Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби
Глава 2
Примерно на полпути между Вест-Эггом и Нью-Йорком автострада торопливо устремляется навстречу железной дороге и с четверть мили бежит с ней бок о бок, словно хочет миновать угрюмый и пустынный участок земли, лежащий на ее пути. Это настоящая Долина Пепла — фантасмагорическая ферма пепла, золы и шлаков, которые всходят здесь как пшеница, вздымаются в небо крутыми гребнями, вспучиваются холмами и сопками, расплываются кляксами уродливых садов, оборачиваются эфемерными домами с трубами, над которыми курится дымок апокалиптических очагов, а если хорошо приглядеться, можно увидеть трансцендентные пепельно-серые призраки, снующие взад и вперед и растворяющиеся в клубах тумана из пепла и пыли. Время от времени из неведомых недр выползает чудовищная гусеница, составленная из вагонеток, и со страшным лязгом замирает на невидимых рельсовых путях. Тогда на нее набрасываются пепельно-серые призраки и снуют вокруг с лопатами, вздымая непроницаемые пылевые облака, за которыми ничего уже не разглядеть, и одному Богу известно, что там происходит.
Но через некоторое время перед глазами ошеломленного наблюдателя материализуются глаза доктора Т. Дж. Эклберга, возникающие словно из ниоткуда над навевающим смертную тоску пейзажем. У доктора Т. Дж. Эклберга большие голубые глаза — диаметр радужной оболочки составляет приблизительно ярд. Они смотрят прямо на вас, однако лица как такового нет — есть только гигантских размеров очки в желтой оправе, дужка которых сидит на несуществующем носу. Должно быть, сумасбродный остряк-окулист из Квинса установил здесь рекламный щит, надеясь несколько расширить практику, а потом и сам ушел в Страну Вечной Слепоты или забыл о нем и переехал куда-нибудь в погоне за удачей. Но его глаза остались, и, хотя краска потускнела от времени и облупилась от дождя, они и по сей день уныло озирают чудовищно разросшуюся промышленную свалку.
С одной стороны Долина Пепла доползала до маленькой зловонной речушки, и, когда разводят мост, чтобы пропустить грузовую баржу, пассажирам проходящих поездов приходится любоваться гнетущим зрелищем иной раз не менее получаса. Обычно поезда останавливаются здесь на одну минуту. Этому обстоятельству я и обязан знакомству с любовницей Тома Бьюкенена.
О том, что у него есть пассия, говорили все, кто имел сомнительное удовольствие знаться с Томом. С негодованием рассказывали, что он имеет наглость появляться с ней в модных ресторанах и, оставив в одиночестве за столиком, расхаживает по залу, болтая с приятелями и знакомыми. Мне любопытно было бы на нее посмотреть, хотя ни малейшего желания знакомиться у меня не было, но все же довелось. Как-то раз, во второй половине дня, мы ехали с Томом в Нью-Йорк на поезде, и, когда тот остановился у свалки, Том схватил меня за локоть и в буквальном смысле слова вытащил из вагона на перрон.
— Давай сойдем здесь, — категорически заявил он, — я хочу познакомить тебя с моей подругой.
Я подумал, что он, должно быть, принял изрядную дозу во время ленча, и раз уж я имел глупость составить ему компанию, Том в своей обычной манере намеревался развлекаться, если бы даже ему пришлось тащить меня силой. Со свойственным ему высокомерием и абсолютным пренебрежением к людям он искренне полагал, что у меня нет и не может быть более достойного занятия, чем шататься с ним по свалке в воскресенье, во второй половине дня.
Я плелся следом за Томом, перебирался через невысокий беленый забор, ограждавший железнодорожные пути, потом ярдов сто — в обратную сторону под пристальным наблюдением доктора Эклберга. Вокруг царило абсолютное запустение: не было никаких признаков жилья, кроме трех расположенных одно за другим строений желтого кирпича на самой границе пустыря и некого подобия ведущей к ним «Мейнстрит» в миниатюре — только без перекрестков и примыкающих улиц. Крошечный магазинчик в первом из строений сдавался в аренду, во втором располагался ночной ресторанчик или кофейня, однако подходы к нему были завалены кучами золы и шлака, наконец, в третьем размещался гараж с вывеской «Ремонт. Джордж Б. Вильсон. Покупка и продажа автомобилей». Оказывается, именно сюда мы и направлялись.
