«Милый цыплёнок»
Письма Ф. Скотта Фицджеральд к дочери Скотти

---

1933

Скотти, Тоусон, Мэриленд 8 августа 1933 г.

Милый цыпленок, я буду очень строго следить за тем, чтобы ты сделала все, что нужно сделать. Пожалуйста, напиши мне подробно, что ты прочла по-французски. Очень хорошо, что ты себя чувствуешь совсем счастливой, но ты знаешь, что я не особенно верю в счастье. И в несчастье тоже. И то и другое бывает только в спектаклях, в кино и в книжках, а в жизни ничего этого на самом деле нет.

Верю я в то. что человек живет так, как сам того заслуживает (по своим талантам и качествам), а если не делать того, что нужно, то приходится расплачиваться за это, и не просто, а вдвойне. Если у вас в лагере есть библиотека, попроси миссис Тайсон, чтобы она нашла сонеты Шекспира, и прочти сонет, где есть такие строчки:

Чертополох нам слаще и милей
растленных роз, отравленных лилей

Сегодня весь день ни о чем не думал, только с утра до ночи писал рассказ для «Сатердей ивнинг пост». Вспоминаю тебя, и всегда мне при этом становится хорошо, но, если ты еще раз назовешь меня «папкой», я вытащу из ящика с игрушками твоего белого кота и нашлепаю его как следует, по шесть шлепков каждый раз, когда ты мне грубишь. Ты это твердо поняла?

Счет из лагеря пусть пришлют мне, я оплачу.

Итак, вот тебе советы твоего глупого отца.

Чего надо добиваться:
Постарайся быть смелой
Чистоплотной
Умеющей хорошо работать
А также хорошо держаться на лошади
И так далее…

Чего добиваться не надо:
Не старайся, чтобы ты всем нравилась
И чтобы твои куклы не болели
И не раздумывай о прошлом
А также о будущем
И о том, что с тобой будет, когда вырастешь
И о том, как бы тебя кто-нибудь не опередил
И о своих успехах
А также о неудачах, если они происходят не по твоей вине
И о том, как больно жалят комары
А также мухи
И прочие насекомые
Не раздумывай о своих родителях
И о мальчишках
И о своих разочарованиях
Как и о своих радостях
Или просто приятных ощущениях

О чем надо думать:
К чему я в жизни стремлюсь
Лучше я или хуже других
а) в учебе
б) в умении понимать людей и ладить с ними
в) в способности владеть собственным телом.

Люблю тебя.
Отец

P. S. Если будешь называть меня «папкой», я тебя стану называть Протоплазмой, потому что ты находишься на самой примитивной стадии жизни, и я, стало быть, могу тебя выбросить в помойное ведро, если мне так захочется, а еще лучше — я просто всем расскажу, что ты Протоплазма. Как тебе это понравится — Протоплазма Фицджеральд, или просто Плазма, или Маразма, или что-нибудь еще в том же роде? Вот увидишь, обратись ко мне так еще хоть один-единственный раз, и потом всю жизнь тебя будет преследовать прозвище, которое я придумаю. Может, не стоит?

Все равно, целую тебя.

1935

Скотти Эшвилл, Сев. Каролина Лето 1935 г.

Скотти, малышка, я был рад тебя повидать, и ты мне очень понравилась (а что я тебя люблю всегда, ты знаешь). Взрослым теперь приятнее с тобой общаться, ты уже выходишь из того довольно трудного для девочек возраста, который обычно наступает в двенадцать лет и кончается в пятнадцать, а тебе еще только будет четырнадцать, так что ты опередила других. Ладно, в будущем все у тебя окажется неплохо, а пока вот что.

Я уже слышу, как ты язвишь: «Ну вот, папе вечно надо играть в пророка!» В том, что касается тебя, я почти никогда не ошибаюсь (господи, как было бы хорошо, если бы ошибался). Помнишь, я тебе прислал «выпуск новостей», в котором никаких новостей не было; ты все гадала над тем письмом и не поняла, зачем мне понадобился заголовок «Скотти теряет голову»? Да затем, что я знал: так и произойдет. Знал, что найдутся два-три молоденьких дурачка, которые станут носить тебя на руках, а ты, уж конечно, возомнишь, будто ты сама царица Савская, и, разумеется, «потеряешь голову». И не знал я только одного: в чем именно выразятся все эти глупости; где же мне было догадаться, что они выразятся в этих слишком откровенных письмах, которые ты написала мальчику, не умеющему ни хранить тайну, ни обходиться без пересудов, а мальчик возьмет да и покажет твои послания, да еще тем, кому их показывать не надо было. (Пойми меня правильно: Эндрю не так уж и виноват, виновата ты, а у него, заметь, хватило ума не распространяться на бумаге относительно недостатков своих приятелей.)

Все это, впрочем, чепуха. Боюсь только, что в следующий раз тебя ударит побольнее. Ну, ничего, выдержишь, зато научишься устраивать свои дела с толком. Чтобы не переживать таких ударов, наверное, и в самом деле нужно пострадать самой, и тогда, глядишь, тебя озарит, что другие умеют ценить самих себя не меньше, чем ценишь себя ты. В общем-то, я за тебя не боюсь. Только ни в коем случае не допускай, чтобы из-за случившегося поколебалась твоя вера в себя — она замечательна, она прекрасна, если держится на неподдельных достоинствах, таких, как умение работать, отвага и многое другое, но, если все дело в том, что ты любишь одну себя, лучше, чтобы эта вера рухнула уже сейчас. Пусть ты вырастешь не себялюбивой, и пусть ты будешь твердо в себя верить — тогда все будет действительно хорошо. Сам я до пятнадцати лет не допускал мысли, что в мире существует еще кто-то, кроме меня, и мне это обошлось очень дорого.

Вот тебе еще свидетельство твоей постоянной вздорности. Миссис Оуэнc (а она тебя любит) сказала мне: «В первый раз за столько времени Скотти была мила, а то уж я приготовилась, что опять с ней намучусь. Так было с ней хорошо».

А знаешь, отчего было хорошо? Думаю, оттого, что впервые ты попробовала понять других, тех, кто живет скромной, нелегкой жизнью; ты не требовала, чтобы это они во всем тебя поняли, и была права — они этого просто не смогут, у них ведь не было возможности обитать в «хорошем обществе». Раньше ты просто позволяла им вникать в то, что интересовало тебя (еще спасибо, что обошлось без снобизма, ну, за этим я следил строго), ты и не делала виду, что тебя как-то затрагивает их жизнь, весь их мир — еще бы, ведь тебе казалось, что, помимо твоих дел, ничто не имеет значения! Ни разу, буквально ни на минуту ты не озаботилась мыслью о том, что тревожит их, как им можно помочь!

Уезжала ты отсюда в Норфолк, но всех убеждала (с помощью Тэйлоров, и Эннабелл, и мамы), будто едешь в Доббс. Это было бы все равно, если бы не выдавало твою страсть пускать пыль в глаза. Ты же знаешь, что тебя легко могли уличить. Но опять тебе нужно было покрасоваться перед другими, «подать себя». Когда-нибудь ты с треском провалишься (это неизбежно; я хотел бы смягчить твою боль, но все равно будет больно, потому что учит только опыт), и это не так страшно, как твое нежелание понять, что ты малая частица всей человеческой семьи, а пока ты во всем легкомысленна, и только. (Я видел «популярных девочек», твоих ровесниц, которые в какие-нибудь полгода теряли все, что в них было, оттого что по сути они были эгоистки.) Ты и Персик (она, по-моему, не эгоистка) сейчас обогнали других, потому что вы хорошенькие, но не обольщайся: пройдет два года, и ты все чаще будешь убеждаться, что другие девочки, не такие привлекательные, найдут себе мальчиков и серьезных, и умных, не то что ваши. Вы с Персиком неглупы, но вас обеих сбивает с толку то внимание, которое вам оказывают раньше, чем следовало бы, хотя что-то мне подсказывает, что Персик свою голову не потеряет, у нее нет твоего «таланта трещотки», она умеет вовремя пошутить, вовремя помолчать. А поэтому мне бы так хотелось, чтобы в свободное время ты попробовала сочинить ну хоть маленькую пьеску о том, как вы с девочками ходите купаться, ездите за город или живете в палатке.

Я что-то устал, впрочем, с месяц я и не собираюсь тебе больше писать. Можешь мне не отвечать, если намерена оправдываться, — я и так знаю, что ты стараешься «изо всех сил».

Вот к чему все это письмо сводится:

1. Ты попусту себя растрачиваешь, и очень быстро!

2. Твой период себялюбия подходит к концу — хвала всевышнему!

3. Но прежде чем он совсем закончится, тебе еще разок достанется, и, надеюсь, не слишком жестоко, а то не разболелось бы то место, по которому тебя отхлещут.

4. Очень тебя прошу оторваться от созерцания своей необыкновенной персоны хотя бы на время и в это время написать для меня пьесу в одном акте о других людях — о том, как они поступают и что говорят.

Очень, очень тебя люблю.

Твой совершенно, совершенно безукоризненный
Отец

P. S. Пожалуйста, начни теперь с самого начала и перечти письмо до конца. В нем слишком много выношенных мыслей, чтобы их все сразу переварить. Как у Мильтона — да, как у Мильтона!

1936

Скотти Эшвилл, Сев. Каролина 31 июля 1936 г.

Дорогая моя, эти фотографии расскажут тебе невеселую повесть. Произошел несчастный случай, и у меня перелом плеча. Захотелось показать, какой я молодец по части прыжков с вышки, но я не нырял уже года полтора, а нырнув, слишком напряг в полете мышцы, и в результате перелом. Из-за него теперь полно хлопот и расходов, но я стараюсь по возможности не вешать носа, и все ко мне очень добры; мне здесь сколотили что-то наподобие доски для писания, и я работаю, закинув руку за шею.

Вот деньги на твои обычные нужды. Может получиться так, что из-за моей болезни тебе осенью придется подыскать школу подешевле, но такое в жизни случается, и я знаю, ты у меня храбрая, ты сумеешь приспособиться и к новым условиям — да ведь ты и не сомневаешься, что все, чем я располагаю, будет отдано на то, чтобы ты получила хорошее образование и чтобы поправилась мама. Доктор говорит, что операцию надо было делать обязательно, не то рука не поднималась бы выше плеча. И все равно никто не знает, поднимется она выше плеча или нет.

Горжусь тобой и сердит на тебя только потому, что ты прочла всего одну французскую книжку.

В воскресенье вечером уезжаю в Балтимор, можешь писать мне туда по адресу миссис Оуэнc или по этому адресу после моего возвращения. В конце концов, наверное, хорошо, что я не поехал в Испанию. А может, ехать надо было — ведь интересно.

Люблю тебя.
Отец

Скотти Эшвилл, Сев. Каролина 20 октября 1936 г.

Скотти, маленькая, я твердо решил приехать на День благодарения, что и сделаю непременно, а на твой день рождения, хоть и очень хочется, я не приеду, как ты и сама мне предлагаешь. Тебе, видно, незачем объяснять, что мне сейчас не по карману две такие поездки за месяц, и ты не расстроишься из-за того, что меня не будет на твоем празднике.

Рука теперь явно пошла на поправку и скоро разработается, хотя недели три-четыре назад я в этом не был уверен, — ну, вот и все мои новости. В субботу ходил на футбол с обоими Флиннами и вспомнил, что ровно год назад я с ними тоже ходил на футбол, даже игра была почти такая же, как в этот раз. «Красный» все так же мил, а Нора по-прежнему очаровательна. Оба они без конца о тебе расспрашивали, и не просто из вежливости — они оба к тебе по-настоящему привязаны. И оба так радовались, что у тебя все хорошо в школе.

Теперь коротко насчет моих планов на рождество: давай закатим для тебя пирушку в Балтиморе, у Стэффорда или в «Бельведере», если только будут деньги! А само рождество проведем либо здесь вместе с мамой (не то что это кошмарное рождество тогда в Швейцарии), или же ты с мамой и с опытной сестрой из лечебницы поедете к бабушке в Монтгомери, и тогда на обратном пути заезжай на день-другой в Балтимор.

