заныла двенадцатилетняя Марджори.
— Но я ведь тебе уже рассказывала, сколько можно!
— Ну пожалуйста, еще разок! И я тут же усну!
— Ну, ладно, давай, — мама задумалась. — Меня приглашали на разные балы в разные университеты…
— Да, да! Только начни сначала. Расскажи, как приглашали, и всё такое.
— Ну, вот… Был у меня один знакомый мальчик, звали его Картер Маклейн…
— Да-да, рассказывай, мне очень нравится слушать про этот бал, — пришла в восторг Марджори, прильнув поближе к матери.
— И я ему очень нравилась, и он пригласил меня на бал к себе в университет. Я, конечно, разволновалась…
— А что с ним потом стало?
— Но я ведь уже рассказывала! Ты мои истории лучше меня знаешь!
— Да, но мне нравится, когда ты опять рассказываешь все с самого начала!
— Тогда закрой глаза и засыпай!
Но когда мама уходила, Марджори еще полночи не спалось — она слышала, как в огромном гимнастическом зале, превратившемся в рай из флагов и цветов, играют оркестры; всю ночь, один за другим, её приглашают танцевать мальчики, и ей приходится подстраиваться под новый ритм чуть ли не через каждый шаг, совсем как Хотси Гембл, которая училась в классе на два года старше, танцевала, почти прижимаясь к партнеру щекой, и была для Марджори идеалом. Весь вечер она порхала по залу, словно яркое соцветие на фоне погруженных во тьму деревьев…
Через шесть лет она отправилась на свой первый бал в университет, куда ездило танцевать уже несколько поколений её родственниц. Но на плече её бледно-синего платья из органди не было орхидей. Билли Джонс написал ей:
… не жди, что я тебе их пришлю, и сама не покупай! В наше время (сейчас все так говорят) мало кто из ребят может их себе позволить, поэтому бальный комитет цветы вообще запретил. Ну и ладно; для меня (и для многих других, черт бы их побрал!) самый прекрасный на свете цветок — это ты…
Ещё она слышала, что будет всего один оркестр — а в маминых рассказах о 1913 годе было совсем не так; с одной стороны зала на подиуме царствовал «Джим Юроп с приятелями», а с другой стороны обязательсно дирижировал какой-нибудь Тосканини от танго. Боже, боже! Дальше, видимо, придется танцевать под радио, и зачем тогда вообще куда-то ездить? Что за невезение — быть молодой в тяжелые времена, когда исчезли роскошь и веселье, а все только и думают об экономии — и экономят даже на балах! Только вдумайтесь!
— За ужином, вероятно, будут подавать пунш с шампанским, — наивно заметила мать. — Надеюсь, ты откажешься.
— Пунш? С шампанским?! — издевка Марджори заставила сморщиться даже плюшевые сиденья в машине, которая везла их на север. — Теперь, если девушке хоть стаканчик пива предложат, считай, повезло! Билли сказал, что бал устраивают чуть ли не в кредит. Мама, честное слово: я иногда думаю, что папа прав, когда говорит, что женщины твоего возраста даже не представляют, что сейчас вокруг творится.
Мама рассмеялась; она мало чем себе докучала, и вряд ли у неё на лице сейчас было больше морщинок, чем когда она, ещё в бытность свою Амандой Роулинз, ездила на север по точно такому же поводу.
— Может быть, чем проще обстановка, тем веселее? — сказала она и тут же самодовольно добавила: — Разумеется, в моё время бал был событием года в жизни любой девушки — ну, не считая года её дебюта в обществе.
— Веселее?! — возразила Марджори. — Мама, постарайся понять: ты в своё время повеселилась, вокруг тебя была роскошь и всё что угодно, а нам остается на все это лишь в кино смотреть, да и в кино-то не каждый день сходишь, и вообще скоро придется ходить туда в складчину!
— Ну, Марджори, мы вполне можем сойти с поезда и отправиться домой!
Марджори вздохнула.
— Да я не жалуюсь, мама! Мне ещё повезло. Но иногда так жаль, что ребятам приходится носить старые костюмы, ездить на старых машинах и думать о том, сколько можно потратить на бензин. Ты в курсе, что один из близнецов Чейза водит такси, а Джон Корлиз работает в кинотеатре билетером?
— Зато костюмы, по крайней мере, у него всегда новые!
— А ты знаешь, кем он хотел стать? Он хотел стать дипломатом!
— Но в стране ведь ещё не упразднили дипломатическую службу, верно? — сказала мать.
— Да, но он-то провалился на экзаменах, а пересдать теперь нельзя, раз провалился! И знала бы ты, как он зол на весь мир! Он считает, что нам нужна революция!
— Он, видимо, хочет, чтобы высшим баллом за экзамен считалась двойка, а не пятерка?
Марджори опять вздохнула.
— И я просто вскипаю, когда думаю, что твоя молодость пришлась на что-то вроде золотого века, а моя — просто какой-то жестяной век! Я тебе завидую!
Но когда в окно машины вплыли башни и шпили университетского городка, Марджори от волнения стало жарко. Вот оно! Ребята, кружившие возле станции, конечно же, не были легендарными Честерфилдами в костюмах от портных с Бонд-стрит, у них не было и современных авто обтекаемой формы; зато над акрами ровных зеленых лужаек всё также вздымались готические стены, словно на дворе стояли 1920-е годы и на бирже в день оборачивалось по пять миллионов акций.
На протяжении дня шли небольшие приемы, а вечером был ужин в студенческом клубе — в том самом, где в бытность свою девушкой бывала её мать и где они должны были провести эту ночь. После ужина они пошли на представление драматического кружка, а затем — на дружеский прием с танцами; сам бал был назначен на завтра. Не дожидаясь конца вечера, мама Марджори принялась вежливо зевать и вскоре ушла спать. Остальные тоже понемногу сдавались и уходили, но с полдюжины пар задержались в большом зале клуба далеко за полночь, пока стрелки часов не принялись медленно приближаться к рассвету. Билли Джонс кивком позвал Марджори, и она пошла за ним через столовую в соседнюю гостиную.
