Гарри Салпетер
Фицджеральд, шпенглерианец
Ф. Скотт Фицджеральд — ницшеанец, Ф. Скотт Фицджеральд — шпенглерианец, Ф. Скотт Фицджеральд находится в состоянии мировой скорби. Полуприкрытые глаза Ф. Скотта Фицджеральда взирают на мир, который обречен, по его мнению, на гибель; с его не скрытых бородой губ срывается обвинительный приговор Америке, столь же окончательный, сколь и суровый. Совокупность доказательств и убеждений льется стремительным потоком слов, фраза так плотно цепляется за фразу, что нельзя и подумать ни о возражении, ни о об апелляции. Такой поток слов мог быть порожден лишь очень сильным чувством. Я шел взять интервью у автора «По эту сторону Рая», у голоса и олицетворения «Века Джаза», у его создания и его бенефициара, у популярного романиста, автора сценариев, обитателя золотых дворцов и повелителя слуг, но обнаружил лишь Ф. Скотта Фицджеральда, собственной персоной, лишенного всех этих ассоциаций, пророчащего гибель, смерть и проклятие своему поколению, в духе — не говоря уже о риторике — типичного брызжущего слюной философа. В уютном уголке открытой веранды отеля «Плаза» он напоминал интеллектуального Самсона, пророчащего разрушение мраморных колонн. Он выглядит искренним и серьезным молодым человеком. Его голубые глаза, аккуратная прическа и точеный профиль — ничуть не менее, чем его репутация — не вяжутся с интеллектом Ф. Скотта Фицджеральда.
Я поймал Фицджеральда в «Плаза», где он остановился на полпути между Голливудом, где он только что завершил трудно дававшийся сценарий для фильма Констанс Талмадж, и Брэндивайн Хандред, штат Делавер — адресом, который не дает ему покоя. Он станет ему домом на ближайшие два года, и там он завершит свой следующий роман. Он рассказал, что книга основана на обстоятельствах дела Лоэба-Леопольда и что в трагических эпизодах романа будет отражена та мировая скорбь, под грузом которой Фицджеральд каким-то образом умудряется сохранять свой запас жизненных сил.
А что будет после того, как этот роман — над которым он работает уже три года — будет закончен?
Да, что тогда останется? Погибнуть. Или написать еще один роман. Писатель хорош лишь тогда, когда пишет или рисуется. Тогда люди о нём узнают, затем у него кончаются деньги, а затем он идет и пишет еще один роман.
Фицджеральд стал «убежденным ницшеанцем» сразу же, как только прочитал «Так говорил Заратустра».Сегодня его «настольная книга» — «Закат Европы» Освальда Шпенглера. Что общего у Ницше и Шпенглера? «Шпенглер стоит на плечах Ницше, который сам — на плечах Гёте». Эта цивилизация больше ничего не создаст. «Мы породили наши лучшие типы в восемнадцатом веке, когда появились Бетховен и Гете. Тогда у расы была душа». Теперь остается лишь пройти период всеобщей спячки и начать всё заново, прямо с этапа скотоводческих общин. Он сказал:
Шпенглеризм сигнализирует о смерти этой цивилизации. Мы находится в стадии, аналогичной Риму в 185 году от рождества Христова, Греции прямо перед Александром, магометанскому миру около 1200 года. У расы теперь нет души, нет великого старца племени, нет больше подножия, где мы могли бы присесть. Людям приходится разыгрывать бутафорские битвы в собственном воображении.
Муссолини, последний плевок в лицо либерализма, является дурным знаком для Америки. Америка готова принять Александра, Траяна или Константина. Мысль о том, что мы величайшая нация потому, что у нас больше всех денег, смешна. Дайте время, и период процветания кончится! Не пройдет и десяти или пятнадцати лет! Дайте время, и начнется война на Тихом океане или против какой-нибудь европейской коалиции! И тогда придется биться за выживание нашего народа, и не под руководством Кальвина Кулиджа.
