Ф. Скотт Фицджеральд
Первая кровь
— Я помню, как вы пришли ко мне в отчаянии, когда Жозефине было три года, — говорила миссис Брэй. — Джордж тогда безумствовал, потому что никак не мог найти подходящую работу, и вымещал злость на маленькой Жозефине.
— Да, я тоже это помню, — сказала мать Жозефины.
— А вот и она — Жозефина!
И это была, действительно, Жозефина! Она улыбнулась миссис Брэй, и во взгляде миссис Брэй появилась какая-то тяжесть. Жозефина продолжала улыбаться.
— Сколько вам лет, Жозефина?
— Недавно исполнилось шестнадцать.
— Надо же! Мне показалось, что вы немного старше.
Как только представился случай вставить словечко в разговор, Жозефина спросила у миссис Перри:
— Можно, я схожу сегодня с Лилиан в кино?
— Нет, дорогая; ты должна сделать уроки.
И миссис Перри повернулась к миссис Брэй, как бы дав понять, что разговор окончен, — но Жозефина вполголоса пробормотала: «Дура проклятая!».
Миссис Брэй тут же затараторила, пытаясь сменить тему разговора, но миссис Перри, конечно же, не смогла обойтись без выговора Жозефине.
— Как ты назвала маму, Жозефина?
— Я не понимаю, почему я не могу сходить в кино с Лилиан?
Казалось, что мама почла бы за благо закончить на этом разговор.
— Потому что ты должна учиться! Ты каждый день куда-нибудь ходишь, и твоему отцу это совсем не нравится.
— Вы оба сошли с ума! — заявила Жозефина, и с жаром добавила: — Полнейший идиотизм! Наш папочка, наверное, просто маньяк. Скоро он начнет рвать на себе волосы и думать, что он Наполеон или что-то в этом роде.
— Нет! — рассмеялась миссис Брэй, в то время как миссис Перри начала краснеть от злости. — Хотя, может, она и права? Возможно, Джордж и сумасшедший — лично я уверена, что мой муж сошел с ума. Это все война!
Но на самом деле ей вовсе не было весело — она подумала, что Жозефину стоило бы выпороть розгами.
В разговоре прозвучало имя Энтони Харкера — ровесника старшей сестры Жозефины.
— Он восхитителен! — без всякого желания навязать свою точку зрения вмешалась в разговор Жозефина.
Она вовсе не была грубиянкой; она на самом деле редко переходила границы обычной светской беседы, хотя легко теряла беспечное расположение духа, встречаясь с какой-либо несправедливостью или глупостью со стороны собеседника.
— Он совершенно…
— Он пользуется большим успехом. Но лично я не вижу в нем ничего особенного. Он какой-то поверхностный…
— О, нет, мама, — сказала Жозефина. — Он вовсе не такой. Любой тебе скажет, что он — настоящая личность, не чета тем недотепам, которых хоть пруд пруди. Любая девушка была бы рада прибрать его к рукам. Я бы не раздумывая вышла за него замуж!
На самом деле она никогда не думала об этом раньше. Эта фраза предназначалась, вообще-то, для выражения ее чувств к Трэвису Де-Коппету. И вскоре, когда подали чай, она извинилась и пошла к себе в комнату.
Несмотря на то, что дом был совсем новым, Перри вовсе не были нуворишами. Принадлежа к высшему чикагскому обществу (что предполагало весьма солидные доходы), они не выглядели невежами как те люди, что вломились в высший свет после 1914 года. Жозефина невольно стала одним из пионеров поколения, которому было суждено «отбиться от рук».
Она одевалась в своей комнате, собираясь пойти к Лилиан, думая время от времени то о Трэвисе Де-Коппете, то о том, как она вчера ехала домой с бала у Дэвидсонов. Трэвис носил под смокингом свободную накидку синего цвета, унаследованную им от какого-то старого дядюшки. Трэвис был высок, худощав, превосходно танцевал; его глаза часто описывались ровесницами противоположного пола как «очень глубокие и темные», хотя взрослые видели обыкновенные карие глаза, обведенные темными, похожими на синяки, кругами. Область, их окружавшая, казалась то пурпурной, то коричневой, то малиновой — бросив мимолетный взгляд на Трэвиса, это было первым и последним, что вы замечали — не считая ослепительно-белых зубов. Как и Жозефина, он тоже был человеком нового типа. Хотя в Чикаго в те времена новым было все, в скобках, чтобы не потерять нити рассказа, заметим: Жозефина была «новейшей из новых».
Одевшись, она спустилась вниз по лестнице и через приоткрытую дверь вышла на улицу. Стоял октябрь, деревья уже сбросили листву и в спину ей дул суровый бриз. Она шла мимо холодных углов домов, мимо закоулков жилых кварталов, в которых прятался ветер. С этой поры и до начала апреля Чикаго становится городом, в котором жизнь прячется за стенами домов, где войти в дверь означает попасть в другой мир — потому что холод озера Мичиган всегда недружелюбен и не похож на настоящий северный холод; он служит лишь для того, чтобы акцентировать внимание на том, что происходит внутри, а не снаружи. На улицах в это время не слышно музыки, там не наткнешься на влюбленных — и даже в благоприятное время года богатство, которое проезжает мимо в лимузинах, скорее раздражает, чем очаровывает тех, кто ходит по тротуарам. А внутри домов царит глубокая, полная тишина, — или волнующий поющий шум, как будто те, кто живет внутри, всё время заняты изобретением новых танцев. И всё это — лишь часть того, что люди имеют в виду, произнося: «наш Чикаго».
