Ф. Скотт Фицджеральд
По расписанию
Рене нравился старый дом в сентябрьском обрамлении красных кленов и серебристых берез, с лужайкой, по которой в поисках припасов сновали трудолюбивые белки. Это расшатанное каркасное строение находилось в пригороде университетского городка. В 1880-х там кто-то жил, в 1900-х там была окружная богадельня, а теперь дом вновь стал жилым. Немногие современные семьи согласились бы поселиться среди стонов отживших свой век водопроводных труб, без серебристых трелей телефонного аппарата, но Рене сразу же влюбился в это место, как только увидел широкую веранду, выходившую прямо в заброшенный парк площадью пять акров — точь в точь как в доме его детства, которое он провел в Нормандии. Белки-трудяги за окном напомнили Рене, что пришло время завершить кое-какие собственные приготовления на зиму. Он отложил работу, достал большой лист бумаги, расчерченный на прямоугольники, и внимательно прошелся по нему еще раз; затем вышел в холл и крикнул в сторону лестницы на второй этаж:
— Ноэль!
— Что, папочка?
— Спустись ко мне, шери!
— Но ты же сам велел мне убрать солдатиков!
— Потом уберешь. А сейчас сходи к Слокумам и позови мисс Бекки Снайдер. Мне надо с вами обеими поговорить.
— Папа, а Бекки у нас! Она в ванной.
Рене даже вздрогнул.
— Она? В ванной?!
Благодаря многочисленным щелям и усадке в доме была потрясающая акустика, и сверху до него донесся другой, уже не детский, голос:
— У Слокумов вода очень плохо течет — ванна наполняется целый день. Ну, я и подумала… Здесь ведь ничего такого, правда, Рене?
— Ничего такого?! — воскликнул он. Ситуация и так уже была щекотливей некуда, а тут еще… «Ничего такого!» Если Бекки принимает здесь ванны, тут она, наверное, и живет — вот что решит любой случайный гость! Он представил свою попытку объяснить жене декана факультета миссис Макинтош, какие такие сложные обстоятельства привели к тому, что Бекки Снайдер сейчас наверху в его доме принимает ванну.
Что ж, здесь ему это вполне бы удалось — хотя, будь он во Франции, он бы точно покраснел.
Его дочь, Ноэль, спустилась вниз. Ей было двенадцать, она была похожа на его умершую жену: красивая и хрупкая. Раньше это его даже беспокоило. Но в последнее время она стала выглядеть крепкой и здоровой, как все американские дети, поэтому основной его заботой стало её образование. Он решил, что оно должно быть хорошим, как у любой маленькой француженки.
— Ты не забыла, что завтра в школу?
— Не-а…
— Что-что?
— Нет, папа!
— И я теперь буду очень занят — я еще никогда не был так занят!
— Ты про свою воду?
— Да, про свою воду. Только представь, сколько ванн для Бекки можно будет наполнить! У меня теперь есть даже своя маленькая хорошенькая электростанция — фонд профинансировал. Так что, Ноэль, я приготовил для вас расписание, а секретарша отпечатала его в трех экземплярах: для тебя, для меня и для Бекки. В твой учебник математики мы приклеим карман, и там будет лежать твой экземпляр. Следи, чтобы он всегда был у тебя под рукой, потому что если ты его потеряешь, никто ничего не успеет и у всех день пойдет насмарку.
Ноэль беспокойно заёрзала на стуле.
— Совершенно не понимаю, — сказала она, — почему мне нельзя учиться, как другим девочкам? Почему я должна ходить на кучу идиотских…
— Чтобы я больше не слышал этого слова!
— Ладно. Так почему мне нельзя быть, как все?
— Значит, ты больше не хочешь играть на пианино?
— Пианино хочу! Но почему мне надо каждый день ходить еще и на занятия по французскому?
Рене встал и в смятении схватился за свою рано поседевшую голову; ему было всего тридцать четыре.
— Объясняй тебе, не объясняй — всё без толку! — воскликнул он. — Значит, так. Ты великолепно разговариваешь по-французски, и ты не хочешь забыть язык, верно? И что ты собираешься учить в школе, если ты и так уже знаешь университетскую программу?
— Тогда почему…
— Потому что любой ребенок забывает язык, если не занимается им вплоть до четырнадцати лет! Так устроен мозг, — Рене яростно постучал себя по голове. — Он по-другому не работает!
Ноэль рассмеялась, но отец сохранял серьёзное выражение лица.
— Это же преимущество! — воскликнул он. — Потом ты запросто станешь актрисой «Комеди Франсе». Понятно?
— А я больше не хочу быть актрисой, — призналась Ноэль. — Я хочу, как ты, заниматься электролизом воды для какого-нибудь фонда. И чтобы у меня была небольшая игрушечная электростанция, а французский я буду поддерживать, разговаривая с тобой по вечерам. Бекки, кстати, присоединится, потому что она тоже хочет заниматься.
Отец грустно покачал головой.
— Что ж, так тому и быть. — Он отбросил лист бумаги с расписанием, но сделал это так, что листок не упал в корзину для бумаг. — Но учти, что бездельницей в этом доме ты расти не будешь! У тебя будет чисто практическое образование. Школа в таком случае не требуется. Ты будешь учиться шить, готовить и вести домашнее хозяйство. Научишься помогать по дому. — Он уселся за письменный стол, всем своим видом демонстрируя отвращение к такой карьере, и жестом указал дочери на дверь, подразумевая, что желает остаться один, наедине со своим разочарованием.
Ноэль задумалась. Раньше эта шутка её пугала: когда она приносила из школы плохие оценки, отец всегда обещал сделать из неё приличную кухарку. Хотя она уже не принимала это за чистую монету, ход его мыслей подействовал на неё отрезвляюще. Она жутко ненавидела всю эту утреннюю беготню на дополнительные занятия и хотела ничем не отличаться от остальных девочек в классе, только и всего!
— Ну и ладно, — сказала она. Оба встали, и в этот момент в комнату вошла Бекки, еще мокрая и розовая после ванны.