И не вздумай вешать носа из-за того, что твой рассказик получился неважным. Хвалить тебя за него я не собираюсь, ведь если ты всерьез хочешь писать, научись справляться с трудностями и делать выводы из неудач. Никто еще не стал писателем просто оттого, что ему так захотелось. Когда у тебя есть что сказать и ты чувствуешь, что такого еще не сказал никто, нужно ощутить это настолько остро, чтобы непременно нашелся способ все выразить так, как никому прежде не удавалось, и тогда сольются, накрепко соединятся что и как, словно бы они пришли к тебе одновременно.

Дай я еще немножко порассуждаю на ту же тему: я вот к чему — то, что ты чувствуешь, то, что ты думаешь, само по себе, без твоих усилий, создаст новый стиль, а потом все будут с удивлением отмечать, до чего он нов. Да только напрасно думать, будто все дело в самом стиле, ведь главное — в попытке выразить новую идею настолько сильно, чтобы за ней видно было своеобразное мышление. Добиваться этого ужасающе тяжело, и ты знаешь, я никогда не стремился, чтобы ты посвятила себя такому ремеслу, но, уж если ты его выбираешь, мне бы хотелось, чтобы ты сразу уразумела несколько вещей, которые я для себя постиг ценою долгих лет.

Для чего ты мне жалуешься на тесноту в классе и прочее в том же роде, ведь ты сама выбрала именно эту школу и говорила, что предпочитаешь ее всем другим. Конечно, там нелегко. Но все хорошее легко и не достается, и разве я тебя воспитывал неженкой или, может быть, ты теперь недовольна тем, как я тебя растил? Милая, ты же знаешь, как я тебя люблю, и я верю, что ты оправдаешь все, абсолютно все, что мною в тебя с самого начала было заложено.

Скотт

Скотти. 20.Х.1936

Нечего расстраиваться, что рассказ твой не первоклассный. Но и ободрять тебя по этому поводу я не думаю: в конце концов, если хочешь добиться успеха, ты сама должна будешь взять не один барьер и учиться на собственном опыте. Никто еще не становился писателем, только лишь пожелав этого. Если ты почувствуешь: у тебя есть что сказать и такого до тебя еще не говорили, — ты не успокоишься, пока не найдешь какой-то способ сказать это, способ, никем до тебя не найденный, — и тогда то, что ты хочешь сказать, и то, как это говорится, сольются, станут неотделимы, словно одновременно зародились у тебя в голове.

Позволь мне еще немного побыть в роли наставника. Я хочу сказать вот что: все, что ты пережил и передумал, само вызывает новый стиль. Когда люди толкуют о стиле, они обычно слегка поражаются его новизне, и им кажется, что речь идет только о стиле. А на самом деле они говорят о попытке выразить новую идею с такой силой, что решительно во всем сказывается оригинальность замысла. Писательство — страшно одинокое дело, и ты знаешь, мне никогда не хотелось, чтоб ты за него бралась, но если уж вообще тебе за него браться, я хочу, чтоб ты с самого начала кое-что знала, что сам я понял только спустя годы.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти Эшвилл, Сев. Каролина, 17 ноября 1936 г.

Милый цыпленок, из школы мне прислали письмо, где сказано, что лучше всего приехать на День благодарения, да и мне самому так удобнее. Если нет особой необходимости, незачем приезжать два раза вместо одного, зато уж, когда я приеду, мы повеселимся в волю. Итак, увидимся в День благодарения, и я буду счастлив познакомиться со всеми, о ком ты пишешь.

(Да, вот что: я получил прелестные безделушки, которые ты мне послала ко дню рождения — и повозку с колокольчиками, и мула, — и ужасно тронут, что мой ослик обо мне помнит.)

Ну что, непросто тебе с этими девочками с Парк-авеню? Они, как правило, происходят из семейств тех, кто «идет в гору», и несут на себе отпечаток этой особой людской породы. Они просто преисполнены той знаменитой «деловитости», которая так отличает янки и особенно ярко выразилась у Джея Гулда, сначала всяческими жульническими штучками прибравшего к рукам свой округ, а потом теми же приемами бойкого лавочника облапошившего всю страну, выкладывающую денежки за его железные дороги.

Пойми меня правильно. Я никогда не считал себя, как южане, чужим на Севере, и тебе этого тоже не следует делать. В конце концов, мы одна страна, и на Севере ты встретишь столько лодырей и бездельников, что их с лихвой хватило бы, чтобы заселить и Саванну и Чарльстон, а здесь, и в Северной, и в Южной Каролине, сколько угодно таких вот бесстыжих «ловкачей».

Не уверен, что ты пробудешь в этой школе и следующий год, это зависит от твоих отметок и от того, как ты будешь работать, а я боюсь, что твой энтузиазм увянет, если я примусь в подробностях излагать тебе, как я смотрю на жизнь (тебе известно, что я ее считаю трагедией). Множество людей полагают, что жить — значит все время радоваться, и только. Я так не думаю. Но когда мне было двадцать и потом тридцать лет, я тоже умел радоваться и считаю, что ты должна переносить печаль, трагичность мира, в котором мы живем, с известной бодростью.

Относительно твоей школьной программы: не может быть и речи о том, чтобы не заниматься математикой, намереваясь попасть в Вассар простейшим путем и становясь одной из тех девочек, которые способны лишь механически следовать чужим примерам, потому что у них совершенно нет собственных взглядов и стремлений. Я хочу, чтобы ты овладела математикой во всем объеме, какой вам дается. То же самое насчет физики и химии. Меня сейчас не волнуют твои успехи по английской литературе и по французскому. Если ты до сих пор не овладела двумя языками и не научилась понимать мысли, выраженные на этих языках, ты просто не моя дочь. Да, ты у меня одна, но это не значит, что можно без конца извлекать выгоды из такого положения.

Я хочу, чтобы ты была в курсе основных принципов науки, а это, по моим представлениям, невозможно, пока ты не изучишь математику настолько, чтобы иметь понятие о координатных кривых. В следующем году ты должна продолжать занятия математикой. Писать я научился только потому, что занимался многим из того, к чему у меня не лежала душа. Если ты не сумеешь овладеть математикой, так чтобы не путаться в координатных кривых и конических сечениях, это будет означать, что ты очень далеко отклонилась от того пути, какой я пред тобой вижу. На алгебре я не настаиваю, но я настаиваю на том, чтобы ты выбирала не по принципу, что легче. В Вассар ты поступишь, имея свидетельство о законченном курсе математики, и до известной степени твое обучение там будет тоже сопряжено с точными науками.

Милая моя, как мне хочется тебя повидать! Намного легче было бы обо всех этих важных вещах договориться без конфликтов, но оттого, что мы далеко друг от друга, меня особенно расстраивает твое желание выбирать только те предметы, которые тебе всего легче даются, — как те же современные языки. Ну, встретимся на День благодарения и обо всем поговорим.

Люблю тебя.
Ф. Скотт Фиц

Р.S. Жаль, что тебе не разрешают покидать пределы школы, последние шесть месяцев я сам был примерно в том же положении. Теперь купил потрепанный «паккард» и стал больше выезжать. Я всегда смогу понять твои проступки, если только они не вызваны особым нерасположением к кому-нибудь из учителей или твоим острым языком, потому что тебе уже пора научиться держать себя в руках.

Скотти (Без даты)

Хорошо, я как-нибудь постараюсь не заезжать за тобой на такси в День благодарения, чтобы ты не испытывала неловкости перед девочками из «хороших семей». Тебе не кажется чуточку старомодным называть «хорошими семьями» те, которые живут в лучших районах города? Готов поспорить, что в твоей школе две трети таких девочек, чьи близкие предки торговали обносками в трущобах Нью-Йорка, Чикаго или Лондона. Если бы я знал, что ты начнешь перенимать понятия этих космополитов-богачей, я куда охотнее отдал бы тебя в школу на Юге: пусть там не слишком высокий уровень преподавания, зато понятие «хорошие семьи» еще не сделалось настолько смехотворным. Мне этот род людей давно знаком, и, если есть путь более гибельный, чем с Парк-авеню на рю де ла Пэ и обратно, я о нем не знаю.

Это люди, лишенные дома, стыдящиеся того, что они американцы, и не способные усвоить культуру чужой страны; обычно они стыдятся своих мужей, жен, предков, не умеют воспитывать детей (если их, конечно, хватило на то, чтобы завести детей) так, чтобы они могли ими гордиться, а кроме того, стыдятся себе подобных и в то же время смертельно друг от друга зависят, представляя опасность для общества, к которому принадлежат, — нужно ли еще что-нибудь к этому добавлять? Ты знаешь, как я отношусь к таким вещам. Если, не застав тебя, я отправлюсь по твоим следам на Парк-авеню, можешь меня не узнавать: скажи, что приходил какой-то безработный из Джорджии или бандит из Чикаго. И храни небо Парк-авеню!

1937

Скотти [По пути в Голливуд Июль 1937 г.]

Милый мой цыпленок, должно быть, ты теперь долго от меня ничего не услышишь, хотя чеки тебе я, конечно, буду посылать, как только доберусь до своей книжки.

Я в приподнятом настроении. Третий раз я затеваю роман с Голливудом. Позади уже две неудачи, хотя моей вины в них нет. Первая попытка была десять лет назад. Тогда меня уже порядочное время считали самым крупным американским писателем — и самым серьезным, и самым популярным, если судить по гонорарам. Впервые в жизни я позволил себе бездельничать целых шесть месяцев и был уверен в себе до того, что выглядел смешным. Мне было тридцать, Голливуд со мной носился, а его дивы казались мне одна прекраснее другой. Я вполне искренне полагал, что от меня не требуется никаких стараний, потому что я и так волшебник слова — странное самообольщение, ведь я-то знаю, сколько мне пришлось пролить пота, прежде чем я сумел выработать уверенный и живой стиль моей прозы.

Ну, в общем, сплошной праздник и никаких забот. Согласно условиям, я получал очень мало, если только моя картина не шла в производство, а она не пошла.

Во второй раз я там был пять лет назад. Жизнь для меня сделалась грубее и суровее, и, хотя внешне все было безоблачным, потому что мама в Монтгомери быстро поправлялась, меня преследовали страхи, и я уже пил больше, чем нужно. Теперь я держался не как победитель, наоборот, был слишком смиренным. Меня обвел вокруг пальца этот подонок де Сано который потом покончил с собой, и я позволил, чтобы меня просто оттеснили в сторону. Сценарий был написан мною, но он переделал все, что я написал. Я попробовал вступить в контакт с Тальбергом, но мне стали нашептывать, что это, дескать, «плохой вкус». А в результате получился скверный сценарий. Мне, правда, заплатили, потому что контракт предусматривал понедельные выплаты, но я уехал с чувством разочарования и отвращения, поклявшись никогда не возвращаться, хотя меня и упрашивали остаться, уверяя, что я ни в чем не виноват. Я только и дожидался, пока истечет срок контракта, так мне хотелось назад, повидать твою маму. А потом пошли разговоры, что я их «предал» и мне этого не простят.

(Я начал это письмо на вокзале в Эль-Пасо, а теперь поезд давно в пути, поэтому такой почерк — вроде Скалистых гор.)

Ладно, я кое-чему научился, теперь буду очень осторожен и сразу возьму все в свои руки — найду среди боссов самого главного, а среди исполнителей самого сговорчивого, ну а с другими буду биться насмерть, пока не стану хозяином картины — официально или фактически. Иначе я не смогу работать на своем лучшем уровне. Потом неизбежен перерыв, и все равно меньше чем за два года я заставлю их удвоить сумму в моем контракте. А ты мне больше всего поможешь тем, что у тебя в это время не будет никаких неприятностей, — для тебя теперь начинаются самые важные годы, и совсем не безразлично, в каких условиях они начнутся. Относись к себе строго во всех отношениях — умственном (занимайся только тогда, когда чувствуешь себя свежей), физическом (не выщипывай брови), в моральном (не попадай в такое положение, что приходится врать) — и я для тебя создам возможности позавиднее, чем у Персика.

Отец

1938

Скотти Студия «Метро-Голдвин-Майер» 22 февраля 1938 г.

Милый цыпленок, давно от тебя нет никаких вестей. Прошу, черкни хоть два слова, все ли у тебя в порядке.

Я начал работать над новой картиной, которая называется «Неверность», — главную роль играет Джоан Кроуфорд, а какие еще будут заняты актеры — не знаю. Сценарий вчерне закончу к пасхе и приеду за тобой, чтобы мы побыли вдвоем.

