От этих слов Вэл затрепетал. Они пришли ему в голову в свежий, залитый солнцем апрельский день, и он принялся повторять их про себя, снова и снова: «Ночная любовь, ночная любовь…» Он произносил их на трех языках — по-русски, по-французски и по-английски — и решил, что лучше всего они звучат по-английски. На разных языках они означали разную любовь и разные ночи: по-английски ночь была самой теплой и мягкой, с тончайшими и прозрачнейшими брызгами звезд… И любовь по-английски казалась самой хрупкой и романтической: белое платье и неясные очертания лица выше, и глаза — как светящиеся омуты… А если добавить, что думал он все-таки о французской ночи, то станет ясно, что придется мне вернуться и начать все сначала.
Вэл был наполовину русский, наполовину — американец. Его мать была дочерью того самого Морриса Хэзилтона, который помогал финансировать «Всемирную выставку» в Чикаго, в 1892 году[1], а отец его — см. «Готский альманах»[2], издание 1910 года — князь Поль-Серж-Борис Ростов, сын князя Владимира Ростова, внук великого князя — «Серж Грозный» — и двоюродный брат в третьем ряду родословной самого царя. Понятно, что все с этой стороны производило глубокое впечатление: и дворец в Санкт-Петербурге, и охотничий замок вблизи Риги, и надменно возвышавшаяся на берегу Средиземного моря вилла, больше похожая на дворец. Именно на этой вилле в Каннах Ростовы проводили зиму, но никто и никогда не осмелился бы напомнить княгине Ростовой, что оплачивалась вся эта роскошь на Ривьере — начиная с мраморного фонтана (по Бернини[3]) и вплоть до отделанных золотом «кордиалов»[4] (пообедать) — американскими долларами.
В праздничную эпоху накануне войны русские на континенте жили, конечно, весело. Из трех наций, избравших для своих увеселений декорации Южной Франции, лишь они умели легко и непринужденно жить на «широкую ногу». Англичане были чересчур практичны, а у американцев — хотя они тоже не считались с расходами — отсутствовали традиции по части романтики. Зато русские… Это были люди блестящие и величественные, словно римские патриции, да еще и богатые! К прибытию Ростовых в Канны в конце января все рестораторы телеграфировали на север, чтобы узнать, какие марки шампанского в этом сезоне жалует князь, а ювелиры снимали с витрин самые роскошные вещи, чтобы показать их ему — но не княгине! — приватно; в местной русской церкви устраивали генеральную уборку, после чего весь сезон она стояла по-праздничному украшенной — вдруг князю вздумается зайти за православным прощением своих грехов? Даже Средиземное море весенними вечерами послушно окрашивалось в насыщенный винный цвет, а по акватории неторопливо и изящно курсировали рыбачьи лодки с алыми, словно грудки снегирей, парусами.
Юный Вэл смутно понимал, что все это было для него и его родных. Этот белый городок у моря был привилегированным раем, в котором он мог делать все, что ему заблагорассудится, потому что он был богат и молод, а в его венах текла голубая кровь Петра Великого. В 1914 году, когда начинается эта история, ему было всего семнадцать, но он уже успел вызвать на дуэль молодого человека старше себя на четыре года, и на память сверху над красивым лицом у него остался небольшой, не зарастающий волосами, шрам.
Но ближе всего его сердцу была ночная любовь. Это была смутная и приятная греза — нечто, что произойдет с ним в один прекрасный день, нечто необыкновенное и несравненное. Больше ничего он рассказать бы не смог — только то, что там еще присутствовала неизвестная и прекрасная девушка, и все должно было произойти на Ривьере, под Луной.
Самое странное во всем этом было не то, что в нем поселилась такая волнующая и при этом практически духовная жажда романтики — ведь у всех мальчиков, обладающих хоть каплей воображения, бывают такие мечты; странным было то, что все это произошло на самом деле. И когда это случилось, то случилось это так неожиданно, возникла такая путаница впечатлений и эмоций, обрывков загадочных фраз, соскакивающих с его губ, видений, звуков, мгновений, являющихся, пропадающих, уходящих в прошлое — и он едва смог хоть что-то понять. Возможно, именно эта самая неясность и сохранила все в его сердце, и не позволила ему ничего позабыть.
Всю ту весну вокруг него витала атмосфера любви — например, опрометчивые и многочисленные романы отца, о которых Вэл узнавал то случайно, подслушав сплетни прислуги, то совершенно явно — неожиданно наткнувшись на свою американскую матушку, истерически ругавшую висевший на стене гостиной портрет отца. Облаченный в белые форменные рейтузы и отороченный мехом гусарский доломан[5], отец безмятежно смотрел с портрета на жену, будто говоря: «Дорогая, неужели ты думала, что выходишь замуж за духовное лицо?»
Вэл тогда удалился на цыпочках — удивленный, смущенный и взволнованный. Нет, сцена не поразила его, как могла бы поразить обычного американского юношу его возраста. Он давно уже знал, как живут богачи на континенте, и осуждал своего отца лишь за то, что тот заставил мать лить слезы.
