Ф. Скотт Фицджеральд
Записные книжки
(D) Описания: природа, атмосфера
141.
Ветерок прошуршал бумагами, качнул белые гардины и, словно испугавшись нарушить эту красоту, вылетел в окно, спустившись по желобу на углу.
Ветер пробежал по саду. Вздрогнули ветви, закрывавшие стену, и вот они снова легли на красные плиты тяжелой зеленой занавесью, обтрепанной, обмахрившейся, — словно старое знамя, словно глубокая вода, по которой плавают розовые лепестки, словно женское платье, — а к подоконнику все так же тянулись прихотливые побеги, навевая ощущение покоя, недвижности, мимолетности.
Минута тишины — и ветер опять коснулся гардин. Он был как обиженный ребенок, которого пришлось отругать. Что-то было и прошло. Было совсем недолго, неощутимый миг. Воздушный свет еще раз вспыхнул — показалось, это скерцо, нет, скорее прелюдия, обещающая вечную весну, вечное цветение, — и тогда ему стало стыдно за все, что он говорил, за все, что думал.
Теперь воцарилась полная тишина. Лишь единственный листок высвечивал зеленым пятном на подоконнике. И точно бы прятался за ним кто-то, испытавший чувство счастья.
142.
Приятный, с оттенком щегольства бульвар был застроен через ровные промежутки особняками во вкусе Новой Англии колониальных времен, разве что вестибюлям недоставало моделей судов. Модели наконец-то достались детям, когда отсюда выехали последние обитатели. А на следующей улице можно было найти все образцы архитектуры западного побережья, когда еще не закончилась эпоха бунгало и испанских построек; два квартала в сторону — и со всех сторон тебя обступали круглые башни и цилиндрические окна, которые так любили в 1897 году, — теперь автобусы и троллейбусы быстро мчались мимо этих равнодушных, унылых домов-пережитков, приютивших под своей крышей странствующих браминов и йогов, гадалок, портных, учителей танцев, основателей художественных школ и врачей-шарлатанов. Невесело было гулять по этим закоулкам, особенно если ощущал, как быстро стареешь.
На бульваре, там, где оставались газоны, дети, чьи перепачканные колени свидетельствовали, что когда-то из этой земли извлекали ртуть и хром, возились с игрушками, у которых было практическое назначение: кубики учили искусству строить, солдатики воспитывали мужественность, а куклы внушали призвание материнства. Детям эти куклы начинали нравиться после того, как, затянутые туго-натуго, уже не выглядели детьми и становились просто куклами. Все вокруг — даже мартовское солнце — создавало ощущение новизны, свежести, надежды и неуюта, как это и должно было быть в городе, чье население утроилось за пятнадцать лет.
145.
Неприятен, как навязчивый сон.
159.
Потом они все ехали и ехали куда-то, пока не отыскали самый центр этой летней ночи и там остановились, прислушиваясь к тишине, обступившей их со всех сторон, как обступали деревья первых людей на земле.
175.
(Коган) Заказать это можно в четырех разных объемах: demi (поллитра), distingue (один литр), formidable (три литра) и catastrophe (пять литров).
179.
В Хендерсонвилле, Сев. Каролина, напротив моего окна сияет реклама новых фильмов (правда, как раз посередине несколько лампочек обычно перегорают). Сегодня можно прочитать вот что: «Рыцари. Безумная страсть женщины, очутившейся между лагерями противников».
Отличная идея, и, чтобы лишний раз убедить, что именно женщина (не вообще женщины, а непременно одна какая-нибудь женщина) в любом деле играет главную роль, предлагаю еще один прием в том же роде:
«Гекльберри Финн. Девушка вошла в жизнь паренька из Миссури и переломила ее».
181.
Район застроен монотонными доходными домами, воплощающими самую суть города, — ночью они кажутся таинственными и зловещими, днем безлики и скучны.
188.
Коган) Расплывчатый мир вокруг карусели обрел привычные очертания; карусель внезапно остановилась.