«Три товарища» наполовину отсняты. Я присутствовал на некоторых съемках и «прогонах» (так называют показы отснятого за день материала), но по ним ничего определенного сказать нельзя. По-моему, переделав сценарий, продюсер сильно его ухудшил. Но возможно, я ошибаюсь.

О тебе все спрашивают, но больше всех хотел бы узнать о тебе я. Ты исполнишь эту мою скромную просьбу? Хочу знать, не болеешь ли ты, и как дела в школе, и какое у тебя настроение, и как идут дела с твоей пьесой, и все другое. Если сообщишь, когда у тебя премьера, пришлю поздравительную телеграмму, а захочешь, и цветы.

Я все время о тебе вспоминаю, моя милая, и постараюсь придумать что-нибудь славное на пасху.

Только что получил письмо от миссис Тернбулл, которая считает, что у тебя три самых приметных черты — верное сердце, честолюбие и еще одно качество, о котором я тебе пока не скажу. Она убеждена, что поэтому с тобой ничего плохого не может случиться. Я воздержусь от комментариев. Ты ей, как видно, очень нравишься.

Флинны прислали мне сочинение одного музыканта; попробую сделать либретто.

Люблю тебя.
Отец

Скотти Голливуд, Калифорния 18 апреля 1938 г.

Милый цыпленок, получил твою открытку. А двумя днями раньше пришла телеграмма от моей давней приятельницы Элис Ли Майерс. Ты ее помнишь, это она возила за границу прошлым летом Онорию. И в этот год опять поедет с Финни и другими девочками — по-моему, это прекрасная идея. Путешествовать всегда интересно, летом на кораблях и в гостиницах обязательно встретишь симпатичных молодых людей, а кроме того, предполагается поездка по Франции, Бельгии, Голландии и несколько дней в Англии. Не говорю о том, что это полезно для твоего французского, — ты подумаешь, что я опять про работу, — но и помимо этого, если все получится, как задумано, тебе очень повезет, так как вполне вероятно, что это последние годы, когда Европа еще похожа на себя, и ты ее такой увидишь. Добавлю, однако, что в случае, если между вами начнется распря, я просто объявлю, что знать тебя не знаю, и выпутывайся как хочешь, только, пожалуйста, не устраивай распрю сама.

Господи, как бы мне тоже хотелось поехать! Здесь, как я и думал, бесконечная работа, и, разумеется, у меня по возвращении не было и дня отдыха, но все равно я сумел себя раскачать только на четвертый день. Сама работа мне нравится, но уж слишком ее много, от этих лошадиных доз как бы не надорваться. Жаль, что мы не успели вдоволь наговориться, как я надеялся. Особых планов на лето у тебя, как я понял, нет, ты просто ждала, что тебя куда-нибудь пригласят, а мне не очень хочется, чтобы ты провела все лето здесь, потому что Хелен Хейес сейчас отсутствует и ничего интересного для тебя не найдется. В общем, повторится все то же, что было прошлым летом, только будет еще скучнее, потому что я не поддерживаю контактов с Нормой, Джоан и другими. Конечно, если в июне вы с Персиком приедете на неделю, я постараюсь снова стать общительным и завоевать ее доброе чувство. Сегодня напишу Финни. На твоем месте я бы не обсуждал в школе твои летние планы, пока они не прояснились. О европейской поездке мне надо поговорить с Элис Ли Майерс, а что касается Голливуда, придется выяснить у Пита, готов ли он вверить мне свое драгоценное сокровище. Твоя мать, Оберы и т.д. не должны пока ничего знать, как и учителя.

Европейская поездка начнется либо 22 июня, либо 2 июля. Наверное, дату можно немножко передвинуть; в конце концов, вы едете вчетвером, и твои экзамены надо принять в расчет как основное соображение, когда будет решаться, в какой день уезжать. А когда они кончатся? Известно уже точное число? Может быть, если поездка в Европу решена окончательно, сделаем вот как: ты заканчиваешь школу и приезжаешь на неделю в Голливуд, а потом летишь обратно в Нью-Йорк, поскольку придется торопиться. Прошлым летом я возражал против самолета, теперь нет. В июне летать вполне безопасно. Но прежде всего напиши мне без всякой утайки, не считают ли в школе, что тебе лучше позаниматься и никуда не ездить. Пожалуйста, не заставляй меня выяснять это у самой мисс Уокер. Если это так хоть на 60 %, я должен все знать немедленно -напиши мне и отправь письмо самолетом. Твои оценки настолько невыразительны, что на их месте я бы тебя вообще не принял (разве что школа даст гарантии, что ты серьезная девочка, а таких гарантий она не даст, если ты хоть раз предпочтешь танцульки своим собственным жизненным интересам). Надеюсь, они не будут возражать против твоей поездки, но я непременно хочу на тебя взглянуть до того, как ты отправишься в Европу. Если только возможно, я бы не хотел приезжать к тебе в июне. Ты ведь заканчиваешь пока что школу, а не колледж, и это еще не настоящий выпускной бал. Помню, когда я заканчивал школу, никто не явился на мое торжество и я не испытывал ни малейшей обиды. Конечно, не будь все так сложно — ведь нужно, чтобы со мной приехала мама, в противном случае придется долго ее утешать, объясняя, почему это невозможно, а кроме того, в июне самые горячие дни по моей картине, которую, видимо, запустят не раньше пятнадцатого, — я бы очень хотел приехать и посмотреть на тебя, прелестную, как цветок, среди таких же, как ты, распустившихся пионов. Если мое отсутствие тебя уж очень расстроит, я как-нибудь постараюсь выбраться, но ты же понимаешь, отчего я так избегаю лишней поездки.

Хэролд туманно сообщил мне, что ты намерена «заниматься серьезно», но я ни у кого еще толком не смог разузнать, начала ли ты латынь и сколько прошла уроков. Известия от учителей схожи вплоть до подробностей и слишком невеселы, чтобы на них задерживаться. Поверь, что я не выдумываю, предлагая тебе приучить себя к тому, чтобы начинать с трудного, пока ты еще не чувствуешь себя усталой, причем именно с самого трудного, с того, что дается лишь тогда, когда ощущаешь себя в силах справиться с чем угодно, все равно, утро сейчас, день или вечер, и тогда тебе несложно будет научиться искусству сосредоточения. По иронии судьбы, мне уже во взрослой жизни приходилось покупать книги, чтобы овладеть школьными дисциплинами, прежде не вызывавшими у меня ни малейшего интереса. Когда по истории мы проходили эпоху Наполеона, я бездельничал, а теперь у меня в библиотеке стоит 300 томов на эту тему, хотя наши отличники, боюсь, не вспомнят о Наполеоне ровным счетом ничего. И все оттого, что у меня выработалась тогда неосознанная ассоциация: работа — это нечто неприятное, скучное, необязательное. Девочки, которых ты называешь умницами, не умнее тебя, а в большинстве и вовсе не так смышлены, не так быстро все запоминают, не так ловко схватывают, но у них головы устроены иначе, и они не начинают артачиться при одном слове «задание». Убежден, что твоя беда именно в этом, потому что ты так на меня похожа, а в себе я открыл это свойство безошибочно, как только выбрал время осуществить тщательный самоанализ. И что же я был за идиот, позволив дисквалифицировать себя плохой работой, тогда как другие, несравненно менее способные, без малейшего труда получали высокие отметки!

Напиши мне, что ты думаешь по поводу лета. Если мой план не подойдет, не рассчитывай, как бы тебе ни была приятна подобная перспектива, что я позволю тебе околачиваться на чьей-нибудь даче в компании мальчишек из джилмэновской школы, которые будут дурить тебе голову своими глупостями. Боюсь, в таком случае к осени ты сделаешься вовсе второсортной, а я бы предпочел, чтобы ты оставалась такой, как сейчас, пусть хоть ненадолго.

Люблю тебя.
Твой родственник по
прямой линии

P. S. Пожалуйста, ответь мне добросовестно, по всем пунктам, которые я затронул. На всякий случай я отпечатал это письмо в двух экземплярах. Настало время, когда мы можем обо всем говорить откровенно, мы ведь друг с другом согласны в девяти случаях из десяти и были бы согласны абсолютно во всем, если бы не твоя лень, которая не в ладу с моими понятиями. Прошу тебя, работай, не трать попусту лучшие часы.

Скотти Студия «Метро-Голдвин-Майер» 7 июля 1938 г.

Милая Скотти, пройдет, наверное, много-много лет, прежде чем я снова буду кому-нибудь писать, и поэтому, пожалуйста, прочти это письмо дважды, каким бы горьким оно тебе ни показалось. То, что ты прочтешь, сейчас, может быть, заставит тебя отшатнуться, но пройдет время, и, перечитав письмо, ты увидишь, что все это правда. Для тебя я сейчас — просто взрослый человек, которого «надо слушаться», а когда я рассказываю про свою юность, тебе все это кажется неправдоподобным — в молодости не верят, что и отцы когда-то были молодыми. Вот я и решил написать — возможно, так ты лучше поймешь то, что мне нужно сказать тебе.

Я в твоем возрасте жил великой мечтой. Эта мечта становилась день ото дня отчетливее, и я уже мог точно сказать, чего я хочу, и заставить других прислушаться. Потом осуществление мечты отодвинулось — в тот день, когда после всех своих колебаний я все-таки решил жениться на твоей матери, хотя и знал, что она уже испорчена и что ничего хорошего мне этот союз не сулит. Первые же дни нашей совместной жизни заставили меня жалеть о том, что я сделал, но в то время у меня еще хватало выдержки, и я сумел как-то приладиться, я даже любил ее — только не так, как раньше. Появилась ты, и несколько лет наша жизнь была счастьем. Но я превратился в человека, чья мечта недостижима; твоя мать хотела, чтобы я очень много работал для нее и явно мало — для своей мечты. Она слишком поздно поняла, что достоинство человеку дает работа, только она одна. Тогда начались ее попытки заняться каким-либо делом, но время для этого уже ушло, она не выдержала гонки за временем и с тех пор уже не поднялась.

А для меня тоже было уже слишком поздно восполнить понесенный ущерб: почти все мои силы, духовные и физические, были истощены заботами о ней. Я протянул кое-как еще пять лет, пока совсем не погубил здоровья, и после этого единственное, чего мне хотелось, — это напиться и забыть обо всем.

Ошибкой была моя женитьба на ней. Мы принадлежали к разным мирам — твоя мать была бы вполне счастлива, проведи она жизнь с каким-нибудь простым добрым человеком где-нибудь на Юге, в райском уголке. У нее не было сил вести большую игру — иногда она притворялась, что они у нее есть, и притворялась очень искусно, но их не было. Она оказывалась безвольной, когда нужна была решительность, и проявляла твердость, когда следовало бы уступить. Она никогда не понимала, на что нужно было употребить отпущенную ей энергию, а ты переняла у нее этот порок.

Я очень долго ненавидел ее мать за то, что та не воспитала в ней никаких полезных жизненных навыков, да и вообще не научила ее ничему, кроме самонадеянности и уверенности, что все как-нибудь «обойдется». С тех пор я не выношу женщин, воспитанных для бездеятельности. Одно из самых больших моих желаний в жизни — оградить от этого тебя: ведь такие люди разрушают и свою жизнь, и жизнь других. Когда тебе было лет четырнадцать и я увидел, что и ты можешь пойти той же дорогой, я постарался успокоить себя тем, что ты ничего еще не понимаешь в жизни и строгий школьный режим положит этому конец. Но иногда мне кажется, что бездеятельность — это признак особой категории людей, на которых невозможно полагаться, трудно защищать и нереально пытаться изменить. Они умеют лишь согревать под собой стул за общим столом, и этим исчерпывается их вклад в деяния человеческие.

Я решил, что с меня довольно исправлять других, так что, если и ты из числа таких людей, я не стану пытаться ничего изменить. Но я не хочу, чтобы люди бездеятельные, близкие они мне или чужие, и дальше портили мне жизнь. Всю оставшуюся у меня энергию, все, что я еще в силах сделать, я отдам тем, кто говорит на одном со мной языке.

