Ф. Скотт Фицджеральд
Прибрежный пират
Эта невероятная история начинается на сказочно-синем море, ярком, словно голубой шелк чулка, под небом голубым, словно глаза ребёнка. Солнце с запада пускало маленьких зайчиков по воде и, если внимательно присмотреться, можно было заметить, как они прыгают с волны на волну, постепенно собираясь в широкое золотое монисто за полмили отсюда, понемногу превращаясь в ослепительно-яркий закат. Где-то между этим золотым монисто и побережьем Флориды бросила якорь элегантная новенькая паровая яхта. На плетёном канапе, стоявшем на корме под навесом, полулежала светловолосая девушка, читавшая «Восстание Ангелов» Анатоля Франса.
Ей было девятнадцать, она была стройна и гибка, её рот был чарующе капризен, а живые серые глаза светились умом. Ноги без чулок — зато украшенные беззаботно свисавшими с мысков голубыми сатиновыми шлёпанцами — она закинула на ручку соседнего канапе. Читая, она периодически причащалась половинкой лимона, которую держала в руке. Другая половинка, совсем выжатая, валялась на палубе рядом с её ногой, медленно перекатываясь с боку на бок под действием почти неощутимых волн.
Вторая половинка лимона почти уже лишилась мякоти, а золотое монисто значительно увеличилось в размерах к тому моменту, когда сонную тишину, окутавшую яхту, неожиданно нарушил громкий звук шагов и на трапе появился увенчанный аккуратной седой шевелюрой пожилой человек в белом фланелевом костюме. Он на мгновение остановился, ожидая, пока глаза привыкнут к солнечному свету, а затем, разглядев девушку под навесом, что-то неодобрительно проворчал.
Если таким образом он хотел вызвать какую-либо реакцию, то был обречен на провал. Девушка спокойно перевернула пару страниц, затем перевернула одну страничку обратно, не глядя поднесла лимон ко рту и еле слышно, но совершенно отчетливо — зевнула.
— Ардита! — сурово произнес седой человек.
Ардита издала краткий неопределенный звук.
— Ардита! — повторил он. — Ардита!!
Ардита лениво поднесла лимон ко рту, откуда выскользнуло одно лишь слово перед тем, как лимон коснулся языка.
— Отстань.
— Ардита!
— Что?
— Ты будешь меня слушать — или я должен позвать слугу, чтобы он тебя держал, пока я буду говорить?
Лимон нарочито медленно опустился.
— Изложи все на бумаге.
— Хватит у тебя совести закрыть эту отвратительную книгу и отбросить этот проклятый лимон, хотя бы на две минуты?
— А ты хоть на секунду можешь оставить меня в покое?
— Ардита, только что мне телефонировали с берега …
— Тут есть телефон? — она впервые проявила слабый интерес.
— Да, так вот…
— Ты хочешь сказать, — изумленно перебила она, — что тебе позволили протянуть сюда кабель?
— Да, и только что…
— А другие лодки не натолкнутся на него?
— Нет, он проходит по дну. Пять мин…
— Вот это да! Будь я проклята! Черт побери! Золотые плоды прогресса, или как там это… Вот это да!
— Позволишь ты мне наконец досказать то, что я начал?
— Валяй!
— Ну, так вот… Похоже…— он сделал паузу и несколько раз в смятении сглотнул. — Да. Юная дева, мне кажется, что полковник Морлэнд позвонил только затем, чтобы напомнить о том, что сегодня мы оба обедаем у него. Его сын Тоби приехал из Нью-Йорка специально, чтобы с тобой познакомиться; кроме того, на обед приглашена и другая молодежь. Последний раз я спрашиваю…
— Нет, — коротко ответила Ардита. — Я не поеду. Я присоединилась к этому чертову круизу с единственной целью — попасть в Палм-Бич, и ты прекрасно это знаешь, и я наотрез отказываюсь знакомиться со всякими чертовыми старыми полковниками, с любыми чертовыми молодыми Тоби, со всей этой чертовой молодежью, и ноги моей не будет на этой чертовой земле этого идиотского штата. Поэтому ты либо везёшь меня в Палм-Бич, либо закрываешь рот и проваливаешь отсюда!
— Очень хорошо. Мое терпение лопнуло. В своём страстном увлечении этим человеком — человеком, печально известном своими дебошами, человеком, которому твой отец не позволил бы даже произнести твоё имя — ты скорее походишь на даму полусвета, нежели на леди из тех кругов общества, в которых ты — предположительно — воспитывалась. Отныне…
— Я знаю, — иронично перебила его Ардита. — Отныне ты идешь своей дорогой, а я шагаю своей! Это я уже слышала. Ты знаешь, что мне ничего другого и не надо.
— Отныне, — высокопарно объявил он, — ты мне больше не племянница! Я…
— О-о-о!!! — Ардита издала крик, похожий на агонию грешной души. — Когда ты прекратишь мне надоедать! Когда же ты, наконец, пойдешь своей дорогой? Когда же ты прыгнешь за борт и утонешь? Ты хочешь, чтобы я запустила в тебя этой книгой?
— Если ты осмелишься сделать что-либо…
Шмяк! «Восстание Ангелов» поднялось в воздух, лишь на дюйм отклонилось от цели и громко бухнулось на трап.
Седой мужчина инстинктивно сделал шаг назад и затем два осторожных шажка вперед. Ардита вскочила на ноги и дерзко уставилась на него; её серые глаза горели бешенством.
— Не подходи!
— Да как ты могла! — воскликнул он.
— Да так и смогла!
— Ты стала невыносимой! Твой характер…
— Это ты заставил меня стать такой! Ни у одного ребенка никогда не было плохого характера с рождения, виноваты только воспитатели! Чем бы я ни стала — во всем виноват ты!
Пробормотав что-то неразборчивое, дядя развернулся и, войдя в рубку, крикнул, чтобы подавали обед. Затем он вернулся к навесу, под которым, снова всецело поглощённая лимоном, устроилась Ардита.
— Я собираюсь на берег, — медленно произнёс он. — В девять вечера. Когда я вернусь, мы пойдем обратно в Нью-Йорк, где я верну тебя твоей тетке до конца твоей естественной — или, скорее, неестественной, — жизни.
Он замолчал и взглянул на неё; ему сразу же бросилась в глаза её неуловимая детскость, которая проколола его раздражение, как раздутую шину, и он почувствовал свою беспомощность, неуверенность и всю глупость ситуации.
— Ардита, — сказал он, уже забыв обиду. — Я не дурак. Я знаю жизнь. Я знаю людей. Дитя мое, люди с репутацией распутников не меняются до тех пор, пока не устанут от самих себя — а затем они уже не они — они всего лишь жалкое подобие самих себя, — он взглянул на неё, ища одобрения, но не услышал в ответ ни звука, и продолжил:
— Возможно, этот человек тебя любит — может быть. Он любил многих женщин, и он будет любить еще многих. Месяца еще не прошло, Ардита, с тех пор, как он попал в печально известную историю с рыженькой Мими Мерил; посулил ей золотой браслет, который русский царь якобы подарил его матери. Ты все знаешь — ты же читала газеты.
— Захватывающие сплетни в исполнении беспокойного дядюшки, — зевнула Ардита. — Снимем про это кино. Злой гуляка строит глазки целомудренной девочке. Целомудренная девочка окончательно соблазняется его кошмарным прошлым. Планирует встретиться с ним в Палм-Бич. Их планы расстраивает беспокойный дядюшка.
— Ты хотя бы можешь сказать, какого черта ты решила выйти за него?
— Уверена — я не смогу этого объяснить, — кратко ответила Ардита. — Возможно, потому, что он — единственный мужчина, плохой или хороший, у которого достаточно воображения и смелости, чтобы жить по своим убеждениям. Может быть, для того, чтобы отгородиться от молодых кретинов, тратящих всё свое время на преследование меня по всей стране. А что касается русского браслета, то по этому поводу ты уже можешь быть спокоен. В Палм-Бич он подарит его мне, если ты продемонстрируешь хоть капельку здравого смысла.
— А как насчет той — рыженькой?
— Он не встречался с ней уже шесть месяцев, — гневно возразила она. — Не думаешь ли ты, что у меня недостаточно гордости, чтобы следить за такими вещами? Неужели тебе еще не понятно, что я могу делать что угодно с кем угодно, лишь бы мне этого хотелось?