Внутри, среди голых стен, царили грязь и запустение. Останки «форда» сиротливо приютились в темном углу, — груда покрытого толстым слоем пыли искореженного металла. Почему-то я подумал, что это подобие гаража — только маскировка, а за ним, должно быть, скрываются сказочные апартаменты в духе «Тысячи и одной ночи»; тут отворилась дверь крошечного офиса, и на пороге появился владелец гаража, вытиравший руки ветошью,- анемичный блондин рыхловатой комплекции, но сравнительно приятной наружности. Стоило ему увидеть нас, как в его светло-голубых глазах, сразу же повлажневших от избытка эмоций, задрожал робкий проблеск надежды.
— Привет, Вильсон, старый дружище! — сказал Том, сопровождая приветствие увесистым хлопком по плечу. — Как дела?
— Грех жаловаться, — ответил Вильсон несколько неуверенно. — Когда же вы уступите мне ту машину?
— На будущей неделе — мой человек как раз этим занимается.
— Э-э-э, мне кажется, что он что-то слишком долго этим занимается, а?
— А мне так не кажется, — холодно сказал Том. — Но если вас что-то не устраивает, я продам ее после ремонта в другом месте.
— Я вовсе не это имел в виду, — начал поспешно объяснять Вильсон. — Я, собственно, только…
Он запнулся посредине фразы, тем временем Том с видимым нетерпением принялся озираться по сторонам. Вначале я услышал шаги на лестнице, затем крепко сбитая женская фигура появилась в дверном проеме, заслонив свет, проникающий в гараж. Ей было хорошо за тридцать, у нее намечалась явная предрасположенность к избыточной полноте, но ее дородное тело отличалось той чувственной фацией, которая свойственна только избранным представительницам прекрасного пола. Темно-синее крепдешиновое платье в крапинку оттеняло изысканную бледность ее лица, в котором я не заметил ни одной красивой или же правильной черты. Однако в ней привлекала бьющая через край жизненная энергия, словно во всем ее естестве тлел неугасимый огонь, готовый в любое мгновение вспыхнуть испепеляющим пожаром.
Она лениво улыбнулась и прошествовала мимо мужа, не замечая его, словно перед ней стоял бесплотный призрак, быстро подошла к Тому и поздоровалась с ним за руку, глядя прямо в глаза. Провела языком по губам и, не повернув головы, сказала мужу тихим и неожиданно грубым голосом:
— Что встал, как пень, неси стулья, не видишь, что ли, людям присесть не на что.
— О, несу, несу, — Вильсон торопливо засеменил к дверям своего офиса, в мгновение ока растворившись на фоне бетонной стены. Его некогда темный костюм и неопределенного цвета шевелюра были покрыты слоем белесого праха, как густой вуалью, пепельно-серый налет лежал на всем и вся в окрестностях. Но это не касалось его жены, придвинувшейся к Тому чуть ли не вплотную.
— Хочу тебя… увидеть, — настойчиво сказал Том. — Выходи, поедем на следующем поезде.
— Хорошо.
— Буду ждать тебя на перроне, у газетного киоска.
Она молча кивнула и едва успела отойти чуть в сторону, как в дверях офиса показался Джордж Вильсон с двумя стульями в руках.
Мы отошли подальше от гаража, чтобы лишний раз не попадаться никому на глаза, и ждали ее на шоссе. До 4 июля оставалось всего ничего, и костлявый подросток-итальянец с серым от пепла лицом укладывал петарды вдоль железнодорожного полотна.
— Жуткая дыра, правда? — сказал Том, хмуро переглянувшись с доктором Эклбергом.
— Жуткая, нечего сказать.
— Поэтому она и позволяет себе иной раз выбраться отсюда.
