Ф. Скотт Фицджеральд
Венец из призрачного лавра
(Сцена представляет собой интерьер винного погребка в Париже. Стены со всех сторон уставлены рядами бочонков, поставленных друг на друга. Потолок низкий и покрыт паутиной. Сквозь забранное решеткой окно в заднике сцены удрученно пробивается дневной солнечный свет. По бокам сцены двери; одна из них, тяжеловесная и мощная, ведет на улицу; вторая, слева – в соседнее помещение. Посередине комнаты стоит широкий стол, вдоль стен расставлены столики поменьше. Над большим столом висит корабельный фонарь.
Поднимается занавес, и в дверь, ведущую на улицу, стучат снаружи – довольно энергично; из соседней комнаты тут же появляется Пито, виноторговец, и шаркающей походкой направляется к двери. Пито – старик с неопрятной бородой, в грязном вельветовом костюме).
Пито: Иду, иду… Минуточку…
(Стук смолкает. Пито отпирает замок, и дверь широко распахивается. Входит мужчина в цилиндре и плаще-накидке. Это Жак Шандель; ему примерно тридцать семь, он высокого роста, холёный. Взгляд ясный и проницательный, гладко выбритый подбородок резко очерчен и выглядит решительным. Его манеры говорят о том, что этот человек привык к успеху, но при необходимости всегда готов к упорному труду. По-французски он разговаривает со странным монотонным акцентом – так обычно говорят те, кто знает язык с детства, но за много лет вдали от Франции отвык на нем разговаривать.)
Пито: Добрый вечер, монсеньор!
Шандель: (с любопытством оглядываясь) Монсеньор Пито – это вы?
Пито: Да, монсеньор.
Шандель: О да, мне говорили, что в этот час вас всегда можно здесь застать! (Он снимает пальто и аккуратно кладет его на стул.) И ещё мне сказали, что вы сможете мне помочь.
Пито: (в недоумении) Я? Могу вам помочь?
Шандель: (С усталым видом усаживаясь на стоящий у стола деревянный стул.) Да, я ведь… я ведь приезжий… теперь. Я хотел бы узнать об одном человеке… Он умер много лет назад. Мне говорили, что вы здесь – самый старый житель (на его губах появляется улыбка).
Пито: (явно польщенный) Возможно… и всё же здесь есть люди и постарше меня. Да-да, постарше меня! (Он усаживается за стол напротив Шанделя.)
Шандель: Вот я к вам и пришёл. (Он энергично склоняется вперед, к Пито.) Монсеньор Пито, я хочу узнать что-нибудь о своем отце!
Пито: Понимаю.
Шандель: Он умер в этом округе, лет двадцать тому назад.
Пито: Отец монсеньора был убит?
Шандель: О, боже, нет! А почему вы так решили?
Пито: Я подумал, что двадцать лет назад, в этом округе, аристократ…
Шандель: Мой отец не был аристократом. Я знаю, что его последнее место было – официант в каком-то богом забытом кафе. (Пито бросает взгляд на одежду Шанделя; его лицо приобретает озадаченное выражение.) Позвольте, я объясню. Я покинул Францию двадцать восемь лет назад и уехал в Штаты вместе с дядюшкой. Мы отплыли на эмигрантской посудине – вы знаете, что это?
Пито: Да, знаю.
Шандель: Мои родители остались во Франции. Об отце я помню только, что он был небольшого роста, с черной бородой и ужасно ленивый… Из хорошего помню лишь одно: он научил меня читать и писать. Где он сам научился этому, я не знаю. Через пять лет после того, как мы прибыли в Америку, мы познакомились с одним вновь прибывшим французом родом из этой части города; он рассказал нам, что мои родители скончались. Вскоре после этого скончался дядюшка, так что я был слишком занят, чтобы думать о родителях, которых я, к тому же, почти не помнил. (Пауза.) Скажем кратко – я преуспел, и…
Пито: (с почтением) Монсеньор богат… Странно это… Очень странно!
Шандель: Пито, возможно, вам показалось странным, что я вдруг, ни с того, ни с сего, именно сейчас сваливаюсь к вам на голову и пытаюсь узнать что-нибудь об отце, навсегда исчезнувшем из моей жизни больше двадцати лет назад…
Пито: Н-да… Я правильно понял – вы сказали, что он умер?
Шандель: Да, он умер, но… (он запинается) Пито, вы, быть может, поймете, если я расскажу вам, что привело меня сюда.