Помещение выглядело старомодно, обстановка тут была викторианской и потрепанной по сравнению с тщательно продуманной обстановкой во всем здании клуба.
— Это место называется «Обручальная комната»! — объявил Билли Джонс.
Она огляделась вокруг; тут царила странная атмосфера и ощущалась легкая ностальгия по ушедшей эпохе.
— Это часть старого здания клуба, и она много значит для некоторых выпускников. Поэтому новое здание клуба выстроили так, чтобы сохранить эту комнату.
— «Обручальная комната»… — повторила она.
И словно это был сигнал, Билли шагнул прямо к ней. Она быстро его поцеловала и сделала шаг назад, чтобы уклониться от его объятий.
— Ты сегодня очень красивый, – сказала она.
— Только сегодня? Ну, ладно… А ты понимаешь, почему эта комната — обручальная? Видишь ли, тут водятся призраки! Все романы, которые тут когда-то начинались, всегда сюда возвращаются и начинаются вновь!
— Могу поверить!
— Чистая правда! — Он помолчал. — Я ужасно рад оказаться здесь именно с тобой.
— Принеси мне чего-нибудь холодного попить, — быстро сказала она. — Будь лапочкой!
Он послушно вышел из комнаты, а Марджори, устав за день, погрузилась в викторианское кожаное кресло. Она то закрывала глаза, то опять просыпалась; через некоторое время она подумала: «Н-да… А он, определенно, не спешит!» И именно в этот момент она заметила, что в комнате она уже не одна.
Напротив у газового камина, горевшего синим огнем над фальшивыми дровами, сидел молодой человек с девушкой. На молодом человеке был воротник-стойка с крылышками и голубой галстук-бабочка; пуговицы на пиджаке по древней моде доходили почти до груди. На девушке было роскошное платье с пышными рукавами-буф, вполне походившими на нынешнюю моду, но всё же от неё отличавшимися. На волосах, уложенных завитками на голове, была миниатюрная шляпка, которая, как и рукава, лишь намекала на современность, не принадлежа к ней.
— Фил, я обещала дать ответ сегодня. Готов выслушать? — Девушка говорила всё тише и медленнее. — Милый мой, в июне я с великой радостью и счастьем объявлю о нашей с тобой помолвке!
Последовало странное мгновение тишины; девушка продолжила:
— Я хотела сказать тебе «да» еще месяц назад, потому что была уверена, что я тебя люблю. Но я обещала маме всё всегда обдумывать и никогда не торопиться.
Она изумлённо умолкла, потому что молодой человек вдруг встал и принялся гордо вышагивать взад-вперед по комнате; у него на лице явилось страдальческое, похожее на страх, выражение. Девушка с тревогой на него посмотрела, и как только свет очага очертил её профиль, Марджори узнала и профиль, и голос маминой мамы. Но этот голос звучал моложе и живее, а цвет кожи вполне годился для ангелочков в углах картин итальянских художников периода упадка.
Фил опять сел и прикрыл глаза ладонью.
— Я должен тебе кое-что рассказать… Не знаю только, как.
Лицо Люси исказилось от дурного предчувствия, хотя внешне казалось, что она вполне спокойна; девушка отрывисто произнесла:
— Само собой, Фил, если ты передумал, не надо считать, что ты чем-то связан, и…
— Ничего подобного!
Несколько успокоившись, Люси сказала:
— Тогда… Тогда не можешь ли ты сесть чуточку ближе ко мне и всё рассказать?
В дверях появился мальчик-коридорный по имени Лютер.
— Прошу прощения, мистер Севейдж! Мистер Пайсон желает с вами поговорить.
Фил кивнул.
— Хорошо. Скажи, что я сейчас к нему выйду… Скоро, совсем скоро! Скажи, что я уже почти готов.
— Фил! — спросила Люси. — Что происходит?
Он внезапно выпалил:
— Сегодня я покину университет; меня попросили.
— Фил, тебя исключили?
— Что-то вроде.
Она подошла к нему и обняла его за плечи. Глядя на них, Марджори уже знала, что сейчас последует, поскольку эту историю ей рассказывала бабушка; в то же время она не была уверена и напряженно прислушивалась, лелея надежду.
— Фил, за что? Ты что, выпил слишком много шампанского, или что-то в этом роде? Фил, это ведь ничего не значит, потому что я тебя люблю! Неужели ты считаешь меня такой легкомысленной, что думаешь, что это может что-нибудь для меня изменить? Или ты провалился на каком-нибудь дурацком экзамене?
— Нет! — и он с горечью добавил: — Экзамен я сдал. Я решил, что должен его сдать, любой ценой! И я сдал. Меня не в деканате попросили; те, кто ждет меня сейчас за дверью — мои лучшие друзья. Тебе доводилось слышать о системе, которую тут недавно ввели — о дополнительном экзамене на диплом с отличием?
Она слышала об этом от брата — это была какая-то новорожденная традиция, что-то вроде студенческой аристократии: «Клянусь честью джентльмена, что во время экзамена я никому не буду помогать, и сам не буду принимать от кого-либо помощь».
— Но, Фил…
— От этого экзамена зависел мой диплом с отличием, и я подумал: если провалюсь, то мне не хватит смелости тебе в этом признаться. А теперь я должен тебе признаться, потому что меня поймали с поличным! Мои друзья были так добры, что дали мне двадцать четыре часа, чтобы я успел тебя встретить и отвести вечером на бал, но к шести утра я должен покинуть это место навсегда.
Люси медленно вернулась на свой стул.
— Я должен был тебе рассказать, — сказал Фил. — Рано или поздно ты всё равно бы узнала, почему я больше не могу здесь бывать — здесь, где мне было так хорошо!
— Да, наверное, лучше, чтобы я знала, — согласилась она и, помолчав, добавила: — Ты ведь это не ради меня сделал, Фил!
— В каком-то смысле — ради тебя!