— А что муж — не возражает?
— Вильсон? Он думает, что она гостит у сестры в Нью-Йорке. Да это такой тип бесцветный, что сам не знает, жив он или уже помер.
Вот как получилось, что Том Бьюкенен, его подруга и я поехали в Нью-Йорк вместе, вернее, не совсем так: мисс Вильсон благоразумно села в другой вагон. Со стороны Тома это был совершенно неслыханный поступок: почему-то вдруг он решил не оскорблять провинциальную чувствительность аборигенов Вест-Эгга, которые могли случайно оказаться в этом поезде.
Она переоделась, теперь на ней было платье из узорчатого муслина коричневого цвета, так обтянувшее ее довольно-таки широкие бедра, что оно едва не лопнуло, когда Том помогал ей выйти из вагона на перроне Пенсильванского вокзала. В газетном киоске она купила номер «Таун Тэттл» и иллюстрированный киножурнал, в аптеке на вокзала — кольдкрем и небольшой флакончик духов. Поднявшись по ступенькам, мы окунулись в гулкую суету автостанции; она пропустила четыре такси, и мы сели только в пятую машину — новенькое авто цвета лаванды, с обивкой серого цвета в салоне, которая и умчала нас прямо на солнцепек нью-йоркских улиц из-под сумрачных сводов Пенсильванского вокзала. Впрочем, ехали мы недолго: вдруг она отвернулась от окна и застучала в перегородку шоферу.
— Хочу вон того щенка, — сказала она требовательно-капризным тоном. — Пусть в апартаментах живет собачка. Это так мило — щенок в доме.
Шофер затормозил, дал задний ход, и мы подъехали к седому старику-торговцу -прямо-таки двойнику Джона Д. Рокфеллера. На груди у старика висела плетеная корзина, а в ней копошилась дюжина разномастных комочков неопределенной породы.
— Какая это порода? — требовательно поинтересовалась миссис Вильсон, как только старик степенно подошел к авто и остановился у открытого окошка.
— Есть любые. А какая вам больше нравится, леди?
— Ну, я бы хотела полицейскую собаку. Наверняка, у вас такой нет!
Старик с видимым замешательством заглянул в корзинку, запустил туда руку и вытащил за шкирку жалобно скулящего и отчаянно извивающегося щенка.
— Это не овчарка, — жестко сказал Том.
— Пожалуй, так оно и есть, — разочарованно протянул старик. — Да, скорее всего, это эрдельтерьер. — Он погладил коричневую замшевую спинку животного. — Вы только посмотрите на эту шерсть, потрогайте эту шерсть, с такой-то шерстью он никогда не простудится.
— Она милашка! — с воодушевлением воскликнула миссис Вильсон. — Сколько вы просите за нее?
— Сколько я прошу за эту собаку? — он с восторгом посмотрел на щенка. — Эта собака обойдется вам в каких-то десять долларов, леди.
Эрдельтерьер — а среди его дальних предков, возможно, и был кто-то, кто имел отношение к эрдельтерьерам, несмотря на белый окрас шерстки на лапах, — перешел из рук в руки и устроился на коленях миссис Вильсон, которая принялась с восторгом ласкать щенка и гладить его всепогодную шерсть.
— Да, а это, э-э-э, мальчик или девочка? — деликатно поинтересовалась она.
— Мальчик или девочка эта замечательная собака? — переспросил старик. — Мальчик.
— Сука она, — решительно заметил Том. — Вот ваши деньги. Пойдите и купите на них еще дюжину точно таких же щенят.
Мы свернули на Пятую авеню, тихую и уютную, почти что пасторальную в этот воскресный полдень, так что я особенно и не удивился, если бы за углом паслись овечки, а кудрявый пастушок играл бы на свирели.
— Остановите где-нибудь здесь, — сказал я. — Мне очень жаль, но я вынужден вас покинуть.
— Ни в коем случае, — энергично возразил Том. — Миртл страшно обидится, если ты не посмотришь ее гнездышко. Скажи ему, Миртл.