Пито: Да, может быть.
Шандель: (очень серьёзно) Монсеньор Пито, в Америке у всех моих знакомых, и у господ, и у дам, у всех есть отцы! Отцы, которых можно стыдиться, отцы, которыми можно гордиться, отцы, чьи портреты висят в позолоченных рамах, и отцы, память о которых спрятана в семейных шкафах; отцы, прославившиеся в Гражданскую, и отцы, чьей единственной заслугой было то, что они прибыли на остров Эллис. А кое у кого есть даже деды.
Пито: У меня был дед. Я его помню.
Шандель: (перебивая) Я бы хотел увидеть людей, которые были с ним знакомы, которые с ним беседовали. Я хочу узнать, о чем он думал, как жил, что делал. (Импульсивно.) Я хочу его почувствовать… Я хочу его узнать…
Пито: (перебивая) Как его звали?
Шандель: Шандель. Жан Шандель.
Пито: (тихо) Я знал его.
Шандель: Вы его знали?
Пито: Он часто заходил сюда выпить… Это было давно, когда сюда ходила чуть не половина округа.
Шандель: (взволнованно) Сюда? Он приходил сюда? В этот вот зал? Боже мой, да ведь даже дом, где он жил, десять лет уже как снесён! За два дня поисков вы – первый человек, который его знал! Расскажите же мне о нём… Рассказывайте всё, ничего не стесняйтесь!
Пито: За сорок лет здесь много кто появлялся и затем исчезал (качает головой.) Множество лиц, множество имен… Жан Шандель: да, конечно же, Жан Шандель. Да-да… О вашем отце я хорошо помню – он был…
Шандель: Да?
Пито: Ужасный пьяница!
Шандель: Пьяница… Да, я ждал чего-то подобного… (Видно, что он слегка удручен, хотя и делает вялую попытку этого не показывать.)
Пито: (Пробираясь сквозь лес воспоминаний) Помню, как однажды воскресным вечером, в июле… Жаркий вечер был, прямо пекло… Ваш отец… Так-так, сейчас припомню… Ваш отец хотел зарезать Пьера Кора за то, что тот выпил его кружку шерри.
Шандель: Ого!
Пито: А затем… Ах, да… (разволновавшись, встает) Я словно вновь всё вижу своими глазами! Ваш отец играет в «двадцать одно», и ему говорят, что он мошенничает – а он бьёт Клавиня стулом в челюсть, швыряет в кого-то бутылкой, а Лафуке всаживает ему прямо в лёгкое нож. И так он после этого и не оправился. Это было… Это было за два года до его смерти.
Шандель: Так значит, он мошенничал и был убит! Боже мой, стоило ли мне плыть через океан, чтобы об этом узнать!
Пито: Нет-нет… Я никогда не верил, что он мошенничал! Это была ловушка…
Шандель: (закрывая лицо руками) Это всё? (у него дергаются плечи; он говорит слегка охрипшим голосом) Я не ждал, что он окажется святым, но… Что ж… Значит, он был мерзавцем.
Пито: (кладя руку на плечо Шанделя) Ну-ну, монсеньор, я, видимо, сказал лишнего… Это были варварские времена. Ножи тогда шли в ход по любому поводу. Ваш отец… Но подождите-ка… Хотите познакомиться с его друзьями? С тремя его лучшими друзьями? Они расскажут вам гораздо больше, чем я!
Шандель: (угрюмо) Его друзья?
Пито: (вновь погружаясь в воспоминания) Их было четверо. Трое до сих пор сюда ходят… Придут и сегодня… Четвертым был ваш отец. Они обычно сидели за этим столом, болтали и пили. Болтали всякую чепуху – все так говорили. Над ними все смеялись, их тут звали «потешные академики». Каждый вечер они тут сидели… Приходили часов в восемь, а в полночь, еле держась на ногах, уходили…
(Открывается дверь, входят трое мужчин. Первый – Ламарк – высокий, худой, с редкой, торчащей во все стороны, бородкой. Второй – Дестаж – низенький, толстенький, с седой бородой, лысый. Третий – Франсуа Меридье – стройный, волосы у него темные, с проседью, над губами небольшие усики. У него на лице написано, что он жалок и слаб; глаза маленькие, подбородок покатый. Выглядит он очень нервным. Все они с туповатым любопытством смотрят на Шанделя.)