Жозефина собиралась встретиться со своей подругой Лилиан Хэммел, но посещение кинотеатра в их планы не входило. Если бы только матери знали, куда на самом деле собираются их дочери, то самый предосудительный, самый мрачный фильм показался бы им предпочтительней. Потому что девушки собрались на автопрогулку с Трэвисом Де-Коппетом и Говардом Пэйджем, и собирались уехать как можно дальше, чтобы успеть всласть нацеловаться. Все четверо вынашивали этот план ещё с прошлого воскресенья, когда поездку пришлось отложить из-за неблагоприятных обстоятельств.
Трэвис и Говард уже ждали, олицетворяя собой готовность к действиям и безмолвно торопя девушек навстречу грядущему. Трэвис был одет в пальто с меховым воротником, в руках у него была трость с золотой рукояткой. Он полушутливо, полусерьезно поцеловал руку Жозефины, и Жозефина сказала ему: «Здравствуй, Трэвис!» с теплотой политика, приветствующего свой электорат. Через минуту девушки уже обменивались новостями.
— Я видела его, — прошептала Лилиан, — только что!
— Честно?
Глаза обеих сверкнули.
— Не правда ли, он восхитителен? — сказала Жозефина.
Всё это относилось к двадцатидвухлетнему мистеру Энтони Харкеру, даже и не подозревавшему об их существовании — хотя Жозефину однажды представили ему в доме Перри как «младшую сестренку Констанции Перри».
— У него самый красивый в мире носик, — воскликнула Лилиан, неожиданно рассмеявшись. Она нарисовала контур носика пальцем в воздухе, и им обеим стало весело. Но Жозефина сразу же сделала серьезное лицо, потому что в проеме двери, выходившей в холл, показались темно-карие глаза Трэвиса, такие ясные, словно их создали лишь вчера вечером.
— Ну же! — сказал он им с нетерпением.
Четверо молодых людей вышли на улицу, прошли нелегких пятьдесят шагов навстречу ветру и сели в машину Пэйджа. Все они были уверены в себе и точно знали, чего хотят. Две девушки сознательно не слушали своих родителей и, подобно солдату, бежавшему из неприятельского плена, не чувствовали никаких угрызений совести по этому поводу. На заднем сидении Жозефина и Трэвис смотрели друг на друга; она ждала, когда его лицо станет пунцовым от волнения.
— Смотри! — сказал он, достав билеты; его рука дрожала. — До пяти утра! Варьете!
— О, Трэвис! — механически воскликнула она, но впервые не получила никакого удовольствия от такого способа общения. Она взяла его за руку, удивляясь, что же такое с ней случилось? Уже стемнело; он наклонился к ней, но впервые она отвернулась от него. Рассерженный, он цинично кивнул головой и обеспокоено отодвинулся от нее в дальний угол машины. Ему обязательно нужно было сохранить ту мрачную загадочность, которая заставляла её его желать. Она заметила, что Тайна появилась в его глазах и начала переползать на его лицо, грозя заполнить его целиком — но никак не могла заставить себя думать только о нем. Романтическая загадка мира вдруг переместилась в другого мужчину.
Трэвис десять минут ждал ее капитуляции; затем вновь попытался ее поцеловать, и в это короткое мгновение она впервые подумала, что он некрасив. Этого было достаточно. Воображение и желания Жозефины могли работать лишь до определенного предела, по достижении которого ее начинала защищать присущая ей другая черта — импульсивность. Только что — совершенно неожиданно — она обнаружила в себе неприязнь к Трэвису, и ее голос наполнился глубокой печалью.
— Я слышала о том, что ты сказал вчера.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты сказал Эду Бементу, что остаешься на танцах допоздна лишь потому, что хочешь отвезти меня домой в своей машине.
— И кто же тебе об этом рассказал? — спросил он, не чувствуя за собой никакой вины.
— Сам Эд Бемент, и еще он сказал, что чуть не влепил тебе пощечину, когда это услышал. Он с трудом сдержался!
И снова Трэвис удалился в дальний угол сиденья. Он принял этот инцидент за причину ее холодности, и в чем-то он был прав. По теории доктора Юнга бесчисленные мужские голоса, спорящие друг с другом в подсознании женщины, иногда говорят ее устами, — по всей видимости, в этот момент устами Жозефины высказывался отсутствующий Эд Бемент.
— Я решила больше ни с кем не целоваться — иначе у меня не останется ничего, что я смогу подарить мужчине, которого полюблю по настоящему.
— Чушь! — ответил Трэвис.
— Нет, это чистая правда. В Чикаго и так слишком много говорят обо мне. Мужчина не станет уважать девушку, которая позволяет себя целовать, когда бы ему этого ни захотелось! А я хочу, чтобы человек, за которого я когда-нибудь выйду замуж, меня уважал.