Вокруг была сплошная любовь — любовь непорочная, и любовь недозволенная… Прогуливаясь в девять вечера по променаду — звезды светили ярко, словно соревнуясь с уличными фонарями — он чувствовал любовь на каждом углу. С открытых террас кафе, оживленных яркими цветами последней парижской моды, доносились сладкие и пикантные ароматы цветов, шартреза[6], черного кофе, табака, и он улавливал смешавшийся со всеми этими другой запах, таинственный и волнующий аромат любви. Руки за белыми столиками дотрагивались до сиявших бриллиантами пальцев. Яркие платья касались белых сорочек, зажигались, слегка подрагивая, спички, медленно прикуривались сигареты… На другой стороне бульвара под темными деревьями фланировали со своими невестами не столь изысканные молодые французы, работавшие в лавках Канн, но юные глаза Вэла редко обращались в ту сторону. Роскошь музыки, яркие краски и приглушенные голоса — все это было частью его грезы. Все это были непременные атрибуты ночной любви.
Но, напуская на себя слегка суровое выражение, которого окружающие обычно ждут от молодого русского джентльмена, гуляющего в одиночестве по улицам, Вэл чувствовал себя грустно. Апрельские сумерки сменили мартовские, сезон почти кончился, а он так и не нашел того, что должно было следовать из тепла весенних вечеров. От заката и вплоть до отхода ко сну за всеми девушками шестнадцати и семнадцати лет, с которыми он был знаком, был тщательный присмотр — не забывайте, дело было в довоенные времена — а все остальные, которые с радостью пошли бы с ним гулять, лишь оскорбляли его романтические устремления. Так и проходил апрель — сначала неделя, потом вторая, а потом и третья…
Он играл в теннис до семи, затем еще с час слонялся у корта, так что была уже половина девятого, когда усталая лошадка втащила наемный экипаж на холм, где сиял фасад виллы Ростовых. На дорожке перед домом горели желтые фары лимузина матери; в освещенном дверном проеме появилась княгиня, на ходу застегивая перчатки. Вэл сунул два франка извозчику и пошел к матери, чтобы чмокнуть ее в щечку.
— Не трогай меня! — затараторила она. — У тебя в руках только что были деньги!
— Но не во рту же, мама! — с юмором парировал Вэл.
Княгиня недовольно посмотрела на него.
— Я рассержена, — произнесла она. — Почему ты сегодня так поздно? Мы едем ужинать на яхту, и ты тоже должен был ехать с нами.
— На какую яхту?
— На американскую.
Всегда, когда речь шла о ее родной стране, в ее голосе слышалась легкая ирония. Её Америкой был Чикаго девяностых годов, который она представляла чем-то вроде обширного верхнего этажа с мясной лавкой над бойней. И даже распущенность князя Поля казалась не столь уж высокой ценой за то, чтобы оттуда сбежать.
— Яхт там две, — продолжила она, — и мы пока не знаем, на какую нам надо попасть. Из приглашения не понятно. Вопиющая небрежность!
Американцы… Мать приучила Вэла смотреть на американцев свысока, но ей так и не удалось вселить в него неприязнь. Американцы уделяли внимание человеку, даже если ему было всего семнадцать лет! Ему американцы нравились. И хотя он считал себя русским, примесь все же была — в идеальной пропорции, как у знаменитого мыла[7], знаменитые девяносто девять и три четверти процента чистоты.
— Я поеду, — сказал он. — Я сейчас быстро, мама. Я…
— Мы уже почти опоздали. — Княгиня отвернулась, а в дверях появился муж. —Теперь Вэл говорит, что тоже едет!
— Не получится, — отрезал князь Поль. — Он безбожно опоздал!
Вэл кивнул. Как бы снисходительно ни относились к самим себе русские аристократы, к своим детям они всегда относились исключительно по-спартански. Споры не допускались.
— Очень жаль, — ответил он.
Князь Поль хмыкнул. Лакей в красной с серебром ливрее открыл дверцу лимузина. Но это хмыканье решило вопрос в пользу Вэла, поскольку княгиня Ростова в тот день и час чувствовала на мужа обиду, что обычно выражалось в ее господстве в домашних делах.
— Но все же лучше, если ты поедешь, Вэл, — невозмутимо объявила она. — На ужин ты не успеешь, но приезжай после. Яхта либо «Миннегага», либо «Капер». — Она уселась в лимузин. — Приезжай на ту, где веселее; думаю, это яхта Джексонов…
— Пойми разумный, — пробормотал загадочно князь, видимо, пытаясь донести до Вэла, что тот все сможет понять, если хорошо подумает. — Попроси, чтобы тебя перед выходом оглядел мой секретарь. И надень мой галстук вместо того шнурка, который ты так полюбил в Вене! Пора взрослеть. Ну, нам пора.
Лицо Вэла горело, когда лимузин медленно тронулся, похрустывая гравием.
