«Уважаемый Скотт — Уважаемый Макс»
Переписка писателя Ф. Скотта Фицджеральда и редактора Максуэлла Перкинса
Часть первая: «Взлет ракеты» (1919 - январь 1924)
1919
М. Перкинсу Сент-Пол, Миннесота 26 июля 1919 г.
Уважаемый мистер Перкинс!
Потратив четыре месяца на то, чтобы днем выдавать свою рукопись за сносную книгу, а вечерами скрепя сердце подражать популярным романам, я решил, что надо делать либо то, либо другое. По этой причине я отложил на будущее мысль о женитьбе и уехал домой.
Вчера я вчерне закончил свой роман, который называется «Воспитание одного персонажа».
Это вовсе не новый вариант моего злополучного «Романтического эгоиста», но, не говоря уже о сильно выраженном «семейном» сходстве, я отчасти использовал свой прежний материал, улучшив его и переработав.
Если та книжка была вроде запеканки, куда валят без разбору все оставшееся от ужина, то теперь я попытался написать настоящий роман, и, кажется, мне это удалось — едва я перестал приструнивать свою музу, как она покорно явилась ко мне сама, сделавшись, может быть, и не законной спутницей жизни, однако более или менее верной любовницей.
Вот о чем хочу вас спросить: если я пришлю рукопись к августу и вы рискнете ее напечатать (самонадеянно полагаю, что так и будет), выйдет ли книга к октябрю и как вообще определяется срок публикации?
Сознаю свою дерзость, поскольку вы еще не видели рукописи, но в прошлом вы всегда были так ко мне добры, что я решаюсь еще раз злоупотребить вашим расположением.
Искренне ваш
Фицджеральду от Перкинса 28 июля 1919 г.
Уважаемый мистер Фицджеральд!
Ваше письмо с известием о «Воспитании одного персонажа» (по-моему, прекрасное заглавие) возбуждает сильнейшее желание взглянуть на рукопись. Одно, впрочем, должен вам сказать сразу и со всей определенностью: не найдется издателя, который выпустил бы книгу к октябрю, не нанеся самому себе серьезного ущерба, потому что подготовка к осеннему книжному сезону начинается за несколько месяцев; книготорговцы уже сделали заказы и вложили свои деньги, а все, что не было предварительно объявлено, будут покупать крайне неохотно и мало, не то что в самом начале сезона. Для вашего же блага лучше вьшустить книгу после 1 января, тем более что вы только дебютируете и нужно в полной мере воспользоваться всем, что умеет делать реклама, когда она хорошо продумана. О книге должны заговорить еще до того, как она появится, нужно заранее разослать чистые листы и т.п. Поверьте мне, иначе не поступают. Книгу следует выпустить в феврале или марте, а вся рекламная кампания пусть начнется еще до рождества.
Надеюсь, вы нам пришлете свою рукопись. С первой же страницы вашей первой рукописи мы не сомневались, что вас ждет успех. Писал ли вам мистер Бриджес как ему понравился ваш последний рассказ? Он его почти готов принять для журнала.
С уважением
М. Перкинсу Сент-Пол, Миннесота 18 сентября 1919 г.
Уважаемый мистер Перкинс!
Конечно, меня очень обрадовало ваше письмо, ведь все это время я был не совсем в своей тарелке, хотя почти не сомневался, что книгу у меня возьмут, — вот и хорошо, теперь я хоть могу что-то ответить тем, кто меня спрашивает о ее судьбе. Здесь, в Сент-Поле, о ней уже столько слышали, что несколько тысяч экземпляров будет продано без труда; думаю, ее будут покупать и в Принстоне (и там и здесь я время от времени выступаю в качестве Подающего Огромные Надежды).
Условия контракта и пр. предоставляю вам, но по меньшей мере в одном не могу уступить хотя бы без легкого сопротивления. Разве так уж невозможно напечатать книгу к рождеству, ну хоть до февраля? Столько у меня зависит от ее успеха — тут, конечно, и любовные интересы, — и хотя я не ожидаю, что она принесет мне состояние, но психологически ее публикация очень важна и для меня, и для всех, с кем я связан, да и чувствовать я себя буду так, точно передо мной открылся новый горизонт. Я сейчас в том возрасте, когда дорожишь каждым месяцем и каждый успех воспринимаешь, словно приплюсованное очко в матче, где приз — счастье, а противник — время. Напишите мне, пожалуйста, подробнее, как именно связаны дата выхода книги и ее коммерческое благополучие и что конкретно вы подразумеваете, говоря о «начале весны’’?