Бекки было девятнадцать лет, она была невысокой и изумительно красивой. Глядя на неё, можно было подумать, что её голову изваяли отдельно, а затем с удивительной точностью установили на плечи. Она была спортивной и крепкой; её голова представляла собой удачное сочетание изгибов, теней и ярких красок, дополнявшихся динамичной мимикой — этот элемент всегда воспринимается как сексуальный, поэтому на улице её вечно провожали восхищенные взгляды. Каждому, наверное, приходилось видеть издали свой идеал красоты. Миг спустя после первоначального возбуждения вы начинаете замечать мимику, и красота тут же начинает испаряться, словно вы смотрели на прекрасную статую, которая вдруг взяла да и неуклюже, как марионетка, зашагала. Но красота Бекки была совершенно иной. Её мимика позволяла ей оставаться красивой всегда: улыбаясь, хмурясь, презирая, радуясь и одобряя; её красота не стеснялась в выражениях и позволяла ей ясно выразить всё что угодно.
В остальном она была не очень развитой и в определённых жизненных аспектах всецело полагалась на суждения Рене дю Кэри. С Ноэль её ещё ничего не связывало, не считая учёбы у одного и того же наставника — хотя каждая в душе уже поняла, что его любовь придется вечно делить с соперницей.
— Итак, дорогие мои, — продолжил Рене, — давайте оценим наши ресурсы. У нас имеется одна машина, три индивидуума и ни одного телефона. Машину водишь ты, — он указал на Бекки, — и я, а также брат Акелы. Расписание я обсуждать не собираюсь, поверьте мне на слово — оно прекрасно продумано! Я работал над ним до часу ночи.
Они послушно сели, а он в гордом молчании еще раз просмотрел свой труд.
— Итак, вот пример: во вторник брат Акелы везет меня в лабораторию, по дороге мы завозим Ноэль в школу. Затем он возвращает машину домой, и Бекки на ней едет на теннис, потом заезжает за Ноэль и отвозит её к мадмуазель Сигур. Потом Бекки едет по магазинам, и так далее.
— А если по магазинам не надо? — спросила Бекки.
— Тогда переходишь к «и так далее». Если нет «и так далее», ты отгоняешь машину к лаборатории и оттуда на автобусе едешь домой. А я в таком случае везу брата Акелы… Я хотел сказать, Ноэль… — он уткнулся в расписание, прищурившись. — Я везу Ноэль от мадемуазель обратно в школу и затем еду домой. Затем… — он неуверенно замолчал. — Так вот, затем…
Ноэль расхохоталась.
— Прямо как в загадке, — воскликнула она, — когда человек должен переправиться через речку вместе с гусем, лисой и…
— Одну минуту, — по тону было ясно, что Рене вне себя. — Куда-то выпали полчаса! Выходит, что брат Акелы должен пообедать за полчаса до обеда…
Бекки, до этого всем видом выражавшая сочувствие, внезапно превратилась в практичную и уверенную даму. Рене изумила перемена, произошедшая в каждой черточке любимого лица — он слушал её, и в нем вскипали благоговение, гордость и несогласие.
— Может, на эту осень мне лучше прекратить занятия теннисом? — предложила Бекки. — Всё-таки главное — это твой эксперимент и учеба Ноэль. А теннисный сезон и так кончится через пару месяцев. Он только всё усложняет.
— Бросить теннис?! — скептически повторил он. — Глупый ребенок! Разумеется, ты будешь продолжать занятия. Американки должны быть спортивными. Это — традиция. Все, что нам требуется — это четкость и сыгранность, как в команде.
Теннис был сильной стороной Бекки. В шестнадцать она выиграла чемпионат среди школьников штата Нью-Джерси, нанеся таким образом родной городишко Бингхем на карту. Рене следил за спортивными карьерами своих соотечественников Лакосте и Ленглена, поэтому теннисным урокам Бетти он придавал особое значение. Он знал, что в обществе уже пошли разговоры о нем и Бекки, этой девушке, которую он не так давно отыскал незнамо где и поместил под крыло мистера и миссис Слокум с соседней овощеводческой фермы. Теннис для Бекки имел вполне определенное значение, важность которого проявится позже: он должен был стать её историей — точнее, он был тем, что встанет между Бекки и полностью отсутствующими у неё семейными корнями. Так что теннис во что бы то ни стало должен был остаться в расписании.
Рене любил свою жену, американку. Лишь спустя три года после того, как она угасла в агонии в швейцарской клинике, трагическая бесповоротность этого факта перестала еженощно сниться ему в виде черной точки, завершавшей еще не успевший начаться день. Поверив легенде о том, что каждые семь лет в человеческом теле полностью меняются все атомы и молекулы, жена вписала в своё завещание условие: в случае, если он женится до истечения семи лет после её смерти, завещанный ему скромный доход с капитала будет перечисляться на накопительный счет в пользу Ноэль. А все, что произойдёт спустя семь лет, рассудила Эдит, произойдёт уже с другим, неизвестным ей человеком. Это условие ему нисколько не мешало. О женитьбе не могло быть и речи, и это было даже удобно: в университетском городке за годы его вдовства ему удалось избежать множества женских ловушек. Завещанный доход позволил ему заниматься исследованиями под эгидой одного из университетских научных фондов вместо того, чтобы зарабатывать на жизнь в качестве иностранного педагога. В профессии ему сопутствовала удача. В прошлом году при уборке остатков чьего-то незавершенного эксперимента ему пришел в голову абсолютно новый метод повышения реактивной способности катализатора в химических реакциях. Он был уверен, что не пройдёт и года, как он обеспечит Ноэль куда лучше, чем сильно уменьшившийся капитал жены.
Итак, за тысячу дней в его горе появились сильные прорехи: он заметил, что у него подрастает дочь и что в жизни у него есть любимая работа. Он стал спокойнее, а его существование оказалось вписанным в ритм университетской жизни.
— Наши отношения с дочерью, — говорил он в те дни, — можно охарактеризовать как «комплекс Электры». Если бы человек имел возможность адаптивно изменяться, я определенно отрастил бы себе материнское лоно и всепрощающую грудь, чтобы стать для неё настоящей матерью, но этого я сделать не в силах. И как теперь остановить наш постепенно усугубляющийся комплекс «отец-дочь»?