— Нет, Фил. Ты сделал это ради какой-то части себя, с которой я даже не знакома.
В дверях вновь появился мальчик.
— Простите, сэр! Мистер Пайсон говорит, что ему очень нужно видеть вас прямо сейчас. Он просил вам передать, что уже четверть шестого.
Фил горестно кивнул.
— Иду. — И затем хрипло обратился к Люси: — И что теперь?
— Вероятно, на этом всё, правильно? — глухим голосом сказала она. — Разве можно пытаться что-то строить на… — она уставилась в пол.
— … на бесчестии! — подхватил он. — Думаю, нельзя.
Он подошёл и нежно поцеловал её в открытый высокий лоб. После того, как он ушел, девушка молча сидела, невидящим взглядом глядя в огонь. Затем внезапно встала, оторвала от талии букет ландышей и швырнула его в очаг.
— Я, может, и вышла бы замуж за обманщика, — пробормотала она, — но за дурака — никогда!
***
Билли Джонс вошёл в комнату, неся с собой лед, и сказал:
— Вот ты и вернулась к жизни! Мне не хотелось портить твой сон.
— Я, кажется, задремала? — спросила она.
— Кажется, да. — Он наклонился к камину. — Смотри-ка, букетик! Видно, кто-то тайком всё же пронес цветы, хоть это и против правил.
II
Мама Марджори, которая рано легла спать, спустилась на пустынный первый этаж клуба в девять утра; за открытыми французскими окнами шёл лёгкий, навевавший меланхолию, дождик. У подножия лестницы она оглянулась и, подивившись своей памяти, взглянула в висевшее в простенке зеркало; но тут же перестала удивляться, вспомнив тот день, когда она впервые посмотрела на себя в это самое зеркало. Она внимательно рассмотрела свои карие глаза — они были прекрасней, чем у дочери, пусть и не такие юные; окинула взглядом красивый овал лица, свою фигуру, почти не изменившуюся за двадцать лет…
Мама Марджори позавтракала в обшитой панелями столовой вместе с ещё одной «дуэньей». Аманда ощущала легкое раздражение от того, что она — просто ещё одна мамочка на празднике, где несколько раз когда-то играла чуть ли не главную роль. Было это за год того, как она вышла замуж — ей тогда прислали столько приглашений, что несколькими она даже поделилась с менее популярными девушками у себя в городе.
После завтрака она принялась думать о Марджори; последние несколько лет ей казалось, что Марджори от неё слишком сильно отдалилась; сама она была из довоенного поколения, и с тех пор в жизни очень многое изменилось. Вот, например, этот Билли Джонс. Кто он такой? Просто парень, гостивший у них в городе, родом откуда-то со Среднего Запада; как проинформировала Марджори, он был «гол» — и это относилось не к его нудистским наклонностям, а к его бумажнику. Что Марджори в нем нашла? И что, собственно, дальше, если женщина понятия не имеет, как ей руководить и управлять собственной дочерью?
Она ушла курить в комнату, которая, как она помнила, называлась «обручальной»; она её очень хорошо помнила. Когда-то она здесь сидела и беспомощно думала о своем будущем, как только что думала о будущем Марджори.
О себе было думать сложнее из-за сильного напряжения, которое создавал находившийся рядом с ней молодой человек — не Картер Маклейн, который пригласил её на бал, а его сосед по комнате. Она уже начала опасаться, не теряет ли она время зря на этого Картера Маклейна? Скорее всего, он не собирается жениться; он слишком уж совершенный. Всего лишь пару раз он пытался вырвать у неё поцелуй; он относился к девушкам «с уважением», потому что боялся настоящей жизни.
Иногда ей именно так и казалось.
Как бы там ни было, мужчина рядом с ней был иным; он увлекал. Во многом он не дотягивал до Картера: не обладал каким-то определенным статусом, не был известен в университете, но при этом он был «человеком» — и с ним было так легко!
— О чём ты задумалась? — спросил он. — Мы ведь так мало времени можем провести вместе и наедине! Это, конечно, не очень правильно, потому что тебя пригласил Картер, но всё же это хорошо, потому что речь идет о вечности. Когда двое нравятся друг другу…
— С чего ты взял, что нравишься мне больше, чем Картер?
— Конечно, я не могу этого знать. Главное — может ли он оценить тебя по достоинству?
— Он меня уважает, — сухо сказала она.
— А тебе нравится, когда тебя уважают?
Кто-то в музыкальном салоне на другой стороне двора принялся играть на фортепьяно; по коридору мимо двери пробежали две девушки в вечерних платьях. Говард придвинулся ближе и прошептал:
— Или ты хочешь, чтобы тебя любили?
— Да, я хочу, чтобы меня любили! — ответила она. — Лучше быть любимой.
Но когда он её поцеловал, она вновь начала думать о Картере, о его галантных манерах, о его искренней и уверенной улыбке. Из открытых окон полилась мелодия:
В страну,
которой нет на карте,
где мы с тобой
любить друг друга будем вечно…
В мелодии Аманда расслышала, что, несмотря на очарование выходного дня, жизнь проходит мимо, и жизнь её несовершенна. Ей просто хотелось любви, любви как таковой. И она не стала уклоняться, когда Говард её поцеловал.
— Я долго этого ждал, — сказал он. — Аманда, я хочу, чтобы ты кое-что сделала ради меня! Это мелочь, но она так много значит. Сегодня вечером я буду видеть тебя лишь в бальном зале, и больше нигде, и я хочу все время знать, что ты чувствуешь то же, что и я!
— Чего ты хочешь, Говард? — это было нечто живое, хорошее и настоящее.
Он достал из картонной коробки три орхидеи; их стебельки были оправлены в серебряную фольгу, и букетик был точно такой же, как и тот, что был приколот к талии её платья.
— Я хочу, чтобы ты носила этот букет.
Она на мгновение почувствовала неуверенность; но затем, подчинившись мягкому и убедительному голосу Говарда, ещё звучавшему у неё в ушах, отколола букетик Картера и заменила его на другой.