Простите за скверный почерк, я что-то сегодня разнервничался. С месяц назад я начал очень смелую книгу, которую назвал «Поклонник дьявола», — на нее уйдет не меньше года, и, кроме того, я пишу рассказы. Прихожу к выводу, что лучше всего у меня получается то, что нравится мне самому, — каждому начинающему полезно познакомиться с записными книжками Сэмюэла Батлера.
Пишу рассказ о жизни сразу после войны, он выходит великолепным. Скажите, не стоит ли послать его мистеру Бриджесу или такие темы ему кажутся уже устаревшими?
Я посмотрю, как у меня со временем для рекламной кампании, и на следующей неделе сфотографируюсь с огромным удовольствием (мне нравится у Уэллса пристрастие к эпитетам, напоминающим о Гаргантюа).
Спасибо вам за новости, сделавшие этот день таким счастливым, и за всю вашу доброту, и напишите, пожалуйста, нельзя ли выпустить книжку как можно быстрее, а также передайте благодарность или что в таких случаях полагается передавать мистеру Скрибнеру или тому, кого еще положено благодарить за то, что решение о книге благоприятное.
Возможно, побываю в ваших краях в октябре — ноябре.
Искренне ваш
P. S. Да, а кто решает, какой будет обложка? Мне бы хотелось что-нибудь солидное — не мрачное, но добротное, как издают книги Шоу. Я обратил внимание на то, что так печатают Шоу, Гейлсуорси, Барри. А вот Уэллса не так — не знаю почему. Иллюстраций, наверное, не нужно, так ведь? Был у меня приятель по колледжу, который для моих книг явился бы просто находкой, потому что он рисовал, как Обри Бердсли, Хогарт и Джеймс Монтгомери Флэгг, вместе взятые. Жаль, его убили на войне.
Простите за это ужасающе длинное и бестолковое письмо, но вы поймете, что мне потребуется несколько дней, чтобы прийти в себя.
М. Перкинсу Сент-Пол, Миннесота [Ок. 15 ноября 1919 г.]
Уважаемый мистер Перкинс!
Огромное спасибо за письмо. Мне явно повезло с издателем, который проявляет столько заинтересованности в своих авторах. Бог свидетель, порой эти литературные игры сильно портят настроение. […] Мои творческие планы изменились, а точнее, стали смелее. Я отныне буду следовать только собственным представлениям и писать каждую книгу так, как будто это мое последнее слово в земной жизни. Мне кажется, именно так поступает Уэллс. И поэтому новый роман, который я пришлю примерно в апреле или в мае, сразит всех, как удар грома!
Всегда ваш
P. S. Вот видите, я пытаюсь изъясняться как поэт и как драматург, а еще я романист и новеллист! Шучу, конечно.
1920
М. Перкинсу Новый Орлеан 3 февраля [1920 г.]
Дорогой мистер Перкинс!
Сегодня я испытал самую тяжелую депрессию. Запреты этой книги («Мейдлина») лишают всякого смысла работу над моим новым романом «Любящее сердце», где все держится на том, что уже во второй главе героиню соблазняют. Я и без того испытывал страх, памятуя о «Сьюзен Леннокс» и о скандале из-за книг Дризера, но это уж последняя капля. Не знаю, чем теперь займусь, какой смысл пытаться создавать приличную прозу, когда орава старух не позволяет никому слова вымолвить про истинную жизнь!
Я теперь попал под воздействие писателя, знакомство с которым решительно изменило мой взгляд на вещи. Вам он, конечно, прекрасно известен, но я его только что открыл — это Фрэнк Норрис. По-моему, «Мактиг» и «Вандовер» — отличные вещи. Помните, осенью я вам писал, что совершенно покорен «Солью» его брата Чарлза. Как странно! В «Рае» есть кое-что такое, что мог бы написать и Норрис, — ну, например, сцены, где герои напиваются, вообще вся реалистическая линия. Нужно было выдержать эту линию по всей книге! Кроме того, я еще открыл Г.-Л. Менкена; он, несомненно, большая величина в современной литературе. Да и вообще налет самоуверенности, которой еще прошлым летом мне было не занимать, сейчас сошел, — убеждаюсь теперь, что и Конрад, в общем-то, очень неплох.