Эд Бемент был бы подавлен степенью своего влияния на Жозефину этим вечером — если бы только знал…
Идя пешком от перекрестка, на котором её из осторожности высадили из машины, Жозефина ощущала ту приятную легкость, которая приходит после окончания какой-нибудь тяжелой работы. Отныне и навсегда она станет «хорошей девочкой», не будет встречаться с мальчиками, будет слушаться своих родителей и постарается стать тем, что в школе миссис Бенбовер называется «Идеальной девушкой Бенбовер». А на следующий год, в школе Брирли, она станет «Идеальной девушкой Брирли». Но в небе над шоссе Лейк-Шор показались первые звезды, и все вокруг напоминало ей о том, что Чикаго, вращаясь вместе с планетой, совершает свой путь по орбите со скоростью сотен миль в час, — и Жозефина знала, что ей хотелось такой скучной жизни лишь в душе. На самом деле у неё не было ни малейшего желания совершать подобные чудеса аскетизма. Её дед изменял этот мир, её родители сознавали, что его можно изменить, — а она просто принимала его таким, как он есть. Это был Чикаго — совсем не похожий на Нью-Йорк город-государство, где старинные семьи формировали особую касту, а интеллект был представлен университетскими профессорами, — и не было никаких исключений из этого правила, благодаря чему даже Перри вынуждены были заискивать перед полудюжиной еще более богатых и влиятельных семей. Жозефине нравилось танцевать, а поле женской славы, бальный зал, был тем, что ускользало из жизни девушки, как только рядом с ней появлялся Мужчина.
Жозефина подошла к железным воротам своего дома и увидела на лестнице сестру, прощавшуюся с молодым человеком; затем парадная дверь закрылась, и молодой человек спустился вниз. Она знала, кто это был!
Он прошёл мимо, бросил на неё рассеянный взгляд — но всё-таки её узнал.
— Добрый вечер! — сказал он.
Она повернулась так, чтобы он мог увидеть ее в свете фонаря; подняла голову, чтобы меховой воротник не помешал ему ее рассматривать, а затем улыбнулась.
— Здравствуйте! — скромно ответила она.
Они разошлись. Она, как черепаха, втянула голову в воротник.
«Ну, что ж, теперь он знает, как я выгляжу» — взволнованно подумала она, входя в дом.
II
Спустя несколько дней Констанция Перри решила серьезно поговорить с матерью:
— Жозефина настолько занята собой, что я уже беспокоюсь, всё ли у неё в порядке с головой?
— Да, она действительно ведет себя странно, — признала миссис Перри. — Я поговорила с отцом и мы решили, что после первого января отправим её учиться в пансион на востоке страны. Но не говори ей ни слова, пока мы не обсудим все детали.
— Слава Богу, мама, ещё не поздно! Она появляется повсюду с этим ужасным молокососом Трэвисом Де-Коппетом, который не расстается со своим кошмарным плащом, и устраивает настоящий цирк! На прошлой неделе они явились в кафе Блакстона, и я сама чуть от смеха не лопнула. Они выглядели, как маньяки: крадущийся, словно вор, Трэвис, и Жозефина, гримасничающая так, словно у нее началась пляска святого Витта. Говоря откровенно…
— А что ты там говорила об Энтони Харкере? — перебила ее миссис Перри.
— Что она на нём свихнулась; он ей в дедушки годится!
— Ну, не совсем так…
— Мама, ему двадцать два года, а ей всего шестнадцать. Каждый раз, когда Жози и Лилиан проходят мимо него, они начинают хихикать, как две дурочки, и разглядывать его, как картину…
— Заходи, Жозефина, — сказала миссис Перри.
Жозефина медленно, слегка раскачиваясь, вошла в комнату и облокотилась о дверной косяк.
— Что, мама?
— Дорогая, ведь ты же не хочешь, чтобы над тобой смеялись?
Жозефина обратила свой мрачный взор на сестру.
— И кто же надо мной смеется? Догадываюсь… Ты единственная, кому это могло прийти в голову!
— Ты так занята собой, что не видишь вокруг ничего. Когда ты и Трэвис Де-Коппет пришли в кафе Блакстона, у меня от смеха чуть не вылетели позвонки. Смеялись все, сидевшие за нашим столиком, и все остальные посетители кафе тоже — конечно, кроме тех, кто был просто шокирован.
— Предполагаю, что шокированных было больше, — с удовлетворением заметила Жозефина.
— Хорошенькая же будет у тебя репутация, когда придёт пора выводить тебя в свет!
— Замолчи! — крикнула Жозефина.
На мгновение наступила тишина. Затем миссис Перри торжествующе прошептала:
— Придется рассказать об этом твоему отцу, когда он вернется домой!
— Давай, расскажи ему!
Неожиданно Жозефина заплакала.
— Почему никто, никто не может оставить меня в покое? Я хочу умереть!
Мать обняла ее, приговаривая: «Жозефина, ну-ну, Жозефина!», но Жозефина продолжала всхлипывать — казалось, что плач исходит прямо у неё из сердца.
— Всего лишь кучка некрасивых и завистливых девчонок, которые, стоит только кому-нибудь на меня посмотреть, сходят с ума и придумывают абсолютно ни на чем не основанные сплетни — и всё лишь потому, что я могу заполучить любого, кого только захочу! Наверное, Констанция бесится от того, что я вошла и просидела целых пять минут наедине с Энтони Харкером, пока он ждал ее внизу вчера вечером!
— Да, я ужасно заревновала тебя к нему! Я всю ночь сидела и плакала! Особенно из-за того, что он пришел поговорить со мной о Мэри Вэйли. Что ты! — ты просто с ума его свела за эти пять минут, так что он никак не мог успокоиться и прекратить смеяться, пока мы шли к Уорренсам.