— Да, да, зайдите к нам в гости, — начала уговаривать меня миссис Вильсон. — Я позвоню сестре. Знающие люди говорят, что моя Кэтрин — писаная красавица.
— Знаете ли, я бы с удовольствием, но мне хотелось бы…
Мы помчались дальше, срезали угол, пересекли Центральный парк и выехали наконец в район Западных Сотых. На 158-стрит такси остановилось у одного из многоэтажных многоквартирных домов, тянущихся нескончаемой вереницей по обе стороны улицы. Обозрев окрестности с видом королевы, изволившей вернуться в свою резиденцию, миссис Вильсон взяла щенка и прочие покупки и торжественно прошествовала в дом с осознанием собственного величия.
— Да, позвоню-ка я Мак-Ки, их можно тоже пригласить, — заявила она, пока мы поднимались наверх в кабинке лифта. — Только бы не забыть, сразу же позвонить Кэтрин.
Так называемые апартаменты располагались на последнем этаже и представляли собой тесную гостиную, маленькую спальню и узкую ванную комнату. И без того крошечная гостиная была обставлена чересчур массивной для нее мебелью, а все диваны, кресла и кушетки имели гобеленовую обивку; куда ни бросишь взгляд — везде юные прелестницы резвятся на буколических холмах пасторальных садов Версаля. На единственной картине — даже не картине, а сильно увеличенной фотографии — было изображено нечто вроде курицы на угадывающейся за завесой тумана скале. И только на некотором удалении выяснялось, что курица эта — и не курица вовсе, а чепец, из-под которого пожилая леди взирает на вас с добродушной улыбкой. Старые номера «Таун Тэттл» лежали на столе вперемешку со скандальными журнальчиками, которые продаются на Бродвее из-под полы, и тут же — странного вида книжонка с неменее странным названием «Симон, которого прозвали Петером». Мальчик-лифтер с недовольной миной был отправлен за ящиком с соломой и молоком, вскоре он вернулся, присовокупив по собственной инициативе жестяную банку больших и твердых собачьих галет (одна из них потом уныло мокла в блюдечке с молоком до самого вечера). Тем временем Том открыл дверцу комода и извлек из него бутылку виски.
До такого состояния я напивался только дважды в жизни — причем второй раз именно в этот воскресный полдень. Все происходившее было сокрыто от меня как бы в полумраке, хотя в комнате было светло, по крайней мере, до начала девятого. Сидя на коленях у Тома, миссис Вильсон созывала по телефону гостей; потом закончились сигареты, и я отправился в ближайшую аптеку на углу. Когда я вернулся, они куда-то исчезли, поэтому я устроился в гостиной и прочитал главу из «Симона, которого прозвали Петером», ничего не поняв из прочитанного — то ли это была законченная чепуха, то ли виски оказался слишком крепким.
Как только Том и Миртл вернулись в гостиную (с миссис Вильсон мы перешли на «ты» после первого бокала), стали прибывать и первые гости.
Кэтрин, сестра Миртл, оказалась искушенной особой лет тридцати с изящной шапочкой коротко подстриженных густых волос рыжеватого оттенка и напудренным молочно-белым лицом. Ее выщипанные, а потом подведенные брови, лихо устремлялись вверх, но стремление натуры вернуться к первозданному виду придавало ее чертам некоторую незавершенность. Дюжина керамических браслетов украшала ее ухоженные руки, сопровождая каждое движение мелодичным аккомпанементом. Она вошла твердой уверенной поступью, окинув комнату испытующим хозяйским взглядом, как бы давая понять, что это, в первую очередь, ее собственный дом. Я даже спросил у нее об этом — в ответ она нарочито громко рассмеялась и с видимым удовольствием повторила вопрос вслух, и только потом сказала, что живет с подругой в отеле.