В гавани Канн было темно, и казалось еще темнее после ярко освещенного променада, с которого только что сошел Вэл. Три слабых фонаря в доках тускло отсвечивали на бесчисленных рыбацких лодках, выложенных на берегу, словно раковины на пляже. Подальше, в воде, виднелись другие фонари — там, где на волнах медленно и с достоинством покачивался целый флот стройных яхт, а еще дальше, в море, свет полной луны лелеял отполированную, словно пол бального зала, поверхность воды. Изредка раздавались шелесты, скрипы и капание — это на мелководье двигались гребные лодки, и их размытые очертания прокладывали путь по лабиринту стреноженных рыбацких яликов и баркасов. Спустившись по мягкому песчаному откосу, Вэл споткнулся о спящего лодочника; донесся густой аромат чеснока и винного перегара. Схватив мужчину за плечи, Вэл его встрянул, и тот изумленно раскрыл глаза.
— Знаешь, где стоит «Миннегага»? И где стоит «Капер»?
Они выскользнули в бухту, Вэл лег на спину на корме и с легкой досадой посмотрел на висящую в небе Ривьеры луну. Луна была что надо, это точно. Часто — где-то пять ночей из семи — луна была что надо. А еще был теплый воздух, словно налившийся волшебством, и была музыка, множество напевов множества оркестров, доносящихся с берега. К востоку лежал темный мыс Антиб, за ним — Ницца, а дальше — Монте-Карло, где ночами слышится золотой звон. Когда-нибудь он тоже будет всем этим наслаждаться, познает сполна все эти радости и удачи — но он будет уже слишком стар и мудр, и ему будет все равно.
Но сегодня, сегодня… Этот серебристый поток, стремящийся к луне, словно широкая полоса вьющихся волос; эти рассеянные и полные романтики огни Канн позади, неудержимая и несказанная любовь в этом воздухе… Все это пропадает зря, и пропадет навсегда.
— Куда? — вдруг спросил лодочник.
— Что куда? — переспросил Вэл, сев прямо.
— Куда держать?
Он указал рукой. Вэл повернулся; сверху нависал серый мечевидный нос яхты. В своем долгом страстном стремлении он даже не заметил, что они проплыли целых полмили.
Вэл прочитал составленное из латунных букв название у себя над головой. Это был «Капер», но на яхте горели только тусклые сигнальные огни, не было слышно ни музыки, ни голосов — только журчащий плеск небольших волн, периодически разбивавшихся о борта.
— На другую, — сказал Вэл. — На «Миннегагу».
— Не уходите!
Вэл вздрогнул. Голос, негромкий и мягкий, донесся сверху из темноты.
— Куда вам спешить? — произнес мягкий голос. — Я думала, что кто-то приплыл меня навестить, но меня постигло ужасное разочарование…
Лодочник поднял весла и нерешительно посмотрел на Вэла. Но Вэл промолчал, и моряк опустил весла, и лодка величаво пошла по лунной дорожке.
— Погоди! — резко воскликнул Вэл.
— Прощайте! — произнес голос. — Приплывайте еще, когда у вас будет время.
— Но я никуда не уплываю, — затаив дыхание, ответил он; отдал команду, и лодка неторопливо поплыла обратно к подножию невысокого сходного трапа. Кто-то юный, кто-то в туманно-белом платье, кто-то с красивым тихим голосом взывал к нему наяву, прямо из бархатной тьмы. «А какие у нее глаза!», пробормотал про себя Вэл. Ему понравилось; это прозвучало очень романтично, и он повторил шепотом: «А какие у нее глаза…»
— Кто вы такой? — теперь она стояла прямо над ним; она смотрела вниз, а он смотрел вверх, карабкаясь по трапу, и как только их взгляды встретились, они оба рассмеялись.
Девушка была очень молодая, изящная, почти хрупкая; ее платье подчеркивало молодость своей бесцветной простотой. Место на щеках, где днем был румянец, сейчас занимали два бледных темных пятна.
— Кто вы такой? — повторила она, отойдя назад и опять рассмеявшись, когда над палубой показалась его голова. — Теперь мне страшно, отвечайте же!
— Я джентльмен, — поклонившись, произнес Вэл.
— Какого рода джентльмен? Они бывают разные. Вот, например, за соседним столиком в Париже я как-то видела цветного джентльмена, так что… — Она умолкла. — Вы ведь не американец, верно?
— Я русский, — сказал он так, словно объявил, что он ангел Божий; и подумав, сразу добавил: — И я самый счастливый из русских. Весь этот день, всю эту весну я мечтал, что в такую вот ночь ко мне придет любовь, и вот небеса привели вас ко мне!
— Минуточку! — она слегка задохнулась от изумления. — Теперь мне ясно, что этот визит был ошибкой. Я такими вещами не увлекаюсь. Попрошу вас!
— Прошу прощения, — он смотрел на нее в смущении, еще не отдавая себе отчета в том, что позволил себе чересчур много; затем он взял себя в руки и церемонно произнес:
— Я совершил ошибку. Если позволите, желаю вам доброй ночи, и откланиваюсь.
Он развернулся и взялся за перекладину лестницы.
— Не уходите, — сказала она, смахнув невидимую прядь волос с глаз. — Пожалуй, я позволю вам болтать любую чепуху, если вы не уйдете. Мне тоскливо, и я не хочу оставаться одна.
