Ф. Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби
Глава 8
В ту ночь я почти не спал; над проливом надрывался ревун маяка, и я метался в каком-то полубреду между чудовищной реальностью и жуткими, пугающими видениями. Ближе к рассвету я услышал, как к дому Гэтсби проехало такси, тотчас же вскочил с кровати и начал одеваться. Я чувствовал, что мне надо ему что-то сказать, о чем-то предупредить – а утром будет уже поздно.
Идя напрямик по лужайке, я увидел, что входная дверь распахнута, а сам он сидит, прислонившись к столу, в большом зале, охваченный то ли унынием, то ли сном.
– Ничего не произошло, – грустно сказал он. – Я стоял и ждал, и где-то около четырех она подошла к окну, постояла там с минуту, а потом выключила свет.
Никогда еще его дом не казался мне таким громадным, как в ту ночь, когда мы метались по огромным комнатам в поисках сигарет. Мы раздвигали шторы, похожие на театральные занавесы, и ощупывали необъятные темные стены в надежде найти выключатели. Я даже налетел на призрачно-черный рояль, разразившийся нестройной гаммой. Везде лежал толстенный слой пыли, воздух в комнатах казался затхлым, словно их много дней не проветривали. На каком-то столике мне попался на глаза ящичек для сигар, где обнаружились две почти окаменевшие сухие сигареты. Распахнув в гостиной французские окна, мы сели и закурили, пуская дым в предрассветный мрак.
– Вам надо уехать, – сказал я. – Они наверняка вычислят вашу машину.
– Уехать сейчас, старина?
– Поезжайте на недельку в Атлантик-Сити или в Монреаль.
Он об этом и слышать не желал. Возможно, он не мог оставить Дейзи, пока не узнает, что же она решит и что намеревается делать дальше. Он цеплялся за последнюю надежду, и у меня не хватило смелости вернуть его в реальный мир.
Именно той ночью он поведал мне загадочную историю своих юношеских странствий с Дэном Коуди – поведал потому, что «Джей Гэтсби» разбился, словно стекло, о циничное злословие Тома, и многолетняя тайная буффонада подошла к концу. Мне кажется, что тогда он мог легко признаться в чем угодно, но ему хотелось говорить о Дейзи.
Она была первой «девушкой из приличной семьи», которую ему довелось встретить. Ему и раньше доводилось общаться с людьми ее круга при различных обстоятельствах, о которых он предпочел не распространяться, однако его и их разделяла невидимая колючая проволока. Дейзи оказалась для него неимоверно желанной. Он начал бывать в ее доме – сначала в компании других офицеров из Кемп-Тейлора, потом один. Дом поразил его – он никогда в жизни не видел такого прекрасного дома. Но еще большую остроту его ощущениям придавал тот факт, что там жила Дейзи: для нее это было столь же обыденно, как для него палатка в военном лагере. Там царила какая-то тайна, что вот-вот откроется, загадка спален на верхних этажах, куда более красивых и прохладных, чем остальные, таинственная атмосфера веселья, разливавшегося по коридорам, и любовных признаний – не давнишних, переложенных цветками лаванды и спрятанных в дальний ящик, – а только что произнесенных, благоухающих запахами сияющих авто последней модели и званых танцевальных вечеров, цветочное убранство которых еще не успело увянуть. Его волновало и то, что в Дейзи были влюблены многие мужчины, – это еще больше возвышало ее в его глазах. Он ощущал ее присутствие в любом уголке дома, оно наполняло сам воздух отзвуками еще не смолкших пылких слов.
Однако он отдавал себе отчет в том, что оказался в доме Дейзи лишь благодаря невероятно благоприятному стечению обстоятельств. Какое бы блистательное будущее ни открывалось перед Джеем Гэтсби, в ту пору он был практически нищим молодым человеком без прошлого, и призрачный покров мундира мог в любое мгновение свалиться с его плеч. Поэтому он в полной мере воспользовался отпущенным ему временем. Он брал все, до чего мог дотянуться, хватал жадно и бесцеремонно – и, в конце концов, одним тихим октябрьским вечером он взял Дейзи, взял, прекрасно понимая, что не имеет никакого права даже коснуться ее руки.