Решил не упоминать имени Нэтена вообще, да и все мое предисловие что-то начало мне казаться порядочной мутью. Может, предисловие сочинит кто-нибудь из ваших рекламных агентов?
Рад, что вы взялись за заголовки к главам. С нетерпением жду образец обложки.
Рассказы, которые взял «Пост», начнут появляться с 21 февраля. В последнем номере «Смарт сет» напечатан «Делиримпл и благословение», а в январском номере я тиснул пьеску в один акт, которую у меня хотят взять несколько водевильных трупп. Посмотрите эти вещи, если сможете. Пьеска называется «Красный фарфоровый сервиз», и она преотличная. Печататься можно только в «Смарт сет», «Скрибнерс» и «Пост».
Намереваюсь переделать начальные главы романа и отослать их в «Смарт сет» в виде рассказов-зарисовок. Заплатят всего по 40 долларов за штуку, но никто другой, наверно, их не возьмет, и, кроме того, мне хочется, чтобы Менкен и Нэтэн были на моей стороне, когда выйдет книга. Как только с этим будет покончено, напишу два-три рассказа для мистера Бриджеса. Если я окончательно оставлю «Любящее сердце» (а это почти наверняка, и, уж во всяком случае, я не буду его готовить для журнала), а также при том условии, что свой роман к осеннему сезону я начну не раньше июня и закончу в августе, то я смогу писать по три рассказа ежемесячно — один в «Смарт сет», один в «Скрибнерс» и один в «Пост». Теперь «Пост» платит мне по 600 долларов, что для меня сильный стимул, поскольку я, почти несомненно, женюсь, как только выйдет книга.
Не определена ли уже точная дата публикации? И когда начнут печатать мои рассказы?
Преданный вам
Фицджеральду от Перкинса 26 марта 1920 г.
Дорогой мистер Фиццжеральд!
Сегодня ваша книга вышла в свет. Мы ее выставили в витрине нашей фирмы — пирамида впечатляет; а в лавке на моих глазах было куплено два экземпляра. В скором времени ждем многочисленных откликов в газетах, потому что мы договорились со многими редакторами литературных отделов и всем разослали по экземпляру, в который они непременно заглянут. Посмотрим, как пойдут дела, но, так или иначе, все наше издательство верит в вас и готово оказать всяческую поддержку.
Искренне ваш
1921
М. Перкинсу Делвуд, Миннесота 25 августа 1921 г.
Дорогой мистер Перкинс!
Простите, что пишу карандашом — я сегодня устал, подавлен и испытываю отвращение к чернилам, потому что они бесповоротно губят мысль, обесцвечивая живое чувство, которое превращается всего только в вылинявшее умозаключение. Какая тоска!
Два слова о моем романе, который после всех писем, с ним связанных, должно быть, надоел вам так, что лучше бы его и вовсе не было: для меня было бы всего лучше, чтобы в Англии он был издан одновременно с публикацией в Америке. Права ведь принадлежат вашей фирме, правда? Если воспользоваться ими вы не намерены, может быть, вы их мне уступите с той же скидкой в 10%, как было сделано с «Раем»? Тогда я их передам Коллинсу или устрою через Рейнольдса.
Надеюсь, вам нравится в Нью-Хемпшире. Я переживаю скверное время, потому что пять месяцев бездельничал и очень хочу вернуться наконец к работе. Безделье внушает мне особенно злую тоску, пусть это и покажется нелепым. Третий мой роман, если я его когда-нибудь напишу, несомненно, будет мрачен до полной безнадежности. Хочется с пятью-шестью друзьями закатиться куда-нибудь подальше и выпить так, чтоб небу стало жарко, только мне теперь все внушает отвращение: и жизнь, и литература, и такие разгулы. Если бы не Зельда, я бы, должно быть, года на три вообще исчез с горизонта. Нанялся бы матросом или придумал для себя другое занятие, связанное с грубой работой, потому что ужасно устал от той дряблости, полуинтеллигентности и расслабленности, которую мне приходится делить со своим поколением.
Фицджеральду от Перкинса 6 декабря 1921 г.