Вэл помедлил; в ситуации было нечто ему непонятное. Он счел само собой разумеющимся, что девушка, позвавшая незнакомого мужчину в ночи, пусть даже и с яхтенной палубы, была, очевидно, настроена романтически. И ему очень захотелось остаться. Затем он вспомнил, что это была одна из тех двух яхт, которые он искал.
— Полагаю, что вечерний прием сегодня на другой яхте? — сказал он.
— Вечерний прием? Ах, да, на «Миннегаге». Вы туда собирались?
— Да, я собирался туда — целую вечность назад.
— Как вас зовут?
Он едва не назвал свое имя, но что-то заставило его вместо этого задать ей вопрос.
— А вас? Почему вы не на приеме?
— Потому что предпочла остаться здесь. Миссис Джексон говорила, что там будут какие-то русские — предполагаю, что речь шла о вас. — Она с интересом посмотрела на него. — Вы ведь совсем юноша, не так ли?
— Я гораздо старше, чем кажется, — сухо ответил Вэл. — Мне всегда об этом говорят. Считается, что это нечто примечательное.
— Сколько вам лет?
— Двадцать один, — солгал он.
Она рассмеялась.
— Что за выдумки? Вам никак не больше девятнадцати.
Он заметно рассердился, и она поспешила его успокоить.
— Ну же, не злитесь! Мне самой только семнадцать. Я бы пошла на этот прием, если бы знала, что там будет хоть кто-то моложе пятидесяти.
Он обрадовался новой теме беседы.
— Но вы предпочли сидеть здесь и мечтать под луной?
— Я размышляла об ошибках. — Они уселись рядышком на палубе в двух парусиновых шезлонгах. — Ошибки — весьма увлекательный предмет. Женщины об ошибках размышляют редко, в отличие от мужчин — у них всегда сильнее желание все забыть. Но зато когда они принимаются размышлять…
— Вы совершили ошибку? — спросил Вэл.
Она кивнула.
— И ничего нельзя поправить?
— Думаю, что так, — ответила она. — Но я не знаю. Об этом я и думала, когда приплыли вы.
— Возможно, я могу как-нибудь помочь? — сказал Вэл. — Может, ваша ошибка все-таки поправима?
— Нет, вы не сможете, — грустно сказала она. — Так что давайте не будем больше об этом говорить. Я очень устала от своей ошибки, и с радостью послушала бы о чем-нибудь радостном и веселом, что происходит в Каннах в этот вечер.
Они смотрели на береговую линию таинственных и заманчивых огней, на большие игрушечные коробки с горящими внутри свечами — на самом деле это были высокие здания модных отелей, и на подсвеченные башенные часы в старом городе[8], на расплывчатые огоньки в кафе «Париж» и будто обозначенные пунктиром окна вилл, вздымавшихся к темному небу с пологих холмов.
— Чем там заняты люди? — прошептала она. — Мне кажется, там происходит нечто яркое и прекрасное, но что именно, я не знаю.
— Все там заняты любовью, — тихо ответил Вэл.
— Правда? — она надолго задумалась, со странным выражением во взгляде. — Тогда я хочу домой, в Америку, — сказала она. — Здесь слишком много любви… Хочу завтра же уехать домой!
— Значит, вы боитесь влюбиться?
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, дело не в этом. Это потому, что здесь… Здесь для меня никакой любви нет!
— И для меня тоже, — тихо добавил Вэл. — Грустно, что мы оба оказались в этом прекрасном месте, в эту прекрасную ночь, и ничего между нами нет…
Он с напряжением потянулся к ней; его взгляд был исполнен вдохновенного и целомудренного чувства; она отпрянула назад.
— Расскажите о себе, — торопливо попросила она. — Вы ведь русский, но где вы научились так хорошо говорить по-английски?
— Моя мать из Америки, — признался он. — Дед тоже был американцем, так что выбирать не приходилось.
— Так вы, получается, еще и американец!
— Я русский, — с достоинством произнес Вэл.
Она пристально на него посмотрела, улыбнулась и решила не спорить.
— Ну, хорошо, — дипломатично сказала она. — Уверена, и у русских тоже обязательно есть имена?
Но теперь он уже не хотел называть ей свое имя. Произнесенное имя — даже княжеское имя Ростовых — осквернило бы эту ночь. Сейчас они были лишь своими собственными тихими голосами, двумя бледными лицами, и этого было довольно. Он был уверен — без какой-либо определенной причины, а лишь в силу инстинкта, ликующе певшего у него в голове, что еще чуть-чуть, через какой-нибудь миг, или через час, ему предстоит испытать посвящение в романтику этой жизни. Его имя утратило подлинную сущность рядом с тем, что сейчас шевельнулось в его сердце.
— Вы прекрасны, — вдруг сказал он.
— Откуда вы знаете?
— Потому что лунный свет для женщины — самое тяжелое испытание.
— И я красива в лунном свете?
— Вы самое прекрасное создание на свете!
— Ах. — Она задумалась. — Конечно, я не должна была позволять вам подниматься сюда, на борт. Могла бы догадаться, о чем пойдет у нас разговор под этой луной… Но не могу же я вечно тут сидеть и глядеть на берег! Я для этого слишком молода. Вы согласны, что я для этого еще слишком молода?