Следующие пятнадцать лет покажут, насколько крепок американский народ. Единственное, ради чего стоит быть американцем, это борьба между жизнью и смертью, испытание всей нации. И после этого человек сможет сказать о себе «Я — американец», подобно тому, как люди говорят «Я — француз» или «Я — немец» или же, до недавнего времени, пока колонии не показали их трусость, «Я — англичанин». Настоящий американец — лучший в мире, если рассматривать его как личность. Но если брать нацию, то получается массовый продукт без общих принципов, общего стержня и национальной гордости.
На сегодня потомок автора «Звездно-полосатого флага» не гордится тем, что он американец. «Я никогда не говорил, что я американец». Этот потомок говорит: «Пусть лучше будет убита вся дивизия, чем убьют одного Отто Брауна». Браун, немецкий юноша лет девятнадцати или двадцати, обладал такими задатками гения, что его называли новым Гёте. Он был убит в атаке 77-й дивизии в сражении у Аргоннского леса.
И, тем не менее, человек, не гордящийся тем, что он американец, всё же является американцем, если только происхождение от землевладельцев, получивших землю в 1630 году, что-либо значит. С одной стороны, говорит Фицджеральд, он является прямым потомком ирландских эмигрантов времён картофельного бунта 1850 года, преуспевших в пору освоения Среднего Запада; а с другой стороны, он потомок то преуспевавшей, то нуждавшейся, но всегда сохранявшей гордость мэрилэндской семьи, породившей среди прочих и Филиппа Кея, мануфактурщика, бесплатно поставлявшего мундирные пуговицы собственного производства для всей армии во времена войны штатов за независимость, а также Френсиса Скотта Кея.
Мы поговорили об американцах в Париже, куда Фицджеральд иногда отбывает из Америки в поисках убежища.
Всё, что есть лучшего в Америке, стремится в Париж. Американец в Париже — это лучший американец. Для интеллигентного человека лучше жить в интеллигентной стране. Во Франции можно найти обе вещи, к которым мы стремимся, когда взрослеем: интеллект и хорошие манеры.
Так от чего же плоха Америка?
Потому что она слишком велика, и её не заполучить. Потому что это страна женщин. Потому что она прекрасна и потому, что различие её местных нужд делают невозможным для американцев выработку общей национальной идеи. В конце концов, американец всегда всё осуждает и говорит: «Мне это не нравится». У него никогда нет времени — я имею в виду того времени, того вдохновенного затишья, которое люди хранят для себя, когда они желают, существуют или действуют масштабно, со всей той гордой самонадеянностью, с которой великие нации формируют великие мечты. Американской трагедии никогда не существовало. Случались лишь масштабные неудачи. Вот почему история Арона Барра — не говоря уже о Джеферсоне Дэвисе — открывает перед нами такие вещи, о которых мы, считающие Соединенные Штаты прочным образованием, даже не осмеливаемся думать.
Фицджеральд непоследователен. Он не может назвать себя либералом. Находя либерализм «бесформенным и неэффективным», он просто обязан встать под знамена Муссолини-Людендорфа. Он и против, и за Муссолини. «Если вы против Муссолини, то вы выступаете за ту выгребную яму, которой Италия была до него; ну а если вы за Муссолини, то вы — за цезаризм». Назвать себя коммунистом также не является решением проблемы. Все надежды Фицджеральда на Нацию зиждутся на рождении героя, который как раз подрастет к тому времени, когда наступит пора испытаний для Америки. Вполне возможно, что душа Американской Женщины окажется достаточно велика для того, чтобы выносить и вскормить такого героя; но скорее всего он произойдет из иммигрантского сословия и будет выглядеть как разносчик газет из Ист-Сайда. «Матерью его станет прекрасная женщина, похожая на мать Отто Брауна; она знала, что её сын был героем. Но когда этот американский герой будет рожден, станет ясно, что его не воспитать на чтении либеральных журналов, и женщинам учить его будет нечему. Отец, говорит Фицджеральд, не имеет значения. Пессимизм Фицджеральда скрывает мистицизм.
«Нью-Йорк Уорлд», 3 апреля 1927.
Оригинальный текст: Fitzgerald, Spenglerian, by Harry Salpeter.