Мистер Мак-Ки из квартиры на нижнем этаже оказался блеклым женоподобным созданием. Было видно, он тщательно готовился к визиту, во всяком случае, гость был гладко выбрит, правда, второпях оставил на щеке клочок засохшей пены для бритья. Он почтительно приветствовал всех присутствующих, находя для каждого пару-тройку вежливых слов, например, мне он доверительно сообщил, что вхож в «артистические круги»; позже я узнал, что он зарабатывает на жизнь фотографией, а увеличенный фотопортрет матери миссис Вильсон, висящий на стене в гостиной, — дело его рук. Его супруга — томная красотка с визгливым голосом и, судя по всему, стервозным характером — с гордостью сообщила мне, что супруг сфотографировал ее ровно 127 раз с тех пор, как они поженились.
Миссис Вильсон успела в очередной раз переодеться — теперь она была одета в прекрасно сшитое платье из кремового шифона, шелестевшее так, словно кто-то постоянно подметал в комнате полы. Сменив платье, она и сама изменилась не только внешне, но и внутренне. Бьющая через край жизненная энергия, так поразившая меня в гараже, трансформировалась в надменность салонной львицы. Ее смех, жестикуляция и даже небрежно отпускаемые реплики с каждым мгновением становились все манернее, казалось, что ее прямо-таки разносит от спесивости. При этом пространство вокруг нее сжимается, пол под ногами разверзается, а ее, осиянную неземным светом, возносит к потолку клубящееся облачко гордыни.
— Э, милая моя, — подчеркнуто громко обратилась она к сестре, — да ведь они только и озабочены тем, как бы половчее сплутовать. Поверь мне, наши денежки не дают покоя этой публике. На прошлой неделе ко мне пришла одна такая мадам — сделать педикюр. Ты бы видела счет — можно подумать, что она вырезала мне аппендикс!
— А как зовут эту женщину? — спросила миссис Мак-Ки.
— Некая Эберхардт. Работает по вызовам и обслуживает клиентов на дому.
— Какое премилое на вас платье, — добавила миссис Мак-Ки. — Просто восхитительное!
Надменно подняв брови, миссис Вильсон не приняла комплимент.
— Ну, что вы, милочка, — пренебрежительно произнесла она. — Эта такое старье, я надеваю это платье, когда мне, знаете ли, нет никакого дела до того, как я выгляжу.
— Что вы, что вы, — не унималась миссис Мак-Ки, — сидит, как влитое, и так идет вам. Знаете, если бы Честер сфотографировал вас в этой позе, получилось бы нечто потрясающее.
Все молча вытаращились на миссис Вильсон, а она откинула непокорную прядку со лба и наградила всех бриллиантовой улыбкой. Мистер Мак-Ки посмотрел на нее оценивающим взглядом профессионала, озабоченно цокнул языком и склонил голову набок. Протянул руку к ее лицу и убрал, потом снова протянул другую руку…
— Да, надо бы изменить освещение, — сказал он после паузы. — Хотелось бы подчеркнуть характерные черты лица. Пожалуй, если бы вы сели вот так — в пол-оборота, я бы попытался поймать в кадр ваши роскошные волосы, миссис Вильсон.
— Мне бы и в голову не пришло менять освещение, — вскричала миссис Мак-Ки. — Разве ты не видишь, что…
— Ш-ш-ш, — осадил ее муж, и мы опять посмотрели на объект фотосъемки, а тем временем Том Бьюкенен громко зевнул и встал со стула.
— Эй, Мак-Ки, вы бы лучше выпили чего-нибудь, — сказал он. — Миртл, неси лед и минеральную воду, пока все тут у тебя не уснули.
— Я уже сказала тому мальчишке насчет льда, — произнесла миссис Вильсон, выразительно нахмурив брови, как бы возмущаясь нерасторопностью низшего сословия. — Ну что за люди. За ними нужен глаз да глаз!
После этой тирады она посмотрела на меня и неожиданно рассмеялась. Схватила на руки щенка, чмокнула его в нос с какой-то избыточной нежностью и удалилась на кухню с таким видом, будто, по меньшей мере, дюжина поваров ожидала там ее указаний.
— Да, а мне удалось-таки сделать несколько премилых вещиц на Лонг-Айленде, — сказал мистер Мак-Ки самодовольным тоном.