189.
Городской особый ритм любви, рождения, смерти, придающий нечто романтическое этой бесцветности и нечто карнавальное, театральное этой тоскливой ординарности.
190.
Весна наползала с гор, атакуя долину копьями и клинками своих зеленых побегов.
197.
(Коган) Там не было ничего, кроме колледжей и загородных клубов. Парки унылые, без пива и почти без музыки. Кончались они либо детским городком, либо неким подобием французской аллеи. Всё для детей – и ничего для взрослых.
201.
Ей вспомнилось жужжание электрических вентиляторов в маленьких ресторанчиках, где в витринах красуются омары на льду, а жемчужные вывески поблескивают, переливаются своими огнями на фоне тяжелого городского неба — темного и жаркого. И всюду, на каждом шагу, преследовало ее ощущение какой-то ужасающе странной и неотвязной таинственности, исходившей и от этих крыш, и от пустых квартир, и от белых платьев женщин, гуляющих по парку, и от звезд, словно тянущихся к земле своими пальцами, и от похожей на округлившееся лицо луны, и от непостижимых этих людей, беседующих друг с другом, хотя они едва знали, как зовут собеседника.
206.
Канн в разгар сезона. Он сидит в кафе, чьи огоньки кажутся особенно яркими на фоне белых тополей, покрывшихся свежими листьями, на которых ему привиделись какие-то особенно веселые полутона, а вокруг сверкают туалеты по последней парижской моде и плывет особый запах цветов, шартреза, только что сваренного черного кофе, табака, все это в сочетании еще с одним ароматом — таинственным и волнующим ароматом страсти. Над белыми столиками соприкасаются в пожатье унизанные перстнями пальцы, белые манишки и яркие платья сближаются, когда посетители наклоняются друг к другу, и подрагивает пламя спички, поднесенной к медленно загорающейся сигарете.
210.
Честь, Долг, Родина, Уэст-Пойнт — выцветшие знамена под стеклом в старой часовне.
264.
На Чарлз-стрит небо, похожее на застывшую копоть.
270.
— Как хорошо, что я американка, — сказала она. — Тут, в Италии, словно одни мертвецы кругом. Все эти карфагеняне, древние римляне, пираты-мавры, средневековые князья с их перстнями, в которых скрыт яд…
Сумрачный покой округи передался им всем.
Ветер усиливался, постанывая в темных старых деревьях вдоль шоссе.
280.
На мостовой становилось скользко, а растаявший снег по обочинам превратился в грязный шербет.
305.
Городок в Нью-Джерси: даже воскресенье здесь — только недолгое и неспокойное затишье среди безумного грохота поездов.
309.
Сент-Пол в 1855 (или 1866): наспех отстроенный городишко, похожий на большую рыбу, которую только что вытащили из Миссисипи, — она еще бьет по земле хвостом и хватает ртом воздух.
1753
Дождливый день — все время такой звук, словно два автомата играют друг с другом в пинг-понг.
1763
Декабрь 1929 года, конец дня. Центральные кварталы Нью-Йорка и все его небоскребы еще сияют электрическим светом, но после пяти этаж за этажом начинают гаснуть окна, хотя отдельные ряды их еще долго горят в морозной тьме.
1764
Весна; нигде ни единого сухого листика, потрескивающего под ногой, самый громкий звук — собачий лай, доносящийся из соседнего округа.
1767
В воздухе теперь веяло весной, и только весной, — слабый аромат вроде чуть слышного трепетания прошлогодних листьев.
1791
Типичные украшения квартиры в 1925 году: новый роман Джозефа Хергесхаймера и рулон цветной туалетной бумаги.
1801
Вид с воздуха на наши южные штаты: мозаика бейсбольных полей, окруженных небольшими темными лесами.
Далее: E: Эпиграммы, шутки.
Оригинальный текст: The Notebooks, (D) Descriptions of Things and Atmosphere, by F. Scott Fitzgerald.
Перевод © А. Зверев, В. Коган.