Она гордо, как статуя «Пробуждение Франции», задрала подбородок, но затем испортила всю картину, выставив вперед руку с лимоном.
— Тебя так пленил этот русский браслет?
— Нет, я всего лишь стараюсь предложить тебе аргумент, который может показаться тебе весомым. Я хочу, чтобы ты от меня отстал, — сказала она, и снова её тон стал повышаться.
— Ты знаешь, что я никогда не меняю своих решений. Ты пилишь меня уже три дня, я уже начинаю сходить с ума. Я не поеду с тобой на берег! Не поеду! Слышишь? Не поеду!
— Очень хорошо, — сказал он, — но ты не поедешь и в Палм-Бич. Из всех себялюбивых, избалованных, неуправляемых, сварливых и невозможных девчонок, которых я когда-либо…
Плюх! Половинка лимона ударилась о его шею. Одновременно с другого борта раздался крик:
— Обед готов, мистер Фарнэм!
Неспособный от ярости говорить, мистер Фарнэм бросил единственный, совершенно уничтожающий взгляд на свою племянницу, отвернулся и быстро сбежал по трапу.
II
Пятый час скатился с солнца и бесшумно плюхнулся в море. Золотое монисто превратилось в сияющий остров; слабый бриз, игравший краями навеса и качавший единственный свисавший с ноги шлёпанец, неожиданно принес с собой песню. Стройный хор мужских голосов пел под аккомпанемент двигавшихся в едином ритме, рассекавших морскую воду, весел. Ардита подняла голову и прислушалась.
Горох и морковь,
Колено бобов,
Свинки и кровь.
Парень милый!
Дуй, ветер, вновь!
Дуй, ветер, вновь!
Дуй, ветер, вновь!
Со всей силы!
Брови Ардиты поднялись от изумления. Она тихо сидела и внимательно слушала начало второго куплета.
Лук-исполин,
Маршалл и Дин,
Голдберг и Грин,
И Кастилло!
Дуй, ветер, вновь!
Дуй, ветер, вновь!
Дуй, ветер, вновь!
Со всей силы!
Она с восклицанием отбросила книгу, упавшую в раскрытом виде на палубу, и поспешила к борту. Совсем близко шла большая шлюпка, в которой было семь человек: шестеро гребли, еще один стоял во весь рост на корме и дирижировал, размахивая палочкой.
Камни и соль,
Омар, алкоголь,
Взял си-бемоль
Я на вилах.
Дирижер заметил перегнувшуюся через борт и завороженную странностью текста Ардиту. Он быстро махнул палочкой, и пение в то же мгновение прекратилось. Она заметила, что все гребцы были неграми, а он был единственным белым на лодке.
— Эй, на «Нарциссе»! — вежливо крикнул он.
— В чем соль этого диссонанса? — смеясь, спросила Ардита. — Вы из спортклуба окружной психушки?
В этот момент лодка коснулась борта яхты и огромный неуклюжий негр в «бабочке» повернулся и схватил веревочный трап. Затем, прежде чем Ардита осознала, что происходит, дирижер покинул своё место на корме, взобрался на борт и, задыхаясь, встал перед ней на корме.
— Женщин и детей не трогать! — живо закричал он. — Всех плакс утопить, мужчин сковать цепями!
Изумлённая Ардита засунула руки в карманы платья и уставилась на него, лишившись дара речи.
Он был молод, у него на губах играла презрительная усмешка, а на чувственном загорелом лице сияли голубые глаза невинного ребенка. Вьющиеся от влажности волосы были черны, как смоль — на дать, ни взять, волосы греческой статуи, выкрашенной в брюнета. Он был хорошо сложён, элегантно одет и грациозен, как спортсмен.
— Ну, провалиться мне на месте! — ошеломлённо сказала она.
Они холодно посмотрели друг на друга.
— Вы сдаёте корабль?
— Это приступ остроумия? — поинтересовалась Ардита. — Вы с детства идиот — или еще только собираетесь в какую-нибудь лечебницу?
— Я спрашиваю, сдаёте ли вы корабль?
— Я думала, что в стране сухой закон и спиртное достать нельзя, — презрительно сказала Ардита. — Вы пили политуру? Лучше покиньте эту яхту!
— Да что вы говорите, — голос молодого человека звучал скептически.
— Убирайтесь с яхты! Вы слышите меня?!
Мгновение он смотрел на неё, как будто осмысливая сказанное.
— Нет, — его рот презрительно искривился. — Нет, я не сойду с яхты. С неё сойдете вы, если вам так хочется.
Подойдя к борту, он подал отрывистую команду, и в то же мгновение все гребцы вскарабкались по трапу и выстроились перед ним в шеренгу, угольно-чёрные и темно-коричневые с одного края и миниатюрный мулат ростом четыре фута с небольшим — с другого. Все они были одеты в одинаковые голубые костюмы, покрытые пылью, с пятнами высохшей тины, кое-где порванные. За плечом у каждого свисал маленький, выглядевший очень тяжелым, белый мешок, а в руках все держали большие черные футляры, в которых, по всей вероятности, должны были находиться музыкальные инструменты.
— Внимание! — скомандовал молодой человек, звонко клацнув собственными каблуками. — Равняйсь! Смир-но! Бэйб, шаг вперед!
Самый маленький негр быстро шагнул из строя и отдал честь.
— Есть, сэр!
— Назначаешься старшим! Спуститься в трюм, захватить команду и всех связать — всех, кроме судового механика. Привести его ко мне… Так… И сложить сумки здесь, у борта.
— Есть, сэр!
Бэйб снова отдал честь и, развернувшись, собрал вокруг себя оставшихся пятерых. Они шепотом посовещались и бесшумно, гуськом, пошли вниз по трапу.
— А теперь, — весело сказал молодой человек Ардите, ставшей немой свидетельницей последней сцены, — если вы поклянетесь своей эмансипированной честью — которая, скорее всего, не дорого стоит — что вы не откроете ваш капризный ротик в течении сорока восьми часов, то можете взять нашу шлюпку и грести на берег.
— А что в противном случае?
— В противном случае вам придется идти с нами в море на корабле.
С легким вздохом облегчения от того, что первое напряжение исчезло, молодой человек занял недавно освобожденное Ардитой канапе и медленно потянулся. Его губы понимающе ухмыльнулись, когда он огляделся вокруг и заметил дорогой полосатый навес, полированную латунь и роскошную оснастку палубы. Его взгляд упал на книгу, а затем и на выжатый лимон.
— Хм, — сказал он, — оппозиционер Джексон заявлял, что лимонный сок проясняет голову. Ваша голова достаточно ясна?
Ардита не снизошла до ответа.
— Спрашиваю потому, что в течение ближайших пяти минут вам предстоит принять ясное решение: либо остаться, либо покинуть судно.
Он поднял книгу и с любопытством её раскрыл.
— «Восстание Ангелов». Звучит заманчиво. Французская, вот как? — он с новым интересом уставился на неё. — Вы француженка?
— Нет.
— Как вас зовут?
— Фарнэм.
— А имя?
— Ардита Фарнэм.
— Что ж, Ардита, нет никакого смысла вот так вот здесь стоять и морщить лобик. Вы должны расстаться с этой нервической привычкой, пока еще молоды. Лучше идите сюда и присядьте.
Ардита достала из кармана резной нефритовый портсигар, вытянула из него сигарету и закурила, стараясь казаться спокойной, несмотря на то, что её руки слегка дрожали. Затем она грациозно прошла по палубе, уселась на другом канапе и выпустила дым изо рта.
— Вам не удастся выгнать меня с яхты, — уверенно произнесла она, — и вы напрасно думаете, что вы здесь надолго задержитесь. Мой дядя в половине седьмого вызовет сюда по радио весь флот.
— Ну-ну…
Она бросила на него быстрый взгляд и уловила беспокойство, на мгновение ясно проступившее в опустившихся уголках его рта.
— Мне все равно, — сказала она, пожав плечами. — Это не моя яхта. Я ничего не имею против небольшого часового круиза. Я даже подарю вам эту книгу, чтобы вам было чем заняться на пограничном катере, который доставит вас в Синг-Синг.
Он презрительно рассмеялся.
— Если это — ваш единственный аргумент, то можно было даже не трудиться об этом говорить. Это всего лишь часть плана, разработанного задолго до того, как я узнал, что на свете существует эта яхта. Если бы её не было, то была бы какая-нибудь другая, их у этого побережья предостаточно.