Возможно, он мог презирать себя за это, поскольку, несомненно, добился ее путем обмана. Я не хочу сказать, что он морочил ей голову сказками о немыслимых миллионах, однако он намеренно вызвал у Дейзи чувство уверенности; он позволил ей поверить, что принадлежит к тому же кругу, что и она, и что он целиком и полностью может взять на себя все заботы о ней. На самом же деле он не обладал такими возможностями: за его спиной не стояло состоятельное семейство, и каждую минуту по прихоти безликого правительства он мог отправиться в любую точку земного шара.
Однако он не презирал себя, и все повернулось совсем не так, как он воображал. Возможно, он намеревался взять то, что мог, и отойти в тень – однако вдруг обнаружил, что связал себя неким рыцарским обетом. Он знал, что Дейзи какая-то особенная и восхитительная, но до конца не понимал, насколько особенной и восхитительной может оказаться «девушка из приличной семьи». Она исчезла в своем роскошном доме, в своей богатой, насыщенной жизни, оставив Гэтсби… – да ничего ему не оставив. Он считал себя ее мужем – вот и все.
Когда два дня спустя они встретились вновь, именно у Гэтсби перехватывало дыхание, и именно он чувствовал себя в чем-то преданным. Веранда ее дома ярко светилась покупной роскошью сияния звезд, плетеное канапе импозантно скрипнуло, когда она повернулась к нему и он поцеловал ее в сложенные кокетливым бантиком губы. Она немного простудилась, и легкая хрипота придавала еще большее очарование ее голосу. Гэтсби с превеликим удивлением созерцал таинственную юность в чертогах и узилищах богатства, вдыхал свежий запах одежд, своим взором вбирая в себя Дейзи, сиявшую серебром, гордую и надежно защищенную от всех жизненных невзгод и страданий бедняков.
***
– Не могу вам описать, старина, насколько я поразился, осознав, что люблю ее. Какое-то время я даже надеялся, что она меня бросит, но этого не произошло, поскольку она тоже в меня влюбилась. Ей казалось, что я много знаю, потому что я жил совсем иной жизнью и знал совсем не то, что знала она. Так вот, я и думать забыл о каких-то там честолюбивых планах, с каждой минутой все больше поглощаемый любовью. Мне вдруг стало все равно. Какой смысл чего-то добиваться, если мне было куда приятнее говорить ей о том, чего я собираюсь добиться.
Накануне его отправки за границу они с Дейзи долго сидели обнявшись и молчали. Стоял холодный осенний день, в комнате горел камин, и ее щечки разрумянились от жара. Иногда она шевелилась, и он чуть передвигал обнимавшую ее руку. Лишь однажды он поцеловал ее темные, блестящие волосы. В тот день им было так светло и покойно в объятиях друг друга, словно они старались получше запомнить каждую минуту перед предстоявшей назавтра разлукой. За месяц своей любви они никогда не были так близки друг другу и никогда столь безгранично друг в друге не растворялись, как в тот прощальный день, когда она молча прикасалась губами к его обтянутому кителем плечу, а он нежно гладил кончики ее пальцев, словно она спала и он боялся потревожить ее сон.
***
На войне он сделал головокружительную карьеру. На фронт отправился капитаном, а после аргоннских боев его повысили до майора и назначили командиром пулеметного полка дивизии. После Перемирия 11 ноября он отчаянно рвался домой, однако из-за каких-то сложностей или просто в результате неразберихи оказался в Оксфорде. Он очень волновался, поскольку в письмах Дейзи проскальзывали нервозность и даже отчаяние. Она не понимала, почему он не может вернуться. Внешний мир все больше давил на нее, и ей хотелось видеть его рядом с собой и убедиться, что она поступает правильно.