— Ты доволен?
— Почти.
Она опять его поцеловала. Она чувствовала себя волнующе-дерзкой. И снова из весеннего заката в комнату вплыли нежно-высокие ноты фортепьяно:
Апрельский дождь! Идет всегда он к счастью,
Опять, опять со мной моя любовь.
И зонтик на двоих у нас один,
И мир вокруг чудесен и прекрасен.
Говард убрал второй букетик с глаз долой в какую-то вазу, и они вышли из комнаты, разъединив руки лишь у дверей клубной гостиной.
Вечер был в самом разгаре. Улица, где располагались студенческие клубы, отзывалась эхом на звуки автомобилей и голосов; мерцающие белые сорочки и платья множества девушек слились в нежную пастельную гамму сумерек. На концерте «Музыкального клуба» Аманда вдруг испытала легкое желание вернуться назад. Возглавлявший хор Картер смотрелся на сцене очень красиво, а когда по его кивку зазвучали сорок мужских голосов, она ощутила гордость от того, что сюда её пригласил именно он. Какая жалость, что он был такой истукан! Тем не менее, она была в достаточной степени впечатлена и поглощена, чтобы рассердиться, когда рука Говарда нарочно принялась гладить её руку; ей не хотелось смотреть в его настойчивые глаза. Когда Картера не было рядом, она чувствовала себя свободной, ведь он ни словом, ни намеком не обмолвился о своей любви; но в его присутствии всё было как-то иначе.
Заразительная дрожь, сильнейшее сердцебиение — выражение неуверенности у множества девушек на их первом балу; скрытая тревога — у других, боящихся, что этот бал станет для них последним; толпа молодежи выплеснулась из концертного зала на улицу и пошла под светом звезд к физкультурному залу, украшенному флагами и цветами. Когда Аманда, держа под руку Картера, вошла в зал, один из оркестров наигрывал гавайские мелодии. С перчатки у неё свисала бальная карточка, на которой были записаны самые выдающиеся фамилии университета. Старая система всё ещё формально была в ходу, но уже задолго до полуночи карточки обычно терялись или забывались, и Аманда, чья юная красота повиновалась лишь её желаниям и сверкала то тут, то там, как только вступал новый мотив, сразу принималась танцевать то с одним, то с другим, то «фокстрот», то «матчиш», то консервативный «бостон», то радикальный «Жми на газ».
Картер Маклейн пригласил её всего лишь раз; Говард приглашал гораздо чаще. Рядом постоянно крутилась целая дюжина мужчин, и образ каждого моментально стирался из памяти следующим. Когда пришло время ужина, все направились в зал, где стояли кубки университетской команды, и рассредоточились на широких ступенях лестницы, или поспешили первыми занять темные укромные уголки; именно во время этого перерыва Аманда поняла, что ей не так уж и весело.
Ей было приятно оказаться с Картером наедине и в тишине. Милее всего он был, когда немного устанешь и витаешь в облаках. Говард намекнул, что был бы не прочь к ним присоединиться, но она дала понять, что этому не обрадуется. Они подыскали укромное местечко вдали от чужих глаз и ушей, и она почувствовала, как атмосфера вдруг удивительным образом изменилась. Она сказала что-то несерьезное, но Картер словно этого не слышал и смотрел на неё серьёзным взглядом, без покровительственной и понимающей улыбки.
— Ты расположена выслушать нечто важное или всё ещё слушаешь музыку? — спросил он.
— Что такое, Картер?
— Ты! — произнес он, и добавил: — Мне нравится это слово. Ты!
— А разве оно не зависит от того, кто рядом с тобой?
— Конечно, зависит!
Её сердце сбилось с такта, а потом бешено заколотилось. Перед ней был Картер, но сейчас он был совсем другим.
— Вот твоя рука, — сказал он. — А вот еще рука. Как хорошо — две руки рядом!
Она улыбнулась, но ей вдруг захотелось расплакаться.
— Ты любишь вопросы?
— Иногда.
— Я думаю, вопросы всегда надо задавать, когда наступает нужный момент. И я надеюсь, что сейчас именно такой момент, Аманда!
— Ну, не знаю…
— Это очень старый вопрос. Я уже с год хотел его задать, но никак не мог поймать нужный момент. Ты читала Екклесиаста? «Время плакать, и время смеяться».
— Нет, не читала.
— Что ж, вот тебе мой вопрос: я люблю тебя, Аманда!
— Это не вопрос.
— Правда? А я думал, что вопрос. Я думал, что это отличный вопрос! Так как же мне задать этот вопрос?
— Думаю, надо переставить слова.
— Ну, да… Люблю ли я тебя, Аманда? Нет, так тоже звучит неправильно. Этого вопроса я никогда не хотел задавать.
Её лицо приблизилось к нему, и она прошептала:
— Я отвечу тебе даже без вопроса!
На некоторое время воцарилась тишина, и она почувствовала, что между объятиями, которые разделяла всего пара часов, была огромная разница.
Он сказал:
— Я хочу, чтобы ты сделала одну вещь. Отстегни свой букетик от платья!
Аманда вздрогнула; сегодня её просили об этом уже во второй раз. Она в панике попыталась вспомнить, не было ли между букетами какого-нибудь заметного отличия? Не подглядывали ли за ней и Говардом в «Обручальной комнате»? Она повиновалась, отстегнув букетик неуверенными пальцами.
— Спасибо! Эти цветы прислали мне сегодня утром из Нью-Йорка, потому что здешняя цветочная лавка уже не принимала заказы.
Никакой иронии в его голосе по-прежнему не было.
— А теперь разверни фольгу, — сказал он.
Она развязала ленту, и в руках у неё оказалась серебряная обвязка букета. Картер молчал; он, чуть улыбаясь, смотрел прямо перед собой, словно ожидая, что она сейчас что-то обязательно скажет.
— И что? — спросила она.
— Ты видишь, что удерживает вместе стебельки?