— Конечно, вы слишком молоды, — серьезно подтвердил он.
И вдруг они оба услышали новую музыку, совсем рядом — казалось, эта музыка доносилась прямо из воды, всего в какой-то сотне ярдов от них.
— Послушайте! — воскликнула она. — Это с «Миннегаги». Прием кончился!
Мгновение они молча прислушивались.
— Благодарю вас, — вдруг произнес Вэл.
— За что?
Он даже не заметил, что сказал это вслух. Он благодарил негромкие низкие звуки валторн за то, что они пели на ветру, благодарил море за его ворчливое журчание у носа яхты, благодарил молочную белизну звезд за то, что она омывала их сверху, и от этого он словно парил в каком-то эфире — в чем-то более упругом, чем обычный воздух.
— Как хорошо… — прошептала она.
— И что мы будем делать?
— А разве мы должны что-то делать? Я думала, мы можем просто сидеть и наслаждаться…
— Ты так не думала, — тихо перебил он. — Ты прекрасно знаешь, что мы должны что-то сделать. Я хочу заняться с тобой любовью, и ты согласишься!
— Я не могу, — очень тихо сказала она. Ей сейчас хотелось рассмеяться, произнести что-то непринужденное и холодное, чтобы вернуть ситуацию в безопасные воды легкого флирта. Но было слишком поздно. Вэл знал, что музыка завершила то, что было начато Луной.
— Я скажу тебе правду, — произнес он. — Ты — моя первая любовь. Мне семнадцать лет — столько же, сколько и тебе, не больше!
Было нечто совершенно обезоруживающее в том, что они оказались ровесниками. Она оказалась беспомощной перед судьбой, которая их свела. Скрипнули шезлонги, он почувствовал слабый иллюзорный аромат, и они оба вдруг ребячливо потянулись навстречу друг другу.
Впоследствии он не мог вспомнить, поцеловал ли он её только раз, или несколько раз — хотя, должно быть, целый час они просидели друг с другом рядом, и он держал её за руку. Что больше всего удивило его в занятии любовью — так это то, что тут полностью отсутствовал элемент животной страсти, не было ни сожаления, ни желания, ни отчаяния, а было лишь кружащее голову обещание такого огромного счастья, прямо тут, на земле, которого он еще никогда не испытывал. Первая любовь — это была только первая любовь! Что же тогда такое любовь во всей своей полноте, в своей высшей степени? Он еще не знал, что то, что он тогда испытал — та ирреальная, ничего не желающая смесь экстаза и покоя — не повторится больше уже никогда.
Музыка не звучала уже некоторое время, и шелестящую тишину нарушил звук приближающейся по тихим волнам шлюпки. Девушка внезапно вскочила на ноги и с напряжением уставилась вглубь залива.
— Послушай! — быстро проговорила она. — Я хочу, чтобы ты назвал мне свое имя.
— Нет!
— Пожалуйста! — взмолилась она. — Я завтра уезжаю.
Он ничего не ответил.
— Я не хочу, чтобы ты меня забыл, — сказала она. — Меня зовут…
— Я никогда тебя не забуду. Обещаю, что буду помнить тебя всегда. Кого бы я ни полюбил, я буду сравнивать ее с тобой, с моей первой любовью. И пока я жив, ты всегда будешь в моем сердце — такой же свежей и яркой, какой я вижу тебя сейчас.
— Хочу, чтобы ты всегда помнил, — судорожно пробормотала она. — Ах, для меня это значило гораздо больше, чем для тебя — много, много больше…
Она встала так близко к нему, что он почувствовал у себя на лице её теплое юное дыхание. Они опять потянулись друг к другу. Он крепко сжал её руки — ему показалось, что сейчас нужно именно это — и поцеловал её в губы. Это был правильный поцелуй, подумал он, романтический поцелуй — и не мало, и не слишком много. Но в нем было нечто вроде обещания других поцелуев, которые могли бы быть, и с легким замиранием сердца он услышал подплывшую к яхте шлюпку — ему стало ясно, что вернулись ее родные. Вечер окончился.
«И это лишь начало, — сказал он себе. — Вся моя жизнь будет, как эта ночь».
Она что-то резко произнесла тихим голосом, и он с напряжением прислушался.
— Ты должен запомнить одно: я замужем! Уже три месяца. Об этой ошибке я и думала, когда Луна принесла тебя сюда. Сейчас ты все поймешь.
Она замолчала, когда шлюпка ударилась о трап и из темноты донесся мужской голос.
— Это ты, дорогая?
— Да.
— А что это тут за шлюпка пришвартована?
— Один из гостей миссис Джексон приплыл сюда по ошибке, и я попросила его остаться на часок и составить мне компанию.
Через мгновение над палубой появилась седые тонкие волосы и усталое лицо мужчины лет шестидесяти. И только тогда Вэл запоздало понял и осознал, как сильно он влюбился.
Когда в мае окончился сезон на Ривьере, Ростовы и все остальные русские закрыли свои виллы и уехали на лето к северу. До их возвращения заперли на замок русскую православную церковь, а также винные погреба с самыми редкими винами; убрали даже изысканный свет весенней Луны — чтобы не тратить его, так сказать, зря.