Ведь Дейзи была так молода, а ее замкнутый, искусственный мир был наполнен орхидеями, легким, ненавязчивым снобизмом и оркестрами, задававшими ритм всему году и выражавшими в новых мелодиях всю грусть и печаль жизни. Ночь напролет саксофоны стонали в безысходной тоске «Бил-стрит блюза», в то время как сотни пар золотых и серебряных туфель поднимали сверкающую пыль. Даже в час унылого чаепития в дальних комнатах продолжала бушевать нескончаемая сладостная лихорадка; тут и там мелькали и исчезали новые лица, словно лепестки роз, гонимые звуками грустных тромбонов.
С началом нового светского сезона Дейзи снова погрузилась в эту сумеречную вселенную. Она вдруг опять стала каждый день назначать десяток свиданий пяти-шести молодым людям и засыпать на рассвете рядом со сброшенным на пол вечерним платьем, где жемчуга и шифон переплетались с увядающими орхидеями. И все это время в глубине души она металась в поисках решения. Ей хотелось устроить свою жизнь сейчас же, немедленно, а к решению ее должна подтолкнуть некая сила – любовь, деньги, безусловный практицизм, – которая бы находилась рядом.
В середине весны эта некая сила обрела реальные черты в лице Тома Бьюкенена, прибывшего в Луисвилл. Надежность и основательность присутствовали как в его облике, так и в положении в обществе, и Дейзи льстило его внимание. Безусловно, она пережила определенную внутреннюю борьбу и несомненное облегчение. Гэтсби получил ее письмо, когда еще находился в Оксфорде.
***
На Лонг-Айленде уже почти рассвело, и мы отправились открывать окна во всех комнатах первого этажа, впуская в дом серо-золотистую утреннюю зарю. На покрытую росой лужайку вдруг упала тень дерева, а в синеватой листве запели невидимые птицы. Воздух шевельнулся, подул еле заметный ласковый ветерок, обещая дивный прохладный день.
– Не думаю, что она вообще его когда-нибудь любила. – Гэтсби отвернулся от окна и посмотрел на меня с каким-то вызовом во взгляде. – Хочу вам напомнить, старина, что вчера днем она очень нервничала и волновалась. Он выложил ей все таким тоном, что она испугалась: в ее глазах я предстал каким-то дешевым шулером или мелким жуликом. В результате она едва понимала, что говорит.
Он с мрачным видом опустился на стул.
– Конечно, она могла любить его какую-то минуту, когда они только поженились. Но и тогда она больше любила меня, понимаете?
Он вдруг произнес удивившую меня фразу.
– В любом случае, – сказал он, – это было ее сугубо личным делом.
Что я мог из этого заключить? Разве что предположить, что он чувствовал в их отношениях такую глубину, которую невозможно измерить.
Он вернулся из Франции, когда Том и Дейзи еще были в свадебном путешествии. На остатки своего армейского жалованья он совершил печальное паломничество в Луисвилл, куда его влекла какая-то неодолимая сила. Он пробыл там неделю, бродя по улицам, где ноябрьскими вечерами гулко отдавались их шаги, и обходя заветные места, куда они ездили на ее белом авто. Так же, как дом Дейзи всегда казался ему куда более загадочным и веселым по сравнению с остальными, сам город, хоть уже и без нее, преисполнился для него еще большей меланхолической прелести.
Он уехал с чувством, что, поищи он получше, возможно, и нашел бы ее, что она все-таки осталась там. В сидячем вагоне – на более комфортабельный денег уже не осталось – было невыносимо жарко. Он вышел в открытый тамбур и сел на откидное сиденье, глядя, как вдаль уплывают вокзал и незнакомые дома. Потом потянулись весенние поля; какую-то минуту параллельно поезду бежал желтый трамвай, где сидели люди, возможно, когда-то видевшие на улицах Луисвилла волшебную бледность ее лица.
Поезд повернул и стал отдаляться от солнца, которое своими закатными лучами словно благословляло таявший вдали город, некогда осененный ее дыханием. Он в отчаянии протянул руку, стараясь сохранить хотя бы прикосновение ветерка, овевавшего то место, где он любил и был счастлив. Но поезд шел все быстрее, город растворился в расплывчатой дымке, и он понял, что лучшие и счастливейшие дни его жизни ушли безвозвратно.