Жозефина всхлипнула в последний раз и перестала плакать.
— Если хочешь знать, я решила дать ему отставку.
— Ха-ха-ха!
Констанция просто взорвалась от смеха.
— Ты это слышала, мама? Она собирается дать ему отставку! Как будто он хоть раз в жизни посмотрел на неё, как будто он вообще знает о том, что она существует! Из всех самовлюблённых…
Но миссис Перри не могла больше это выдерживать. Она обняла Жозефину и попросила ее уйти к себе в комнату.
— Всё, чего хочет твоя сестра — это чтобы над тобой никто не смеялся! — объяснила ей она.
***
— Ну, ладно, это он дал мне отставку, — с грустью произнесла Жозефина.
И она отказалась от него, отказалась от тысяч поцелуев, которых у нее никогда не будет, от сотен длинных, увлекательных танцев в его объятьях, от сотен вечеров, которые невозможно будет ничем возместить. Она вовсе не придавала значения письму, которое написала ему прошлой ночью и не успела еще отослать, — а теперь уже не отошлет никогда.
— В твоем возрасте рано думать о таких вещах, — сказал мистер Перри. — Ты всего лишь ребенок.
Жозефина поднялась и подошла к зеркалу.
— Я обещала зайти к Лилиан. И я уже опаздываю.
***
Вернувшись в свою комнату, миссис Перри подумала: «До января ещё целых два месяца». Она была красивой женщиной, которая хотела, чтобы её любили все окружающие; ей никогда не хотелось управлять другими людьми. В душе она уже аккуратно упаковала и отправила на почту сверток с Жозефиной внутри, адресовав его в безопасную и тихую школу Брирли.
***
Часом позже в кафе Блакстона Энтони Харкер и ещё один молодой человек расслабленно сидели за столиком. Энтони был приятным парнем: немного ленивым, достаточно богатым и довольным своим нынешним успехом в обществе. После того, как он вылетел из одного университета на востоке страны, он перешел в один из известнейших университетов Виргинии, где и завершил свое образование в более благоприятной обстановке. Там он смог впитать в себя определенные привычки и манеры, которые девушки из Чикаго находили очаровательными.
— А вон и небезызвестный Трэвис Де-Коппет, — заметил приятель. — Интересно, что это такое он о себе возомнил?
Энтони посмотрел издалека на молодого человека, узнав Перри-младшую и остальных сидевших с ним рядом девушек, которых он часто встречал на вечерних улицах. Находясь почти что дома, они чересчур громко разговаривали и выглядели довольно глупо. Он отвел от них взгляд и стал искать себе партнершу на танец, но всё ещё сидел за столиком, когда комната — она была полутемной, несмотря на зажженные огни и полную тьму за окнами — как бы проснулась, услышав громкую и волнующую музыку. Свободных девушек становилось все меньше. Мужчины в костюмах свободного покроя, выглядевшие так, словно они только что закончили какие-то зловещие дела, и женщины в шляпах, которые, казалось, были готовы сейчас же отправиться в полет, придавали всей окружающей обстановке особое, непередаваемое, ощущение времени как непостоянной величины. Главным для Энтони было то, что это общество — вроде и не случайное, но и не тщательно избранное — могло мгновенно исчезнуть, как гости после званого обеда, а могло и провести вместе всю ночь, как гости на удачной свадьбе. Энтони забеспокоился, что не успеет ухватить свою долю веселья. Он всё более и более пристально вглядывался в толпу, пытаясь найти хоть одно знакомое женское лицо.
И такое лицо неожиданно возникло в пяти футах от Энтони; на мгновение из-за плеча какого-то мужчины он поймал на себе печальнейший и трагичнейший взор. Это была улыбка, — и не улыбка; большие серые глаза с яркими треугольниками теней под ними, губы, улыбавшиеся всему миру, в который можно было включить их обоих — и вместе с тем выражавшие не печаль жертвы, а, скорее, печаль Демона в состоянии нежной меланхолии. Впервые Энтони по настоящему увидел Жозефину.
Он немедленно отреагировал — посмотрев, с кем она танцует. Знакомый юноша. Окончательно в этом убедившись, он встал из-за стола, быстро одернул пиджак и вышел на танцплощадку.
— Позвольте пригласить вашу даму!
Жозефина почти прижалась к нему, когда они начали танцевать; заглянула ему в глаза и через мгновение отвела взгляд. Она молчала. Понимая, что ей никак не больше шестнадцати, Энтони всё же надеялся, что дама, с которой он условился танцевать весь этот вечер, не прибудет совсем — или хотя бы задержится, пока не кончится этот танец.
А когда танец кончился, она опять посмотрела на него; им овладело чувство, что он ошибся — что она старше, чем он предполагал. Он проводил её до столика, и что-то заставило его спросить:
— Нельзя ли пригласить вас ещё раз?
— Пожалуйста! Благодарю вас!
Они видели лишь друг друга, и каждый взор был острым, как гвоздь — из тех, какими крепят рельсы железных дорог, на которых было основано благополучие их семей. Энтони почувствовал волнение, когда возвращался к своему столику.
Через час они покинули кафе вместе, в её машине.