«Вернемся на следующий год», повторяли они как само собой разумеющееся. Но это было преждевременно — потому что больше они никогда не вернулись. Те немногие, пробившиеся на юг спустя пять трагических лет, считали за счастье, если получалось устроиться на работу горничными или камердинерами в те самые лучшие отели, где они когда-то сами снимали номера. Многие из них были, конечно, убиты на войне или во время революции; многие кончили тем, что превратились в нахлебников или мелких мошенников в европейских столицах, и немало их покончило с жизнью, просто оцепенев от отчаяния.
Когда в 1917 году рухнуло правительство Керенского, Вэл служил в чине лейтенанта на восточном фронте, отчаянно пытаясь добиться повиновения от своих солдат даже тогда, когда от власти уже и следа не осталось. Он все еще пытался воевать, когда в одно дождливое утро князь Поль Ростов вместе с женой расстались со своими жизнями во искупление ошибок династии Романовых; вызывавший зависть жизненный путь дочери Морриса Хэзилтона окончился в городе, напоминавшем бойню даже больше, чем Чикаго в 1892 году.
После этого Вэл воевал за «белых» в армии Деникина, пока не понял, что участвует в пустой комедии и что славные времена Российской Империи ушли навсегда. Он уехал во Францию, и тут столкнулся лицом к лицу с одной изумительной проблемой — оказалось, что для сохранения единства души и тела нужно что-то делать.
Естественно, он стал думать о том, чтобы уехать в Америку. Две полузабытые тетки, с которыми мама поссорилась много лет назад, по-прежнему проживали там в относительном изобилии. Но эта идея вызвала у него отторжение из-за внушенных ему матерью предрассудков, да и денег на проезд у него не было. Пока в России не случится контрреволюция и к нему не вернется былая собственность Ростовых, ему придется как-то выживать во Франции.
И он поехал в маленький город, который он так хорошо знал. Он поехал в Канны. Последние двести франков были потрачены на билет «третьего класса», а по прибытии он передал свой фрак некоему любезному господину, занимавшемуся подобными вещами, и получил взамен деньги на еду и житье. Потом он пожалел, что продал фрак, потому что с ним ему было бы легче устроиться официантом. Но вместо этого он устроился таксистом, что было ничуть не хуже — точнее, так же плохо.
Иногда он возил американцев, подыскивавших виллы для отдыха, и когда переднее стекло автомобиля поднималось, из салона до него доносились любопытные обрывки разговоров:
«…говорили, этот парень — русский князь… Тс-с-с! … Нет, вот этот, перед нами! … Тише, Эстер!» — далее следовал приглушенное хихиканье.
Когда машина останавливалась, пассажиры медленно обходили машину, чтобы взглянуть на него поближе. Поначалу ему было отчаянно грустно, когда это были девушки, но через некоторое время ему стало все равно. Однажды веселый пьяненький американец спросил у него, правда ли он князь, и пригласил его пообедать, а в другой раз пожилая дама, вылезая из такси, схватила его за руку, сильно её пожала и сунула в ладонь стофранковую банкноту.
— Вот, Флоренс, теперь буду рассказывать дома, как пожала руку настоящему русскому князю!
Пьяненький американец, пригласивший его пообедать, сначала решил, что Вэл был сыном самого царя, и пришлось ему объяснять, что в России титул князя — просто что-то вроде британского «титула учтивости». Но он очень удивился, что такая личность, как Вэл, даже не пытается заработать и «сделать настоящие деньги».
— Это Европа, — угрюмо сказал Вэл. — Тут деньги не делают. Тут они наследуются, или медленно копятся долгие годы, и поколения через три семья сможет даже перейти в класс повыше.
— А вы придумайте, что нужно людям, как это принято у нас!
— Ну, в Америке больше и денег, и желаний. А тут все, что нужно людям, давным-давно придумано.
Но через год, с помощью одного молодого англичанина, с которым он играл в теннис до войны, Вэлу удалось устроиться в каннское отделение Английского банка. Он пересылал почту, покупал билеты на поезда и организовывал поездки для вечно спешащих любителей достопримечательностей. Иногда в его окошко заглядывало знакомое лицо; если Вэла узнавали, он обменивался рукопожатием, а если нет — просто молчал. Через два года уже никто не обращал внимания на бывшего князя, потому что русские стали историей — блеск и великолепие Ростовых и их друзей были забыты.
Он мало общался с людьми. Вечерами гулял по променаду, медленно выпивал бокал пива в кафе и ложился спать пораньше. Его редко куда-нибудь приглашали, потому что все считали, что его грустное и сосредоточенное лицо нагоняет тоску — да он и сам никаких приглашений не принимал. Теперь он носил дешевые французские костюмы, а не дорогие твидовые или шерстяные, которые отец заказывал в Англии. Что касается женщин — он вообще ни с кем не был знаком. Из множества вещей, в которых он был уверен в семнадцать лет, больше всего он был уверен в том, что вся его жизнь будет наполнена романтикой. Теперь, спустя восемь лет, он знал, что этому сбыться не суждено. По тем или иным причинам у него никогда не хватало времени на любовь — война, революция и бедность всегда мешали его замершему в ожидании сердцу. Родники чувств, впервые забившие в тот апрельский вечер, иссякли почти сразу, оставив только слабый ручеек.