Было уже девять утра, когда мы закончили завтрак и вышли на крыльцо. За ночь погода резко переменилась, и воздух дышал ароматами осени. К нам подошел садовник, последний из прежних слуг Гэтсби.
– Я нынче собираюсь спустить воду в бассейне, мистер Гэтсби. Скоро листья начнут опадать, а от них всегда беда с трубами.
– Только не сегодня, – ответил Гэтсби. Он с каким-то виноватым видом повернулся ко мне. – Знаете, старина, я ведь так за все лето и не поплавал в бассейне.
Я посмотрел на часы и поднялся.
– У меня до поезда осталось двенадцать минут.
Мне не хотелось ехать в город. Работать все равно не получится, но главное было не в этом – мне не хотелось оставлять Гэтсби одного. Я пропустил свой поезд, потом еще один, прежде чем все-таки решился.
– Я вам позвоню, – в конце концов сказал я.
– Обязательно позвоните, старина.
– Где-то около полудня.
Мы медленно спустились по ступеням.
– Наверное, Дейзи тоже позвонит. – Он с надеждой посмотрел на меня, словно ожидая подтверждения.
– Да, наверное.
– Ну, до свидания.
Мы пожали друг другу руки, и я пошел. Чуть-чуть не дойдя до живой изгороди, я вдруг вспомнил что-то и обернулся.
– Все они – жалкие пигмеи! – прокричал я во весь голос. – Они и мизинца вашего не стоят!
Я никогда не жалел об этих своих словах. Это была моя единственная похвала в его адрес, поскольку с первого до последнего дня я относился к нему с неодобрением. Сначала он просто вежливо кивнул, а потом его лицо расплылось в ослепительной понимающей улыбке, словно все это время только мы с ним знали об этом. Его роскошный розовый костюм показался мне кучей тряпья, ярким пятном, сиявшим на фоне белого мрамора ступеней. И тут я вспомнил самый первый вечер, когда я пришел в его «родовое гнездо» три месяца назад. На лужайке и аллее толпились гости и зубоскалили о его пороках, а он стоял на тех самых ступенях и махал им рукой на прощание, свято храня свою нетленную мечту.
Я поблагодарил его за гостеприимство. Мы всегда благодарили его за радушие – и я, и другие.
– До свидания! – крикнул я. – Спасибо за прекрасный завтрак, Гэтсби!
***
Приехав в Нью-Йорк, я какое-то время пытался вносить котировки в биржевой реестр акций, а потом вдруг заснул во вращающемся кресле. Где-то около полудня меня разбудил телефонный звонок, и я вскинулся, вытирая вспотевший лоб. Это была Джордан Бейкер; она часто звонила мне в это время, поскольку из-за ее непредсказуемых перемещений между гостиницами, клубами и домами друзей сам я практически не мог ее разыскать. Обычно от ее голоса веяло свежестью и прохладой, словно в контору вдруг влетал кусочек зеленой лужайки для игры в гольф, однако сегодня он звучал жестко и сухо.
– Я уехала из дома Дейзи, – сказала она. – Сейчас я в Хемпстеде, а днем отправляюсь в Саутгемптон.
Возможно, она правильно поступила, что уехала, но меня это почему-то раздосадовало, а ее следующая реплика попросту разозлила.
– Вы не очень-то были со мной галантны вчера вечером.
– Неужели вас вчера заботила моя галантность?
После недолгого молчания она произнесла:
– И все же – я бы хотела с вами увидеться.
– Я тоже.
– Тогда я отложу поездку в Саутгемптон и ближе к вечеру приеду в город, а?
– Нет… Я думаю, сегодня не получится.