Всё вышло очень просто и естественно: слова Жозефины о том, что ей пора домой, прозвучавшие по окончании второго танца, затем ее просьба, и его собственная чрезмерная самоуверенность, когда он шел позади нее через опустевшую танцплощадку. Проводить её до дома было простой любезностью по отношению к её сестре; и ещё он ощущал никогда не обманывавшее его чувство надежды…
Тем не менее, выйдя на улицу и слегка охладившись под резким ветром, он попробовал ещё раз осмыслить свои поступки и свою меру ответственности. Но сделать это оказалось очень трудно, потому что на него давила темная, подобная слоновой кости, молодость Жозефины. Когда они сели в машину, он попытался стать хозяином положения — с помощью взгляда «настоящего мужчины», который он направил на неё, но её глаза, лихорадочно-блестящие, в одну секунду расплавили всю его фальшивую суровость.
Он лениво пожал её руку — затем оказался в радиусе действия её духов — и, затаив дыхание, он её поцеловал.
— Что случилось, то случилось, — прошептала она через мгновение. Изумленный, он подумал, что о чем-то забыл — о чем-то сказанном раньше.
— Какое жестокое замечание, — произнес он, — и как раз, когда я уже начал в тебя влюбляться.
— Я имела в виду, что любая минута рядом с тобой может оказаться последней, только и всего, — горестно сказала она. — Моя семья хочет, чтобы я уехала в школу на восток; они думают, что я до сих пор ни о чем не догадалась…
— Это плохо.
— … а сегодня они собрались вместе и попытались меня убедить, что ты даже не подозреваешь о моём существовании!
После долгой паузы Энтони выразил слабое сочувствие:
— Я надеюсь, что ты им не поддалась?
Она улыбнулась.
— Я просто рассмеялась и поехала в кафе.
Её руки покоились в его руках. Когда он сжал их, её глаза, ставшие ослепительно-яркими, поднялись до уровня его глаз, и они вновь посмотрели друг на друга. Через мгновение он подумал про себя: «Грязный соблазнитель».
Он был уверен, что от него что-то зависело!
— Ты такая хорошая, — сказал он.
— Ты совсем как мальчишка.
— Больше всего на свете я ненавижу зависть, — неожиданно продолжила Жозефина, — мне не однажды приходилось с ней сталкиваться. И моя собственная сестра в этом плане хуже всех остальных.
— О, нет, — запротестовал он.
— Ведь я не виновата в том, что влюбилась… Я пыталась выбросить тебя из головы — я специально уходила из дома, когда узнавала, что ты должен был к нам зайти.
Сила её лжи происходила от её искренности, и от простодушной и прекрасной уверенности в том, что она всегда получит ответ на свое чувство, — кого бы она ни полюбила. Жозефина никогда не была стыдливой и никогда ни на что не жаловалась. Она жила в мире, в котором ей всегда приходилось стоятьодин на один лицом к лицу с Мужчиной — и рассчитывать она могла только на свои собственные силы. В этом мире она уверенно ориентировалась с тех пор, как ей исполнилось восемь лет. Она никогда ничего не планировала: она просто с легким сердцем отпускала поводья, а всепобеждающая молодость доделывала остальное. Только когда юность проходит и опыт наделяет нас уже ничего не стоящей смелостью, мы начинаем понимать, как просты, в сущности, все эти вещи.
«Но когда ты успела в меня влюбиться?» — хотел спросить Энтони, — и не смог! Он боролся с желанием поцеловать ее опять, еще нежнее, — и хотел сказать ей, что в её поступке нет мудрости; но не успел он начать осуществлять этот благородный замысел, как она снова оказалась в его объятьях, и прошептала что-то, с чем ему пришлось согласиться — потому что в придачу он получил поцелуй. А затем, уже в одиночестве, он отъезжал от двери ее дома.
С чем же он согласился? Все, что они говорили друг другу, звенело и билось в его ушах, словно у него внезапно поднялась температура: завтра в четыре, на углу.
«Боже мой! — подумал он, чувствуя себя как-то неуютно. — Вся эта ерунда о моей „отставке“… Это сумасшедший ребенок, и она обязательно устроит какие-нибудь неприятности — если ей попадется тот, кто их ищет. У нее просто миллион шансов встретиться со мной завтра!».
Но ни на обеде, ни на танцах, куда он пошел вечером, не мог Энтони выбросить её из головы. Он с каким-то непонятным сожалением оглядывал танцплощадку — как будто искал кого-то, кто должен был здесь обязательно быть.
III
Две недели спустя, ожидая Мэри Вэйли в безликой, скудно обставленной гостиной, Энтони достал из кармана какие-то полузабытые письма. Три письма он сунул обратно, а четвертое — прислушавшись на мгновение к тому, что происходит в доме, быстро открыл и прочел, встав спиной к двери. Это письмо стало третьим в серии писем, которые он получал от Жозефины после каждого свидания — и оно было точно таким же детским и смешным, как и все остальные. Как бы ни были сильны её чувства, когда она выражала их лично, на бумаге они превращались в нелепость. В письме много говорилось о «твоем чувстве ко мне», и о «моем к тебе»; предложения начинались с «Да, я знаю, что выгляжу сентиментальной», или еще более неуклюже: «Я всегда была объектом преклонения для мужчин, и я ничего не могу с этим поделать»; там неизбежно попадались цитаты из популярных песенок — как будто они выражали состояние пишущего более полно, чем его собственные литературные потуги.