В последнее время я все больше боюсь, что ты-то этого и не умеешь. Ты не хочешь понять: то, чем я здесь занимаюсь, — это последнее усилие человека, умевшего раньше создавать вещи более глубокие и совершенные. Ни у кого не хватит энергии (если хочешь, можно сказать иначе: не хватит средств) тащить на себе мертвый груз, и я не перестаю ругать себя за то, что я именно этим и занимаюсь. Людей вроде N или твоей матери приходится тащить на себе, потому что бесполезным грузом их делает болезнь. Но совсем другое дело, когда ты проводишь два года в полном безделье, не развиваясь ни умственно, ни физически и посвящая все свое время писанию никому не нужных писем никому не нужным людям, от которых ты добиваешься приглашений, хотя заранее знаешь, что не сможешь ими воспользоваться. Ты даже во сне сочиняешь такие письма, и я знаю, что вся твоя теперешняя поездка — это сплошная беготня по почтовым отделениям. Ты похожа на старую сплетницу, для которой на свете нет ничего труднее, чем заставить успокоиться свои голосовые связки.

Ты достигла того возраста, когда взрослому можешь быть интересна лишь при условии, что в тебе чувствуется какое-то будущее. Ребенок очарователен, потому что обычные вещи он умеет видеть в необычном свете, но годам к двенадцати эта способность утрачивается. Подросток не может ни продемонстрировать, ни сказать, ни сделать ничего такого, что взрослый не сделал бы лучше. Ты жаловалась Хэролду, что я то придирчив, то равнодушен — видимо, подразумевалось, что я не обращаю на тебя внимания по той простой причине, что у меня обострялся туберкулез или надо было запираться у себя и писать, ведь все остальное время я был с тобой. Пока мы не уехали из Балтимора, я все ловил себя на ощущении, насколько мне знаком этот будничный распорядок, который приходится принимать из-за маминой болезни. Я все это терпеливо выносил: и твои светские затеи, и бесконечную болтовню по телефону, — пока на уроке в танцевальной школе ты меня не обидела так грубо, что и мое терпение пошло на убыль…

Подведем итог: с того времени, как ты научилась в лагере хорошо нырять, ты, не считая мелочей, ни разу не заставила меня гордиться тобой, радоваться за тебя; а сейчас ты распустилась настолько, что такого еще не бывало. Меня нисколько не интересуют твои успехи в качестве девицы, которая «без ума от общества»; это было модно году в 1925-м. Я не хочу никаких таких успехов — мне они так же скучны, как обед в обществе владельцев отеля «Риц». Пока я не чувствую, что ты «к чему-то идешь», мне тяжело с тобой, потому что невыносимо видеть, как глупо и пошло ты тратишь время. Но зато, когда я — так редко — улавливаю в тебе какое-то серьезное стремление, желание серьезной жизни, в мире нет«человека, с которым я хотел бы больше быть вместе, чем с тобой. Потому что я не сомневаюсь, что в тебе что-то есть, что у тебя настоящий вкус к жизни, настоящая мечта — и это твоя собственная мечта. Моя же цель — соединить все это с чем-то прочным, пока не окажется слишком поздно, как для твоей матери было слишком поздно чему-то учиться, когда у нее пробудилось наконец такое желание. Помню, ребенком ты очаровательно говорила по-французски. Как было приятно видеть, что ты уже кое-что знаешь, а теперь слушать тебя скучно, как будто последние два года ты провела в школе для умственно отсталых, а все свои сведения о жизни черпаешь из «Лайфа» с его картинками и из книжек серии «Романы про любовь» .

В сентябре я приеду на Восток, хочу встретить тебя, когда ты вернешься. Но помни, меня отныне интересуют не твои клятвы и обещания в письмах, а только то, что я вижу собственными глазами. Я никогда не перестану тебя любить, но интересными для меня могут быть только те люди, которые думают и работают так же, как я, и вряд ли у меня в этом отношении что-нибудь изменится — я уже не в том возрасте. Изменится ли что у тебя — захочешь ли ты, чтобы что-то изменилось, — будет видно.

Отец

Р.S. Если ты ведешь дневник, пожалуйста, не заполняй его нудными сведениями, которые я могу с тем же успехом почерпнуть из путеводителя ценой десять франков. Мне нет дела до исторических дат и событий, меня не интересуют битвы при Орлеане и даже при Новом Орлеане если ты не сумеешь воспринять и описать их не так, как это обычно делается. Не старайся быть остроумной, когда пишешь, — это хорошо только при условии, что остроумие естественно. Держись истины и реальности.

P.P.S. Прошу тебя перечитать это письмо. Я его дважды переписывал.

Скотти Студия «Метро-Голдвин-Майер» 19 сентября 1938 г.

Милый цыпленок, вот несколько вещей, о которых мы с тобой не говорили, и мне хочется, чтобы ты все это знала до того, как откроется твой колледж.

Умоляю тебя, не окажись в смешном положении, спрашивая всех подряд, кто какую школу закончил. Сразу наживешь себе врагов из тех, кто учился не в самых престижных заведениях. Хвала всевышнему, ты никому не уступишь, по крайней мере в своем умственном развитии, а большинство будущих звезд — это девочки, закончившие обычную школу, и мне отвратительно даже подумать, что ты с первых же дней прослывешь у них снобом. А вот что нужно сделать в самый первый день: отправляйся в библиотеку и возьми там свою первую книгу — пусть ты будешь среди тех 5%, которые поступят точно так же, принявшись учиться сразу, пока еще полно сил.

Непременно добейся определенного уважения к себе, это сейчас особенно необходимо, ведь помимо того, что ты предположительно ‘унаследовала’ кое-какой, не слишком, правда, проявляющийся ‘ум’, на тебя обязательно примутся примерять и все мои грехи. Если я услышу, что ты хоть раз притронешься к спиртному до того, как тебе будет двадцать, я сочту себя вправе закатить свой последний, самый грандиозный и безостановочный кутеж, а уж на тебя, будь уверена, будут пялить глаза все вокруг. О, они только и дожидаются, чтобы ты дала повод повздыхать над тобой и вывести тебя из равновесия ’’тонкими» замечаниями вроде: «Чего вы хотите, она ведь копия своих родителей». Надо ли тебе объяснять, что этот факт ты можешь воспринимать как свое проклятие, но можешь — и как великую для себя честь.

Не забывай, что тебе там предстоит пробыть четыре года. Это солидный колледж, в нем не любят тех, кто вечно порхает как бабочка. Ни одной душе также ты не должна похваляться, что уже получила приглашение на бал. Не могу тебе выразить, до чего это важно. За какой-то час, принесенный в жертву тщеславию, ты расплатишься тем, что к тебе все переменятся. Чужая удача ожесточает, как ничто другое. И наконец, еще одно: ты заметишь, что в этом колледже сильны и активно проявляются левые симпатии. Я бы не хотел, чтобы ты уделяла слишком много внимания политике, но не хотел бы и того, чтобы ты противопоставила себя таким симпатиям. Обо мне известно, что я и сам сочувствую левым, и я буду горд, если тебе это передастся. Во всяком случае, мне будет крайне тяжело, если ты окажешься на стороне нацистов или тех, кто ненавидит красных, в чем бы эта ненависть ни проявлялась. Сейчас кое-кто из этих юных радикалок покажутся тебе занудами, но, похоже, ты еще доживешь до того, когда они будут занимать высокое положение у нас в стране.

Думаю, тебе пригодятся несколько советов насчет того, как себя держать со старшекурсниками. Особенно это важно по отношению к курсу, который идет прямо перед твоим. Приготовься к тому, что на тебя будут смотреть свысока, отзовутся о тебе критически и, если захотят, будут тебе мешать, хотя могут и помочь во всем, к чему ты стремишься. Я о тех, кто на курсе прямо перед твоим. На второй год колледжа обычно появляется самоуверенность; кажется, уже прошел через все испытания и все на свете знаешь. Это очень сомнительно, но, во всяком случае, прояви мудрость и отнесись к этому тщеславию с юмором. Так намного умнее и выигрышнее, чем делать вид, что смотришь им в рот, и тебе следует выучиться такому искусству, потому что еще не раз в жизни тебе придется играть не самую первую роль… Скажи мне кто-нибудь из принстонских знакомых в мой последний год, что мне предстоит почтительно выслушивать распоряжения бывшего полицейского, я бы смеялся до упаду. А вышло именно так, потому что в армии этот бывший полицейский был на несколько ступеней выше меня и по чину, и по навыкам, да и после армии такое со мною тоже случалось.

Вот еще с чем тебе придется столкнуться в колледже. С первых же недель на курсе обозначается несколько лидеров. По меньшей мере двое из них настолько обольщены своими успехами, что не дотягивают даже до конца первого курса, двое других так и останутся лидерами, а еще двое окажутся выскочками, что станет ясно еще до лета; такие теряют всякое уважение окружающих, к ним относятся только хуже, чем поначалу, ведь людей всегда раздражает, когда их морочат.

Запомни: то, что ты собою представляешь, то, что тебя волнует в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, уже не переменится до конца жизни. И чувствуешь, что вот прошло всего два года, а половина стрелок-указателей уже повернута в обратном направлении, еще два — и ты с тревогой ищешь, какие же из них нацелены вперед, и уж их-то боишься потерять из виду отчаянно!

Как бы мне хотелось посмотреть на тебя в первый твой день в колледже, как я надеюсь, что ты сразу взялась за дело.

Любящий тебя
отец

Скотти Студия «Метро-Голдвин-Майер» Осень 1938 г.

Милая Скотти, я крайне занят. В ближайшие две недели, когда я должен сдать первую часть «Мадам Кюри», решится, возобновят ли со мной контракт. Понятно, я работаю как проклятый — впрочем, ты этого, возможно, и не понимаешь — и особенно устаю от необходимости объяснять своей дочери, у которой в голове гуляет ветер, вещи, очевидные и без объяснений.

Если бы ты внимательно слушала Персика, когда та в сентябре читала свое сочинение, не было бы нужды ни в этом письме, ни в других таких же. У нас с тобой совершенно разные представления о жизни: ты стремишься быть как можно привлекательнее и очаровательнее для каждого встреченного тобой существа мужского пола, включая сюда мумий из музея, прирожденных тупиц, будущих членов ордена монахов-тамплиеров и просто всякое отребье. А я считаю, что сейчас, и то не так уж обязательно, ты должна быть привлекательной лишь для тех очень немногочисленных мальчиков, которые еще станут выдающимися людьми в нашей стране или по крайней мере смогут разобраться в жизни по-настоящему.

Эти два представления несогласуемы, полностью и решительно противоположны, контрастны и непримиримы! А ты этого никогда не понимала!

В сентябре я тебе обещал, что ты получишь достаточно, чтобы учиться в Вассаре, жить без больших забот и два-три раза в семестр на несколько дней уезжать из колледжа — такой свободы не будет ни у кого из твоих сокурсниц, подумай, как тебе будут завидовать.

Но проходит четыре недели, и мы встречаемся в твои выходные дни. Вот как ты их проводишь, и помоги тебе боже на покаянии в понедельник.

Пятница: едешь в Балтимор потанцевать.

Суббота: едешь в Нью-Йорк со мной (хотя последнее — чистый случай).

Воскресенье: едешь в Симсбери на встречу со школьными подружками.

Все это, конечно, обходится тебе в сумму, намного превышающую ту, которая тебе еженедельно предоставляется. Я тебя тогда предупредил и сделал это еще раз в письме, которое ты показала Персику, что твои каникулы на День благодарения предоставлю тебе оплачивать самой. И тем не менее, несмотря на все последующее — когда ты удираешь на футбольный матч с участием команды моряков, когда я получаю письмо от декана, когда ты мне сообщаешь о своих планах, как следует отпраздновать поступление в колледж, и о том, что начала курить, — я все-таки посылал тебе столько же, как было обещано, пока ты меня не вывела из себя, оскорбив своим молчанием в ответ на мою телеграмму. Тогда я взорвался и послал тебе на десять долларов меньше — именно столько мне пришлось заплатить за телефонный звонок в день матча Йеля с Гарвардом, потому что я не верил ни слову из того, что ты мне писала.

За вычетом этого единственного случая, ты регулярно получаешь свои еженедельные 13,85. Если у тебя в этом есть сомнения, готов тебе послать копии моих чеков.

Больше незачем мне телеграфировать с просьбами о деньгах, если только речь идет не о непредвиденных расходах, о которых мне ничего не известно, — в таких случаях я, конечно, тебе помогу. Вообще же тебе нужно обходиться тем, что я посылаю. А на что ты, собственно, тратишься? Ты даже не попробовала обойтись без курения, а теперь уже и не сможешь, даже если захочешь. Возьми пример с Эндрю или Персика — они оба, согласись, не из тех, кого называют прекрасно воспитанными молодыми людьми, — и представь, что они объявят родителям: ’’На ваши желания мне плевать, а вы извольте обо мне заботиться, да будьте пощедрее«; и минуты не пройдет, как им откажут в тех 25 долларах в месяц, которые они, должно быть, сейчас имеют!