– Прекрасно…
– Сегодня никак невозможно. Столько всего…
Мы немного поболтали в том же духе, а потом разговор вдруг прервался. Я не знаю, кто из нас первым повесил трубку, но точно помню, что меня это не волновало. В тот день я не смог бы говорить с ней за чашкой чая даже под страхом того, что впредь мне вообще не доведется говорить с ней.
Через несколько минут я позвонил Гэтсби, но было занято. Я четыре раза подряд набирал его номер, но безуспешно. Наконец телефонистка раздраженно сообщила мне, что линию держат открытой в ожидании междугородного звонка из Детройта. Достав расписание, я обвел кружком поезд, отходивший в 15.50. Затем я откинулся на спинку кресла и попытался сосредоточиться. Часы показывали полдень.
***
Проезжая тем утром на поезде долину шлака, я нарочно пересел на другую сторону вагона. Мне казалось, что толпа любопытствующих простоит там целый день, мальчишки станут выискивать в пыли темные пятна, а какой-нибудь словоохотливый очевидец примется вновь и вновь рассказывать о происшествии, пока оно не начнет становиться все менее реальным даже для него; в конце концов его красноречие иссякнет, и трагедия Миртл Уилсон окончательно забудется. Теперь я хочу вернуться немного назад и рассказать, что происходило в гараже после того, как мы уехали оттуда предыдущим вечером.
Сестру Миртл, Кэтрин, удалось разыскать с большим трудом. Она, очевидно, в тот вечер изменила правилам трезвости, и когда ее привезли, была пьяна до полусмерти и никак не могла уяснить, что санитарная машина уже увезла тело во Флашинг. Когда же ей это наконец втолковали, она тут же хлопнулась в обморок, словно не могла вынести горечи утраты. Кто-то по доброте душевной или просто из любопытства посадил ее в машину и отвез вслед за телом сестры.
Толпа у гаража простояла далеко за полночь. Кто-то уходил, кто-то приходил, а Джордж Уилсон продолжал раскачиваться из стороны в сторону, сидя на диванчике в конторке. Некоторое время дверь туда оставалась открытой, и подходившие к гаражу не могли удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. В конце концов кто-то крикнул «Как вам не стыдно!» и закрыл дверь. Михаэлис с приятелями оставался рядом с ним: сначала впятером-вчетвером, чуть позже втроем или вдвоем. Под конец Михаэлису пришлось попросить последнего из стражей подождать минут пятнадцать, пока он сходит к себе и заварит побольше кофе. После этого он один до самого рассвета пробыл с Уилсоном.
Где-то часа в три ночи Уилсон прекратил бессвязное бормотание, и его речь сделалась более внятной. Он немного успокоился и заговорил о желтой машине. Он объявил, что знает способ выяснить, кому принадлежит это желтое авто, а затем вдруг выпалил, что пару месяцев назад его жена вернулась из города с разбитым лицом и сломанным носом.
Но услышав эти свои слова, он весь передернулся и снова начал причитать «о боже мой!». Михаэлис кое-как попытался отвлечь его.
– А вы давно женаты, Джордж? Да погоди ты, посиди хоть минутку смирно и послушай меня. Давно вы женаты?
– Двенадцать лет.
– Дети были? Да сядь же ты спокойно! Тебя спрашивают: дети-то у вас были?
Большие коричневые жуки слетались на тусклый свет лампочки и бились о нее. Каждый раз, когда Михаэлис слышал снаружи рев проносившейся мимо машины, ему казалось, что это та самая «машина смерти». Ему не хотелось заходить в сам гараж, потому что на верстаке темнело пятно – там, где лежало тело. Из-за этого он тоскливо кружил по конторке – к рассвету он мог перемещаться по ней вслепую – и время от времени присаживался подле Уилсона, стараясь успокоить его.
– Ты хоть изредка ходишь в церковь? Может, давно не ходил? Может, мне позвонить в церковь и попросить, чтобы сюда пришел священник и поговорил с тобой, а?
– Не хожу я в церковь.
– Надо ходить, Джордж, чтобы душу облегчить. К примеру, как сейчас. Когда-то ведь ты, наверное, ходил. Венчались-то вы в церкви? Да послушай ты меня! В церкви, говорю, венчались-то?