Его счастливая юность кончилась, толком даже не начавшись. Он заметил, что стал старше и слабее, и все больше и больше живет воспоминаниями о своем прекрасном детстве. Со временем он превратился в посмешище — например, когда вытаскивал из кармана старинные фамильные часы и демонстрировал их веселым юным коллегам, рассказывая истории из жизни семейства Ростовых, а те его выслушивали и весело между собой перемигивались.
Эти унылые мысли крутились у него в голове одним апрельским вечером в 1922 году; он гулял у моря и смотрел на неизменное волшебство просыпающихся ночных фонарей. Волшебство это было уже не для него, но оно все же было, и почему-то он был этому рад. Завтра он уезжал в отпуск, в дешевый отель дальше по побережью, где можно было купаться, отдыхать и читать; затем он вернется обратно и снова будет работать. Каждый год, вот уже три года подряд, он брал отпуск в последние две недели апреля — может быть, потому, что именно в эти дни ему больше всего хотелось предаться воспоминаниям. Именно в апреле под романтической Луной случилась кульминация того, чему было суждено стать лучшей частью его жизни. Это было для него священно — ведь вышло так, что то, что мыслилось как посвящение и начало, на самом деле оказалось концом.
Он остановился у кафе «Иноземец» и миг спустя, повинуясь какому-то импульсу, перешел на другую сторону улицы и медленно пошел к морю. В бухте стояло на якоре с дюжину яхт, уже окрасившихся вечерним серебром. Он видел их днем, прочитал все буквы названий на их носах — так, по привычке. Он уже три года так делал, и глаза действовали почти автоматически.
— Ун бью суа[9], — донеслось из-за спины по-французски; это был лодочник, который часто видел здесь Вэла. — Монсеньеру нравится море?
— Да, оно прекрасно.
— Мне тоже нравится. Но зарабатывать тут тяжело. Жить можно только в сезон! Хотя вот на следующей неделе у меня кое-что выгорит. Дают хорошие деньги просто за то, чтобы ждать тут с восьми и до полуночи, просто ждать и ничего не делать.
— Рад за вас, — вежливо ответил Вэл.
— Одна леди, вдова, очень красивая, из Америки… Ее яхта всегда бросает якорь в гавани и стоит тут две последние недели апреля. И если «Капер» завтра приплывет, то так будет уже третий год подряд.
Вэл не спал всю ночь — не потому, что у него были какие-то сомнения по поводу того, что ему делать, а просто потому, что все его давно оцепеневшие чувства вдруг проснулись и ожили. Разумеется, ему не надо с ней видеться — только не он, бедный неудачник с именем, которое превратилось в тень — но он будет чуточку счастливей от того, что теперь всегда будет знать, что она его не забыла. В его памяти словно появилось еще одно измерение — словно линзы стереоптикона[10] выстроили в пространстве картинку с плоской бумаги. В нем возникла уверенность, что он себя не обманывал — когда-то давно он очаровал прекрасную женщину, и она его не забыла.
На следующий день он стоял на железнодорожной станции за час до отхода поезда с саквояжем в руке, словно стремясь избежать любых случайных встреч на улице. Подали поезд; он нашел себе место в вагоне третьего класса.
Сидя в вагоне, он почувствовал, что его отношение к жизни как-то поменялось — он ощутил нечто вроде надежды, слабой и обманчивой; еще вчера ничего такого не было. Возможно, у него как-нибудь получится сделать так, чтобы через несколько лет он смог бы встретиться с ней вновь — если много работать и жадно хвататься за все, что только подвернется под руку? Он знал, по меньшей мере, двух русских в Каннах, которые начали жизнь заново, не обладая ничем, кроме хороших манер и изобретательности, и дела у них пошли на удивление хорошо. В висках Вэла слегка запульсировала кровь Морриса Хэзилтона, заставив вспомнить нечто, о чем он раньше никогда не давал себе труда задуматься — ведь выстроивший для дочери дворец в Санкт-Петербурге Моррис Хэзилтон тоже начинал, не имея абсолютно ничего.
И одновременно его охватило другое чувство, не столь незнакомое, не столь динамичное, но по сути такое же американское — его охватило любопытство. Если он справится — точнее, если жизнь когда-нибудь даст ему возможность с ней встретиться, то надо хотя бы узнать ее имя!
Он вскочил, возбужденно схватился за вагонный поручень и спрыгнул с поезда. Забросив саквояж в камеру хранения, он почти бегом отправился в американское консульство.
— Сегодня утром прибыла яхта, — торопливо обратился он к какому-то клерку, — яхта из Америки. «Капер»! Я хочу знать, чья это яхта.
— Минуточку, — странно на него посмотрев, ответил клерк. — Постараюсь сейчас все узнать.
Вэлу показалось, что прошла целая вечность, прежде чем вернулся клерк.