Письмо обеспокоило Энтони. Когда он дочитал до постскриптума, в котором ему холодно назначалось свидание «сегодня вечером, в пять», то услышал, как Мэри вышла из комнаты и начала спускаться вниз по лестнице; он быстро спрятал письмо обратно в карман.
Двигаясь по комнате, Мэри тихо напевала какую-то песенку. Энтони закурил.
— Я видела тебя в четверг вечером. Ты, кажется, весело провёл время?
— В четверг? — как бы задумавшись, переспросил он. — Ах, да… Я был на вечеринке и взял туда с собой нескольких детей. Было весело.
— Когда я тебя видела, ты был почти что один.
— К чему ты клонишь?
Мэри снова начала что-то напевать.
— Пойдем, а то опоздаем на спектакль.
По дороге Энтони пустился в объяснения, как случилось, что он оказался с «младшей сестренкой Констанс». Необходимость объяснения слегка рассердила его. Когда он закончил, Мэри очень живо сказала:
— Если уж ты решил украсть дитя из колыбели, зачем ты выбрал именно эту маленькую ведьму? Ее репутация уже так ужасна, что миссис Мак-Ри даже хотела отказаться давать ей уроки танцев и взяла её лишь потому, что не хотела обижать Констанс.
— Неужели и правда ее репутация столь плоха? — обеспокоено спросил Энтони.
— Я бы предпочла это не обсуждать.
Во время спектакля у него на уме было только назначенное ему рандеву. Хотя замечания Мэри послужили лишь к тому, что ему стало ужасно жаль Жозефину, тем не менее он решил, что эта встреча должна стать последней. Он постоянно попадал в неловкое положение из-за того, что его замечали в компании Жозефины — хотя он честно старался ее избегать. Интрижка легко могла развиться в нечто совершенно хаотическое и опасное, что не принесло бы ничего хорошего ни Жозефине, ни ему самому. Негодование Мэри его совершенно не заботило; всю осень она только и ждала, чтобы он сделал ей предложение, и готова была для этого на всё; но Энтони не хотел жениться: он вообще не хотел ничем себя связывать.
Солнце уже зашло, когда он освободился и повел машину по лабиринтам перестраиваемого Гранд-Парка к новому «Филантропологическому дому»; на часах была половина шестого. Мрачность места и времени угнетала его, придавая всему делу оттенок непреодолимой трудности. Выйдя из машины, он пошел вслед за молодым человеком, вышедшим из остановившегося «родстера» — лицо юноши на мгновение показалось ему знакомым — и встретился с Жозефиной в маленьком полутемном помещении, которое образовывали двойные «штормовые» двери вестибюля отеля.
Неопределённо хмыкнув в виде приветствия, Жозефина решительно устремилась в его объятия и запрокинула голову.
— У нас с тобой всего пять сек, — быстро заговорила она, как будто это он молил её о встрече. — Я должна идти вместе с сестрой на какую-то свадьбу, но мне необходимо с тобой поговорить!
Было холодно, и когда Энтони произносил слова, те сразу же превращались в белые клочки тумана, ясно различимые в темноте. Он повторил всё то, что говорил ей и раньше, — но на этот раз он говорил твердо и решительно. Здесь, в этом месте, это было гораздо проще — потому что он едва различал в полумраке черты её лица, и еще потому, что где-то в середине монолога она разозлила его, ударившись в плач.
— Я, конечно, знала, что ты отличаешься непостоянством, — прошептала она, — но такого я не ожидала; как бы там ни было, у меня хватит гордости, чтобы больше тебе не надоедать.
Она запнулась.
— Но я хочу встретиться с тобой ещё раз, чтобы расстаться по-другому!
— Нет.
— Ты говорил обо мне с какой-то завистливой девчонкой?
— Нет.
Затем, отчаявшись, он нанес последний удар:
— Я не отличаюсь непостоянством, я никогда не был ветреным. Я никогда не любил тебя и никогда даже не заикался об этом!
Догадываясь о том беспомощном и покинутом выражении, которое появилось на её лице, Энтони отвернулся и сделал шаг в сторону. Когда он снова посмотрел туда, где она только что стояла, то увидел лишь закрывающуюся дверь — она ушла.
— Жозефина! — крикнул он с беспомощной жалостью, но никакого ответа не последовало. Он так и стоял, испуганный тем, что только что сделал — сердце его ушло в пятки, когда он услышал звук отъезжающего авто.
Подъехав к дому, Жозефина отблагодарила маленьким пирожным и слабой надеждой любезно согласившегося стать на сегодня её шофером Эда Бемента, вошла в дом с черного хода и поднялась в свою комнату. Надевая вечернее платье, она встала как можно ближе к открытому окну — чтобы простудиться и умереть.