— Кто вы такой? — неожиданно спросила Ардита. — И что вам нужно?
— Вы решили не плыть на берег?
— Я об этом и не думала.
— Нас обычно называют, — сказал он, — всех семерых, конечно — «Картис Карлиль и шесть черных малышей», мы недавно выступали в «Уинтер-Гарден» и «Миднайт-Фролик».
— Вы музыканты?
— Да, были, до сегодняшнего дня. В данный момент, по милости вот этих вот белых сумок, которые вы видите перед собой, мы — беглецы от закона, и если награда за нашу поимку еще не достигла двадцати тысяч долларов, то я сильно ошибаюсь.
— А что в сумках? — с любопытством спросила Ардита.
— Ну, — сказал он, — давайте назовём это песком… Пусть пока это будет обычный флоридский песок.
III
Спустя десять минут после беседы Картиса Карлиля и испуганного судового механика яхта «Нарцисс», уже на всех парах, шла на юг сквозь нежные тропические сумерки. Миниатюрный мулат Бэйб, пользовавшийся, по-видимому, полным доверием Карлиля, взял командование на себя. Кок, а также камердинер мистера Фарнэма, единственные оказавшие сопротивление из всего экипажа (если не считать механика), теперь получили достаточно времени для пересмотра своего решения, оказавшись крепко привязанными к собственным койками в трюме. Тромбон Моуз, самый рослый негр, с помощью банки краски занялся удалением надписи «Нарцисс» с носа судна с тем, чтобы на ее месте засияло новое имя — «Хула-Хула», а все остальные собрались на корме и были заняты жаркой игрой в кости.
Распорядившись о том, чтобы еда была приготовлена и сервирована на палубе к семи тридцати, Карлиль снова присоединился к Ардите и, разлёгшись на канапе, полузакрыл глаза и впал в состояние глубокой задумчивости.
Ардита критически осмотрела его и немедленно причислила к романтическим личностям. Его возвышенная самоуверенность покоилась на хрупком фундаменте: за всеми его действиями она разглядела нерешительность, которая противоречила высокомерному изгибу его рта.
«Он не похож на меня, — подумала она. — Есть какие-то отличия».
Будучи убеждённой эгоисткой, Ардита всегда думала только о себе; она никогда не думала о своем эгоизме и вела себя совершенно естественно, так, что её бесспорный шарм находился в полном согласии с этой чертой характера. Хотя ей было уже девятнадцать, она выглядела взрослым, не по годам развитым ребенком, и в отблесках её юности и красоты все люди, которых она знала, были всего лишь щепками, колеблемыми рябью её темперамента. Она встречала и других эгоистов — и выяснила на практике, что самоуверенные люди надоедают ей гораздо меньше, чем неуверенные в себе — но до сих пор она не встречала человека, над которым рано или поздно не взяла бы верх и не бросила бы к своим ногам.
Несмотря на то, что она узнала эгоиста в сидевшем на соседнем канапе, она не услышала обычного безмолвного «Свистать всех наверх!», означавшего полную готовность к действию; напротив, её инстинкт подсказал ей, что сам этот человек был крайне уязвим и практически беззащитен. Когда Ардита бросала вызов условностям — а последнее время это было её основным развлечением, она делала это из-за жгучего желания быть самой собой; этот же человек, наоборот, был озабочен своим собственным вызовом.
Он был интересен ей гораздо более создавшегося положения, взволновавшего её так, как только может взволновать десятилетнего ребенка перспектива побывать в театре. Она была безоговорочно уверена в своей способности позаботиться о себе в любых обстоятельствах.
Темнело. Линия берега становилась все более тусклой, темные тучи, как листья, кружили на далёком горизонте, и бледная, неполная луна сквозь туман улыбалась морю. Лунная мгла неожиданно окутала яхту, а в кильватере появилась лунная дорожка. Время от времени, когда кто-нибудь закуривал, вспыхивала спичка, но — если не считать низкого рокочущего звука работающего двигателя и плеска волн — яхта шла безмолвно, как корабль сновидений, рассекающий небесные просторы. Вокруг царил запах ночного моря, неся с собой безграничное спокойствие.
Наконец Карлиль решил нарушить тишину.
— Вы — счастливая девушка, — вздохнул он. — Мне всегда хотелось быть богатым, чтобы купить всю эту красоту.
Ардита зевнула.
— А я бы с удовольствием стала вами, — откровенно сказала она.
— Конечно — на день, не больше. Но для эмансипе вы, кажется, обладаете завидной смелостью.
— Прошу вас так меня не называть.
— Прошу прощения.
— Что касается смелости, — медленно продолжила она, — то это моя единственная положительная черта. Я не боюсь ничего ни на земле, ни на небе.
— Хм-м, да…
— Чтобы чего-то бояться, — сказала Ардита, — человек должен быть либо очень большим и сильным, либо просто трусом. Я — ни то, ни другое, — она замолчала на мгновение, затем в её голосе послышалось напряжение. — Но я хочу поговорить о вас. Что такого, черт возьми, вы сделали — и как вам это удалось?
— Зачем вам знать? — холоднокровно ответил он. — Вы что, собираетесь писать обо мне книгу?
— Говорите, — настаивала она. — Лгите мне прямо здесь, под луной. Расскажите мне какую-нибудь потрясающую сказку!
Появился негр, включил гирлянду маленьких лампочек под навесом и начал сервировать для ужина плетеный столик. Они ели холодную курятину, салат, артишоки, клубничный джем из богатых судовых кладовых, и Карлиль начал говорить, поначалу смущенно, но по мере нарастания её интереса его речь становилась все увереннее. Ардита едва притронулась к пище и всё время смотрела на его смуглое юное лицо — красивое, ироничное, немного детское.
Он начал жизнь бедным ребенком в Теннеси, рассказывал он, по-настоящему бедным, так как его семья была единственной белой семьей на всей улице. Он никогда не видел белых детей — но за ним всегда ходила дюжина негритят, страстных его обожателей, которых он привлекал живостью своего воображения и ворохом неприятностей, в которые он их затаскивал и из которых вытаскивал. И, кажется, именно эти детские впечатления направили выдающийся музыкальный талант в странное русло.
Жила там цветная женщина, которую звали Белль Поп Калун, игравшая на пианино на вечеринках у белых ребят — милых белых ребятишек, которые всегда проходили мимо Картиса Карлиля, презрительно фыркая. Но маленький «оборвыш» неизменно сидел в назначенный час около пианино и пытался ему подыгрывать на дудочке, какие обычно бывают у мальчишек. Ему еще не исполнилось и тринадцати, а он уже извлекал живые и дразнящие звуки рэгтайма из потрепанной виолончели в небольших кафе пригородов Нэшвилля. Через восемь лет вся страна от рэгтайма с ума сходила, и с собой в турне «Сиротки» он взял шестерых цветных. С пятерыми из них он вместе вырос; шестой был маленький мулат, Бэйб Дивайн, который работал в Нью-йоркском порту, а до этого работал на бермудской плантации, до тех пор, пока не вонзил восьмидюймовое лезвие в спину хозяина. Не успел еще Карлиль осознать, что поймал удачу за хвост, как уже оказался на Бродвее, и предложения подписать контракт сыпались со всех сторон, и денег было столько, сколько ему и не снилось.
Как раз в это время в его характере наметилась перемена, довольно любопытная и, скорее, горькая. Он понял, что тратит свои лучшие годы на сидение на сцене с целой кучей черных парней. Их номер был хорош в своем роде — три тромбона, три саксофона и флейта Карлиля, а также его особое чувство ритма, которое и отличало их от сотен других; но неожиданно он стал слишком чувствителен к своему успеху, начал ненавидеть саму мысль о выступлениях: с каждым днём они ужасали его все больше и больше.
Они делали деньги — каждый подписанный контракт приносил всё больше и больше, но когда он пошел к менеджерам и заявил о своём желании оставить секстет и продолжить выступления уже в качестве обычного пианиста, те просто подняли его на смех и сказали, что он сошел с ума — ведь это стало бы «профессиональным самоубийством»! Впоследствии выражение «профессиональное самоубийство» всегда вызывало у него смех. Они все так говорили.