Дорогой мистер Фицджеральд!
На мой взгляд, все ваши поправки к «Прекрасным, но обреченным» удачны, кроме того единственного места, где речь идет о Библии. В гранках я уже отмечал это место и высказывал свои соображения, к которым нечего добавить. Кажется, я улавливаю, что вы намеревались здесь выразить, но, по-моему, это просто не пройдет. Пусть люди высказывают явно ошибочные мысли, все равно нельзя не проникнуться уважением, когда они говорят с такой искренностью и воодушевлением. К примеру, все суждения Карлейля могут показаться чепухой, и все равно им нельзя не восхищаться или, во всяком случае, нельзя не заразиться его пафосом. Идеи Мори в его устах вполне уместны, но сочтут, что это ваше собственное мнение, а к этому вы вряд ли стремитесь.
Что касается дел с Коллинсом, можете к ним обратиться непосредственно. По крайней мере установите с ними прямой контакт. Вряд ли они захотят отказаться от «Четырех нокдаунов». Их адрес: Лондон, Пэл-Мэл, 48.
Ваша идея написать несколько очерков о Европе, на мой взгляд, мелковата, лучше бы вам не растрачивать время и силы — начинайте-ка новый роман. Кто-то, кажется Нэтэн, говорил мне, что вы пишете пьесу. Итак, за рассказ вам заплатили 1500 долларов — столько, помнится, не получал никто. Ну и прекрасно, что так. Надеюсь, рассказ появится примерно в одно время с «Прекрасными, но обреченными» или незадолго до них.
Спасибо за ваши предложения в связи с рекламной кампанией. Мы ими воспользуемся, кроме того шутливого предложения, против которого мы не возражали бы в принципе, однако не находим, что оно окажется эффективнее, чем другие. Хилл представил отличный макет суперобложки, который я вам пошлю, как только сделают копию.
Всегда ваш
М. Перкинсу Сент-Пол, Миннесота [Ок. 10 декабря 1921 г.]
Дорогой мистер Перкинс!
Только что пришло ваше письмо с возражениями против того эпизода, где говорится о Библии, и оно меня расстроило. Вы пишете: «Пусть люди высказывают явно ошибочные мысли, все равно нельзя не проникнуться уважением, когда они говорят с такой искренностью и воодушевлением». Видимо, здесь-то и зарыта собака, только давайте уж скажем прямо: не «проникнуться уважением», а «оробеть». Мне кажется, что, исключая религиозных фанатиков, никто не воспримет Притчи Соломона или Книгу Руфь как произведения, обладавшие хотя бы слабо выраженным религиозным смыслом даже для тех, кто их создал. Римская теология настаивает, что под возлюбленной Соломон разумел церковь, а под любовью — любовь к Христу, но едва ли кто предположит, что он и впрямь вкладывал в свои слова подобное содержание.
И я убежден, что большинство моих читателей поймут, о ком ведет речь Мори, ибо подразумевается Ветхий завет и Иегова, тот самый жестокий бог иудеев, против которого восставали даже такие авторы, как Марк Твен, не говоря уж об Анатоле Франсе и целом ряде других литераторов, время от времени упражнявшихся в жестоком остроумии по этому поводу.
Ну а что касается моих убеждений, не кажется ли вам, что любое изменение образа мыслей всегда вызвано стремлением нечто утвердить, и поначалу такие мысли выглядят очень необычными, но с течением лет становятся общепринятыми. Вы читали предисловие Шоу к «Андроклу и льву», не вызвавшее особого интереса, а наиболее тонким критикам даже показавшееся несколько банальным? Шоу не высказывает в нем особой почтительности и по отношению к Христу, а ведь о Христе дискутировать куда сложнее, чем об этих прекрасных эпических сказаниях Библии. Если вас смущает то или иное из моих выражений, я готов заменить бога божеством и поискать не столь резкое слово, как «россказни», в общем, придать больше благообразия, но мне бы очень не хотелось снимать это место, потому что я его нахожу по-своему тонким, а Менкен, который уже читал роман, а также Зельда меня за него очень хвалят. Таких мест сколько угодно у Франса в «Восстании ангелов», а также в «Юргене»; и у Твена в «Таинственном незнакомце». Непочтительность к Библии и ее богу всюду видна в эссе Марка Твена и в пейновской биографии.