Рассматривая себя в зеркале ванной комнаты, она не выдержала и расплакалась, присев на край ванны и издав такой звук, словно хотела подавить внезапно подступивший к горлу кашель, после чего занялась своими ногтями. Немного позже, в постели, у нее ещё будет время, чтобы проплакать хоть всю ночь, когда заснут все остальные, — но надо было пережить этот вечер…
На свадебной церемонии Мэри Джексон и Джексона Дилана сестры и мать стояли рядом. Это была печальная и сентиментальная свадьба — завершение прелестной юности очаровательной девушки, которую все любили и обожали. Хотя никакой посторонний наблюдатель не заметил бы ничего символизирующего окончание юности, с позиции текущего десятилетия некоторые черты церемонии были как бы припудрены вызывающей смех старомодностью и слегка отдавали лавандовым ароматом старины. Невеста подняла фату с лица и улыбнулась той очаровательно серьезной улыбкой, которая и делала ее «обожаемой». Когда она посмотрела на друзей и подруг, как бы обнимая их в последний раз, по щекам у неё потекли слезы. Затем она повернулась к мужу, такому же невинному и серьезному, как и она сама, как бы говоря: «Всё кончено. Теперь я, отныне и навеки, принадлежу только тебе».
Констанция, которая училась в одной школе с Мэри Джексон, сидела на церковной скамье и, не таясь, от чистого сердца, прыгавшего и звеневшего внутри, рыдала. Лицо сидевшей рядом Жозефины выражало более сложные чувства — казалось, она пристально наблюдала за происходящим. Один или два раза — хотя лицо ее оставалось всё таким же сосредоточенным — по ее щеке пробежали одинокие слезинки. Она была неприятно ими удивлена. Губы вызывающе-неподвижно сжались, словно у ребенка, которому строго предписано соблюдать тишину в доме. Лишь раз она позволила себе нечто большее; «Смотрите, а вон младшая дочка Перри, — не правда ли, симпатичная?» — услышала она из-за спины и тут же принялась внимательно изучать разноцветный витраж, чтобы неизвестный обожатель больше не увидел её лицо.
После венчания семья Жозефины направилась на банкет, поэтому обедать девушке пришлось в одиночестве — точнее, почти в одиночестве, ведь младшего брата и его гувернантку трудно было считать обществом.
Она чувствовала себя совершенно опустошенной. Сегодня вечером Энтони Харкер — «так глубоко любимый — так нежно любимый — так глубоко, нежно любимый!» — шёл на свидание с другой, чтобы целовать ее отвратительное, глупое лицо; и скоро он исчезнет навсегда — как и все остальные мужчины его поколения — в объятиях какой-нибудь женщины, вовсе его не любившей, оставив ей лишь миллиарды Трэвисов Де-Коппетов и Эдов Беметтов — людей, которые до того неинтересны, что едва ли стоят хотя бы полуулыбки…
Когда она увидела свое отражение в зеркале ванной, на неё вновь нахлынули чувства. А что, если она умрет сегодня ночью, во сне?
— Какая глупость, — прошептала она. Открыла окно и, держа в руке единственную вещь, оставшуюся на память об Энтони — большой полосатый носовой платок с его инициалами — с грустью залезла под одеяло. Но не успели нагреться простыни, как послышался стук в дверь.
— Вам срочное письмо, — сказала горничная, войдя в комнату.
Включив свет, Жозефина распечатала письмо, и первым делом взглянула на подпись. Затем начала читать; её грудь тяжело вздымалась и опускалась под ночной рубашкой.
Моя дорогая маленькая Жозефина: всё бесполезно. Я ничего не могу с собой поделать, не буду тебе лгать. Я ужасно, отчаянно люблю тебя. Когда ты ушла сегодня, это нахлынуло на меня, и я понял, что никогда не смог бы с тобой расстаться. Я приехал домой и не мог ни есть, ни даже просто спокойно сидеть — я мог лишь ходить туда-сюда по дому, думая о тебе и твоих слезах в вестибюле. И сейчас я пишу это письмо…
Письмо было на четырех листах. Где-то ближе к концу Энтони заявлял, что разница в возрасте не имеет никакого значения, а последними словами были следующие:
Я знаю, что ты должна чувствовать себя совершенно несчастной, и я бы отдал десять лет своей жизни за то, чтобы оказаться сейчас рядом с тобой, поцеловать и пожелать тебе приятных снов.
Дочитав до конца, Жозефина просидела несколько минут в тишине; печаль неожиданно исчезла; она была так подавлена, что ей показалось, что на место печали пришла радость. Она подмигнула самой себе — но тут же нахмурилась.
— Боже мой! — произнесла она вслух. И перечитала письмо ещё раз.
Первым побуждением было поделиться новостью с Лилиан — но она решила не торопиться. В памяти неожиданно всплыл образ невесты на свадьбе — невесты беспорочной, незапятнанной, любимой и почти святой, с легким румянцем на щеках. Чистота юности, множество друзей, затем появляется Он — идеальный и любимый. С некоторым усилием она покинула мир грез. Мэри Джексон определенно не стала бы хранить у себя такие письма… Встав с постели, Жозефина порвала письмо на мелкие клочки, положила обрывки на стеклянный столик и сожгла, заполнив комнату дымом. Ни одна хорошо воспитанная девушка не даст ответа на такое письмо; единственно верное решение — сделать вид, будто ничего не было.
Она смела пепел со столика большим полосатым носовым платком, который всё ещё держала в руке, затем рассеяно выбросила платок в мусорную корзину и снова легла в постель. Ей вдруг ужасно захотелось спать.