Несколько раз они играли на частных балах, получая по три тысячи долларов за ночь, и, кажется, здесь и выкристаллизовалось всё его отвращение к добыванию хлеба насущного таким образом. Они играли в домах и клубах, в которые его бы никогда не пустили при свете дня. Вдобавок, он всего лишь играл роль вечного кривляки, что-то вроде возвышенной хористки. Его уже тошнило от одного только запаха театра, от пудры и помады, от болтовни в фойе, от покровительственных аплодисментов из лож. Он больше не мог вкладывать в это свое сердце. Мысль о медленном приближении к роскоши досуга сводила его с ума. Он, конечно, делал кое-какие шаги в этом направлении, — но, как ребенок, он лизал своё мороженое так медленно, что не чувствовал никакого вкуса.
Ему хотелось иметь много денег и свободного времени, иметь возможность читать и играть, и чтобы вокруг него были такие люди, которых рядом с ним никогда не было — из тех, которые, если бы им вообще пришло в голову задуматься о нем, сочли бы его жалким ничтожеством; в общем, ему хотелось всего того, что он уже начал презирать под общим термином «аристократичность», та аристократичность, которую, как кажется, можно было купить за деньги — но только за деньги, сделанные не так, как делал их он. Тогда ему было двадцать пять, у него не было ни семьи, ни образования, ни каких-либо задатков для деловой карьеры. Он начал беспорядочно играть на бирже, и через три недели потерял всё, до последнего цента.
Затем началась война. Он поехал в Платтсбург, но его преследовало его ремесло. Бригадный генерал вызвал его в штаб и объявил, что он сможет гораздо лучше послужить Родине, если возглавит ансамбль — так он и провел всю войну, развлекая знаменитостей вдали от линии фронта вместе со штабным оркестром. Это было не так уж и плохо — если не считать того, что при виде пехоты, ковыляющей домой из окопов, он страстно желал быть одним из них. Их пот и грязь казались ему теми единственными священными знаками аристократичности, которые вечно от него ускользали.
— Всё случилось на частном балу. Когда я вернулся с войны, все пошло по-прежнему. Мы получили приглашение от синдиката отелей во Флориде. И тогда осталось лишь выбрать время.
Он неожиданно умолк, Ардита выжидательно посмотрела на него, но он покачал головой.
— Нет, — сказал он, — я не собираюсь вам об этом рассказывать. Я получил громадное удовольствие, и теперь боюсь, что оно будет испорчено, если я им с кем-нибудь поделюсь. Я хочу оставить себе те несколько безмолвных, героических мгновений, когда я стоял перед ними и дал им почувствовать, что я — нечто большее, чем дурацкий пляшущий и гогочущий клоун.
С носа яхты неожиданно донеслось тихое пение. Негры собрались на палубе, и их голоса слились в гипнотизирующую мелодию, уплывавшую в резких гармониях вверх, к Луне.
Мама,
Мама,
Мама хочет отвести меня на Млечный Путь.
Папа,
Папа,
Папа говорит: «Об этом позабудь!».
Но мама говорит: «Пойдем!».
Мама говорит: «Пойдем!».
Карлиль вздохнул и замолчал, глядя вверх на сонм звезд, мерцавших в ясном небе, как электрические лампочки. Негритянская песня перешла в какой-то жалобный стон и казалось, что мерцание звёзд в абсолютной тишине усиливалось с каждой минутой до такой степени, что можно было расслышать, как русалки совершают свой полночный туалет, причесывая серебрящиеся мокрые локоны при свете Луны и шепчась друг с другом о прекрасных затонувших кораблях, в которых они живут на переливающихся зеленых авеню на дне.
— Смотри, — тихо сказал Карлиль, — вот красота, которой я хотел бы обладать. Красота должна быть поразительной, удивительной — она должна нахлынуть на тебя, как сон, как взгляд идеальной женщины.
Он повернулся к ней, но она молчала.
— Ты видишь, Анита… Я хотел сказать, Ардита?
Но она молчала. Она уснула.
IV
На следующий день, в разгар залитого солнцем полдня, неясное пятно в море прямо по курсу постепенно приобрело очертания серо-зеленого островка суши. Огромный гранитный утес с северной стороны на протяжении мили косогором спускался к югу, и яркие заросли и трава медленно переходили в песок пляжа, медленно исчезавший прямо в прибое. Когда Ардита, сидевшая на своем излюбленном месте, дошла до последней страницы «Восстания Ангелов», захлопнула книгу и взглянула вперед, то увидела остров и негромко вскрикнула от удивления, привлекая внимание задумчиво стоявшего у борта Карлиля.
— Это он? Это то место, куда вы шли?
Карлиль вздрогнул от неожиданности.
— Вы меня напугали.
Он громко крикнул шкиперу, стоявшему за штурвалом:
— Эй, Бэйб, это и есть твой остров?
Миниатюрная голова мулата появилась в окошке на верхней палубе.
— Да, сэр. Это точно он!
Карлиль подошел к Ардите.
— Выглядит неплохо, не правда ли?
— Да, — согласилась она, — но он не выглядит достаточно большим для того, чтобы на нем можно было искать убежища.
— Вы всё еще надеетесь на те телеграммы, которыми ваш отец якобы собирался заполнить эфир?
— Нет, — откровенно сказала Ардита. — Я за вас! Мне бы доставило большое удовольствие помочь вам скрыться.
Он рассмеялся.
— Вы — наша Леди Удача. Думаю, что нам придется хранить вас, как талисман — по крайней мере, в ближайшее время.
— Вы вряд ли уговорите меня плыть обратно, — холодно заметила она. — Но если у вас получится, то мне ничего больше не останется делать, кроме как начать писать бестселлеры на основе той бесконечной истории вашей жизни, которой вы так любезно поделились со мной вчера.
Он залился краской и слегка отстранился от неё.
— Сожалею, что нагнал на вас скуку.
— О, нет — ну, если не считать того момента, когда вы начали рассказывать о том, как вам было плохо от того, что вы не могли танцевать с дамами, для которых играли.
Он возмущенно поднялся.
— А у вас довольно злой язычок!
— Простите меня, — сказала она, рассмеявшись, — но я не привыкла к мужчинам, потчующим меня историями своих жизненных амбиций — особенно живущим такой сверх-идеальной жизнью.
— Почему же? Чем же обычно услаждают ваш слух мужчины?
— Ну, они говорят обо мне, — она зевнула. — Они говорят мне, что я — воплощение молодости и красоты.
— А что говорите им вы?
— А я молча соглашаюсь.
— И каждый мужчина говорит вам, что любит вас?
Ардита кивнула.
— А почему бы и нет? Вся жизнь вертится вокруг единственной фразы: «Я люблю тебя».
Карлиль рассмеялся и сел.
— Совершенно верно. Неплохо сказано. Вы придумали?
— Да — ну, точнее, я на это наткнулась. Это не важно. Просто это мудро.
— Это типичное выражение вашего класса, — серьезно произнёс он.
— О, нет, — быстро перебила она, — не начинайте снова лекцию об аристократичности! Я не люблю людей, которые говорят о чем-то серьезном по утрам. Это — легкая форма безумия, что-то вроде «послезавтрачных» приступов. Утром нужно либо спать, либо плавать, либо вообще ничего не делать.
Через десять минут они широко развернулись, собираясь пристать к острову с севера.
— Что-то тут не так, — глубокомысленно заметила Ардита. — Вряд ли он хочет просто бросить якорь у этих скал.
Они шли прямо на скалу высотой футов сто с лишком, и только когда до камней оставалось не больше пятидесяти ярдов, Ардита увидела цель. И захлопала в ладоши от удовольствия. В скале была расщелина, совершенно скрытая нависавшим сверху каменным козырьком, и через эту щель яхта прошла в узкий канал, где мягко плескалась кристально чистая вода, окруженная высокими серыми стенами. А затем они бросили якорь в зелено-золотом мирке — залитой солнцем бухте, где вода казалась застывшим стеклом, а по берегам росли небольшие пальмы. Всё вместе напоминало зеркальные озера и игрушечные деревья, которые дети ставят в песочницах.
— Чертовски неплохо! — возбужденно воскликнул Карлиль. — Видно, маленький пройдоха прекрасно знает этот угол Атлантики!
Его эмоции были заразительны, и Ардита тоже возликовала.
— Это самое что-ни-наесть лучшее убежище!
— О, Господи! Да это же остров из книжки!
На золотую гладь воды была спущена шлюпка, и они пошли к берегу.