А я с тобой никогда не держался особенно строго, не считая нескольких уж очень важных вещей, и все оттого, что до последнего времени меня с тобой связывало чувство товарищества, возникшее, когда заболела мама. Но за лето ты основательно подорвала это чувство, и теперь я толком не знаю, кто мы друг другу. Следить за каждым твоим шагом, как мне приходится, настолько отвратительно, что я нередко перестаю заботиться о том, чтобы ты получила образование. Но если ты думаешь, что я после всего случившегося буду стараться облегчить твою жизнь, ты переоцениваешь пределы человеческого терпения. Я лучше куплю себе новую машину.

Ты собралась приготовить подарки маме, Персику, Мэри Лу, бабушке и другим — пришли мне список, я им здесь займусь. И всеми силами души молю небо о том, чтобы ты как следует углубилась в Платона; я ведь все равно тебя очень люблю, когда ты мне это позволяешь.

Отец

P. S. Помнишь, как в семь лет ты ходила на праздник к Роз-мэри Уорбертон в Филадельфии? Ее тетка и отец часто бывают последнее время у Эллерсли.

Скотти Энсино, Калифорния Декабрь 1938 г.

Милая Скотти, я получил письмо от мисс Барбер, сообщающей, что тебе, видимо, назначат испытательный срок. Я удручен, но не так сильно, как твоими открытками в сентябре. В одном ты на меня похожа: и у тебя вроде бы все идет просто блестяще, а на самом деле исподволь все разваливается, причем бесповоротно. Но знай, что в трудное время, когда борешься изо всех сил и чувствуешь, что не добиваешься ничего, когда тебя давит отчаяние, — вот в это-то время ты и идешь вперед, пусть медленно, зато верно. И я надеюсь, что декабрь для тебя станет именно таким временем и ты начнешь действительно стараться, а тогда пусть и назначают испытательный срок, он будет недолгим, вот увидишь.

Мне показалось, что мисс Барбер слишком резка в своем письме. Ты, наверное, сказала ей, что тебе уже восемнадцать, а тогда все мои планы насчет Нью-Йорка приобретают сомнительный оттенок, а сам я выгляжу глупо. Это обстоятельство несколько охладило то сострадание, которое я к тебе было почувствовал, и оно же заставило меня послать ту телеграмму.

Верю, что ты проявишь твердость духа, и поэтому посылаю тебе часть декабрьских денег уже сейчас, чтобы никто не вздумал дожидаться твоей голодной смерти.

Мои планы расплывчаты. Помогла ли тебе та брошюрка о Принстоне?

С любовью
Отец.

P. S. Пришло твое письмо. Очень тронут просьбой не беспокоиться из-за твоих отметок и признателен за объяснения, по какой причине к первокурсникам всегда особенно строги. «Не понимаю, отчего ты выходишь из себя, оттого что я не гениальна», — замечательная фраза, не пойму только, что в ней ценнее: глубина мысли или совершенство стиля. А что это еще за философские стихи твоего сочинения? «Ах, будь мне славной, славной, славной маленькой женой»?

Да, кстати. Я тебе послал сборник либретто У. С. Гилберта. Хочу, чтобы ты прочла «Терпение», оно было написано в пику Уайльду с его эстетизмом. Понравились тебе стихи Доусона? А ну-ка, какой нашумевший роман озаглавлен строкой из этих стихов?

Теперь о твоем шедевре, т.е. о дневнике. (Кроме шуток, местами он написан неплохо, есть наблюдательность, проблески юмора и пр. Я вырезал из перепечатанного экземпляра с. 1 и 2 и послал их твоей бабушке.)

Я почти не редактировал, только заменил имена и убрал упоминание о том, что маме все так же плохо… Ни слова, ни строки не пришлось изменить, даже с орфографией все в порядке. Извини, что сбил тебя своими географическими разъяснениями, никогда толком не знал, как добираются в Париж из Швейцарии.

Кого ты собираешься повидать в Балтиморе, если поедешь? У меня не было времени вникать в твои размышления об Эрнесте, но его первая книга, «В наше время», говорит сама за себя. Твои деньги посланы полностью. Пожалуйста, в следующем письме, последнем перед каникулами, скажи мне точно, сколько именно ты должна.

Отец

1939

Скотти. Март 1939

Твое замечание о сатире в английской литературе очень удачно. Если ты сейчас хочешь отвлечься, прочти «Холодный дом» (лучшую книгу Диккенса) — или, если хочешь понять мир эмоций, прочти — не теперь, а через несколько лет — «Братья Карамазовы» Достоевского. И ты увидишь, на что способен роман. Рад, что тебе по душе Батлер, — мне нравилось то место, где отец Эрнеста «отвернулся, желая скрыть, что ничего не чувствует». Бог мой, какая точная ненависть в этой фразе. Если б и я умел вот такой меткой стрельбой поражать тех немногих, кого ненавижу.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти Энсино, Калифорния Зима 1939 г.

Милая Скотти, я знаю, первым делом ты кинулась смотреть на сумму в чеке, но в этом письме я не собираюсь объясняться по поводу денежных дел. Чувствую себя чересчур усталым, чтобы спорить с тобой, но поверь, что твои подсчеты неверны. Моя секретарша за всем этим следит. Наверное, что-то было послано тебе в виде подарка.

Ты напрасно решила, что я расстанусь с кино, куда же мне от него деваться — вот и сейчас уже две недели переписываю сценарий для «Парамаунт», едва успев закончить собственный рассказ. Я лишь засомневался, что меня провозгласят Императором Кинопромышленности, хотя месяцев десять назад мне это казалось просто делом времени. Ладно, маленькая, жизнь меня достаточно унижала, как-нибудь проживем, стану я Императором или не стану. Я уж согласен на Вице-императора!

Ну а если серьезно, то мне, видно, до конца жизни придется периодически возвращаться в кино, и удовлетворения это не приносит никакого, потому что там нужно всего лишь рассказывать истории, занимательные разве что для детей, -не самое интересное дело на свете. А ведь до кино человек не знал такого замечательного средства делиться с другими людьми своими мыслями, но, что поделаешь, мы под цензурой, и с этим приходится считаться. Одно могу сказать наверняка: больше никогда в жизни я не подпишу контракта, который обязывал бы меня сочинять одни только детские рассказики целых полтора года!

Так вот, я работаю над новой картиной с Мадлен Кэролл (посмотри «Посетителей кафе», по-моему, очень здорово сделано. В новом фильме будет то же самое сочетание звезд, те же продюсер и режиссер), но все равно в кино царит скука и надеешься только на то, что у тебя достанет сил не погрязнуть в такой жизни.

Меня заботит твое чтение. Очень жаль, что приходится с тобой торговаться по такому поводу. Прочти «Молль Флендерс» и потом требуй от меня любых поблажек. Я говорю это всерьез: можешь не читать «Тоно-Бенге», но, если ты находишь ненужным мой совет изучать литературу и в общем, и в частностях, вместо того чтобы бездумно перелистывать «Лайф» и «Нью-Йоркер»’, я впаду в свое малопривлекательное настроение, потому что всегда становлюсь злым и холодным, когда не испытываю сочувствия к тем или иным побуждениям. Так что отчитайся по «Молль Флендесс» безотлагательно… а пока пошли мне авиапочтой очередной выпуск новостей о путешествии миссис Дрейпер и ее девиц. Кто эта миссис Дрейпер и что за девицы? И кто такая Молль Флендерс?

Надеюсь, ты как следует повеселишься на принстонском балу, только прошу тебя, не будь слишком… а впрочем, хватит предостережений, без ошибок все равно ничему не научишься. Скажу одно: пожалуйста, ни в чем не будь слишком, а если будешь слишком, то не заставляй меня выступать в роли родителя, отвечающего за твои промахи. (Да, и ни в коем случае не давай интервью никаким газетчикам, вообще обходи их стороной — об этом прошу тебя очень серьезно и настоятельно. Мое имя, а также и твое кое для кого все еще обладает особой известностью, и в настоящее время моя политика — по причинам слишком многочисленным, чтобы их объяснять, — заключается в молчании. Прошу тебя, окажи мне эту услугу!)

Мне бы хотелось тебя повидать в начале апреля — третьего, четвертого.

Мама уже во Флориде, а казалось, поездку отложат.

Ну конечно, я рад и несказанно счастлив, что (как ты, не считаясь с грамматикой, выражаешься) «учителя английского, французского и по истории» тебя хвалят и пр. и пр. Хоть ты уже почти и вылупилась из яйца и я теперь вряд ли могу тебе быть лишь кем-то еще, а не только самым зависимым из друзей, все приключающееся с тобой сказывается на мне куда как непосредственно, а поскольку между нами так много километров, я могу о тебе судить лишь по твоим успехам в колледже. Поражаюсь тебе, как ты не воспользовалась преимуществом, которое ведь очевидно, наглядно, словно двуглавый русский орел, — у тебя же не было необходимости в образовании, потому что волей случая ты наделена другими женскими чарами, и все-таки ты решила, что образование нужно. Вспомни-ка Томми Хичкока, который в 1919 году вернулся с войны любимцем газетчиков благодаря своему побегу из немецкого плена, да к тому же был и лучшим в мире игроком в поло, но тем не менее поступил в Гарвард и стал обыкновенным первокурсником, потому что у него хватило соображения подумать: «А собственно, что я знаю?» Вот поэтому он и остается в моем пантеоне героев. А ты следуй по его пути.

Целую тебя.
Отец

Скотти Энсино, Калифорния Зима 1939 г.

Милый цыпленок, передышка, наконец-то передышка! После ужасающей работы всю ночь над «Унесенными ветром» и перед еще более ужасающей работой завтра. Я прочитал книгу — прочитал ее от корки до корки — и нахожу, что это хороший роман, правда, не слишком своеобразный, там много взято из «Пересудов кумушек», из «Ярмарки тщеславия» и изо всех книг про Гражданскую войну. Ни новых характеров, ни новых приемов, ни новых наблюдений — ничего из того, что создает литературу, и в особенности никаких новых постижений человеческих чувств. Но с другой стороны, роман интересный, на удивление объективный, последовательный, он искусно написан от начала и до конца, и я не испытывал ни малейшего чувства высокомерия, мне просто было немного жаль тех, кто убежден, будто это высшее свершение человеческого гения. Ну и хватит об этом; я провожусь с этим сценарием две недели, а то и два месяца. Из-за «Мадам Кюри» я со всеми переругался, и теперь меня заняли другим.

Твоя простуда меня заботит и удручает. Ты так же, как я, с детства подвержена простудам, очень тяжелым, почти как воспаление легких. Курить по-настоящему я начал только в университете на втором курсе, а уже через год у меня обнаружили туберкулез, и так оно все с тех пор и тянется. Всеми силами удерживайся от этого, ведь кончится тем, что к июню ты почувствуешь себя совсем без сил, чтобы провести все лето на воздухе, а это жаль, потому что тебе надо учиться и дел у тебя предостаточно. Не хочу тебя хоронить в платье, сшитом для первого бала.

Мои планы не определились. Кино мне надоело смертельно, в особенности после всех переделок и искажений, и так хочется дать себе передышку, но для этого нужно поправить денежные дела. [«Дамы» в этом смысле мне не помогли], а когда это произойдет, понятия не имею.

«О монархии» я не читал. Прочел несколько вещей Корнелии Скиннер и нахожу их скучными, мелкими. Итак, ты взялась за «Дориана Грея», надеюсь, пройдешь его до конца, а твоя преподавательница будет в курсе того, что ты читаешь. Только боюсь, что она не согласится засчитать тебе в качестве самостоятельного сочинения этот пересказ чужого текста, и как бы тебе не пришлось скверно. Ходишь ли ты в бассейн?

Любящий тебя
отец

P. S. Разумеется, я не рассержусь, если ты пока оставишь свою пьесу, ведь времени у тебя не хватает и каждый день надо ходить в библиотеку. Прежде всего ты должна заниматься по программе, а поскольку на это уходит все время, не понимаю, зачем ты вообще затеяла эту пьесу. Сейчас о ней и речи быть не должно — уж этому-то мог бы тебя научить прошлогодний опыт.