Проблема разрешилась сама собой. Рене преклонялся перед молодостью, и в один прекрасный день ему бросилась в глаза красота Бекки Снайдер, сверкнувшая с заднего сиденья видавшего виды автомобильчика, застрявшего на шоссе Линкольна. Автомобильчик и правда много чего повидал, поскольку служил, в основном, для перемещения юных влюбленных от гнездышка к гнездышку. На боках слабо проступали остроумные надписи, а капот был, с позволения сказать, варварски изуродован огромными буквами «КОМАНДА ШКОЛЫ БИНГХЕМ 1932». Как и любой другой университетский профессор, решивший прокатиться вечером на велосипеде, Рене дю Карри был склонен держать дистанцию и, скорее всего, с улыбкой пожав плечами, проехал бы мимо, если бы вдруг не заметил причину неподвижности старого рыдвана: с руля, как тряпичная кукла, ниспадал мертвецки пьяный юноша.
«Какой кошмар», — подумал Рене, уложив велосипед на заднее сиденье и ведя машину к месту её назначения. Он представил себе Ноэль в аналогичной ситуации. Лишь вернув юношу вместе с его передвижным ложем под сень родных пенат и присев вместе с Бекки и её глухой тетушкой отдохнуть на веранде их дома, он смог осознать, насколько естественна и ослепительна красота Бекки и как ему хочется прикоснуться к её волосам и сияющему лицу и к тому местечку на затылке, куда он поцеловал её на прощанье.
Она проводила его до калитки.
— Больше никогда не соглашайся встречаться с этим парнем. Он тебе не пара, — сказал Рене.
— И что тогда останется? — улыбнулась она. — Дома сидеть?
Он воздел руки к небу.
— Неужто в сих весях перевелись добропорядочные селяне?
Бекки поглядела на него с раздражением, словно он должен был знать, что это было именно так.
— Я была помолвлена с одним хорошим парнем, но он умер в прошлом году, — сообщила она и гордо прибавила: — Он учился в Хамильтоне. Пригласил меня туда на весенний бал, но подхватил пневмонию.
— Прости, — сказал Рене.
— У нас здесь с парнями туго. Был тут один, говорил, что устроит меня на работу в театр в Нью-Йорке, но знаю я эти басни! Одна моя подружка ездит в город, чтобы знакомиться со студентами. Сильно не повезло девушке, родившейся в таком месте! Понимаешь, здесь нет будущего. Я иногда знакомлюсь с мужчинами на корте, но это всё ненадолго.
Он слушал, а она сыпала беспорядочными фразами — в её речи угадывалось три разных человека: говорила то дебютантка, то бродяжка, то деревенская девчонка. Всё вместе — смесь невинности, оппортунизма и невежества — вызывало недоумение. Он чувствовал себя заморским гостем из далекой страны.
— Я соберу студентов, — пообещал он, к собственному удивлению. — Они должны оценить по достоинству такую красоту, даже если они больше ничего не оценят!
Но вышло совсем не так. И получаса не прошло, как полдюжины старшекурсников и даже дама, приглашенная в качестве хозяйки потчевать гостей чаем, догадались, что Рене, сам ещё об этом не догадываясь, отчаянно влюблен в эту девушку — вот почему он так расстроился, когда сразу двое студентов пригласили её на свидания. Когда она пришла к нему в следующий раз, никаких студентов уже не было.
— Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — сказал он.
— Я просто… Я просто не знаю, что сказать. Я и не думала…
— И не думай. Я буду думать за нас двоих!
— И будешь меня учить, — трогательно добавила она. — Я буду стараться!
— Свадьбу придется отложить на семь месяцев, потому что… Боже, как ты прекрасна!
Был июнь, и долгие летние вечера они проводили на веранде, сидя на качелях, всё ближе и ближе узнавая друг друга. Она чувствовала себя с ним как за каменной стеной — пусть и чуть слишком для неё высокой стеной.
Именно тогда условие в завещании Эдит впервые превратилось в помеху. Семь лет истекали лишь в декабре, а до него ещё надо было дожить. Объявить о помолвке означало подвергнуть Бекки чрезмерно пристальному вниманию университетских дам. Ну а поскольку он считал, что ему исключительно повезло обнаружить столь редкую жемчужину, и речи не могло быть о том, чтобы оставить её на время без присмотра в родной пучине Бингхема. Ведь в обществе недостойного юнца и в заглохшей машине посреди дороги её вполне могли заметить и другие ценители красоты, другие проницательные иностранцы. Кроме того, ей нужно было научиться держать себя в обществе — и он, по примеру свежеиспеченных железнодорожных «королей» Дальнего Запада, отправлявших своих зазноб прямо от барных стоек в женские школы, где их должны были подготовить к предназначенной им судьбой блистательной общественной карьере, думал о том, как было бы хорошо до свадьбы отправить Бекки с дуэньей во Францию. Но он не мог себе этого позволить и удовольствовался тем, что поселил её в доме по соседству, у Слокумов.
— Это расписание, — сказал он, — займет в нашей жизни очень важное место. Ни в коем случае не потеряй свой экземпляр!
— Да, милый.
— Твой будущий муж желает многого: жену-красавицу, хорошо воспитанного ребенка, и чтобы работа у него спорилась, а жить он хочет за городом. У нас мало денег. Но методический подход, — горячо заявил он, — метод, учитывающий и частное, и общее, позволит добиться успеха!
— Конечно, у нас всё получится.
Она его поцеловала, на мгновение к нему прильнула и ушла, а он сел и стал смотреть в окно на белок, продолжавших трудиться даже в сумерках.
«Как странно, — подумал он. — Мне приходится выступать в роли строгого наставника. Я должен показать моим девочкам, что труд прекрасен, а хорошие манеры — необходимы. А все остальное у человека либо уже есть, либо ему этого не дано.
Расписание — это щит. У меня нет времени продумывать детали, но нельзя и отдавать их воспитание на откуп голливудским торгашам целлулоидными баснями! Они должны расти; детей нельзя удерживать при себе вечно. Цена слишком высока, и кому-то всегда приходится платить по счету».