— Пойдемте осмотрим остров, — сказал Карлиль, когда шлюпка уткнулась носом в мокрый песок.
Бахрома прибрежных пальм была окаймлена целыми милями ровного песка. Они пошли вглубь острова, на юг, миновали кромку тропической растительности на жемчужно-сером нетронутом пляже, где Ардита сбросила свои коричневые спортивные туфли — как видно, она сознательно избегала носить чулки — и продолжили путь по берегу. Затем, не торопясь, они вернулись на яхту, где неутомимый Бэйб уже успел приготовить для них ланч. Он выставил часового на вершине утеса, чтобы присматривать за морем со всех сторон — хотя у него и были большие сомнения по поводу того, что вход в ущелье был хорошо известен, так как он никогда не видел карты, на которой этот остров был бы обозначен.
— Как его имя, — спросила Ардита, — я имею в виду остров?
— Он никак не называется, — рассмеялся Бэйб, — это просто остров, и все.
Поздним вечером они сидели на верхушке скалы, опираясь на огромные валуны, и Карлиль рассказывал ей о своих дальнейших планах. Он был уверен, что к этому времени погоня уже началась. По его оценке общая сумма куша, который они урвали и о котором он всё ещё избегал с ней говорить, составляла около миллиона долларов. Он рассчитывал отсидеться здесь несколько недель, а затем направиться на юг, избегая оживленных судоходных маршрутов, обогнуть Мыс Горн и направиться в Перу, на Калао. Детали вроде топлива и провизии были полностью за Бэйбом, который, кажется, проплыл эти моря во всех ипостасях, начиная с юнги на судне с кофе и заканчивая первым помощником на бразильской пиратской посудине, шкипер которой был давным-давно повешен.
— Если бы он был белым, он бы давно уже стал латиноамериканским королем, — категорически заявил Карлиль. — Что касается ума, то на его фоне Букер Т. Вашингтон выглядел бы законченным болваном. В нем собрана хитрость всех рас и национальностей, кровь которых течет в его венах, а их не меньше полудюжины, или я — лгун! Он обожествил меня потому, что я — единственный человек на свете, который играет рэгтайм лучше, чем он. Мы сидели с ним на пристани в Нью-Йорке, он — с фаготом, я — с гобоем, и играли африканские блюзы, которым уже сотни лет, и крысы выползали из под свай и рассаживались вокруг, визжа и подвывая, как собаки перед граммофоном.
Ардита оглушительно расхохоталась.
— Да уж, рассказывайте!
Карлиль широко улыбнулся.
— Клянусь вам, что они…
— И что вы собираетесь делать, когда доберетесь до Калао? — перебила она.
— Сяду на корабль и поплыву в Индию. Я хочу стать раджой. Именно так! Я хочу как-нибудь добраться до Афганистана, купить дворец и репутацию, а затем, лет через пять, объявиться в Англии, с иностранным акцентом и загадочным прошлым. Но сначала — Индия. Ведь говорят, что все золото мира постепенно стекается обратно, в Индию. В этом для меня есть что-то завораживающее. И еще мне нужен досуг для чтения — причем в неограниченных количествах.
— А затем?
— А затем, — вызывающе ответил он, — придет черед аристократичности. Смейтесь, если вам так хочется — но по крайней мере вам следует признать, что я знаю, чего хочу — что вам, как я понимаю, вовсе не свойственно.
— Напротив, — возразила Ардита, ища в кармане портсигар, — в момент нашей встречи я как раз находилась в эпицентре взрыва эмоций всех моих знакомых и родственников; взрыв был вызван тем, что я как раз и определила свою цель.
— И что это была за цель?
— Это был мужчина.
Он вздрогнул.
— Вы хотите сказать, что решились на помолвку?
— Что-то вроде. Если бы вы не взошли на борт, я бы совершенно точно ускользнула на берег вчера вечером — кажется, будто прошла уже целая вечность! — и встретилась бы с ним в Палм-Бич. Он ждет меня там с браслетом, который когда-то принадлежал русской царице Екатерине. Аристократичность тут не при чём, — быстро проговорила она, — он понравился мне только потому, что у него есть фантазия и необычная смелость убеждений.
— Но ваша семья его не одобрила, да?
— Какая там семья — всего лишь глупый дядюшка да глупая тетушка. Кажется, он был замешан в каком-то скандале с рыжей дамочкой по имени Мими или что-то вроде этого — из мухи сделали слона, как он сказал, а мне мужчины никогда не лгут — и вообще, меня совершенно не касается его прошлое; будущее — вот что меня интересует. И я смотрела с этой точки. Когда мужчина влюблен в меня, ему больше ничего не нужно. Я сказала ему, и он отбросил её, как горячий пирожок.
— Завидую, — сказал Карлиль и нахмурился, а затем рассмеялся. — Думаю, что я буду держать вас до тех пор, пока мы не прибудем к Калао. А потом я дам вам сумму, достаточную для того, чтобы вы смогли вернуться в Штаты. Ну а до этого у вас будет достаточно времени, чтобы ещё раз взвесить всё, что вам известно об этом джентльмене.
— Не говорите со мной таким тоном! — взорвалась Ардита. — Я не терплю покровительственного тона! Понятно?
Он было засмеялся, но тут же перестал, смутившись, так как её холодная ярость, казалось, окутала его с головы до ног и ему стало не по себе.
— Мне очень жаль, — неуверенно сказал он.
— О, не извиняйтесь! Не могу видеть мужчин, которые говорят «Мне очень жаль!» таким мужественным, спокойным голосом. Просто замолчите!
Последовала пауза, показавшаяся Карлилю весьма неловкой, но совершенно не замеченная Ардитой — она сидела и наслаждалась своей сигаретой, глядя на сияющее море. Спустя минуту она переползла на скалу и улеглась там, опустив лицо за край и глядя вниз. Карлиль, наблюдая за ней, думал о том, что её грация не зависит от позы.
— Скорее сюда! — крикнула она. — Там, внизу, целая куча уступов. Они широкие, на разных высотах!
Он присоединился к ней и они вместе стали смотреть вниз с головокружительной высоты.
— Мы пойдем купаться сегодня же! — возбужденно сказала она. — Под луной.
— Разве вам не хочется пойти на пляж с той стороны?
— Нет. Мне нравится нырять. Вы можете взять купальный костюм моего дядюшки, — правда, он будет сидеть на вас мешком, потому что он довольно грузный человек. А у меня есть штучка, которая шокировала всех туземцев Атлантического побережья от Бидфорд-Пул до Сант-Августина.
— Так вы — русалка?
— Да, я неплохо плаваю. И выгляжу тоже неплохо. Один скульптор прошлым летом сказал, что мои икры стоят пять сотен долларов.
На это ответить было нечего, и Карлиль промолчал, позволив себе только неопределенную улыбку «про себя».
V
Когда спустилась ночь и вокруг заиграли серебристо-голубые тени, их шлюпка прошла мерцающей протокой и они, привязав лодку к выступавшему из воды камню, вместе стали карабкаться на скалу. Первый уступ находился на высоте десяти футов, он был широк и представлял из себя естественный трамплин для ныряния. В ярком лунном свете они сели на камень и стали смотреть на маленькие волны; вода была почти как зеркало, потому что начался отлив.
— Вам хорошо? — неожиданно спросил он.
Она кивнула в ответ.
— Всегда хорошо у моря. Вы знаете, — продолжила она, — весь день я думала о том, что мы с вами в чем-то похожи. Мы оба бунтари — правда, по разным причинам. Два года назад, когда мне было восемнадцать, а вам…
— Двадцать пять.
— Да, и вы и я были обычными людьми, добившимися успеха. Я была совершенно потрясающей дебютанткой, а вы были процветающим музыкантом, только что из армии…
— Настоящий джентльмен, со слов Конгресса, — иронично вставил он.
— В общем, как ни крути, мы оба неплохо вписались в общество. Все наши острые углы были если не сточены, то, по крайней мере, сильно сглажены. Но где-то глубоко внутри нас было что-то, требовавшее для счастья большего. Я не знала, чего я хочу. Я порхала от мужчины к мужчине, без устали, в предвкушениях, месяц за месяцем всё более раздражаясь и ничего не находя. Я даже иногда сидела, кусая губы, и думала, что схожу с ума — я так сильно чувствовала всю мимолетность жизни. Всё, что я хотела, мне было нужно сейчас — прямо здесь и сейчас! Вот она я — прекрасная, — не правда ли?