– Давно это было.
Он ответил с таким усилием, что перестал раскачиваться и на какое-то мгновение затих. Затем в его тусклых глазах появилось прежнее выражение озлобленности и растерянности.
– Посмотри в ящике вон там, – сказал он, показав на стол.
– В каком ящике?
– Вот в этом, да, в этом.
Михаэлис открыл самый ближний к нему ящик. Там лежал лишь небольшой дорогой собачий поводок, кожаный с серебряной оплеткой. На вид он казался совсем новым.
– Это? – спросил он, вынув поводок.
Уилсон впился в него взглядом и кивнул.
– Я нашел его вчера днем. Она пыталась отовраться, но я понял, что тут дело нечисто.
– То есть твоя жена его купила?
– Он лежал в обертке из папиросной бумаги у нее на комоде.
Михаэлис не видел в этом ничего странного и сразу же выложил Уилсону с десяток причин, по которым его жена могла купить поводок. Но, очевидно, Уилсон уже слышал те же объяснения от Миртл, потому что снова принялся шептать «о боже мой!», так что его утешитель оставил некоторые доводы при себе.
– А потом он убил ее, – сказал Уилсон. Его рот вдруг широко открылся.
– Кто это – он?
– Вот я и вызнаю.
– Джордж, ты не в себе, – заявил Михаэлис. – У тебя голова идет кругом от пережитого, и ты сам не знаешь, что говоришь. Лучше посиди-ка спокойно до утра.
– Он убил ее.
– Это был несчастный случай, Джордж.
Уилсон покачал головой. Глаза его сузились, а рот растянулся, и из него донеслось высокомерное «хм!».
– Я, конечно, парень доверчивый, – решительно начал он, – и никому не желаю зла. Но если я что-то знаю, то знаю наверняка. Это был человек в той машине. Она выбежала на улицу, чтобы с ним поговорить, а он даже не остановился.
Михаэлис тоже это видел, но как-то не придал особого значения. Он считал, что миссис Уилсон спасалась от собственного мужа, а не хотела остановить именно эту машину.
– А с чего это она вдруг?
– Она та еще штучка, – сказал Уилсон, словно исчерпывающе ответил на вопрос. – А-а-а…
Он снова принялся раскачиваться, и Михаэлис встал, вертя в руке поводок.
– Джордж, может, у тебя есть друг, которому я бы позвонил, а?
Напрасные слова – он почти не сомневался, что у Уилсона нет друзей: ведь у него не находилось времени даже для жены. Чуть позже он обрадовался, заметив в комнате некоторую перемену: тьма за окном чуть посинела, и он понял, что до рассвета уже недолго. К пяти утра просветлело настолько, что можно было выключить свет.
Остекленевшие глаза Уилсона уставились на горы шлака, над которыми клубились серые облачка, принимая самые причудливые формы и исчезая под дуновением рассветного ветерка.
– Я говорил с ней, – пробормотал Уилсон после долгого молчания. – Я сказал, что она может одурачить меня, но Бога ей провести не удастся. Я подвел ее к окну… – Он с усилием поднялся и подошел к окошку, наклонился и прижался лбом к стеклу. – И сказал ей: «Бог знает, что ты делаешь, все твои деяния. Ты можешь обмануть меня, но Бога – никогда!»
Стоя рядом с ним, Михаэлис с ужасом заметил, что Уилсон смотрит в огромные выцветшие глаза доктора Т. Дж. Эклберга, только что показавшиеся из предрассветной мглы.
– Бог все видит, – повторил Уилсон.
– Это же реклама, – пытался разубедить его Михаэлис.
Что-то заставило его отвернуться от окна и посмотреть в глубь комнаты. Но Уилсон еще долго стоял там, почти прижавшись к стеклу, и кивал, глядя в отступавшие сумерки.