1940

Скотти Энсино, Калифорния 25 января 1940 г.

Милая Скотти, поскольку наша переписка по твоей милости явно захирела, я заключаю, что ты влюблена. Не забывай об одном: привлекательные девушки в 19 — 20 лет подвержены болезни, называемой истощением чувств. Надеюсь, тебя эта болезнь обойдет стороной. Пришел счет от твоего врача, из которого явствует, что был сделан рентген. Опять простудилась? Прошу тебя, напиши хоть в двух словах, что у тебя и как.

Благодаря тебе я на этой неделе немного заработал, продав права на экранизацию рассказа «Опять Вавилон», где ты являешься одним из персонажей (сумма недостойна этого прекрасного рассказа, она унизительна и для меня, и для тебя, но пришлось соглашаться).

Очень тебя люблю.
Отец

Скотти Энсино, Калифорния 27 марта 1940 г.

Милая Скотти, мне поручено работать над «Вавилоном» за мизерную плату — начинаю с понедельника. Все-таки хоть что-то.

Утром получил письмо из Балтимора и глубоко встревожен — что ты натворила со своими волосами? Мне об этом написали сразу три человека. Пожалуйста, нельзя ли сделать так, чтобы твоя прическа не слишком уж бросалась в глаза? Ты так постаралась эффектно выглядеть, что, надо думать, сама не представляешь, какое теперь производишь впечатление. Понятно, когда женщины, которым за тридцать, прибегают к таким средствам, но тебе-то для чего подражать стилю, вышедшему из моды даже в кино? Вот когда ты подкрашивала одну прядь и выходило, будто она выгорела на солнце, это получалось удачно, но, если ты теперь выкрасилась целиком, с эстетической стороны это просто ужас.

Удачи тебе на весенних экзаменах. Я знаю, они самые трудные, и мне за тебя будет по-настоящему страшно, когда они начнутся. Должно быть, еще и оттого, что в твоих письмах чувствуется оттенок самоуверенности и наплевательства, которого я не замечал уже больше года. Прошу тебя, хоть немного настройся на серьезное испытание.

Обнимаю тебя.
Отец

Р. S. Я могу понять, откуда эта самоуверенность — боже мой, да у меня самого ее было с избытком. Но так чертовски трудно ее опознать в самом себе, ведь так много хочешь сделать, а время, которое нам отпущено, так ничтожно.

Скотти Энсино, Калифорния, 7 мая 1940 г.

Милая Скотти, мы друг другу пишем, не отвечая на вопросы, которые сами же задаем. Ну вот, я сейчас отвечу на твой вопрос. Ты интересуешься, что труднее — создать в искусстве новую форму или усовершенствовать уже имеющуюся. Лучший ответ тот, который дал Пикассо, когда его о том же самом спрашивала Гертруда Стайн, — он с горечью сказал: «Ты что-то создаешь, а потом приходит другой и приглаживает тобою созданное».

Для каждого настоящего художника созидатель, т.е. Джотто или Леонардо, неизмеримо выше умельцев вроде Тинторетто, а тот, кто своеобразен, как, например, Д. Г. Лоренс, неизмеримо более велик, чем все Стейнбеки.

Теперь насчет этого журнальчика. Тебя и в дальнейшем будут интервьюировать, и я еще раз прошу тебя не обсуждать с газетчиками ничего из того, что касается твоей матери или меня. Как-то ты меня повергла в изумление, заявив, что чуть не завтра примешься писать наши биографии. Для себя я сразу и навсегда решил, что о своих родителях не напишу ни строчки, пока не пройдет по меньшей мере десяти лет со дня их смерти, а поскольку мне только сорок три и, может быть, я еще не все сказал, твое намерение выглядит преждевременным. Ты уже совсем взрослая и должна понимать, как неразумно распространяться о наших семейных делах, но все равно будь осторожна, они из тебя попробуют что-нибудь вытянуть любыми способами.

Мой фильм понемногу продвигается и, похоже, будет очень недурным. Если ты что-то решила насчет лета, дай мне знать. Посылаю тебе в подарок пять долларов, просто по той причине, что письмо без чека, пожалуй, покажется тебе легковесным. Если деньги тебе сейчас не нужны, внеси их на свой счет.

Обнимаю тебя.
Безумный Фиц (в прошлом — гроза Сан-Франциско)

Скотти. 7.V.1940

Ты спрашивала: что выше в Искусстве — создать новую форму или довести ее до совершенства. Лучше всего на это ответил Пикассо Гертруде Стайн; ответ его довольно горький:

«Ты делаешь что-то первый, а там приходит другой и делает это красиво».

В глазах каждого настоящего художника первооткрыватель, скажем Джотто или Леонардо, бесконечно выше законченного Тинторетто и оригинальный Д.-Г. Лоуренс несравненно крупнее, чем все Стейнбеки.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти Голливуд, Калифорния 12 июня 1940 г.

Скотти, маленькая, спасибо тебе за твой подробный отчет — я счастлив и ни на минуту не сомневаюсь, что ты в самом деле работаешь как следует. Верю, что так теперь будет всегда, и мне это радостно. Твоя мать вечно все откладывала и всюду видела неразрешимые трудности, потому у нее все так плохо и кончилось. У нее не было образования, и не оттого, что оно ей было недоступно — она могла учиться со мною вместе, — оттого, что она упорно этого не хотела. По-своему она человек очень незаурядный, и временами в ней чувствовалась такая одаренность, какой, пожалуй, у меня не было, но ей всегда нужно было — да и сейчас тоже нужно — самой решить все до единой моральные проблемы, точно над ними не бились тысячи людей до нас. И еще она была полностью лишена «кинетики», как называется у физиков внутренняя движущая сила, — она всегда предпочитала, чтобы ее кто-то тащил за собой. Эта ее вечная усталость — черта, свойственная всем детям судьи Сейра. А ведь твоя бабушка и сейчас еще минутами сама огонь.

В стычке с деканом я бы принял твою сторону, будь у тебя пусть не отличные, но хоть хорошие отметки. Я бы тогда рассудил так: ты не собираешься ни преподавать, ни заниматься наукой, ну и незачем стремиться к одним отличным оценкам, а если ты их можешь получать без труда, значит, таким предметом вообще не стоит заниматься в колледже — при необходимости ты его изучишь сама. Лучше избери какую-нибудь сложную и новую научную дисциплину и постарайся ее освоить, а какие у тебя будут по ней баллы — неважно. Но для этого нужно к самой себе относиться с уважением, а ты этого не умеешь и потому-то раздражаешься из-за чепухи. Сомнение, неуверенность — ты им подвержена в точности, как я, и страдаешь от них не меньше, чем я страдаю от своей неумелости в денежных делах и от былой своей беспечности. Вот твоя ахиллесова пята, и со временем она становится все более уязвимой. То немногое, чего я добился, завоевано самым тяжким и упорным трудом, и теперь я так сожалею, что позволял себе расслабляться, оглядываться на пройденное, когда надо было, написав «Великого Гэтсби», сказать себе твердо: «Я нашел свое настоящее дело, отныне и навсегда оно для меня самое главное. Оно для меня высший долг, я без него ничто…»

Прошу сообщить мне телеграммой, когда точно ты едешь на Юг, иначе я не успею послать деньги.

Придумай какую-нибудь историю о том, что тебе крайне необходимо побыть на летних курсах, а то ты провалишь экзамен. Ведь обязательно пойдут разговоры, что лучше бы я отправил все семейство отдохнуть на море. Я здесь занимаю крохотную квартирку, едва годящуюся, чтобы не производить впечатление нищего — это в Голливуде просто недопустимо. Если фильм будет закончен, я смогу устроить маме поездку в августе. А пока ей приходится довольствоваться теми скромными чеками, которые я посылаю, — десять лет ее болезни поглотили большую часть того, что у нас было.

Все время слушал радио. Господи, что творится на войне!

Прошу тебя, когда будешь проездом в Нью-Йорке, непременно загляни хоть на пять минут к Джеральду Мерфи!

Напиши мне все подробно о гарвардских летних курсах. Нельзя ли внести деньги не все сразу, а в рассрочку?

Пинеро даже в умении вести интригу уступает и Шоу, и Ибсену. Ума не приложу, зачем в вашу программу включен Ноэл Коуард ведь он полное ничтожество.

Рассказ для «Нью-Йоркера» окажется для тебя трудным делом, если ты будешь ему придавать слишком большое значение. Твоя пьеса действительно получилась — говорю это с удовольствием и с гордостью за тебя. Рассказ твой я бы охотно посмотрел, пришли экземпляр.

Перечитал твое письмо — ты, судя по нему, вовсе не так уж поглощена одной собой. Скорее в нем чувствуется излишняя самоуверенность и расточительность, но я не особенно встревожен.

Обнимаю тебя.
Отец

P. S. Значит, ты все-таки хочешь поехать на летние курсы. Что же, мне придется набрать лишней работы, но я охотно готов это сделать. Я только хочу, чтобы ты сначала провела дней десять с мамой. И пожалуйста, пришли мне подробный рассказ о ее состоянии. Я уже запечатывал письмо, когда выяснилось, что тебе нужны 15 долларов. Пришлось бегать целое утро, чтобы их достать. Не проси меня посылать тебе деньги телеграфом, нынче летом добывать их очень сложно. Я задолжал тысячи. И я бы никуда не поехал, не пригласи меня с собой Роджерсы. Неприятно заканчивать так это письмо, но тебе придется считать даже мелочь.

Скотти. 12.VI.1940

Сомнения и неуверенность в себе так же мучат тебя, как меня мучит, что я не умею обращаться с деньгами или в прошлом потакал своим слабостям. Это твоя ахиллесова пята — и ни у кого еще ахиллесова пята не затвердевала сама собой. Она становится все более уязвимой. То немногое, чего я достиг, далось мне после самого тяжелого труда, и хотелось бы мне теперь никогда не отвлекаться и не оглядываться назад, а сказать, как при окончании «Великого Гэтсби»: «Я нашел мое дело, и теперь прежде всего .думаю о нем. Это мой прямой долг, без этого я ничто…»

(Перевод М. Ландора.)

Скотти. 18.VI.1940

Этим летом стало ясно, между прочим, что до сих пор твое образование было чисто теоретическим. В общем, я ничего не имею против: по-моему, так и должно быть, если готовишь себя к какой-то литературной работе. Однако непохоже, что у тебя талант, который может быстро созреть, — большинство моих современников начинало не в 22 года, а обычно в 27 или 30, некоторые и позже; до этого одни из них работали журналистами или учителями, другие — плавали на шхунах или воевали. Талант, созревающий рано, обычно поэтического рода; таким был и мой в «большой степени. Талант прозаика требует другого: усвоения материала и тщательного отбора, или, говоря проще, тебе надо иметь что сказать и выработать интересную писательскую манеру…

Хотелось бы знать, прочла ли ты что-нибудь за лето — хоть одну настоящую книгу, такую, как «Братья Карамазовы», или «Десять дней, которые потрясли мир», или «Жизнь Иисуса» Ренана. Ты никогда не говоришь о том, что читаешь, — разве что об отрывках, что вы проходите в колледже, их приходится читать волей-неволей. Я знаю, несколько книг, что я дал тебе прошлым летом, ты прочла, но о каких-нибудь других я не слышал. Ну, например, читала ты когда-нибудь «Отца Горио», или «Преступление и наказание», или даже «Кукольный дом», или Евангелие от Матфея, или «Сыновья и любовники»? (1) Хороший стиль просто не выработается, если не поглощать каждый год полдюжины первоклассных авторов. Если же что-то и выработается, то это будет не подсознательный сплав всего, чем ты восхищалась, а просто отголосок последнего прочитанного писателя, расхожий журналистский стиль.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти Голливуд, Калифорния 20 июня 1940 г.

Милые Зельда и Скотти, как бы мне хотелось быть сейчас вместе с вами. Но вот сижу в одиночестве и мрачно размышляю о своих утратах, а именно: о «форде», которому было от роду три года, и о зубе, которому было тридцать три. «Форд» (он, впрочем, все равно заложен и перезаложен), вероятно, вернется, полицейские говорят, что местные мальчишки взяли за развлечение красть, а потом бросать машины. Ну, а зуб я так любил…

Зато пришел номер «Кольерса», где я обнаружил свой рассказ. Начал я его как раз перед тем, как сломал себе плечо в 1936 году, и писал с перерывами года два. По-моему, он ужасен. Очень сомневаюсь, что ко мне вернется умение сочинять рассказы для массовых журналов. Творю теперь шедевр для «Эсквайра» и жду, удастся ли моему продюсеру сбыть с рук сценарий «Опять Вавилон», которым интересуется Шерли Темпл. Если это произойдет, мой горизонт сильно прояснится.