Он посмотрел на стол. На нем лежал знакомый, аккуратно сложенный лист бумаги с четко проступавшими прямыми линиями, напечатанными на пишущей машинке. Его близнец лежал на стуле, где только что сидела Бекки. Расписания, брошенные и забытые, остались рядом со своим создателем!
— Святые небеса! — воскликнул он, схватившись руками за свою рано поседевшую голову. — Куи комменсьемен! Ноэль!
II
Расписание Рене пришло в движение с дрожью в коленях и затруднённым дыханием, как при поднятии тяжестей. Его ход был нестабильным — на третий день Ноэль потеряла свой экземпляр и ушла с классом собирать гербарий. Брат Акелы, цветной парнишка, который с недавних пор заменял ушедшего в прекрасное далёко старого эконома и всё никак не мог обзавестись собственным именем в доме, напрасно прождал её два часа у школы, из-за чего Бекки пропустила тренировку, а обеспокоенная мадмуазель Сигур была вынуждена пожаловаться Рене. Все это случилось в тот самый день, когда Рене дошёл до отчаяния, пытаясь определить точную последовательность действий, которая заставила бы тысячи блестящих платиновых электродов красиво помутнеть в стеклянных лейденских банках. Придя домой, он устроил скандал, и Ноэль было велено ужинать в спальне отдельно от всех.
С каждым днём он все глубже и глубже погружался в свои эксперименты. В одном из них он пытался воплотить пришедшую ему в голову идею катализатора; второй основывался на новых данных о том, что существует два разных типа воды. Если бы ему удалось с помощью электролиза разложить на составляющие сто тысяч галлонов воды, то у него был бы материал для спектрографического анализа обоих типов, и это дало бы бесценные результаты. Эксперимент поддерживался не только научным фондом, но и коммерческой компанией; он обошёлся уже в десятки тысяч долларов: специально для него была построена небольшая электростанция, изготовили тысячу платиновых электродов — каждый в отдельной стеклянной банке — и это не говоря уже о времени, потраченном на сложную и утомительную установку оборудования.
Само собой, домашние дела отошли на второй план. Приятно было сознавать, что обе его девочки здоровы, заняты и с нетерпением ждут его дома каждый вечер. Но на тот момент все его заботы о семье этим и исчерпывались. У Бекки были теннис и список книг для чтения, который он составил по её просьбе. Она хотела стать достойной женой для Рене; она понимала, что сейчас он пытается возвести прочную конструкцию, которая потом послужит им всем надежной опорой в жизни, и она понимала, что именно напряжение текущего момента заставляло его теперь частенько придираться к мелочам. Когда вместо «любящего отца» перед Ноэль всё чаще стал являться «строгий директор», особенно когда речь шла об учёбе — к неё в дневнике стали появляться записи «невнимательна на уроке» — Бекки решила с ним поговорить. Рене настаивал, что пристальное внимание к манерам Ноэль вызвано его желанием облегчить ей жизнь в дальнейшем, когда ей понадобятся все её силы для чего-то настоящего — чтобы к этому моменту она не растратила их попусту на тщеславное завоевание ничего не стоящего одобрения одноклассников. «Либо тебе прививают хорошие манеры дома, — сказал Рене, — либо в тебя их вбивает кнутом общество, причем для молодых американцев раны могут быть и смертельные. Какая мне разница, «обожает» меня Ноэль или нет? Я ведь не жениться на ней собираюсь!»
И всё же метод не работал, несмотря на все усилия. Мешала обычная жизнь. Если бы, предусмотрительно встав подальше от дороги, Бекки в тот день его не ждала, или если бы он мог, никого не компрометируя, отправить ей сообщение о том, что ему надо задержаться на работе, он провёл бы лишние полчаса в лаборатории. И тогда кран не остался бы открыт, и свежая вода не влилась бы в уже отсортированную по составу изотопов воду, и не пришлось бы начинать всё сначала. Работа, любовь, ребенок — вполне обычные вещи, ничего сверхъестественного. Он всё обдумал заранее и составил расписание, учитывавшее даже мелкие проблемы.
— Давайте всё ещё раз обсудим, — сказал он, вновь собрав своих девочек. — Подумайте о том, что у нас есть метод, воплощенный в этом расписании. Методический подход лучше и правильнее субъективного.
— Не всегда, — ответила Бекки.
— Что ты хочешь сказать своим «не всегда», малышка?
— В жизни даже машины иногда ломаются, и наша не исключение, Рене! Какой смысл читать им расписание?
— Дорогая! — порывисто начал он. — Расписание мы должны читать сами себе! Мы планируем и прогнозируем. Мы заранее проверяем мотор и заправляем бак.
— Что ж, будем стараться, — ответила Бекки. — Правильно, Ноэль? И ты, и я, и наша машина!
— Ты смеешься, но я серьезно.
Она подошла к нему поближе.
— Я не смеюсь, милый. Я очень тебя люблю и стараюсь делать всё, что ты скажешь — я даже играю в теннис. Хотя с большим удовольствием переехала бы к тебе и ради тебя поддерживала бы в твоём доме чистоту и порядок.
— В моём доме? — он недоуменно осмотрелся. — Но здесь ведь чисто. Каждые две недели, по пятницам, сюда приходит убираться сестра Акелы.
Он вспомнил про этот разговор спустя неделю, когда вечером в субботу к нему в гости зашёл старший ассистент Чарльз Юм с женой. Они были старыми друзьями, и он сразу же заметил горящий огонёк старинной дружбы-готовой-на-любые-жертвы у них в глазах. Как поживает малышка Ноэль? Прошлым летом Ноэль неделю провела у них в гостях.
Рене крикнул Ноэль, чтобы она спустилась вниз, но ответа не было.
— Видимо, на улице, — махнул он рукой. — Тут у нас деревенская жизнь, знаете ли…
— Да, детям здесь раздолье, — ответила Долорес Юм. — Но вы присматривайте за ней, всякое ведь бывает — ребенка могут похитить, например.
В голове зашевелились тревожные мысли, но Рене их тут же отогнал.