Том посмотрел на него с удивлением.
— А два из них висят дома, в рамочке.
— Два… чего? — переспросил так ничего и не понявший Том.
— Два фотоэтюда. Один я назвал «Мыс Монток. Чайки», другой — «Мыс Монток. Море».
Кэтрин перебралась на диван и села рядом со мной.
— Вы тоже живете на Лонг-Айленде? — спросила она.
— Я живу в Вест-Эгге.
— Правда? Где-то с месяц тому назад я была в ваших краях на вечеринке. В доме некоего Гэтсби. Вы его случайно не знаете?
— Все говорят, что он то ли племянник, то ли двоюродный брат кайзера Вильгельма, поэтому у него такая уйма денег.
Поток этой сногсшибательной информации о моем соседе прервал возглас миссис Мак-Ки:
— Честер, а ведь у тебя бы получилось с ней, если бы ты как следует постарался.
— Да, дорогая, — мистер Мак-Ки рассеянно кивнул и снова обратился к Тому: — Я с огромным удовольствием поработал бы еще на Лонг-Айленде, если бы появилась такая возможность. Мне бы только заполучить этот шанс — и это все, о чем я прошу.
— А вы попросите Миртл, — коротко хохотнул Том в тот момент, когда миссис Вильсон вплыла в комнату с подносом. — Ты ведь напишешь рекомендательное письмо, а, Миртл?
— Что я должна написать? — обескуражено переспросила Миртл.
— Рекомендательное письмо для мистера Мак-Ки, а он вручит его твоему мужу и сделает пару-тройку фотоэтюдов.
Его губы зашевелились, должно быть, отражая мучительный процесс мышления, наконец, Том произнес:
— Ну, «Джордж Б. Вильсон на фоне бензонасоса» или что-нибудь в этом духе.
Кэтрин придвинулась вплотную и шепнула мне на ухо:
— У сестры и у Тома несчастные браки; она терпеть не может своего мужа, а он — свою жену.
— Да что вы?
— Терпеть не могут. — Она посмотрела на Миртл, потом на Тома. — Ума не приложу, как можно жить с человеком, которого терпеть не можешь? На их месте я бы давно уже развелась и поженилась.
— Получается, что она не любит Вильсона?
Ответ прозвучал совершенно неожиданно, мало того, ответила сама Миртл, услышавшая мой вопрос, — с внутренним ожесточением и до неприличия грубо.
— Слыхали? — воскликнула Кэтрин с одобрением и снова зашептала мне на ухо: Главная загвоздка в его жене: она католичка, а вы сами, небось, знаете, что им не положено разводиться.
Дейзи никогда не исповедовала католицизм, и я удивился изобретательности этой лжи.
— Но я думаю, что они все же поженятся, — продолжила Кэтрин, — переберутся на запад и поживут там какое-то время, пока разгорится весь этот сыр-бор с разводом.
— Тогда уж лучше сразу махнуть в Европу!
— О, так вам нравится Европа? — воскликнула Кэтрин с удивлением в голосе. — Я совсем недавно вернулась из Монте-Карло.
— Неужели?
— Да, я была там в прошлом году, ездила с подругой.
— Надолго?
— Нет, фактически только туда и обратно. Сошли на берег в Марселе. Можете себе представить — на двоих у нас было двенадцать сотен долларов! Так вот: через сорок восемь часов нас обобрали до нитки в этих частных казино. Это было ужасно, я не могу вам передать, что нам пришлось пережить, пока мы добрались домой. Боже, я возненавидела этот город!
На одно короткое мгновение серое нью-йоркское небо в окне вдруг стало лазурным, и я погрузился в ласковые воды Средиземного моря, но визгливый голосок миссис Мак-Ки вернул меня назад!
— Я сама чуть было не совершила самую большую ошибку в своей жизни, — оживленно продолжала она. — Чуть было не вышла замуж за маленького засранца, который буквально не давал мне проходу несколько лет. А знала же, что он и мизинца моего не стоил. И все мне тогда говорили: «Люсиль, этот человек тебе не пара…». И не повстречай я Честера, этот тип меня бы заполучил.