— Да, — нерешительно согласился Карлиль.
Ардита неожиданно встала.
— Одну минуту. Я только попробую эту восхитительно выглядящую воду.
Она подошла к краю уступа и резко прыгнула в море — сделав двойное сальто, она выпрямилась в воздухе и вошла в воду прямо, как лезвие.
Через минуту до него донесся её голос.
— Знаете, я раньше читала целыми днями и даже по ночам. Я начала презирать общество…
— Поднимайтесь наверх, — перебил он её, — что вы там такое делаете?
— Просто плыву на спине. Я буду наверху через минуту. Я хочу вам сказать… Единственное, что доставляло мне удовольствие — это шок других людей; я носила самые невозможные и удивительные платья на вечеринках, появлялась в обществе всем известных нью-йоркских плейбоев и принимала участие в самых адских из возможных скандалах.
Её слова заглушались плеском воды; затем послышалось её учащенное дыхание, когда она начала карабкаться сбоку на скалу.
— Давайте тоже! — крикнула она.
Он послушно поднялся и нырнул. Когда он, мокрый, взобрался на скалу, то обнаружил, что её на выступе нет, но спустя долгую секунду послышался её негромкий смех с другого выступа, находившегося выше футов на десять. Он присоединился к ней, и мгновение они сидели тихо, обхватив руками колени, восстанавливая дыхание после подъема.
— Вся семья была вне себя, — неожиданно сказала она. — Они попробовали выдать меня замуж и таким образом сбыть с рук. И когда я начала уже думать, что, в конце концов, жизнь едва ли стоит того, чтобы жить, я нашла кое-что, — она торжествующе взглянула в небо, — я нашла!
Карлиль ждал продолжения, и её речь стала стремительной.
— Смелость — вот что! Смелость, как норма жизни, то, за что всегда нужно держаться. Я начала воспитывать в себе великую веру в собственные силы. Я увидела, что все мои прошлые кумиры несли в себе какую-то крупицу смелости, и именно это меня бессознательно к ним влекло. Я стала отделять смелость от всех остальных вещей. Все проявления смелости: избитый, окровавленный боксер, встающий драться снова и снова — я раньше заставляла мужчин брать меня с собой на матчи; деклассированная дама, находящаяся в гнезде сплетниц и смотрящая на них так, будто все эти богачки — грязь под её ногами; нестеснение тем, что тебе всегда нравится; не ставить ни во что мнение других людей — просто жить так, как нравится тебе, и умереть по-своему… Вы взяли с собой сигареты?
Он протянул ей одну и молча поднес спичку.
— Тем не менее, — продолжила Ардита, — вокруг меня продолжали увиваться мужчины — старые и молодые, умственно и физически стоявшие на низшей ступени развития по сравнению со мной, — но все же страстно желавшие обладать мной, обладать той притягательной и гордой жизнью, которую я построила для себя. Понимаете?
— Вроде да. Вам не приходилось быть битой, вы никогда не извинялись.
— Никогда!
Она бросилась к краю, на мгновение картинно замерла на фоне неба, широко расставив руки; затем, описав крутую параболу, без единого всплеска ушла в воду прямо посередине между двумя барашками в двадцати фунтах внизу.
Её голос снова донесся до него.
— И смелость для меня стала прорывом сквозь плотный серый туман, который опускается на жизнь — и не только победой над людьми и над обстоятельствами, но и победой над бледностью существования. Чем-то вроде подтверждения ценности жизни и цены мимолетности вещей.
Она уже карабкалась наверх, и с последними словами её голова с мокрыми светлыми волосами, закинутыми назад, появилась у края скалы.
— Ну хорошо, — возразил Карлиль, — вы можете звать это смелостью, но вся эта смелость в действительности покоится на вашем общественном положении. Вся эта непокорность была в вас воспитана. А в моей серой жизни даже смелость — всего лишь одна из многих безжизненных и серых вещей.
Она сидела у края, обняв свои колени и просто глядя на луну; он стоял поотдаль, втиснутый в каменную нишу, подобный гротескному изваянию какого-то бога.
— Не хочу говорить, как Поллианна, — начала она. — Но тем не менее, вы меня не поняли. Моя смелость — это вера, вера в свою бесконечную упругость — что радость всегда возвращается, и надежда, и непосредственность тоже. И я думаю, что до тех пор, пока это так, я должна крепко сжимать свои губы и держать голову высоко, а глаза должны быть широко открыты — и нет необходимости во всяких глупых улыбочках. О, я достаточно часто проходила сквозь ад без единого звука — а женский ад будет пострашнее мужского.
— Но предположим, — сказал Карлиль, — что прежде чем радость, надежда и прочее вернулись, туман, окутавший вас, привел бы вас к чему-то большему и лучшему?
Ардита встала, подошла к стене и не без труда вскарабкалась на следующий уступ, еще на десять-пятнадцать футов.
— Ну и что, — крикнула она оттуда, — всё равно я победила!
Он подошел к краю так, чтобы видеть её.
— Лучше не ныряйте оттуда! Вы разобьетесь! — крикнул он.
Она рассмеялась.
— Только не я!
Она медленно развела руки в стороны и как лебедь застыла, излучая гордость своим юным совершенством, отдавшимся в груди Карлиля чем-то теплым.
— Мы проходим сквозь ночь, широко раскинув руки, — крикнула она, — и наши ноги выпрямлены и подобны хвостам дельфинов, и мы думаем, что никогда не коснемся серебряной глади там, внизу, — до тех пор, пока всё вокруг нас мгновенно не превращается в теплые и нежные волны!
И вот она уже в воздухе, и Карлиль невольно задержал дыхание. До этого он не осознавал, что она прыгнула с сорока футов. Ему казалось, что до того мгновения, когда послышался короткий звук, означавший, что она вынырнула, прошла вечность.
Услышав её негромкий смех где-то сбоку от утеса, он вздохнул с облегчением и осознал, что любит её.
VI
Не преследовавшее никаких целей время сыпалось песком сквозь их пальцы на протяжении трех дней. Когда, спустя час после рассвета, солнце показывалось в иллюминаторе каюты Ардиты, она с радостью вставала, надевала купальный костюм и шла на палубу. Увидев её, негры оставляли работу и толпились у борта, хихикая и тараторя, в то время как она плавала, подобно проворной рыбке, то исчезая, то возникая над поверхностью воды. Когда наступала вечерняя прохлада, она снова шла плавать и бездельничать вместе с Карлилем, покуривая на утесе, или же просто болтала с ним ни о чём, лежа на песке южного пляжа, а в основном занимаясь созерцанием того, как ярко и драматично день погружается в безграничную тишину тропического вечера.
Под действием долгих, заполненных солнцем часов Ардита перестала считать это происшествие нелепой случайностью, оазисом романтики в пустыне реальности. Она боялась, что скоро настанет момент, когда он отправится на юг; она стала страшиться всех непредвиденных обстоятельств, которые могли возникнуть на его пути; мысли были неожиданно беспокойными, а все решения представлялись ненавистными. Если бы среди варварских ритуалов, царивших в её душе, нашлось бы место молитве, она просила бы только о том, чтобы на некоторое время всё оставалось неизменным. Она и сама не заметила, что привыкла принимать как данное готовый поток наивной философии Карлиля, рожденной его мальчишеским воображением и расположением к мономании, которое, казалось, проходило главной артерией сквозь весь его характер и окрашивало каждое его действие.
Но этот рассказ вовсе не о двоих на острове; любовь, порождаемая изоляцией — не главное. Главное — это две личности, и идиллическое место действия среди пальм на пути Гольфстрима всего лишь случайное обстоятельство. Большинство из нас вполне довольны одной лишь возможностью существовать, плодиться, а также бороться за право это делать, но доминирующая идея, подспудное желание управлять чужими судьбами, достается на долю лишь счастливым — или не очень? — немногим. Для меня самое интересное в Ардите — это смелость в столкновении с её красотой и молодостью.
— Возьми меня с собой! — сказала она в один из вечеров, когда они лениво сидели на траве под одной из даривших днем тень пальм. Негры привезли на берег свои музыкальные инструменты, и звуки диковинного рэгтайма медленно плыли окрест, смешиваясь с теплым дыханием ночи.