— Ну а сам-то ты как, Рене? — спросила Долорес. — Чарльз говорит, ты просто горишь на работе!
— Прошу тебя, дорогая! — вмешался Чарльз. — Я всего лишь…
— Не перебивай. Я знакома с Рене гораздо дольше, чем ты. Вы, мужчины, оба целыми днями носитесь вокруг этих ваших банок, а по вечерам Рене наверняка полностью занят Ноэль.
Сказав это, она — или это Рене только показалось? — пристально посмотрела на него, наблюдая за его реакцией.
— Чарльз рассказывал, что у вас сейчас пошла легкая фаза, так что мы можем пригласить к себе Ноэль. А ты сможешь недельку отдохнуть, куда-нибудь съездить.
Рене не сдержался и резко ответил:
— Я не устал, и ехать никуда не собираюсь!
Прозвучало грубо. Рене очень хорошо относился к своему ассистенту, поэтому добавил:
— Само собой, совсем не потому, что Чарльз не сможет продолжить эксперимент без меня.
— Я думаю о твоей малышке Ноэль, не только о тебе. Детям очень нужно внимание.
Рене уже кипел от ярости и смог лишь вежливо кивнуть в ответ.
— Ну, если наше предложение тебя не устраивает, — продолжала Долорес, — почему бы тебе не нанять негритяночку, чтобы приглядывала за Ноэль по вечерам? Заодно бы и дом помогала убирать. Французы, возможно, и аккуратнее американцев, но что касается чистоты — на мой взгляд, тут все одинаковы.
И она оценивающе провела рукой по верху шкафа.
— Боже мой! — с благоговейным ужасом воскликнула она. На руке блестела полоса омерзительно жирной, гадкой и черной смеси мебельного лака и вековой, глубоко въевшейся в дерево, сажи.
— Какой ужас! — воскликнул Рене. И ведь не далее как на прошлой неделе он сам не разрешил Бекки убраться в доме! — Тысяча извинений. Позволь, я принесу…
— Ну что ж, и поделом мне, — признала она. — Пожалуйста, не волнуйся. Я знаю этот дом как свои пять пальцев.
Когда она ушла, Чарльз Юм сказал:
— Вынужден перед тобой извиниться за Долорес. Она у меня со странностями, но это, само собой, не повод лезть не в свое дело и распускать руки.
Он умолк. Потому что в комнату неожиданно влетела его жена, и мужчины тут же почувствовали: что-то случилось. У неё на лице застыла оскорбленная, возмущенная гримаса, словно ей только что нанесли личное оскорбление.
— Мог бы предупредить, что наверх лучше не подниматься, — сказала она Рене. — Твоя личная жизнь меня не касается, но от тебя, Рене, я такого не ожидала.
Рене некоторое время пребывал в недоумении. Догадка родилась быстро, а Долорес холодно продолжила, не дав ему заговорить:
— Естественно, я подумала, что в ванной Ноэль — только поэтому и вошла.
Теперь Рене утратил дар речи: он сделал медленный глубокий вдох, медленно поднял руки к глазам, покачивая головой в такт «тик-так, тик-так, тик-так» часов. Затем резким движением положил карты на стол и стал оправдываться. Девушка — это племянница соседки… Но уже посреди потока уклончивых слов он понял, что всё без толку. Долорес был примерно годом старше военного поколения, принимавшего что угодно как само собой разумеющееся. Он знал о том, что до свадьбы она была в него немного влюблена, и он понял, что эта история обязательно просочится в общество университетского городка. Он был в этом уверен и тогда, когда она, наконец, притворилась, что поверила, и даже тогда, когда Чарльз, уже в дверях, с пониманием взглянул ему в глаза, дав безмолвное обещание заставить жену не распускать язык.
— Как нехорошо получилось, — огорчилась Бекки. — Как назло, у Слокумов сегодня вода не шла вообще, жара несусветная, я вся взмокла, вот и решила на секундочку заскочить ополоснуться. Видел бы ты лицо этой женщины, когда она вошла! «Ах, да ведь это не Ноэль!» — сказала она, и тут не поспоришь. Оттуда, где она стояла, все было отлично видно.
***
Стоял ноябрь, и университетский городок раз в неделю расцветал красочным безумием фиалок и хризантем, запахом хот-догов и значками футбольных команд, а по желто-красным тоннелям аллей носились потоки машин. Обычно — но не в этом году — Рене ходил на матчи. Сейчас его занимала лишь игра драгоценной воды, которая была и не водой вовсе, а божественной, непостижимой жидкостью, которой можно было, наверное, лечить психические болезни у африканских бородавочников или даже выращивать траву на камнях. Иными словами, он выступал в роли преданного слуги своего катализатора, каждое утро тускло мерцавшего ему из стеклянных темниц и закутанного в платиновую проволоку стоимостью в пять тысяч долларов.
К нему как-то раз привел он Бекки и Ноэль, потому что в тот день все слишком рано вышли из дома. Но, рассказывая им об эксперименте, он испытал легкое разочарование, потому что Ноэль была полностью поглощена изучением расписания. Для Бекки звенящая напряжением и залитая солнечным светом комната была окутана романтикой — там пахло таинственными газами, витали слабые ароматы рождающегося на глазах знания, а в лейденских банках шипел электрический ток.
— Папа, можно взглянуть на твоё расписание? — попросила Ноэль. — В моём есть одно непонятное место, никак не могу понять, что там написано.
Он рассеяно протянул ей свой листок — тембр и громкость звуков в установке вдруг изменились, и он понял: что-то происходит. Он встал на колени у тонкой стеклянной посудины, вооружившись авторучкой.
Вчера он изменил условия эксперимента, и теперь быстро записывал:
Расход 500 см3 в минуту, температура 255°C. Новая газовая смесь: 2 части кислорода на 1,56 частей азота. Слабое реактивное действие, около процента. Меняем состав на 2 части кисл. на 1,76 частей аз. Температура 283°C, платиновая нить накаливания раскалена докрасна.
Теперь он быстро записывал показания датчика давления. Прошло десять минут. Нить накаливания то раскалялась, то меркла, а Рене записывал цифры. Наконец он встал — и даже удивился, обнаружив рядом Бекки и Ноэль; работа заставила его забыть об их существовании.