Скотти, мне прислали сообщение о твоих отметках, и я, конечно, рад, что твой испытательный срок наконец-то позади. Вспомнилось, как я тебе звонил из Лос-Анджелеса, чтобы проверить, не удрала ли ты на гарвардский стадион, и как все было мрачно, когда в октябре я говорил с деканом, и сколько за все эти годы я из-за твоих сложностей в колледже испытал отчаяния, и как я тебя умолял, понукал, грозил, заманивал премиями, и все эти твои извинения и клятвы, пока наконец год назад что-то не произошло, и ты поняла, что в колледже не слишком интересуются, занимаешься ты или нет, а также останешься ты там или будешь отчислена. Вот уж и правда страшный сюжет со счастливой развязкой, которая нашлась в последний момент, и с самыми изощренными неожиданностями вроде тех, которые с нами происходили в те годы, когда мы жили в Мэриленде, сохраняя свои французские привычки. И столько людей причастно к этой истории! Сколько потрачено времени, сколькими я пожертвовал рассказами, сценариями, поездками — и все для того, чтобы добиться цели, которая не потребовала бы никаких усилий, осуществи я свое первоначальное намерение — ни в коем случае не допускать, чтобы ты училась в американском колледже, ведь там и тебя превратили бы в куклу. Но не мог же я примириться с тем, что ты окажешься полностью предоставленной сама себе…

Позвонили из полиции и сказали, что моя машина нашлась. Кончился бензин, и вор просто бросил ее посередине бульвара в Голливуде. Бедняга, видно, перетрусил и не решился позвать на помощь, чтобы подкатили машину к обочине. Надеюсь, в следующий раз он угонит настоящую большую машину из тех, в которых ездят продюсеры, и бензина будут полные баки, а в дверцах отыщутся два заряженных пистолета, и можно будет по-настоящему заняться бандитизмом. Не люблю, когда образование — все равно какое — пропадает даром.

Прилагаю четыре чека, два из них (и в том числе один твой, Скопи) предназначены миссис Сейр в оплату расходов на продукты и пр. К понедельнику я что-нибудь для тебя, Скотти, придумаю. А пока сообщи, готова ли ты отправиться в Гарвард одна, что тебя, по-моему, не должно пугать. У тебя два годовых свидетельства от твоего колледжа, и их достаточно, чтобы получить диплом с хорошими и отличными отметками — наверное, так и будет.

Отвлекаясь от наших дел: день ото дня все непонятнее, что теперь будет. Если англичане капитулируют — а по нынешнему положению похоже, что это произойдет самое большее через две недели, — мы, наверное, вступим в войну несколько дней спустя. А это означает, видимо, почти немедленное наше вступление в Северную Канаду и в Бразилию, а также по крайней мере ограниченную мобилизацию. Скотти, тебе повезло, как немногим твоим сверстникам, что ты успела провести два месяца в Европе как раз перед ее крахом и проучиться два года в колледже, пока еще был мир и рев бомбардировок не заставил позабыть о всех таких вещах. И ты еще видела настоящие мужские колледжи — футбол, балы, — возможно, ничего этого больше уже не будет. Кто знает, я, может быть, сужу слишком поспешно, и англичане сумеют продержаться еще два месяца, пока мы не придем им на помощь, но мне кажется, у нас всех будет теперь одна задача: каким-то образом выжить.

При всем том я не хотел бы, чтобы ты прямо сейчас занялась работой, связанной с войной, — ну, разве что только временной. Я хочу, чтобы ты закончила образование. Если у тебя появился какой-то план вместо летних курсов, немедленно мне о нем сообщи; я знаю, что ты намерена чем-нибудь заняться, а не просто проводить время.

Я настроен не так мрачно, как может показаться по этому письму, — вот, например, собираюсь устроить себе отдых и послушать репортаж о бое Луиса и Годоя, который докажет Черное превосходство, или Индейское превосходство, или Южноамериканское превосходство инков, или что-то еще. Надеюсь, вы много плаваете. Мне теперь это совсем недоступно, самое пригодное для меня место — собственная комната. Но мне нравится воображать себе вас на высоком трамплине в бассейне — таких ловких, таких грациозных.

Люблю вас обеих.
Скотт
Отец

Скотти Голливуд 18 июля 1940 г.

Милая Скотти, среди многого другого это лето показало, что твое образование пока чисто теоретическое. В общем, я не против этого и считаю, что так и должно быть, когда готовишься к литературному труду. Но обстоятельства таковы, что едва ли у тебя окажется талант, способный быстро раскрыться, — большинство моих современников начинали не в двадцать два года, а лет в двадцать семь — тридцать, даже позже, и предварительно были кто газетчиками, кто учителями, кто матросами на грузовых судах, а кто солдатами на войне. Рано раскрывающийся талант обычно по своему типу поэтический, таким во многом был и мой. Талант прозаика вызревает по-другому, тут нужно многое видеть и научиться тщательно отбирать или, проще говоря, нужно, чтобы было что сказать, и нужно умение сказать это интересно и очень смело.

Говоря практически, ты уже убедилась этим летом, как трудно найти работу. Посмотрим, что может предложить тебе в дальнейшем твой колледж. Я прежде всего думаю о курсе испанского, поскольку в ближайшие десять лет испанский будет исключительно нужным языком. В Калифорнии любой школьник младших классов хоть немножко знает испанский, стало быть, его, а не тебя возьмут на работу, связанную с Южной Америкой, если только наша экспансия пойдет в этом направлении. Испанский достаточно похож на французский, с написанием у тебя не будет больших трудностей, а произносятся испанские слова так, как пишутся. Кроме того, у испанцев своя довольно интересная литература. То есть это не то, что приниматься за язык индейцев оджибве или за какой-нибудь диалект, на котором никто ничего существенного не выразил. Не кажется тебе, что куда разумнее записаться на испанский, а не на семинар по античной культуре? Удивительно, что в Вассаре курсы называются так пышно.

Не знаю, читала ли ты что-нибудь этим летом — я имею в виду, читала ли настоящие книги, такие, как «Братья Карамазовы», или «Десять дней, которые потрясли мир», или Ренана, «Жизнь Иисуса». О своем чтении ты мне никогда не пишешь, не считая тех отрывков, которые вы проходите в колледже, вернее, заглатываете, потому что вас заставляют. Я помню, ты прочла несколько книг, которые я тебе дал прошлым летом, но больше на эту тему я от тебя не слышал ни слова. Ну, к примеру, читала ли ты «Отца Горио», или «Преступление и наказание», или хоть «Кукольный дом» , или «Святого Матвея», или «Сыновей и любовников»? Хорошего стиля не добиться, если ты не прорабатываешь шесть-семь самых лучших прозаиков каждый год. Точнее, стиль появляется, только он не становится неосознанным соединением всего, что тебя восхитило, он остается лишь подражанием последнему из прочитанных тобой авторов, слабеньким журналистским настоем.

Не надо так строго судить о Принстоне. Да, из Гарварда вышел Джон Рид, но оттуда вышел и Ричард Уитни, которого в Принстоне, я думаю, сразу бы признали нечистоплотным ничтожеством. Система, основывающаяся на понятии чести, целительна для тех, кто нечист на руку.

Люблю тебя.
Отец

Скотти. 29.VII.1940

В твоем стиле нет самобытности, вот главный его недостаток, и он будет все больше чувствоваться с годами. Когда-то у тебя была оригинальность — в дневниковых записях; чтобы вернуть ее и развить, есть только один способ: надо возделать свой собственный сад. И единственное, что тебе поможет, это поэзия — самая концентрированная форма стиля.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти. З.VIII.1940

…Мне просто жаль, что ты не можешь воспринять некоторых стихов.

Это совеем нелегко — начать самой разбираться в поэзии. На первых порах надо, чтоб рядом был энтузиаст, способный тебе помочь, — таким был для меня Джон-Пил Бишоп в Принстоне. К «стихам» я всегда питал пристрастие, но он дал мне увидеть, месяца через два, разницу между поэзией и не-поэзией. После этого я сделал для себя открытие: некоторые профессора, которые объясняли нам поэзию, в действительности ненавидели ее и совершенно не понимали. У меня были с ними бесконечные стычки, пока я не бросил слушать их лекции.

Поэзия — это или огонь, горящий в твоей душе, как музыка в душе музыканта, как марксизм в душе коммуниста, или ничто, пустое и скучное дело, повод для бесконечного жужжания комментаторов-педантов. «Ода к греческой вазе» невыносимо прекрасна, и каждый слог в ней неизбежен, как ноты в бетховенской Девятой симфонии, — или же это просто что-то непонятное… Кажется, я перечитал ее сто раз. Примерно на десятый я начал понимать, о чем эта ода, и уловил внутреннюю музыку и изящество ее построения. Так же было и с «Соловьем», которого я не могу перечитывать без слез; всегда волнуют меня дивные стансы «Изабеллы» о двух братьях «Что им гордиться? и т. д.» и «Канун св. Агнессы» — образность этой вещи самая богатая и полнокровная в английской поэзии, не исключая и Шекспира. И, наконец, его три или четыре поразительных сонета, «Яркая звезда» и др.

Если ты узнал эти вещи в ранней молодости и у тебя есть слух, едва ли ты потом, когда будешь читать, не почувствуешь разницу между талантом и бездарностью. Сами по себе эти восемь стихотворений — шкала мастерства для всякого, кто действительно хочет узнать высшую цену слова, способного вызывать воспоминания, убеждать и очаровывать. Какое-то время после Китса во всех других стихах тебе слышатся только свист или жужжание.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти. 5.IX.1940

С удовольствием прочитал твой рассказ в «Колледж Базар». Там есть отличные свежие штрихи и единственный «недостаток — отрывистость: чувствуется, что рассказ много раз переделывался. Новеллы лучше всего пишутся в один присест или в три приема, в зависимости от размера. Длинную новеллу нужно писать три дня подряд, потом просмотреть ее за день-другой и можно отсылать. Конечно, это в идеале — во многих рассказах натыкаешься на корягу, которую надо разрубить, но, в общем, те рассказы, которые без конца тянутся или оказываются страшно трудными (я имею в виду трудность, вытекающую из слабости замысла и последующих просчетов в построении), никогда не читаются так легко. Все же я рад, что ты напечатала этот рассказ. Приятно было увидеть твое имя в журнале.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти Голливуд 17 сентября 1940 г.

Скотта, маленькая, надеюсь, тебя в этом семестре еще не выгонят из колледжа, но, судя по полученному мною сообщению о твоих успехах, приходится предположить, что будет именно так. Во всяком случае, на это намекают. Постарайся понять их точку зрения и найти компромиссное решение. На их взгляд, тебе дается очень много, а ты все это используешь только с целью показать собственные амбиции, что их не устраивает — зато, конечно, устраивает и тебя, и меня. Когда я был в колледже, Принстон мне был уже обеспечен, и потребовалось всего четыре месяца, чтобы выбить у меня уверенность, причем были и испытательный срок, и изгнание из всех клубов, и фраза о «негодности ни к какой деятельности, кроме предусмотренной школьной программой». И еще был госпиталь.

Не допусти, чтобы с тобой все это повторилось. В этом нет нужды. Начни как следует — ты же знаешь про важность «первого впечатления». Но если, как ты грозишься, постановка пьесы будет целиком на тебе, то нужно получать сплошь только хорошие отметки, а то просто не поверят, что ты вообще занимаешься, — так не проще ли подыскать кого-нибудь из смышленых второкурсниц, предоставив ей в основном всю возню, а ты будешь с нею «делиться опытом». Колледж — организация, испытанная годами, и в одиночку противостоять его правилам невозможно, а твои театральные затеи кончатся громким провалом.