— Мне хотелось бы появиться снова, через десять лет, в образе сказочно богатой и знатной индианки, — продолжила она.
Карлиль бросил на нее быстрый взгляд.
— Ты же знаешь, что ты можешь.
Она рассмеялась.
— Это предложение руки и сердца? Экстракласс! Ардита Фарнэм становится невестой пирата! Девушка из общества похищена музыкантом-потрошителем банков!
— Это был не банк.
— А что это было? Почему ты не хочешь мне рассказать?
— Я не хочу разрушать твоих иллюзий.
— Мой дорогой, у меня насчет тебя нет никаких иллюзий.
— Я имел в виду твои иллюзии насчет себя самой.
Она удивленно посмотрела на него.
— Насчет меня? Да что я вообще могу иметь общего с бог-знает-каким криминалом, которым занимался ты?
— Поживем — увидим!
Она встала и погладила его по руке.
— Дорогой мистер Картис Карлиль, — тихо сказала она, — вы что, в меня влюбились?
— Как будто это что-то значит.
— Но это действительно значит — потому что я думаю, что я тебя люблю.
Он иронично посмотрел на неё.
— Таким образом, ваш счет в январе составит ровно полдюжины, — предположил он. — Думаете, я приму ваш блеф и попрошу поехать со мной в Индию?
— Уверена!
Он пожал плечами.
— Можно пожениться в Калао.
— Какую жизнь ты можешь мне предложить? Я не хочу тебя обидеть, я совершенно серьёзно: что будет со мной, если те, кто очень хочет получить награду в двадцать тысяч, когда-нибудь достигнут своей цели?
— Я думал, что ты ничего не боишься.
— А я и не боюсь — просто я не хочу потратить свою жизнь впустую ради того, чтобы это доказать.
— Как бы я хотел, чтобы ты была из бедных. Обычной бедной девочкой, мечтающей в тени забора где-нибудь в южной глубинке.
— Так было бы лучше?
— Я бы получал удовольствие от твоего изумления — просто глядя, как твои глаза широко раскрывались бы, глядя на вещи. Если бы они были тебе нужны! Понимаешь?
— Кажется. Что-то вроде девушек, рассматривающих витрины ювелирных магазинов?
— Да. Которым хочется овальные часы из платины, и чтобы по краям — изумруды. И как только ты решила бы, что они слишком дороги, и выбрала бы что-нибудь из белого золота за сотню долларов, я бы сказал: «Слишком дорогие? Ну нет!». И мы бы зашли в магазин, и очень скоро платина бы матово засияла на твоем запястье.
— Это звучит так мило и вульгарно — и смешно, не правда ли? — промурлыкала Ардита.
— Не правда ли? Да ты только представь себе, как мы путешествуем по миру, разбрасывая деньги направо и налево, боготворимые посыльными и официантами! О, блаженны простые богачи, ибо они наследуют землю!
— Я действительно хочу, чтобы так все и было.
— Я люблю тебя, Ардита, — нежно сказал он.
На мгновение детскость пропала с её лица — оно стало необычно серьезным.
— Мне нравится быть с тобой, — сказала она, — больше, чем с любым другим мужчиной из всех, каких я только встречала. И мне нравятся твои глаза, и твои темные волосы, и как ты перескакиваешь через борт, когда мы сходим на берег. Фактически, Картис Карлиль, мне нравится в тебе всё, когда ты ведешь себя естественно. Я думаю, что у тебя сильная воля, и ты знаешь, как я это ценю. Иногда рядом с тобой меня одолевает искушение неожиданно поцеловать тебя и сказать тебе, что ты — просто мальчишка, голова которого набита идеалами и чушью о классовых различиях. Если бы я была немного старше и немного более устала от жизни, я бы, вероятно, пошла с тобой. Но сейчас я хочу вернуться домой и выйти замуж — за другого.
На той стороне посеребрённого залива в лунном свете извивались и корчились фигуры негров — они не могли не повторять свои трюки от переизбытка нерастраченной энергии, как акробаты, которым пришлось провести много времени в бездействии. Они все, как один, маршировали, описывая концентрические окружности, то забросив головы назад, то нависая над своими инструментами, как пасторальные фавны. Тромбон и саксофон вторили друг другу, рождая мелодию, то буйно-веселую, то назойливо-жалостную, как пляска смерти в сердце Конго.
— Давай потанцуем! — крикнула Ардита. — Я не могу спокойно слушать такой шикарный джаз!
Взяв её за руку, он привел её на широкий участок твердого песчаника, который ярко сверкал под луной. Они порхали как прекрасные мотыльки в ярком сумрачном свете, и фантастическая гармония, плачущая и ликующая, дрожащая и отчаянная, заставила Ардиту потерять чувство реальности; она полностью отдалась исполненным грез ароматам тропических цветов и безграничным звездным пространствам над головой, чувствуя, что если она откроет глаза, то может оказаться, что она танцует с призраком на планете, созданной её собственным воображением.
— Вот так я себе и представлял настоящий танец, — прошептал он.
— Я чувствую, что схожу с ума — и мне так здорово!
— Мы заколдованы. Тени бесчисленных поколений каннибалов наблюдают за нами с высоты того утёса.
— Бьюсь об заклад, каннибалки говорят, что мы танцуем слишком близко друг к другу и что я выгляжу совершенно непристойно без кольца в носу.
Они оба тихо рассмеялись — но смех утих, когда они услышали, что на той стороне озера звуки тромбонов замерли на полуноте, а саксофоны издали резкие стоны и тоже замолчали.
— Что случилось? — крикнул Карлиль.
Ответа не последовало, но через минуту они заметили человека, бежавшего по берегу серебрящегося в лунном свете озера. Когда он приблизился, они увидели, что это был необыкновенно возбужденный Бэйб. Он перешел на шаг и выпалил свои новости.
— Корабль стоит в полумиле, сэр. Моуз, он на вахте, сказал, что они бросили якорь.
— Корабль… Что за корабль? — обеспокоено спросил Карлиль.
В его голосе было смятение, и сердце Ардиты забилось сильнее, когда она увидела, что его лицо осунулось.
— Он говорит, что не знает, сэр.
— Они спустили шлюпку?
— Нет, сэр.
— Поднимаемся наверх! — сказал Карлиль.
Они в молчании поднялись на холм — рука Ардиты после танца все еще находилась в руке Карлиля. Она чувствовала, как он нервно сжимает её время от времени, как будто не отдавая себе отчета, и хотя ей было немного больно, она даже не пыталась освободиться. Казалось, прошел час, пока они взобрались на вершину, осторожно переползли освещенную площадку и оказались у края скалы. Бросив взгляд на море, Карлиль невольно вскрикнул. Это был пограничный катер с шестидюймовыми пушками на носу и на корме.
— Они знают! — сказал он, шумно вздохнув. — Они знают! Нас каким-то образом выследили.
— Ты уверен, что они знают про расщелину? Они могли просто бросить якорь, чтобы взглянуть на остров при солнечном свете. Оттуда, где они стоят, расщелина не видна.
— Видна, если посмотреть в бинокль, — безнадежно произнёс он. Затем посмотрел на часы. — Сейчас почти два часа. Они ничего не предпримут до рассвета, в этом я уверен. Конечно, остается еще слабая надежда на то, что они просто ждут какой-то другой корабль — может, угольщик…
— Пожалуй, переночуем прямо здесь.
Спустя два часа они лежали всё там же, бок о бок, уткнув подбородки в локти, как это часто делают дети во сне. Позади сидели на корточках негры, спокойные, молчаливые и покорные судьбе, время от времени извещавшие звонким храпом о том, что даже присутствие опасности не покорит непобедимую африканскую склонность ко сну.
Около пяти утра к Карлилю подошел Бэйб. Он сказал, что на борту «Нарцисса» есть полдюжины винтовок. Было ли принято решение не оказывать сопротивления? Хорошую драку можно было бы устроить, сказал он, если заранее разработать план.
Карлиль рассмеялся и покачал головой.
— Это не кучка шпиков, Бэйб. Это пограничный катер. Это как лук со стрелами выставить против пулемета. Если ты хочешь где-нибудь спрятать мешки, чтобы потом их забрать, давай, действуй. Но это вряд ли сработает — они перекопают остров вдоль и поперек. Битва проиграна, Бэйб.
Бэйб молча поклонился и развернулся, а Карлиль повернулся к Ардите и хрипло сказал:
— Это мой самый лучший друг. Он с радостью отдал бы за меня жизнь, если бы я ему позволил.