К шести утра Михаэлис совершенно вымотался и с облегчением вздохнул, услышав, как на улице остановилась машина. Это был один из дежуривших прошлым вечером, обещавший вернуться. Михаэлис приготовил завтрак на троих, который они съели вдвоем с вновь прибывшим. Уилсон совсем было успокоился, и Михаэлис отправился домой поспать. Когда четырьмя часами позже он проснулся и бегом вернулся в гараж, Уилсон уже исчез.
Его передвижения вычислили уже потом: он все время шел пешком – сначала до Порт-Рузвельта, потом до Гэдсхилла, где купил сандвич, к которому не притронулся, и чашку кофе. Он, очевидно, устал и шел очень медленно, поскольку в Гэдсхилле его видели где-то около полудня. До этого момента установить его маршрут не представляло труда – мальчишки видели человека, похожего на чокнутого, а некоторые водители подтвердили, что он странно таращился на них с обочины. Затем на три часа он совершенно пропал из виду. Полиция, основываясь на словах Михаэлиса, что «вот он и вызнает», предположила, что в это время он обходил окрестные гаражи в поисках желтой машины. С другой стороны, ни один из владельцев гаражей этого не подтвердил, так что, скорее всего, Уилсон нашел более простой и надежный способ вызнать то, что он хотел. К половине третьего он оказался в Уэст-Эгге, где он спросил у кого-то дорогу к дому Гэтсби. Значит, в то время он уже знал фамилию Гэтсби и искал именно его.
В два часа Гэтсби надел купальный костюм и наказал дворецкому, что если кто-нибудь позвонит, немедленно ему доложить. Он зашел в гараж за надувным матрацем, который все лето вызывал восхищение гостей, и шофер помог ему накачать его. Затем он распорядился ни в коем случае не выводить из гаража открытую машину. Это было весьма странно, поскольку переднее правое крыло нуждалось в ремонте.
Гэтсби вскинул матрац на плечо и направился к бассейну. На какое-то мгновение он остановился, чтобы поудобнее перехватить его; шофер спросил, нужна ли ему помощь, он только отрицательно покачал головой и через минуту скрылся за желтеющими деревьями.
Никто так и не позвонил, но дворецкий продолжал ждать до четырех часов – довольно долго после того, когда докладывать стало уже некому. Мне кажется, Гэтсби сам не верил, что кто-то позвонит, или ему уже было все равно. Если это так, то он, очевидно, понимал, что его старый уютный мир рухнул и он дорого заплатил за то, что столь долго жил одной-единственной мечтой. Наверное, он смотрел на незнакомые небеса сквозь грозно сгустившуюся листву и думал о том, как затейливо устроена роза и сколь первозданно солнце бросает свет на наспех сотворенную траву. Перед ним открылся новый мир, реальный и одновременно эфемерный, где бесцельно бродили робкие призраки, дышавшие его мечтами, словно воздухом… подобные пепельно-серой фантастической фигуре, скользившей к нему сквозь бесформенные деревья.
Шофер, один из людей Вольфсхайма, слышал выстрелы. После он смог лишь сказать, что не придал им особого значения. Со станции я поехал прямо к дому Гэтсби; то, что я торопливо взбежал по ступенькам парадного крыльца, кого-то встревожило. Однако я твердо уверен, что они уже все знали. Едва перекинувшись парой слов, мы вчетвером – шофер, дворецкий, садовник и я – ринулись к бассейну.
Легкое, чуть видимое движение воды указывало на ее течение от заборного отверстия на одной стороне бассейна к стоку на другой. Поднимая некое подобие волн, в бассейне плавал матрац с распростертым на нем грузом. Слабого ветерка, поднимавшего едва заметную рябь, вполне хватало для того, чтобы сбить его с шального курса. Столкнувшись с кучкой опавших листьев, он медленно закрутился, шлейфом оставляя за собой на поверхности воды тонкий красный круг.
Когда мы уже несли Гэтсби к дому, садовник заметил чуть поодаль в траве тело Уилсона. Смертельный треугольник замкнулся.
Оригинальный текст: The Great Gatsby, by F. Scott Fitzgerald.