— Да ничего особенного… Фольгу я сняла…
Он быстро обернулся, взял у неё орхидеи и уставился на них; потом взял ленту и кусочек серебряной фольги, расправив его. Затем посмотрел на диван и даже под него заглянул.
— Аманда, встань, пожалуйста, и расправь платье!
Она повиновалась.
— Боже, что за чудеса! — воскликнул он.
— Что такое, Картер? Я ничего не понимаю!
— На стебельках под фольгой было кольцо — обручальное кольцо с бриллиантами, которое когда-то принадлежало моей матери!
Она уставилась на него в безмолвном ужасе. Затем судорожно вздохнула и испуганно вскрикнула; поглощенный поисками Картер ничего не заметил.
— Так, подумаем… — обеспокоенно сказал он. — Выйдя от цветочника, я сам снял фольгу и надел на букет кольцо. Коробка минут десять лежала у меня в комнате на виду; затем в клубе я передал её Лютеру и приказал отдать тебе лично в руки. Он так и сделал?
— Ну, да, — сказала она, тут же пожалев, что призналась.
— Наш Лютер… Нет, такой не подведет! — Картер через силу улыбнулся. — Но я не позволю испортить этот вечер, будь это даже алмаз «Кохинур»! Я попозже выскочу на минутку, поищу.
За ужином она чувствовала себя скверно, а Картер говорил ей то, чего она так долго ждала: как он несколько раз хотел ей сказать, но потом передумывал, потому что ему казалось, что надо подождать до последней зимней сессии, когда он будет полностью уверен в своей дальнейшей судьбе…
Аманда решила, что, как только он уйдет, она тоже уйдет; вернется в клуб, найдет там орхидеи с кольцом и придумает какое-нибудь объяснение.
Через четверть часа, спрятав лицо под плащом, она поспешила к дверям физкультурного зала — и наткнулась на Говарда.
— Куда ты? — спросил он.
— Говард, прошу тебя, отстань. Отпусти руку!
— Позволь, я тебя провожу!
— Нет!
Она вырвалась и выбежала за дверь, пробежала по каменной мостовой, затем по тропинке, мимо серебрившихся в свете звезд зданий с горящими в ночи желтыми окнами, а затем пошла вдоль по шоссе к улице, на которой располагались здания студенческих клубов.
В большом зале праздно дремал над учебником последний женоненавистник; она молча прошла мимо. В «Обручальной комнате» она подбежала к вазе, в которой Говард спрятал второй букетик, и, не глядя, пошарила в ней рукой; затем заглянула внутрь и даже перевернула вазу; на стол выпала булавка, которой букетик крепился к платью — и больше ничего. Ваза была пуста!
Она в отчаянии позвонила, чтобы пришел коридорный, и села на диван, держа в руках булавку. Явился Лютер, протирая костяшками пальцев усталые глаза.
— Нет, мадам, никаких орхидей я не видал. Мистер Картер Маклейн днем передавал мне коробку, и я отдал её вам лично в руки. Других коробок не передавали, так что ничего перепутать я не мог.
— Я хотела сказать, в этой вазе? — умоляющим тоном сказала она.
Послышался звук; оба обернулись и увидели, что в дверях стоит Картер.
— Что тут происходит? — серьёзным тоном спросил он.
Аманда инстинктивно спрятала за спину руку с булавкой.
— Юная леди говорит, что в этой вазе были орхидеи, — с готовностью откликнулся Лютер.
— Ладно, Лютер. Сходи, узнай, кто из слуг тут был. Ты свободен. — Когда коридорный ушёл, он вновь спросил, глядя прямо в испуганное лицо Аманды: — Что здесь происходит?
В горле у неё застрял комок; ей хотелось рыдать.
— Ах, просто путаница… Какая глупость! — Она старалась говорить как можно беспечней. — Мне кто-то ещё прислал орхидеи, какой-то безумный мальчишка, из дома… Видно, я их по ошибке и надела…
Лицо Картера нисколько не изменилось.
— Ты чего-то не договариваешь.
И в этот момент, когда их взгляды встретились и у обоих загорелись глаза, в комнату вошёл Говард.
— Ах, прошу прощения! — Он посмотрел на лежавшую на диване вазу; затем бросил вопросительный, но оставшийся без ответа, взгляд на Аманду; потом с вызовом посмотрел на своего соседа по комнате. — Я думал, что Аманда тут одна, вот я и пришёл — подумал, вдруг смогу ей чем-нибудь помочь?
Взгляд Картера тоже был вопросительным. Кажется, он пришёл к какому-то выводу, потому что внезапно вытащил из кармана одну из маленьких бумажных подушечек, которые крепят к букету для защиты платья от влажных пятен с цветов, и вслух прочитал то, что было написано на бумаге с обратной стороны:
— «Далгрим и сыновья, Трентон». Говард, а не ты ли тут замешан?
Аманда больше не могла сдерживаться; на лице у неё было ошеломление и отчаяние.
— Неужели ты думаешь, что это он забрал кольцо? — воскликнула она.
— Конечно, нет! Он о нём даже не догадывался. — С каждым словом голос Картера звучал всё холоднее. — Он забрал нечто гораздо более для меня ценное. Думаю, теперь мне все ясно!
Закончив поиски, вернулся коридорный Лютер.
— Сэр, я уверен, что в здании сейчас нет никаких орхидей! Вся прислуга разошлась по домам.
— Хорошо, мы сами всё найдём. Думаю, что кольцо мне ещё когда-нибудь пригодится.
Он поклонился Аманде и быстро вышел. Объятая ужасом, она побежала за ним.
— Картер! — воскликнула она; слёзы текли у неё по лицу ручьем. — Картер! Подожди!
— Картер!!!
Аманда Роулинз Кларк, с маленькими морщинками вокруг глаз, стояла посреди пустой комнаты. На улице всё ещё моросил дождь, и было слишком темно, чтобы можно было точно сказать, осталась ли здесь, среди других старых вещей, та самая ваза? Но это уже не имело никакого значения; Картер Маклейн погиб пять лет спустя на армейском аэродроме в Техасе. Просто она всегда будет помнить те несколько минут, что провела двадцать лет назад в углу физкультурного зала.