— Да, ничего не скажешь: повезло! — сказал он.
— Мы в школу опаздываем, — заметила Бекки, а затем извиняющимся тоном добавила: — А что случилось, Рене?
— Ну, так сразу не объяснить…
— Сам знаешь, папочка, — с укором заметила Ноэль, — мы вообще-то должны соблюдать расписание.
— Да-да, конечно. Идите. — Он торопливо поцеловал каждую в затылок, с радостной гордостью посмотрел на девочек еще раз, тут же выбросил их из головы и стал мерить шагами лабораторию — оставя мысленно мирскую суету, как алтарный служка. И электролиз, кажется, тоже ускорился… Оба эксперимента, как строптивая команда, неожиданно решили подчиниться тренеру, почувствовав, что им не выдержать такого напора.
Пришёл Чарльз Юм, но он не стал ему рассказывать о катализаторе, потому что они тут же занялись водой. Лишь к полудню у него дошли руки до записей — и тут его как громом ударило: записей не было! Он писал на обороте листа с расписанием, но он оказался девственно чист, словно он писал исчезающими чернилами или всё ему лишь пригрезилось. Он догадался, что произошло на самом деле: он писал на обороте экземпляра Ноэль, который она забрала с собой в школу. Тут как раз подвернулся брат Акелы, который привез какую-то заказную бандероль, и он тотчас отправил его в школу, поручив забрать копию расписания у Ноэль в обмен на свою. Данные его наблюдений были уникальны, поскольку, невзирая на заклинания: «Вот, вот! Смотри, Чарльз! Скорее иди сюда, смотри!», катализатор теперь отказывался работать.
Они с Чарльзом вышли пообедать на Мейн-стрит, и он заволновался: куда запропастился брат Акелы? После обеда они расстались — Чарльзу надо было заскочить в контору городской химической лаборатории поругаться о поставках.
— Да не волнуйся ты так! — сказал он. — Проветри лучше комнату, от хлоридазота дышать нечем.
— Хорошо.
— Знаешь… — тут Чарльз смутился. — Я, конечно, не одобряю поведения Долорес, но должен тебе сказать, что ты с этой работой уже перегибаешь палку.
— Вовсе нет, — возразил Рене. — Я просто очень хочу получить свои записи. Такие условия эксперимента, возможно, получатся вновь лишь месяцы спустя — а может, и никогда.
Едва он остался один, как зазвонил телефон. В трубке послышался далекий голос Ноэль, звонившей из школы.
— Папа, это ты?
— Да, солнышко.
— Тебе по телефону лучше слышно по-английски или по-французски?
— Что? А, ну как тебе удобнее.
— Так вот, я про расписание…
— Ну, само собой! Ты ведь забрала моё расписание. Зачем?
Голос Ноэль звучал неуверенно:
— Но я не забирала, папа! Ты дал мне своё расписание с какими-то непонятными значками на обороте.
— Это не непонятные значки! — воскликнул он. — Это очень ценные данные. Именно из-за них я послал брата Акелы поменять расписания. Вы поменялись?
— Когда он приехал, я уже ушла на французский, так что он уехал — он сегодня вообще ничего не соображает, день сегодня, что ли, такой? У меня теперь вообще нет расписания, и я не знаю, то ли за мной должна приехать Бекки после тренировки, то ли мне идти гулять с Шериданами и оттуда пешком домой?
— У тебя нет расписания? — переспросил он, чувствуя, как мир вокруг начинает рушиться.
— Не знаю, куда оно подевалось. Может, я оставила его в машине?
— Ты оставила его в машине?!
— Так оно ведь было не моё!
Он уронил трубку, поскольку обе его руки в этот момент инстинктивно взлетели вверх; кисти чуть не покинули запястья, но всё же опустились обратно под действием силы тяготения. Затем он опять взял трубку.
— … потому что школа закрывается в четыре, и если я буду ждать Бекки, а она не приедет, то дверь закроют, и я останусь на улице.
— Послушай, — сказал Рене. — Слышишь меня? Мне лучше говорить по-английски или по-французски?
— Как хочешь, папочка.
— Ладно. Тогда слушай: до свидания!
И он повесил трубку. Впервые пожалев, что у него в доме нет телефона, он выбежал на Мейн-стрит и поймал такси, которое тут же, бессознательно давя ногой на воображаемый пассажирский акселератор, погнал в направлении к дому.
Дверь была заперта; машины не было; горничной не было; Бекки тоже не было. Он понятия не имел, куда она могла уехать? Слокумы тоже ничего не знали. Его записи могли быть где угодно, их могли выбросить на улицу, скомкав и навсегда лишив его этих данных.
«Но ведь Бекки поймет, что это расписание, — подбадривал он себя. — Она ведь не дурочка, чтобы выбросить наше расписание!»
Он был отнюдь не уверен, что оно осталось в машине. Но на всякий случай взял такси и велел ехать в «цветной» район — а вдруг удастся что-нибудь выяснить у брата Акелы? До этого Рене никогда не доводилось искать негра в черном квартале американского города. Поначалу он даже представить себе не мог, что это такое, но спустя полчаса проблема обрела присущие ей внушительные очертания.
— Эй, не подскажете, где тут живёт брат Акелы, или сестра Акелы? — окликал он черных как смоль изумлённых прохожих.
— Шеф, да я даже саму Акелу не знаю!
Рене попытался хотя бы вспомнить, имя это или фамилия — но вынужден был признать, что никогда этого не знал. Время шло, и он всё более убеждался в том, что преследует фантома; ему уже становилось стыдно спрашивать о месте расположения столь явно призрачной и столь явно нематериальной сущности, как обитель Акелы. Изложив свое дело с дюжину раз, изредка пытаясь скрыть суть под лицемерным предлогом поисков сестры Акелы, он почувствовал, что сейчас сойдёт с ума.