— Вы сдаетесь?
— У меня нет выбора. Конечно, выход есть всегда — самый надежный выход, — но это подождет. Я ни за что не пропущу суд над собой — это будет интересное испытание славой, пусть и дурной. «Мисс Фарнэм свидетельствует, что пират всё это время относился к ней как джентльмен».
— Не надо! — сказала она. — Мне ужасно жаль…
Когда небо поблекло и матово-синий цвет сменился свинцово-серым, на палубе корабля стало наблюдаться какое-то движение, а у борта появились офицеры в белых парусиновых костюмах. В их руках были бинокли, они внимательно изучали островок.
— Вот и всё, — мрачно промолвил Карлиль.
— Черт возьми! — прошептала Ардита. Она почувствовала, что слезы подступают к глазам.
— Мы возвращаемся на яхту, — сказал он. — Я предпочитаю, чтобы меня взяли там, а не гнали меня по земле, как опоссума.
Оставив площадку, они спустились к подножию холма, дошли до озера и сели в шлюпку, в которой притихшие негры доставили их на яхту. Затем, бледные и измученные, они уселись на канапе и стали ждать.
Спустя полчаса в предрассветных сумерках из устья канала показался нос пограничного катера, который сразу же остановился, явно опасаясь, что бухта может оказаться для него слишком мелка. Но, увидев яхту, мирно качавшуюся на волнах, мужчину и девушку на канапе, негров, с праздным любопытством слонявшихся по палубе, на катере решили, что сопротивления не будет, и с обоих бортов небрежно спустили две шлюпки, в одной из которых находился офицер с шестью матросами, в другой — четверо гребцов и двое седовласых мужчин в костюмах яхтсменов на корме. Ардита и Карлиль поднялись, и, сами того не сознавая, прильнули друг к другу. Затем он неожиданно сунул руку в карман, извлек оттуда круглый, блестящий предмет и подал его ей.
— Что это? — удивилась она.
— Я не уверен, но судя по русским буквам, которые можно разглядеть на внутренней стороне, думаю, что это обещанный вам браслет.
— Откуда — откуда вы….
— Он из этих сумок. Видите ли, «Картис Карлиль и шесть черных малышей» прямо во время своего выступления в холле отеля «Палм-Бич» неожиданно сменили инструменты на автоматы и ограбили зрителей. Я взял этот браслет у симпатичной, сильно напудренной рыжеволосой леди.
Ардита нахмурилась а затем улыбнулась.
— Так вот что вы сделали! Да, смелости вам не занимать.
Он поклонился.
— Свойственное всем буржуа качество, — сказал он.
А затем на палубу косо упал рассвет, расшвыривая дрожащие тени по серым углам. Утренняя роса превратилась в золотой туман, невесомый, как сон, окутавший их так, что они стали похожи на призрачные тени прошедшей ночи, бесконечно мимолетные и уже поблекшие. В это мгновение и море, и небо погрузились в тишину, будто рассвет своей розовой ладошкой прикрыл дыхание жизни, а затем из бухты донеслись жалобные стоны уключин и плеск весел.
На фоне золотого горнила, запылавшего с востока, их грациозные фигуры неожиданно слились в одну, и он поцеловал её прямо в капризно изогнутые губы.
— Я как в раю, — пробормотал он через секунду.
Она улыбнулась ему.
— Счастлив, да?
И её вздох стал благословением — экстатической уверенностью в том, что в этот момент она была как никогда юна и прекрасна. Еще мгновение жизнь была лучезарной, а время — призрачным, и их сила — бесконечной, а затем раздался глухой удар и царапающий звук шлюпки, вставшей у борта.
По трапу вскарабкались двое седовласых мужчин, офицер и пара матросов, державших в руках револьверы. Мистер Фарнэм раскрыл было руки для объятий, но остановился, глядя на племянницу.
— Н-да, — сказал он, медленно опустив голову.
Она со вздохом освободила шею Карлиля от объятий, и её взгляд, преображенный и отсутствующий, упал на поднявшихся на борт. Дядя заметил, как её губы высокомерно искривились — ему была знакома эта гримаса.
— Итак, — с чувством произнес он, — вот как ты, оказывается, представляешь себе романтику. Убежать ото всех и завести роман с морским разбойником.
Ардита беззаботно посмотрела на него.
— Какой же ты старый и глупый, — негромко сказала она.
— Это всё, что ты намерена сказать в свою защиту?
— Нет, — сказала она, как бы задумавшись. — Нет, есть кое-что еще. То самое хорошо тебе известное выражение, которым я заканчивала большинство наших разговоров на протяжении последних нескольких лет — «Отстань!».
И с этим она, бросив быстрый презрительный взгляд на двух стариков, офицера и обоих матросов, развернулась и гордо сошла по трапу вниз, в кают-компанию.
Но если бы она задержалась ещё на миг, то смогла бы услышать нечто, что было совершенно несвойственно её дядюшке в подобных ситуациях. Он весело, от всего сердца, рассмеялся, а через секунду к нему присоединился и второй старик.
Он проворно повернулся к Карлилю, который, как ни странно, наблюдал всю эту сцену, тоже еле сдерживая смех.
— Ну что, Тоби, — сказал он добродушно, — неизлечимый ты мой романтик и неосторожный мечтатель, ты действительно нашел то, что надо?
Карлиль утвердительно улыбнулся.
— Естественно. Я был совершенно в этом уверен уже тогда, когда впервые услышал её бурную биографию. Вот почему вчера я поручил Бэйбу запустить ракету.
— Я рад за тебя, — серьёзно произнес полковник Морлэнд. — Мы всё время держались поближе к тебе на случай, если бы вдруг у тебя возникли какие-нибудь проблемы с этими шестью непонятными неграми. Мы так и думали, что застанем вас в каком-нибудь… положении, вроде этого, — вздохнул он. — Н-да, рыбак рыбака видит издалека.
— Мы с твоим отцом не спали всю ночь, надеясь на лучшее — или, уж скорее, на худшее. Бог знает, почему она тебе так понравилась, мой мальчик. Я от неё чуть с ума не сошёл. Ты подарил ей этот русский браслет, который детектив добыл у девицы Мими?
Карлиль кивнул.
— Тсс! — сказал он. — Она поднимается на палубу.
Ардита показалась на трапе и бросила непроизвольный взгляд на запястья Карлиля. На её лице появилось озадаченное выражение. На корме негры затянули песню, и их низкие голоса эхом отдавались от поверхности чистой прохладной воды.
— Ардита, — неуверенно начал Карлиль.
Она сделала шаг по направлению к нему.
— Ардита, — повторил он, задержав дыхание, — я должен сказать тебе правду. Всё это было неправдой. Меня зовут не Карлиль. Я — Морлэнд, Тоби Морлэнд. Ардита, вся эта история родилась… Родилась из призрачного тумана Флориды.
Она уставилась на него, ничего не понимая, не веря, и краска гнева стала волнами подниматься на её лицо. Трое мужчин затаили дыхание. Морлэнд-старший шагнул к ней; рот мистера Фарнэма приоткрылся в паническом ожидании краха всего плана.
Но ничего не случилось. Ардита просияла, улыбнулась, быстро подошла к Морлэнду-младшему и посмотрела на него. В её серых глазах не было и намека на гнев.
— Ты можешь поклясться, — негромко сказала она, — что всё это — продукт твоего собственного воображения?
— Клянусь, — пылко ответил Морлэнд.
Она опустила глаза и нежно его поцеловала.
— Какая фантазия! — тихо, с завистью в голосе сказала она. — Хочу, чтобы ты всю жизнь так же мило мне лгал!
Донеслись негромкие голоса негров, слившиеся в воздухе в песню, которую она уже слышала.
Время, ты — вор.
Радость и боль
Подобны листве,
Что желтеет…
— А что же было в сумках? — нежно спросила она.
— Флоридский песок, — ответил он. — Два раза я всё же сказал тебе правду.
— И кажется, я догадываюсь, когда был второй раз, — сказала она; затем, встав на цыпочки, она нежно поцеловала… журнальную иллюстрацию.
Примечание переводчика: в первом варианте рассказ завершался концовкой с объяснением, что все это приснилось Ардите во сне.
Оригинальный текст: The Off-shore Pirate, by F. Scott Fitzgerald.