— Подумать только, — прошептала она, — ведь это было всё, что нам было суждено… Всего несколько минут… А я и не догадывалась, пока они навсегда не стали прошлым!
III
Марджори проснулась поздно и, как и остальные полуночницы, явилась завтракать в слегка сумбурном и вялом виде. Дождь прекратился, над бейсбольным полем и балом замаячила хорошая погода. Пришёл Билли Джонс и вызволил её из компании трех юных южан, которые сегодня вообще не ложились и теперь настойчиво зазывали её на авиапрогулку до соседнего «сухого» штата, где можно было «достать напитки, достойные мужчин».
Мама в итоге решила не оставаться на бал, так что гипотетический «присмотр» за Марджори был передан другой «дуэнье». Когда миссис Кларк садилась на поезд, прощавшиеся на фоне солнца молодые люди вдруг показались ей такими юными; ей стало грустно, когда она подумала, сколь многого они ждут от жизни.
«Есть только здесь и сейчас! — хотелось ей крикнуть им. — Только сегодня, один только вечер! Не тратьте его понапрасну!»
Билли и Марджори пошли на матч, где к ним присоединился приятель Билли по фамилии Гранж, которого из-за его черных, как смоль волос, все звали «Красным», подобно тому, как в предыдущем поколении всех Слоунов звали «Тодди», а всех Дойлов — «Ларри».
— Денег у него больше всех из нашего класса, — шепнул Билли, — но это именно он предложил правило «никаких цветов». Вот какой демократ! Он даже специально заказывает нашивку заплаток на своих новых костюмах. Так многие сейчас делают; бедность нынче в моде. — Когда толпа, словно лава, повалила с трибун, Билли с Марджори пошли до главной улицы, и ей пришлось ненормально долго ждать его у ателье Курмана. И когда Билли, наконец, вышел оттуда, его обычная веселость сменилась тревогой.
— Н-да! — выдохнул он.
— Что такое?
Мгновение он подавленно молчал.
— Вот же паршивец этот Курман! Представляешь, теперь придётся срочно где-то искать себе одежду! Смокинг, который я носил вчера, мне дали только на один вечер. А этот Курман должен был сегодня отдать мне новый, но он сказал, что отдаст только в обмен на наличные!
— А что, разве ты не можешь занять?
— У кого? Тут все даже последние часы позакладывали, чтобы отправиться на бал!
Они пошли дальше, и Билли погрузился в размышления.
— Но, может, кто-нибудь наденет сегодня смокинг, а ты тогда попросишь у него на вечер фрак? Или он пойдет во фраке, а тебе даст взаймы смокинг? — осенило её.
— Все уже подумали об этом заранее, — с сожалением ответил он. — Знаю даже, что один фрак порвали пополам, потому что в каждую фалду вцепилось по кандидату и никто не пожелал уступить!
Что за времена! Что творится! Никаких цветов, один оркестр — и бальный комитет чуть было не согласился на студенческий оркестр! А дальше, видимо, придется танцевать под радио или нанимать первокурсника крутить фонограф? Да ещё — что за нелепость! — торгаш-портной наложил лапу на костюм кавалера! Марджори на миг переполнила грусть, но затем вновь вернулась беспомощная веселость.
— Что за глупость! — пробормотала она. — Прямо как тот парень в «Семнадцати», который хотел купить у официанта его костюм!
— Ну, ладно; костюм я всё же себе добуду! — зловеще произнес Билли.
Она взяла его за руку, вдруг проникшись к нему ещё больше — за то, как он ко всему относился. Его историю она знала: он учился бесплатно как отличник, а кроме того, ещё и выступал сразу в двух малоизвестных спортивных командах. Костюм был невеликой проблемой — она была уверена, что он легко с ней справится.
Было уже четыре часа. Сначала он решил попробовать одолжить костюм, и они совершили быстрый обход студенческого городка в поисках возможных вариантов. Марджори везде ждала у дверей, Билли уходил внутрь и возвращался, каждый раз рассказывая, что либо никого не оказалось дома, либо лишнего костюма не нашлось. В конце концов, он оставил эту мысль и, похоже, сконцентрировался на какой-то другой идее, ничего ей не говоря.
— Я тебя оставлю на приеме в драматическом кружке, — сказал он. — «Красный» или ещё кто-нибудь тебя потом проводят. А я за тобой зайду, уже с костюмом!
Марджори была уверена, что так и будет. Остаток дня до вечера она протанцевала, и никакие сомнения не портили ей удовольствия. Первоначальное раздражение от того, что она упустила эпоху безумного шика, померкло под действием ностальгических гармоний «Дыма, лезущего тебе в глаза»; затем она прошлась по «Бульвару разбитых надежд» и, невозмутимо виляя бедрами, прогулялась по «Кариоке» вместе с раскрасневшимися и тяжело дышавшими парнями. Билли прибыл в половине седьмого, лицо его было спокойным и горело воодушевлением; после первого же танца он увел её из зала.
— Это был просто адский труд! Боже мой, чего только не случилось с тех пор, как я тебя здесь оставил! Но всё получилось.
— Что случилось?
— Ну, шел я мимо студенческой прачечной, заглянул в окно — смотрю, а там на плечиках висит костюм! Видно, кто-то не успел забрать. Дверь была заперта, но я залез в окно и уволок этот костюм к себе в комнату примерить! Оказалось, жуть: брюки мне были ровно до колен! Так что я решил вернуть его обратно, а когда вылез из окна, мимо как раз проходил староста, и пришлось выдержать долгий допрос с пристрастием.
— Но костюм ты всё же нашел? — с тревогой спросила она.
— Да, нашёл! — Он громко закашлялся. — После этого стали рушиться мои представления о морали — ну, или началось их формирование. Естественный отбор, «выживает сильнейший» и всё такое… Без всяких шуток!