Похолодало. Из нахлобученного по-зимнему неба сейчас вот-вот начнет падать снег — который саваном накроет его брошенные на улице записи, подумал Рене. Он бросил поиски и велел таксисту поворачивать домой, надеясь, что Бекки уже вернулась. Но в доме было пусто и холодно. Такси в ожидании тарахтело на улице; он подбросил угля в камин и поехал обратно в город. Надо держаться поближе к Мейн-стрит, подумал он, тогда рано или поздно он обязательно наткнется на Бекки с машиной. Ведь в четко разделённом сообществе из семи тысяч человек не так уж много мест, где можно скоротать вечер. У Бекки здесь не было друзей, впервые пришло ему в голову. Ей практически негде было быть.
Утратив цель и чувствуя себя неуловимым, как брат Акелы, он шёл, куда глаза глядят, заглядывая в каждую забегаловку и кафе. Молодежь всегда что-то ест. Не имело смысла спрашивать, не видел ли кто её, потому что здесь Бекки была лишь никому не ведомой тенью — он сам не позволял ей воплотиться. Реальностью обладали лишь две вещи: его расписание, из-за утраты которого он чувствовал себя потерянным и беспомощным, и данные, записанные на его обороте.
С каждой минутой становилось всё холоднее и холоднее. Налетевший из переулков у Колледж-Холл порыв зимнего ледяного ветра заставил его задуматься, забрала ли Бекки Ноэль? Что там такое говорила Ноэль, что останется ждать на улице, когда закроют школу? Только не в такую погоду! Почувствовав неожиданно беспокойные угрызения совести, Рене опять взял такси и поехал к школе, но она была уже закрыта и в окнах не горел свет.
«Что ж, значит, и она потерялась, — подумал он. — Очень может быть, что она решила пойти домой одна и её похитили, или она подхватила простуду, или попала под машину».
Он вполне серьёзно раздумывал, а не заехать ли в полицейский участок, и не поехал лишь потому, что не смог придумать, что бы такого можно было там сказать, не утратив при этом остатки достоинства.
«… что взрослый образованный человек, ученый, ухитрился за один вечер, в таком маленьком городе, потерять всё, что у него было?»
III
А между тем Бекки замечательно проводила время. Пригнав в полдень машину обратно, брат Акелы вручил ей расписание Ноэль, лишь кратко заметив, что не смог отдать его Ноэль, потому что с ней не встретился. Европейцев с их культурой ему на сегодня уже было достаточно, мысленно он уже пересёк Средиземное море, и попытка Бекки вытянуть из него дальнейшую информацию не увенчалась успехом.
У одной из её подруг по теннису появилась возможность через знакомых снять клубный теннисный корт на начало вечера. Они отлично поиграли; Бекки сильно вспотела, почти насквозь промокла; незнакомая, накачанная энергией атмосфера вызвала у неё благоговейный трепет. А после игры, ощущая прилив сил и умиротворение, она открыла расписание, чтобы выяснить свои обязанности на вечер. В расписании значилось заехать за Ноэль, и Бекки отправилась в путь, размышляя понемногу обо всем: о себе и о теннисе; о Ноэль, которую она, получив возможность узнать получше в те вечера, когда Рене задерживался в лаборатории, понемногу начала любить; о Рене, в котором она видела заманчивый секрет силы. Но когда она добралась до школы и обнаружила на воротах написанную второпях карандашом записку от Ноэль, в ней вдруг поднялась волна протеста.
Дорогая Бекки! Я взяла папино расписание и потеряла его, теперь не знаю приедешь ты или нет. Миссис Юм сказала, что я могу подождать у неё дома, так что если ты это читаешь, пожалуйста, заезжай за мной к ней. Ноэль.
Если и был на свете человек, встречи с которым Бекки всеми силами старалась избежать, то это была именно миссис Долорес Юм. В этом она была абсолютно уверена и даже не могла вообразить, что бы такое могло заставить её появиться в доме миссис Юм? Её отнюдь не тянуло к леди, которая столь неприязненно осматривала её в ванной — мягко выражаясь, она не горела желанием когда-либо увидеть её вновь.
Она злилась на Рене. Как ни крути, а получалось, что он её стыдится. В глубине души она отдавала себе отчет в сложности его нынешнего положения, но после тренировки у неё на щеках играл чудесный здоровый румянец, и ей вдруг показалось оскорбительным, что кто угодно может думать о ней пренебрежительно. Теории Рене — всё это очень хорошо и правильно, но она давно уже могла бы быть в сто раз счастливее, если бы они объявили о своей помолвке — пусть даже она стала бы главной темой разговоров университетских кумушек на месяц или два. Бекки чувствовала себя человеком низшей касты, и у неё возникло чувство неполноценности. Что, в свою очередь, привело к тому, что жизнь по расписанию показалась ей своего рода тиранией, и уже не раз она задумывалась, а не слишком ли много она приносит в жертву, полностью и беспрекословно подчиняя каждый час каждого дня своей жизни чужой воле?
«Пусть сам едет за Ноэль, — решила она. — Я умываю руки. Раз уж ты такой мудрый, надо было следить, чтобы я не попадала в такие ситуации».
Прошёл ещё час, а Рене всё никак не мог вспомнить, куда же он её отправил? Он распланировал её дни, но до сих пор никогда особо не задумывался, чем же она должна была их заполнять? В глубоком унынии возвращаясь обратно в лабораторию, он ускорил шаг, увидев здание — теперь его снедала новая забота. Он отсутствовал уже три часа; барометр неуклонно падал, а три окна так и оставались открытыми; он никак не мог припомнить, кто именно — он сам или Чарльз? — должен был попросить сторожа не прекращать топить в выходные. Баночки-баночки, его драгоценная вода в лейденских банках… Он влетел в старое здание, почти не касаясь покрытых инеем ступенек, в ужасе от того, что ему сейчас предстоит там увидеть.
Тяжело дыша, он открыл дверь — и в этот момент закупоренная банка с хрустящим хлопком раскололась. В трех длинных помещениях тесными рядами поблескивала почти тысяча таких же банок, и он затаил дыхание, ожидая, что они тоже сейчас лопнут — ему показалось, что он уже слышит безнадежный хруст стекла. Он увидел еще одну разбитую банку, а в дальнем ряду — ещё одну. В комнате стоял жуткий холод, снежный ветер задувал во все три окна; металлические краны обледенели.