— Прошу вас, подождите еще немного, — неуверенно попросил клерк. — Мы как раз… Кажется, нам надо навести кое-какие справки…
— Эта яхта прибыла?
— Да-да. Она здесь. По крайней мере, должна быть здесь. Прошу вас, присядьте сюда, подождите!
Еще через десять минут Вэл стал в нетерпении поглядывать на часы. Если они не поторопятся, он наверняка опоздает на поезд. Он нервно дернулся, словно собираясь встать со стула.
— Пожалуйста, подождите! — произнес клерк, бросив на него быстрый взгляд из-за стола. — Прошу вас! Просто посидите здесь.
Вэл посмотрел ему прямо в глаза. Да какая ему разница, будет он тут сидеть, ждать или нет?
— Я на поезд опаздываю, — с досадой ответил он. — Мне очень жаль, что я доставил вам столько беспокойства…
— Пожалуйста, не уходите! Мы с радостью окончим, наконец, это дело. Видите ли, мы ждем вашего визита вот уже целых три года.
Вэл вскочил на ноги и нахлобучил на голову шляпу.
— Почему же вы мне сразу не сказали? — сердито спросил он.
— Потому что мы должны были проинформировать нашего… нашу клиентку. Пожалуйста, не уходите! Это… ну, теперь уже не успеете.
Вэл обернулся. У него за спиной, в освещенном солнечном светом дверном проеме, изящным силуэтом стояла стройная и лучезарная фигура с темным испуганными глазами.
— Вы…
Губы Вэла приоткрылись, но с них не сорвалось ни единого звука. Она шагнула к нему.
— Я… — она смотрела на него беспомощно, в глазах стояли слезы. — Я просто хотела сказать тебе «привет», — пробормотала она. — Возвращалась сюда три года подряд просто потому, что хотела сказать тебе «привет»!
Вэл по-прежнему молчал.
— Мог бы и ответить что-нибудь, — с досадой сказала она. — Мог бы и ответить, ведь я уже… Я уже стала думать, что тебя убили на войне! — Она повернулась к клерку. — Прошу вас, представьте нас друг другу! — воскликнула она. — Видите, я никак не могу сказать ему «привет», потому что ни я не знаю, как его зовут, ни он не знает, как зовут меня!
Разумеется, к интернациональным бракам принято относиться с сомнением. По американской традиции они всегда заканчиваются неудачно, и мы давно привыкли к газетным заголовкам вроде: «Готова обменять корону пэра на настоящую американскую любовь, заявляет герцогиня», «Граф Нищеброд пытал свою жену, уроженку Толедо — идет расследование». Других заголовков никогда не печатают, потому что кому охота читать: «Наш замок — настоящее любовное гнездышко, утверждает бывшая краса Джорджии» или «Герцог и дочка Пэкера отпраздновали золотую свадьбу».
До сих пор в газетах не появилось ни единой строчки о молодой чете Ростовых. Князь Вэл очень занят собственной сетью выкрашенных в лунно-голубой цвет такси, которой он управляет со столь неординарной эффективностью, и ему некогда давать интервью. Они с женой выезжают из Нью-Йорка только раз в год — но до сих пор, когда в апрельский вечер в гавань Канн снова входит «Капер», душу местного лодочника заполняет радость.
[1]«Всемирная выставка» - проводилась в 1892-93 годах в Чикаго, в память 400-летия открытия Америки. Считалась одной из самых масштабных выставок в истории, получила официальное название «Всемирная Колумбова выставка» в честь Христофора Колумба; в выставке участвовали более 40 стран, включая Россию.
[2]«Готский альманах» - самый авторитетный справочник по генеалогии европейской аристократии, издавался ежегодно в Германии вплоть до 1944 года на немецком и французском языках, включал родословные росписи правящих домов и наиболее значительных родов титулованного дворянства Европы.
[3]Бернини, Джованни Лоренцо (1598 — 1680) — итальянский архитектор и скульптор, работал в барокко, автор масштабных работ, передающих величие и драму, в том числе римских фонтанов «Четырех рек» и «Тритон».
[4]Кордиал - небольшой бокал на средней ножке (с вазообразным суженнием посередине) для подачи ликеров и других аперитивов.
[5]Доломан – короткая (до талии) куртка, со стоячим воротником и шнурами, также называлась «венгерка»; была частью форменной одежды русских гусар; в доломане красного цвета на хрестоматийном портрете кисти О. Кипренского изображен Денис Давыдов.
[6]Шартрез – французский ликер, обладает уникальным зеленым цветом и ароматом благодаря настою из 130 трав (основной ингредиент – растения рода иссоп, «синий зверобой», с ярким мятным ароматом); крепость 55 градусов, обычно употребляется со льдом после еды.
[7]знаменитого мыла — речь идет о марке мыла «…….», рекламировавшегося по девизом «чистота 99 и три четверти процента».
[8]Башня с часами — достопримечательность Канн.
[9]Ун бью суа – прекрасный вечер (франц.).
[10]Стереоптикон – оптический прибор конца XIX века, «волшебный фонарь» с двумя линзами, объемные изображения.
Оригинальный текст: Love in the Night, by F. Scott Fitzgerald.