— И где ты его взял?
— Говорю же, я стал вести себя аморально! Видимо, на меня подействовал курс по философии Ницше. Иду я дальше, весь такой угрюмый — ну, ты меня понимаешь, и вот уже почти дошёл до этого самого места. Прямо тут, недалеко, смотрю — стоит фургончик из студенческой прачечной, а в нем — два или три смокинга! Я, словно от нечего делать, их рассмотрел, и что ты думаешь? Оказалось, один шили ну прямо на Уильяма Дилани Джонса! Возможно, портной двора его королевского величества сшил бы и получше, но и этот был ничего, очень даже сносный! Но ты себе представить не можешь моё удивление и негодование, когда я увидел, что за ярлычок был пришпилен к этому смокингу! На нём значилось имя одного из самых несносных первокурсников нашего факультета. Я чуть не вскипел от ярости. Ведь совсем недавно, когда тут учился отец, ни один первокурсник даже подумать не осмеливался о том, чтобы прийти на бал! Я решил, что надо скорее сообщить в студенческий совет, декану, в попечительский совет…
— Но вместо этого ты забрал костюм!
— Ну, да, — признался он. — Я забрал костюм. На то, чтобы привести в движение нашу неповоротливую университетскую систему, времени уже не было, но кто-то ведь должен спасти этого первокурсника от него самого!
Марджори была слегка шокирована, но в то же время ей стало смешно; это ведь было не её дело.
Позже, когда она переодевалась в клубе в платье, ею, как и многими поколениями девушек до неё, овладело чувство предвкушения; она чувствовала, что здесь, в этом месте, сейчас находится сам дух молодости; всё повседневное с каждым мигом съеживалось и утрачивало своё значение. Возможно, когда-нибудь ей даже доведётся склонить голову перед особами королевской крови, но такой, как сегодня, возможности испытать свой магнетизм сам по себе ей больше никогда не представится.
Она подумала о Билли, подумала о том, какой же он свой, и что она его почти что любит — или любит? Эх, если бы только у него были такие же перспективы, как у «Красного»… Вот это был бы ухажер! Она шла рядом с ним и ощущала нежную радость от того, что он рядом, от того, что её платье из сатина с рисунком шуршит при соприкосновении с его краденым смокингом. Сегодня вечером она будет относиться к нему с особенным вниманием; она даст ему понять, что она никогда, никогда не была так счастлива, что только благодаря ему исполняется её старая давнишняя мечта.
— Мне надо ненадолго зайти к себе в комнату, — сказал Билли. — Я не нашёл запонки, и пришлось пристегнуть рукава сорочки на пуговички от белья, а одна из них не выдержала. Поднимусь к себе, пришью.
— Может, я с тобой поднимусь и пришью?
— Слишком опасно. Жди здесь.
Она присела на ступеньках лестницы спального корпуса. Прямо у неё над головой светилось окно одной из комнат, и в густеющей тьме из этого окна через некоторое время поплыл безутешный голос. Говорила девушка, с притворной веселостью, которая обычно прикрывает глубокое разочарование.
— Но мы всё же можем сходить на концерт хора! Можно будет сесть на балконе, как ты и предлагал.
Затем послышался мужской бас, стылый от несчастья:
— И это после того, как ты приехала сюда из самого Гринстрима! Я найду кого-нибудь тебе в сопровождающие. Я их заставлю! Ты будешь танцевать на этом балу!
— Я останусь с тобой. Я не пойду без тебя на бал!
— Стенли, она права, — произнёс другой женский голос, явно со Среднего Запада, как и остальные. — Эстель без тебя не пойдет. У всех остальных девушек там куча знакомых мальчиков, и Эстель испугается, если с ней рядом не будет никого. Это точно! Давайте все вместе сходим и послушаем музыку; всё будет хорошо, и я уверена, что Эстель ни капельки не огорчится.
— Мама права, — сказала Эстель. — Без тебя мне там будет неуютно.
Стенли вздохнул.
— Эх, если бы только найти того, кто стащил мой смокинг! Я бы ему все до последнего зубы повышибал!
— Не надо так убиваться, Стенли! — продолжила уговоры Эстель. — Мы приедем в следующий раз.
Стараясь не дышать, Марджори вбежала по лестнице в спальный корпус. Дверь освещённой комнаты была открыта, и она заглянула внутрь из полумрака холла. На ручке кресла, в котором сидел очень несчастный молодой человек, сидела девушка, совсем юная, с очень светлыми волосами соломенного оттенка, одетая в кричащее сатиновое платье. Мать — усталая провинциалка — смотрела на них с беспомощным сочувствием.
— Не расстраивайся, Стенли, — сказала девушка; губы её дрожали. — Честное слово: я ни капельки не огорчена!
Марджори тихо поднялась наверх по лестнице и нашла на одной из дверей номер, который не раз писала на конвертах. Она вошла и обнаружила, что Билли с удовлетворением застегивает только что пришитую пуговицу.
— Всё на месте, лишь цветка не хватает! — самодовольно произнёс он. — Ладно, согласен, девушкам посылать цветы нельзя. Но ведь нет такого правила, чтобы девушки время от времени не посылали мужчинам гардению-другую, а?
— Билли, — резко сказала она, — ты не можешь пойти на бал в этом смокинге!
— Я? Не могу? Ещё как могу! Я его уже даже надел!
— Там, внизу, девушка… Это девушка того самого первокурсника, они теперь не могут пойти на бал. Ах, Билли, для неё это так много значит! Гораздо больше, чем для меня! Если бы ты её только видел, Билли! Совершенно ужасно одета и явно собой очень гордится, но сердце её разбито вдребезги!
— Что-что? Этот первокурсник набрался наглости сюда ещё и девушку пригласить?
— Это не смешно, Билли! Им совсем не до шуток! Может, у неё в жизни ничего лучше этого бала и не будет!