Да вот и Ван Вайк Брукс в «Испытании» попрекает Клеменса за то, что тот нередко приглушал свою язвительность по просьбе У. Дина Хоуэлса и миссис Клеменс. Я бы принял вашу правку без малейших возражений, если бы речь шла об эпизоде, в литературном отношении не слишком существенном, но эта реплика очень нужна для изображаемой сцены — как раз то, что необходимо, чтобы не создалось впечатление, будто я веду дело к какой-то серьезной идее, а она так и не будет высказана. Вы говорите: «Пусть люди высказывают явно ошибочные мысли, все равно нельзя не проникнуться уважением, раз они искренни». Вообразите, что бы по этому поводу сказали Галилей или Менкен, Сэмюэл Батлер и Анатоль Франс, Вольтер, Бернард Шоу, Джордж Мур. Простите, но я попробую сформулировать ту же идею примерно так: «Да, конечно, нам не нравятся все эти книжники и фарисеи. О них-то вот и сказано про гробы повапленные, но пусть люди высказывают явно ошибочные мысли» и т.д.
Гранок с вашими замечаниями я не видел и сужу только по письму. Но уверен, что в данном случае истина на моей стороне. Не думаю, что читателями нового романа будут в точности те же люди, которые прочли «Рай». Рассчитываю я только на то, что меня теперь поддержит интеллектуальная элита, а широкая публика в таком случае будет вынуждена проявить к книге интерес, как это происходило с Конрадом. (Понятно, я исхожу из предположения, что с каждым годом мне удается выразить мои мысли и полнее, и убедительнее, как это пока происходило.) Пассаж этот я сниму, только если испугаюсь, а такого еще не бывало, и меня страшит, что это вообще может произойти.
Пожалуйста, напишите мне совершенно откровенно, как я вполне откровенен с вами в этом письме. Скажите, ваше ли это собственное мнение или вы оберегаете позицию «Скрибнерс» и боитесь реакции публики? Меня все это порядком вывело из равновесия. Жду вашего ответа.
Всегда ваш
P. S. Еще хочу сказать о том, что эпизод важен для развития рассказа. Надо показать, как крепнет пессимизм Мори, и для этого я придумал всю сцену, в которой мои взбалмошные персонажи не просто отказываются и дальше верить всевозможным мудрецам, но препарируют мудрость действительно мудрых так, чтобы она стала оправданием их собственных взглядов, допускающих самодовольство и умиление самими собой. Так что необходимость всем этим пожертвовать на кого угодно подействовала бы угнетающе.
Фицджеральду от Перкинса 12 декабря 1921 г.
Дорогой Фицджеральд!
Прошу вас не принимать в расчет мои соображения. Когда речь идет о важных для вас вещах, вы, я знаю, с ними все равно не согласитесь, и мне было бы стыдно, если бы я попытался оказывать на вас давление, которое, впрочем, бесполезно; писатель, если он хоть чего-то стоит, должен отвечать только перед самим собой. Мне было бы крайне неприятно очутиться в роли У. Д. Хоуэлса по отношению к Марку Твену (если В. В. Брукс не отступил от фактов).
Я возражаю не против сущности этого пассажа. С заключенной в нем мыслью согласится всякий потенциальный читатель, которому меньше сорока.
В каком-то смысле было бы проще, если бы не соглашались, тогда поразила бы новизна самого мнения, а она сама по себе достаточно ценна, чтобы приглушить разговоры насчет дерзости (не выношу это слово. Ужасно, что мне приходится толковать про «уважение» и «дерзость», но, как меня ни возмущают подобные суждения, в них есть свой смысл). Не следует отзываться о Ветхом завете так, чтобы чувствовалась неспособность понять, насколько он был важен в истории человечества, и не следует создавать впечатления, будто от Библии можно просто отмахнуться с презрением, поскольку это сплошная чепуха. А в настоящем своем виде ваш пассаж наводит именно на такие мысли. Происходит это частично по той причине, что суждение вложено в уста Мори, а Мори так и должен судить по своим понятиям, и очень часто нечто подобное можно услышать от множества людей, даже в принципе способных разобраться во всех таких материях достаточно глубоко. Вот здесь-то и приходится подумать о том, какова будет реакция публики. Она не сделает скидок на то, что ваш герой просто импровизирует, не подумав. Она решит, что это идеи Фицджеральда, отвечающего за свои слова. Вспомните, как сам Толстой разносил Шекспира. Вот и вы ведете речь о Мори, но излагаете-то собственные взгляды, только, если бы вам понадобилось сказать о них прямо, вы нашли бы другую форму. Вы упомянули Галилея, но он, как и Бруно, прекрасно понимал религиозное значение тех теорий, которые сокрушал. И они были не из тех, кто к человеческим заблуждениям относится со скепсисом, отдающим презрительностью. Когда Франс пишет о старике Понтии Пилате, он не высказывает никакого пренебрежения, касаясь Христа. А «гроб повапленный» — очень презрительное определение, хотя в Библии оно используется вовсе не по столь важным поводам.