— Все это так, но послушайте, — сказала Миртл Вильсон, задумчиво покачивая головой, — в конце концов, вы ведь не вышли за него замуж.
— Само собой разумеется.
— А я вот вышла, — сказала Миртл, — и в этом-то разница между вашим случаем и моим.
— Только вот зачем ты это сделала? — попеняла ей Кэтрин. — По-моему, никто тебя не принуждал.
Миртл смешалась и не нашлась сразу, что ответить.
— Я вышла за него, потому что мне казалось, что он джентльмен, — произнесла она наконец. — Я думала, что встретила человека с манерами, а он оказался жалким ничтожеством и подкаблучником.
— Так-то оно так, — заметила Кэтрин, — но какое-то время ты была им увлечена — прямо с ума сходила!
— Я… сходила по нему с ума?! — воскликнула Миртл с негодованием. — Кто сказал тебе, что я сходила по нему с ума? Если хочешь знать, я была увлечена им не больше, чем этим вот господином.
Она раздраженно ткнула пальцем в мою сторону. Все посмотрели на меня с осуждением. Я немедленно встрепенулся, демонстрируя всем присутствующим, что и в мыслях не держал посягнуть на чувства этой достойной женщины и ровным счетом не имел никакого отношения к ее бурному прошлому.
— Но я действительно сошла с ума, когда вышла за него. Правда, не понадобилось много времени, чтобы понять, какую я совершила ошибку. Оказывается, он выпросил у приятеля его лучший костюм и щеголял в нем на свадьбе, а мне об этом и слова не сказал. Через несколько дней этот человек пришел в дом — моего благоверного как раз не было.
Миртл посмотрела по сторонам и убедилась в том, что все внимательно ее слушают.
— Вот как, говорю я ему, так это ваш костюм. Впервые об этом слышу. Конечно, костюм я ему вернула, а потом упала на диван и ревела весь день.
— Ей нужно бежать от него, сломя голову, — подвела итог Кэтрин. — Одиннадцать лет они живут на этой голубятне над гаражом. Знаете, а ведь Том у нее — первый за все эти годы.
Бутылка виски — вторая за этот вечер — пошла по кругу, вызвав оживление у всех присутствующих, кроме Кэтрин, которая уверяла нас, что «ей достаточно… и вообще… страшно весело и так…» Том отправил привратника за какими-то удивительными сандвичами, якобы запросто заменяющими ужин по полной программе. Мне ужасно хотелось уйти, подышать свежим воздухом, побродить в сумерках по аллеям парка, но как только я собирался подняться и откланяться, то сразу же оказывался вовлеченным в очередной спор на повышенных тонах, который буквально приковывал меня к креслу. Неожиданно мне пришло в голову, что в этот самый момент случайный прохожий смотрит с улицы на наши светящиеся под самой крышей окна и силится понять, какие страсти кипят за желтыми квадратами оконных рам, какие людские секреты таят они в этот летний вечер. Мне даже показалось, что я отчетливо вижу его поднятую вверх голову, выражение лица, задумчивые глаза. Я чувствовал, что раздваиваюсь и нахожусь в комнате и одновременно на улице, — ошеломленный и восхищенный многообразием жизни и бесконечностью проявлений бытия. Миртл придвинула свой стул к моему дивану и начала рассказывать о том, как познакомилась с Томом, а мне хотелось закрыть глаза и раствориться в ее теплом дыхании и обволакивающих волнах тихого голоса.
— Впервые я увидела его в поезде. Мы оказались рядом: знаете, два маленьких сиденья возле тамбура, друг против друга — их всегда занимают в последнюю очередь. Я ехала в Нью-Йорк к сестре и собиралась у нее переночевать. Помню, на Томе был фрак и лакированные кожаные туфли, и я буквально не могла оторвать от него глаз, но как только он пытался поймать мой взгляд, я делала вид, что рассматриваю рекламу у него над головой. В толпе на вокзале он оказался рядом со мной и сильно прижался накрахмаленной манишкой к моему плечу. Я сказала, что немедленно позову полисмена, но он знал, что я этого не сделаю. Я была вне себя от возбуждения, наверное, в тот момент я вообще не понимала — садимся мы в такси или в вагон подземки. А в голове пульсировало что-то вроде: живешь только раз… живешь только…
Тут она отвернулась от меня к миссис Мак-Ки, и в комнате зазвенел ее нарочито громкий смех.