— Что ж… — Билл задумчиво сел, — раз юный сопляк позвал девушку, это совершенно меняет дело. Хотя он вполне мог бы мне об этом заранее сказать — я бы тогда не утруждал себя кражей его смокинга!
Через десять минут он вернул смокинг законному владельцу, сообщив, что его по ошибке доставили к нему в комнату. Снова встав у открытой двери, Марджори увидела лицо девушки, и на мгновение ей стало так весело, как вряд ли бывает на любом балу!
Выйдя на улицу, Билли и Марджори вместе вздохнули и отправились на концерт хора.
— Думаю, что тебя пригласит «Красный» — везет же дураку! — задумчиво произнёс Билли. — И он, злодей, не пожалеет!
— Ах, никуда я без тебя не пойду! — воскликнула она; голос её теперь напоминал голос Эстель.
— Ещё как пойдешь. Ты просто сама этого ещё не знаешь.
После продолжительного спора Марджори всё же согласилась ненадолго сходить, но только на один танец.
Затем они смотрели, как пары заходят в физкультурный зал, откуда донеслись первые аккорды «Утреннего кофе»; они даже немного потанцевали под эту песенку на лужайке, но ими быстро овладела грусть. Они, следуя общему побуждению, развернулись и пошли прочь от веселья, прочь от первого бала Марджори… Добродушная шутка, в которую они превратили эту ситуацию, вдруг стала плоской.
Они пришли в опустевший клуб, и Билл пошёл за ней в «Обручальную комнату», шагая скорбно, словно кающийся грешник.
— Вот яркий пример того, как сильный принесен в жертву слабому! — пожаловался он. — И все принесены ему в жертву! Подумай о сотнях юношей у самого рубежа — ты ведь знаешь, что такое рубеж! — подумай: они ведь ищут там красоту, а найдут лишь подружку первокурсника!
— Забудем об этом! — сказала она.
— Хорошо, — согласился он. — А лучший способ для этого… — И он потушил верхний свет.
Через некоторое время он произнёс:
— Как ни странно, у меня на самом деле есть будущее. Самое настоящее будущее! И я бы даже попросил тебя разделить его со мной, будь ты хоть немного взрослее — ну, например, если бы ты хоть раз в жизни побывала на балу…
— Ах, помолчи!
— … и приобрела бы там немного изысканности, и не была бы просто… — последовала небольшая пауза, — …маменькиной дочкой!
Он встал и зажег им обоим по сигарете.
— У моей матери есть брат, страдающий комплексом Горацио Элджера. Он заявил, что если я смогу самостоятельно окончить университет, он будет готов для меня на любые чудеса. Так что, если только он доживёт до июля, считай, что у тебя будет жених!
Марджори уже практически забыла о бале; сейчас для неё существовал только этот гордый и вызывающе-веселый бедняк. Она всегда уважала бабушку, жившую в эпоху «позолоченного века», за то, что бабушка, в отличие от мамы, жившей в «золотом веке», была не так сильно изолирована от реальной жизни. Теперь, в «жестяной век» борьбы, Марджори чувствовала, что её положение подразумевает и новые обязательства, которые матери было не понять. В университет Марджори приехала без каких-либо иллюзий, и уедет отсюда тоже без всяких иллюзий. Но она твердо знала, что любит этого человека и когда-нибудь выйдет за него замуж.
В дверях появился управляющий клуба, мистер Лютер.
— Прошу прощения, сэр! Пришёл мистер Гранж и, как бы это сказать… Слегка задремал в кресле в гостиной. И я подумал… Не поможете ли вы мне довести его до постели, пока с бала не начали возвращаться юные леди?
— Да, конечно!
Лицо Билли вдруг окрасилось румянцем, словно его осенило.
— Конечно! — ликующим тоном повторил он, а затем обратился к Марджори: — Жди меня здесь!
Билли вернулся несколько минут спустя, когда пробило полночь; на нём был роскошный костюм, пошитый на Бонд-Стрит поставщиком двора его величества.
— Если ты меня любила и до этого, — сказал Билли, — то интересно, что ты скажешь теперь?
— Я даже не знаю, — с сомнением ответила она. — А «Красный» и на эти брюки нашил заплатки?
Он на мгновение прижал её к себе; впереди у них оставалось ещё минимум три часа, и они поспешили на улицу и вдоль по студенческому городку, туда, откуда лилась мелодия «Орхидеи в лунном свете».
— Жаль, никаких цветов! — тоскливо протянула Марджори.
Но Билли был не совсем с ней согласен, и они остановились под вязом на Президентской аллее, чтобы он смог убедиться, что на балу всё же появится хотя бы один цветок.
Примечания
Рассказ написан в мае 1934 года, после того, как Фицджеральд переехал из особняка «Ля-Па» в окрестности Балтимора. Журнал «Сатердей ивнинг пост» заплатил за текст гонорар 3000 долларов. Продажи романа «Ночь нежна» шли плохо — за весь 1934 год было продано всего лишь 15000 экземпляров; большая часть роялти за роман ушла издательству в счет погашения авансов. Фицджеральду снова пришлось писать рассказы, но при этом из восьми опубликованных в 1934 году текстов лишь три было опубликовано в «Сатердей ивнинг пост».
Время, проведенное в Мэриленде, опять воскресило привязанность Фицджеральда к Принстону, который он всегда очень любил. Вместе с юным Эндрю Тернбуллом (жившим в доме по соседству с ним и написавшим впоследствии биографию писателя) он ездил смотреть матчи принстонской футбольной команды, предлагал тренеру команды свою помощь и даже разработал план новой университетской библиотеки. Совершенно естественно, что в поисках материала для рассказов писатель вновь вспомнил об университете. Во время одного из своих тогдашних визитов Фицджеральд однажды переставил мебель в общежитии клуба «Коттедж» (он жил там во время учебы), поставив всё точно так, как было в пору его учебы. И хотя в рассказе Принстон не упоминается, действие разворачивается именно здесь, об этом свидетельствуют все детали.
Оригинальный текст: No Flowers, by F. Scott Fitzgerald.