На цыпочках — опасаясь, что одно неверное движение повлечет за собой девятьсот девяносто семь катастроф — он вышел в холл. Тут его сердце радостно застучало, потому что до него донесся глухой и вселяющий надежду грохот лопаты сторожа в подвале.
— Топи что есть мочи! – крикнул он вниз, и спустился еще на пролет, чтобы его наверняка услышали. — Сильнее, как можно сильнее! Не останавливайся, кидай побольше… — он забыл, чем топят котел: — да, побольше палок!
Он поспешил обратно в лабораторию, опять встав на цыпочки у входа. Когда он вошёл, хрустнули ещё две банки у северного окна, зато батарея на ощупь стала чуть теплее. Он снял пальто, снял пиджак, заткнул ими одно окно, вытащил стоявший в лаборатории на всякий случай электрический обогреватель и затем включил все электроприборы в помещении. Периодически он останавливался и прислушивался, готовясь к худшему, но краткие роковые предсмертные крики больше не раздавались. К тому времени, когда он закончил изолирование пяти лопнувших банок и проверил степень замерзания всех остальных, от батарей уже веяло ровным теплом.
Он всё ещё механически носился по комнате, и руки его всё еще тряслись, когда с первого этажа донесся голос Ноэль — и наверху появились и она, и Долорес Юм, обе закутанные от холода по самые уши.
— Вот ты где, Рене! — жизнерадостно произнесла Долорес. — А мы трижды сюда звонили, и ещё обзвонили всех в городе. Мы предлагали Ноэль у нас поужинать, но она так беспокоилась о тебе! А что это у вас за история с расписаниями? Вы что, тренируетесь не опаздывать на поезд?
— Ты о чём? — всё ещё не придя в себя, ответил он. — Долорес, понимаешь ли ты, что произошло здесь, в этой комнате?
— Тут очень холодно.
— Вода в наших банках замерзла. Мы их почти потеряли!
Хлопнула дверь котельной, затем на лестнице послышались шаги сторожа.
Придя в ярость от такого равнодушия окружающих, он повторил:
— Мы их почти потеряли!!!
— Ну так пока ты не… — Долорес внимательно смотрела на размытое пятно в дальнем конце поля недавней битвы блестящих банок. — Раз уж мы здесь встретились, Рене, мне бы хотелось тебе кое-что сказать — я считаю, что это так же важно, как и твои банки. Вдовец, в одиночестве заботящийся, защищающий и направляющий несмышленого ребенка — в этом есть что-то удивительно прекрасное. И мне кажется, что это прекрасное не нужно так беспечно разрушать.
Второй раз за этот день Рене всплеснул руками — но в предыдущий раз он немного потянул запястья, уже забыв об этом в глубоком смятении, и теперь чуть не вывихнул руки.
— Какого ты ждешь ответа? — взвыл он. — Послушай, Долорес: тебе надо почаще появляться в лаборатории. Есть что-то удивительно прекрасное в платиновом электроде!
— Я думаю лишь о Ноэль, — невозмутимо сказала Долорес.
И в этот момент в комнату вошёл сторож, чье лицо полностью скрыла толстая маска угольной пыли. Первой сторожа узнала Ноэль. Это была Бекки Снайдер!
IV
В таких вот абсолютно не укладывающихся в систему обстоятельствах мир в лице Долорес Юм впервые узнал о помолвке Рене и Бекки. Но для Рене даже такое событие оказалось на втором плане после того, как он с изумлением узнал, что самая первая банка лопнула в тот миг, когда в лабораторию вошла Бекки; и она вспомнила, что вода расширяется при замерзании, и догадалась об опасности; и к тому моменту, когда он появился в лаборатории, она уже сорок минут топила котел; и что она, оказывается, два года назад подрабатывала дежурной в котельной в Бингхеме — «там у нас в свободное время заняться-то особо нечем».
Долорес с подобающей любезностью приняла эту новость, хотя сочла нужным заметить, что в дальнейшем ей будет несколько сложно узнавать Бекки, если та и дальше будет появляться перед ней в столь разительно отличающихся обличьях.
— Рискну предположить, что всё это как-то связано с расписанием, о котором я уже столько слышала?
— Расписанием я растопила котел, — сказала Бекки; но увидев, как при этом внезапно подскочил и изменился в лице Рене, тут же добавила: — Не тем, на котором были заметки! То лежит на сиденье в машине.
— Так, это для меня уже слишком, — признала Долорес. — Не удивлюсь, если вы все сегодня останетесь спать прямо здесь — прямо в этих самых банках?
Ноэль вдвое сложилась от смеха.
— А почему бы и нет? Посмотри в расписании, папа — там так и написано?
Рассказ написан в коттедже «Ла-Пакс» (недалеко от Балтимора) в декабре 1932. Опубликован в «Сатердей Ивнинг Пост» 18 марта 1933, гонорар составил $3000.
Фицджеральд снял «Ла-Пакс» после того, как Зельда в феврале отправилась на лечение в больницу Джона Хопкинса. Несмотря на то, что работа над завершением романа «Ночь нежна» успешно продвигалась, постоянно требовались деньги, что вынуждало Скотта писать рассказы.
В основе сюжета личный опыт Скотта Фицджеральда, который в одиночку воспитывал ребенка, пока мать находилась в больнице. Рассказ также можно считать шуткой «для своих», поскольку составление списков и расписаний было известным пристрастием самого Скотта Фицджеральда. Рене вдовец; начиная с этого рассказа, во всех рассказах Скотта, где действие происходит в семье, мать обычно мертва или находится на лечении вне семьи, что отражало его семейную ситуацию.
Рассказ вполне типичный для Скотта Фицджеральда в «Сатердей Ивнинг Пост». Текст не задумывался для цикла рассказов о Гвен, который будет писаться позже. Тем не менее, в сюжете среди прочего присутствует разработка конфликта «отцов и детей», которому посвящен цикл о Гвен, и этот рассказ идеально вписывается в цикл о Гвен.
Оригинальный текст: On Schedule, by F. Scott Fitzgerald.