— Милочка, — чуть ли не кричала она, — да подарю я вам это платье, когда оно мне совсем надоест! Вот завтра же куплю себе новое — и подарю. Составлю список дел, которые немедленно нужно переделать. Массаж и завивка, еще ошейник для собаки и такую симпатичную пепельницу на пружинке, главное, венок на могилу матери — знаете, такой с черной муаровой лентой, он еще не осыпается все лето. Все нужно записать, иначе забуду…
На моих часах было девять вечера, но когда я, казалось почти сразу взглянул на циферблат, то с удивлением обнаружил, что стало уже десять. Мистер Мак-Ки уснул прямо в кресле, положив сжатые кулаки на колени, словно деловой человек, позирующий перед объективом фотокамеры. Я вытащил из кармана носовой платок и вытер на его щеке остатки засохшей пены, которая нервировала меня весь вечер.
Щенок сидел на столе, щурил подслеповатые глаза от густых клубов табачного дыма и время от времени жалобно подвывал. Какие-то люди внезапно появлялись перед моими глазами и так же внезапно исчезали, кто-то договаривался куда-то пойти, потом они терялись и снова находились друг от друга на расстоянии пары футов. Ближе к полуночи я увидел Тома Бьюкенена и миссис Вильсон, которые стояли лицом к лицу и выясняли на повышенных тонах, имеет ли право миссис Вильсон ссылаться на имя миссис Бьюкенен или даже просто упоминать его в разговоре.
— Дейзи! Дейзи! Дейзи! — кричала миссис Вильсон. — Говорила и буду говорить, когда захочу. Дейзи! Дей…
Без замаха, коротким и выверенным движением раскрытой ладони Том Бьюкенен разбил ей нос.
Потом началась неразбериха: на полу ванной комнаты появились окровавленные полотенца, забегали по комнатам женщины, раздались сварливо-негодующие возгласы и перекрывающий весь этот шум и гам надрывный полукрик-полувой боли и отчаяния. Мистер Мак-Ки проснулся, недовольно поморщился и отрешенно побрел к двери. На полпути он вдруг развернулся и с недоумением уставился на разыгравшуюся перед его глазами сцену: в загроможденной мебелью комнате его супруга и Кэтрин, неизвестно кого бранили и утешали, а на диване распласталось безжизненное тело, впрочем, пытающееся прикрыть окровавленный нос и гобеленовых прелестниц вчерашним номером «Таун Тэттл». Мистер Мак-Ки отвернулся и пошел к двери. Я осторожно снял свою шляпу с канделябра и вышел следом за ним.
— Давайте встретимся и позавтракаем как-нибудь на днях, — предложил он, когда мы спускались на лифте, стеная и морщась с похмелья.
— Где и когда?
— Как скажете.
— Не трогайте рычаги! — нутряным голосом заблажил мальчик-лифтер.
— Прошу прощения, — с достоинством ответил мистер Мак-Ки. — Я даже не заметил, что дотронулся до рычага.
— Хорошо, — произнес я. — Буду рад.
…Потом я почему-то стоял у его кровати, а он сидел на ней в нижнем белье, вдрызг пьяный, с огромной папкой в руках.
— «Красавица и чудовище»… «Одиночество»… «Старая кляча из бакалеи»… «Бруклинский мост»…
Потом я лежал в полусне на лавочке промозглого от сырости Пенсильванского вокзала, уставившись в утренний номер «Трибюн», и все никак не мог дождаться четырехчасового поезда.
далее (глава 3)
Оригинальный текст: The Great Gatsby, chapter 2, by F. Scott Fitzgerald.