Все это говорится к тому, что, на мой взгляд, вы испортили это место — испортили, если исходить из ваших собственных целей, — тем, что в нем проявился оттенок презрительности, и мне хотелось бы, чтобы вы его поправили, иначе вы шокируете даже тех, кто по сути с вами вполне согласен. Этому очень бы помогло, если бы вместо бога появилось божество. А если бы переписать целиком эту строчку, исчезло бы все то, против чего я возражаю.
Да, конечно, это слова Мори, и его характер здесь виден очень отчетливо. Но можно ведь сделать так, чтобы и характер был виден, и не возникало причин для наших споров.
Надеюсь, с этим вы согласитесь. Нам было бы достаточно переговорить об этом, чтобы в каких-нибудь десять минут я вас убедил.
Всегда ваш
1922
М. Перкинсу Сент-Пол, Миннесота [Ок. 5 марта 1922 г.]
Дорогой мистер Перкинс!
Спасибо за деньги. У меня были скверные обстоятельства — я расплачивался чеками, хотя и не знал, что мой счет совсем пуст. Но теперь мне начал платить «Метрополитэн», и я понемногу выбираюсь из трясины.
Когда я писал вам о «Становлении сознания», я прочел из него всего две главы. Теперь я кончил книгу и оцениваю ее по-другому. Это, по-моему, великолепная книга. По ней видно, как увядает в наше время надежда на прогресс. Впечатление от книги довольно тягостное, но такое же впечатление производят последние вещи Уэллса, Шоу и всей той отважной компании, которая в девяностые годы начинала с таких возвышенных порывов, с такой веры в жизнь, в науку и в разум. Томас Харди переживет их всех. Перечитав «Медный жетон» Элтона Синклера, я, кажется, окончательно определил свой взгляд на Америку, придя к выводу, что свобода увенчалась самой законченной тиранией, какую только можно вообразить. Я все еще социалист, но порой мне кажется, что дело будет идти все хуже и хуже, по мере того как власть номинально будет все более принадлежать народу. Для нас, простых смертных, сильные слишком сильны, а слабые слишком слабы. За свой следующий роман я возьмусь не раньше чем через год, и этот роман не будет реалистическим. Мне по крайней мере так кажется.
Чем больше я думаю о шансах «П. но о.», тем сильнее проникаюсь уверенностью, что спасет книгу, если вообще ее можно спасти, ваш текст на суперобложке.
Нэтэн пишет мне, что «роман весьма впечатляет. В нем масса верного. Вы быстро развиваетесь. Польщен, что мое имя среди других названо в посвящении, ведь книгой можно гордиться. Вы создали первоклассное произведение».
Не нужно, впрочем, цитировать это письмо в отзывах, он на сей счет щепетилен.
Перечитал книгу и пришел к выводу, что она в общем мне нравится. По-моему, она не уступает «Трем солдатам», а это для меня очень лестно.
…Пожалуйста, не думайте, что я обольщаюсь тем, как хорошо книга идет в Сент-Поле. Знаю, тут главным образом дело в том, что у себя на родине я известен. К концу года намерен прислать вам большую рукопись — это будет документальная книга. А если моя пьеса будет иметь успех, выпустите ее книжкой? Или лучше написать еще две и потом издать все сразу, как О’Нил, взявший пример с Шоу, Барри и Гейлсуорси?
Оригинальный текст: Dear Scott/Dear Max: Correspondence of Scott Fitzgerald and Maxwell Perkins (Part 1).