IV
В том, что последовало за этим, никто — даже Констанс! — Жозефину не обвинял. Если двадцатидвухлетний мужчина мог так унизить себя неистовыми ухаживаниями за шестнадцатилетней девушкой, да ещё и вопреки желанию её родителей, это могло означать лишь одно: с таким человеком уважающие себя люди не должны даже здороваться. Когда Трэвис Де-Коппет на танцах позволил себе высказать мнение, целиком противоречившее общепризнанному, Эд Бемент избил его так, что лицо Трэвиса превратилось в кашу, а реноме Жозефины вновь поднялось и закрепилось на достигнутом уровне. В обществе ходили рассказы о том, как Энтони безуспешно названивал домой Жозефине, раз за разом получая ответ «её нет дома»; о том, как он угрожал миссис Перри; как он пытался подкупить горничную, чтобы та передала Жозефине письмо; о том, как он пытался подкараулить Жозефину на пути из школы домой, — всё это указывало на то, что Энтони потерял голову. И его собственная семья настояла на том, чтобы он отправился подальше, куда-нибудь на запад страны.
Для Жозефины это время стало временем испытаний. Она увидела, как близка она была к катастрофе, и с помощью безусловного послушания и повышенного внимания попыталась вновь наладить отношения с родителями и заставить их забыть все невольно причиненные ею неприятности. Она даже решила не посещать никаких праздников и балов по случаю Рождества, но мать постаралась её переубедить, считая, что общество вернувшихся домой на рождественские каникулы ровесников хоть немного отвлечет Жозефину. В начале января миссис Перри отправляла ее на восток страны, в школу Брирли; мать и дочь сблизились, когда по случаю отъезда им вместе пришлось заказывать платья и всё необходимое. Миссис Перри буквально наслаждалась новыми качествами, появившимися у Жозефины, старавшейся стать как можно более ответственной и зрелой.
И действительно: Жозефина вполне искренне старалась измениться. Лишь раз она сделала то, о чем ей вовсе не хотелось бы рассказывать по радио. Первого января она надела новое платье, новое меховое манто и до боли знакомым образом — через черный ход — вышла на улицу. Пройдя пешком один квартал, она села в поджидавшую её машину Эда Бемента. Доехав до центра, она оставила Эда в машине на углу и вошла в аптеку напротив старого вокзала, невдалеке от улицы Лассаль. Мужчина, выглядевший очень несчастным, с отчаянными, почти безумными глазами, уже ждал её внутри.
— Спасибо, что пришла, — горестно сказал он.
Она ничего не ответила. Её лицо выражало вежливую серьезность.
— Я хочу знать только одно, — быстро сказал он, — почему ты передумала? Что я сделал такого, что заставило тебя передумать так скоро? Что такое случилось, что я такого сделал? Неужели это из-за того, что я сказал тебе в вестибюле?
Молча разглядывая его, она пыталась придумать хоть что-нибудь, но все её мысли вертелись вокруг того, каким непривлекательным — и даже страшным — он стал; и она изо всех сил старалась не дать ему понять, что она думает о нем на самом деле. Бесполезно было говорить простую правду — что она уже никак не могла изменить того, что сделала, что её красота была почти обязана испытать свою силу, что её вместительная чаша чувств сама собою переполнилась, и что из-за этого по чистой случайности был разрушен он, а не она… Мысль об отъезде Энтони Харкера на запад мог бы, конечно, вызвать в ней жалость; но можно сказать, что сама судьба хранила Жозефину, когда она перешла улицу и села в припорошенную снегом машину Эда Бемента.
Они ехали, и она сидела тихо, перебирая в памяти мгновения встречи, всё ещё полная ужаса и благоговейного страха. Энтони Харкеру было двадцать два, он был красив, пользовался успехом, добивался от неё взаимности, был в неё влюблен — и ему приходилось бежать из города лишь потому, что она не могла ответить на его чувство. Она была поражена — но так, будто услышала чей-то рассказ, а не сделала всё это сама.
Думая, что она хранит молчание из-за переживаний, Эд Бемент сказал:
— Ну, что ж, эта история хотя бы положила конец всем тем сплетням, которые ходили про тебя раньше.
Она быстро повернулась к нему:
— Каким ещё сплетням?
— О, да ведь это всего лишь слухи.
— И что же ты слышал? — осведомилась она.
— Да так, ничего особенного, — сказал он, поколебавшись, — но говорили, что в прошлом августе вы с Трэвисом Де-Коппетом тайком поженились.
— Какая ужасная глупость! — воскликнула она. — Никогда не слышала столь неправдоподобной лжи! Ведь мы…
Она тут же умолкла, потому что чуть не сказала правду: они с Трэвисом действительно отправились в авантюрную поездку за двадцать миль, в Нью-Алм, но им просто не удалось отыскать там священника, который бы согласился их обвенчать. Сейчас казалось, что эта история произошла столетия назад: всё было очень по-детски и было давно забыто.
— Какая ужасная глупость! — повторила она. — Это одна из тех сплетен, которые придумывают завистливые девчонки, чтобы опорочить соперниц.
— Я знаю, — согласился Эд. — Не позавидую я тому, кто осмелится это при мне повторить! Да какая разница, этому же никто и так не верил!
Это была работа безобразных, завистливых девчонок! Эд Бемент, чувствовавший, что она находится совсем рядом с ним и видевший в полумраке ее прекрасное, словно огонь, лицо, подумал: ну разве столь прекрасное создание способно совершить что-то достойное осуждения?
Оригинальный текст: The First Blood, by F. Scott Fitzgerald.