Послушайся моего совета, это ведь справедливо — ты организовала драматический кружок, ты и поставишь его на ноги. Подбери участников так, чтобы творческая работа, то есть самая трудная, действительно выполнялась всеми. А если ты намерена одна и написать пьесу, и поставить ее, и провести репетиции, и руководить труппой, и заниматься рекламой — да при этом еще заниматься и что-то читать, — так это идиотские планы. Я знаю, что такое настоящая работа, и отношусь к ней с уважением, но ты сейчас строишь воздушные замки, а ведь ты так гордилась свойственным тебе здравым смыслом.

Когда в 21 год я принялся писать большой роман, это было с моей стороны рискованно, но хоть говорило о серьезных амбициях, а когда твоя мать в 28 лет решила тягаться с Анной Павловой, вся затея вышла безнадежной и глупой. Твое намерение обойтись без режиссера и без строго продуманной организации дела, когда у тебя в голове рассказ для «Харперз базар», а вокруг поклонники, развлечения, вечеринки, приведет к катастрофе. Не надо быть пророком, чтобы это предвидеть, то же самое скажет тебе всякий. И никакие твои триумфы мне не нужны, если они отразятся на твоем здоровье.

Готов держать с тобой пари, что пьесой ты в это лето почти не занималась, а теперь ни о чем другом и думать не можешь. Вот так и начинается суматошная неразбериха, из которой ты не выберешься, пока прямо сейчас не дашь себе труда твердо определить, что тебе по силам, а что нет, и не предоставишь другим делать то, чего не можешь сама. Поверь, тебе очень охотно дадут всем заниматься самой и будут тобой восторгаться, как восхищались мною. Мне даже присылали цветы, только не на сцену, где они меня так обрадовали бы, а в больничную палату.

Любящий тебя и немного встревоженный
отец

P. S. Вот тебе деньги в счет следующей недели, я ведь знаю, что, проездившись, ты сидишь без гроша.

Скотти Голливуд, Калифорния 5 октября 1940 г.

Милая Скотти, рад, что тебе понравилась «Смерть в Венеции». Не вижу никакой связи между этим рассказом и «Дорианом Греем», кроме того, что и в том, и в другом случае подразумевается противоестественная страсть. «Дориан Грей», в общем-то, лишь несколько возвышенная сказка, которая полезна подросткам лет семнадцати, потому что побуждает их кое о чем серьезно подумать (на тебя она оказала такое же действие, как в свое время на меня). Когда-нибудь ты ее перечтешь и увидишь, что она, в сущности, наивна. Она находится где-то в нижних слоях «литературы», подобно тому как «Унесенные ветром» находятся в верхних слоях беллетристики для развлекательного чтения. А «Смерть в Венеции» — это подлинное искусство флоберовского типа, хотя вовсе не подражание Флоберу. Когда Уайльд писал «Дориана Грея», перед ним было два образца: «Шагреневая кожа» Бальзака и «Наоборот» Гюисманса.

Лекция по литературе закончена, а теперь скажу, до чего мне жаль, что Вассар почти опустел, но поверь: многие из ушедших всю жизнь будут жалеть, что не доучились. Кстати, а много к вам перевелось народу из других колледжей? Думаю, в следующем году у тебя все пойдет по нисходящей. В этот год у тебя получалось почти все, чего ты хотела, и в колледже, и в Балтиморе, и вообще. Но, думаю, хорошо, что у нас в жизни ничто не повторяется. Теперь у тебя, конечно, должны быть другие стремления, и в будущем году самое время пробудиться твоим дремлющим духовным потребностям. Когда оказываешься в плену материальных забот, из десяти тысяч не найдется и одного, кто выбрал бы время, чтобы поработать над своим художественным вкусом, самостоятельно определить ценность и истинность различных философских концепций и, наконец, установить для себя то, что за неимением более точного выражения называю мудрым и трагичным восприятием жизни.

Под этим я имею в виду истину, являемую биографиями всех великих людей — от Шекспира до Авраама Линкольна, — а также всеми книгами, начиная с самой первой, — то есть сознание, что жизнь, в сущности, только обманывает, что в силу ее условий нам уготовано поражение и утешать должны не мечты о «счастье и наслажденье», а те более глубокие обретения, которые приносит борьба. Зная это теоретически, по опыту великих людей и по их умозаключениям, ты научишься видеть намного больше радости во всем, что выпадет тебе на долю.

Ты пишешь, какое у вас замечательное поколение, а мне кажется, что вам, как всем американцам со времен Гражданской войны, свойственно представление, будто именно вы получите для себя все, что ни есть на свете. Я уж тебе как-то говорил, что лица американок, которым за тридцать, напоминают мне маски — так и видишь, что человек несчастлив и сам не понимает отчего.

Ну, пусть у тебя все будет хорошо. Ты никогда не отзываешься на те серьезные вопросы, которые находишь в моих письмах. Даже о своих занятиях пишешь только вообще, а не в подробностях. И еще: мы ведь так ничего и не решили насчет того, как тебе подписываться в печати, а мне бы не хотелось, чтобы наши подписи были совсем одинаковыми, как это произошло в «Колледж базар».

Люблю тебя.
Отец

Скотти Голливуд, Калифорния 29 ноября 1940 г.

Милая Скотти, по твоему совету я принялся за книгу Тома Вулфа. Мне показалось, что она лучше, чем «О Времени и о Реке». У него острый, всеохватывающий ум, он умеет блеснуть, наделен настоящим и сильным чувством, хотя очень часто делается сентиментален и утрачивает точность ощущения. Но главное — его строжайшая тайна становится явной чуть не на каждой странице: у него не было ничего такого, что мог бы сказать он один. Все эти его пассажи насчет великого мощного сердца Америки просто банальны.

Он научился великолепно воспроизводить многое из того, что уже раньше сказали Уолт Уитмен, а также Достоевский, и Ницше, и Мильтон, самому же ему, в отличие от Джойса, Т. С. Элиота или Эрнеста Хемингуэя, нечего к этому добавить. С ним можно согласиться в том, что вокруг царит хаос и что личности среди хаоса приходится плохо — ну а дальше? Большинство писателей ищут какой-то прочной и надежной опоры, подражая бесстрашию Эрнеста, или мастерству Джозефа Конрада, или предельной откровенности Д. Г. Лоренса, но Вулф для этого слишком «искусен», и, говоря так, я употребляю это слово в его наиболее отрицательном и чаще всего теперь встречающемся значении. Он искусен, как Фэдимен, пописывающий в «Нью-Йоркере», искусен, как критики, которых он так старательно презирал. И все-таки книга при всех ее пороках обладает одним решающим достоинством — она остается жить. Мне хотелось бы, чтобы ты нашла время подумать, в чем, по твоему мнению, она превосходит — если, конечно, ты тоже так считаешь — такой образец подражания натурализму Золя, как «Бремя страстей человеческих» Моэма. Что ты думаешь насчет «Лиса» Эдвардса, как Вулф называет Макса Перкинса? Мне кажется, Макса это озадачило.

Прерываю на день работу над романом, чтобы побывать у доктора, а также у дантиста и у моего агента, с которым обсудим наши кинодела, если я к ним в феврале вернусь. И еще забегу на часок туда, куда и ангелы не решаются ступить. С N я незнаком и его облик восстанавливал по кусочкам того, что ты мне рассказывала; из того письма, которое ты мне показала, и т.д. Похоже, он слишком вылощен — я очень хорошо знаю, что это за комплекс Дуайта Фиска, о котором ты пишешь, гарвардцы вообще склонны к позерству, но, когда человек в 21 год испытывает усталость от жизни, это обычно значит, что он устал от чего-то, что в нем самом. В одном я убежден твердо: за ближайшие два года ты увидишь много действительно замечательных мужчин. Помню, Лойс Моран все печалилась по поводу того, что все, кто ей нравились, были уже женаты. Она даже изобрела теорию, по которой те, кто не женат — а стало быть, доступен, — уже не совсем полноценны. Вот так она осложнила себе жизнь. Ничего не меняется: и сегодня в море так же много и акул, и китов, и мелкой рыбешки, как было прежде. Для такой девушки, как ты, единственная опасность в том, чтобы не состариться эмоционально уже годам к шестнадцати. Надеюсь, с этой опасностью мы более или менее совладали, заставив тебя в эти решающие два года главным образом работать. А теперь жизнь должна быть для тебя радостной, и времени у тебя впереди сколько угодно. Только бы ты не вышла замуж за такого, которого не различишь в толпе.

Лэнехен не прав насчет твоего характера. С неприятностями ты справляешься легко, а слабость твоя в том, что для тебя все зависит от сна. Два года назад ты произвела здесь ошеломляющее впечатление именно оттого, что почти ни минуты не спала, как только приехала, да еще вопрос, спала ли ты на корабле. У тебя это нечто противоестественное, помни об этом и не принимай важных решений, если чувствуешь усталость.

Обнимаю тебя.
Отец

P. S. Насчет денег к рождеству все в порядке, но будь благоразумной. Я дописывал это письмо, когда позвонил врач, посмотревший мою кардиограмму, и велел придерживаться постельного режима. Так что сейчас я бы не смог работать на студии, даже будь у меня такое желание. Постарайся прибиться к компании, едущей в Балтимор, — зачем зря тратиться.

Скотти (Без даты)

Уметь писать — то же, что уметь плавать под водой, не задыхаясь.

Мой вывод таков: эта вещь не принесет тебе ни материальной обеспеченности, ни славы. Но опубликовать ее стоит, если это возможно, — пусть даже в студенческом журнале, что не даст тебе ни цента. Зато у тебя появится чувство самостоятельного существования в литературе, и, кроме того, ты познакомишься с людьми, которые хотят заниматься тем же, что и ты. В литературном отношении я могу тебе помочь только до известного предела. На мой взгляд, добиться в прозе лаконичности невозможно, если не попытаться, не задумываясь об успехе, написать один-два сонета строгим ямбическим пентаметром, если не проштудировать краткие драматические поэмы Браунинга и т.п.; но это мой специфический подход к прозе. У тебя он может быть иным, как и у Эрнеста Хемингуэя. Скажу только, что не стал бы писать тебе такое длинное письмо, если бы за монотонностью рассказа я не различил у тебя начатков настоящего ритма, что лишний раз показывает, какой у тебя хороший слух. В рассказе пока что нет ощущения его необходимости, дойдя до конца, читатель может спросить: «Ну и что?» Но когда ты вдруг, ну просто из каприза, захочешь разобраться в подлинном смысле события, а не только внешне его изобразить, когда от репортажа ты пойдешь к глубинной сути всего, что произошло во время студенческого бала и после него, может быть, у тебя и появится ощущение необходимости твоей вещи и ты поймешь, что можно заставить даже обитателя какого-нибудь глухого угла в Лапландии почувствовать всю важность этой поездки к Кэртиру!

Скотти. (Без даты)

Писать хорошо — это плыть под водой, задержав дыхание.

(Перевод М. Ландора.)

Скотти (Без даты)

Научись относиться к идеям серьезнее. Нельзя ни игнорировать, ни обходить тот факт, что в мире происходят строгие процессы, и перед ними и ты, и я как личности ничтожны, словно пыль. Как-нибудь, когда почувствуешь чрезмерную храбрость, желание всем на свете перечить или когда тебя в колледже обойдут в чем-то стороной, прочти в «Капитале» страшную главу «Рабочий день» и увидишь, что тебя всю перевернет — навсегда.

Скотти (Без даты)

Стольким писателям — например, Конраду — пошло впрок то, что у них было в юности ремесло, не имеющее ничего общего с литературой. Такое ремесло обогащает обильным материалом и, что важнее, создает определенный взгляд на действительность. А в наши дни так много книг, не получившихся и от скудости материала, и оттого, что в них описывается только светская жизнь. А ведь большинство людей проводят жизнь не на пляжах и не в загородных клубах.

Скотти. (Без даты)

Стольким писателям (например, Конраду) помогало их ремесло, никак не связанное с литературой. Оно в изобилии поставляет материал и, что важнее, дает определенный взгляд на мир. Множество современных книг страдает от того, что их авторам явно недостает и позиции и материала, если не считать наблюдений над чисто светской жизнью. Как правило, жизнь людей не проходит на пляжах и в загородных клубах.

(Перевод М. Ландора.)

---

Оригинальный текст: Letters to His Daughter: Scott Fitzgerald's Letters to Scottie (Frances Scott Fitzgerald).

---

Перевод © А. Зверева, если не указано иное;
переводы М. Ландора опубликованы в журнале «Вопросы Литературы», 1966: подборка «Возделай свой собственный сад (из писем)».

---