Пито: (показывая рукой на всех троих) Вот они, монсеньор, они расскажут вам больше, чем я. (поворачиваясь к ним) Господа, этот джентльмен желает знать о…
Шандель: (торопливо вставая, перебивая Пито) О друге моего отца! Пито рассказал мне, что вы были с ним знакомы. Кажется, его звали… Да, Шандель!
(Вся троица вздрагивает, а Франсуа начинает нервно посмеиваться.)
Ламарк: (после паузы) Шандель?
Франсуа: Жан Шандель? Так у него были друзья помимо нас?
Дестаж: Прошу меня простить, монсеньор! Это имя… его уже двадцать два года никто, кроме нас, не вспоминает.
Ламарк: (пытаясь держаться с достоинством и выглядя при этом немного смешно) И мы произносим его всегда с почтением и трепетом.
Дестаж: Ламарк, возможно, чуточку преувеличивает. (Очень серьёзно) Он был нам очень дорог. (И вновь Франсуа нервно смеется.)
Ламарк: Но что хотел бы узнать монсеньор? (Шандель жестом приглашает их сесть. Они занимают места за большим столом, Дестаж достает трубку и принимается её набивать.)
Франсуа: Ого, да ведь нас опять четверо!
Ламарк: Идиот!
Шандель: Эй, Пито! Принеси всем вина. (Пито кивает и шаркающей походкой удаляется) Итак, господа, расскажите мне о Шанделе. Расскажите мне, что это был за человек?
(Ламарк бросает беспомощный взгляд на Дестажа.)
Дестаж: Ну, он был… Он был привлекательный…
Ламарк: Но не для всех!
Дестаж: Для нас. Кое-кто считал его подлецом. (Шандель моргает) Он был чудесным собеседником – когда ему этого хотелось, он мог весь зал заставить себя слушать. Но он предпочитал беседовать с нами. (Входит Пит с бутылкой и стаканами. Он разливает вино и оставляет бутылку на столе. Затем уходит.)
Ламарк: Он был образованным. Бог его знает, как это он ухитрился?
Франсуа: (осушив свой стакан и наливая себе ещё вина.) Он знал всё на свете, мог рассказать о чём угодно… мне он читал стихи. О, что это были за стихи! Я слушал и грезил…
Дестаж: И ещё он мог писать стихи, и мог петь их под гитару.
Ламарк: И он рассказывал нам о героях и героинях прошлого: о Шарлотте Корде, о Фуке, о Мольере, Людовике Святом, и о Меймине-душителе, и о Карле Великом, и о мадам Дюбарри, о Макиавелли, о Джоне Лоу и Франсуа Вийоне….
Дестаж: Вийон! (с энтузиазмом) Он любил Вийона. Он мог говорить о нём часами.
Франсуа: (Наливая ещё вина) А затем он пьянел и говорил: «Давайте драться», вскакивал на стол и обзывал всех, кто был в погребе, свиньями и сукиными детьми! Вот как! Хватал стул, или столик, принимался богохульствовать… В такие вечера нам приходилось тяжко.
Ламарк: А потом он брал шляпу, гитару и шел петь на улицу. Он пел о Луне.
Франсуа: И о розах, и о выбеленных солнцем вавилонских башнях, и о прекрасных дамах из королевской свиты, и о «безмолвных мелодиях, что текут от океана к Луне».
Дестаж: Вот почему у него никогда не было денег. У него была светлая голова, он был умён; если он работал, то изо всех сил, отдавая всего себя – но он всегда был пьян, и днём, и ночью.
Ламарк: Он часто питался одним лишь вином, иногда это длилось неделями.
Дестаж: Ближе к концу его нередко забирали в участок.
Шандель: (зовет) Пито! Ещё вина!
Франсуа: (возбужденно) А я! Меня он любил больше всех. Он часто говорил, что я был для него как ребенок, ему хотелось меня всему научить. Но он умер, так и не успев начать. (Входит Пито с ещё одной бутылкой; Франсуа с жадностью хватает её и наливает себе вина.)
Дестаж: А потом этот проклятый Лафуке… Всадил в него нож!
Франсуа: Но с Лафуке я рассчитался. Он стоял, пьяный, на мосту через Сену…
Ламарк: Молчи, дурак…
Франсуа: Я толкнул его, и он пошёл ко дну… И в ту ночь мне приснился Шандель; он меня поблагодарил…
Шандель: (содрогнувшись) А как давно… Сколько уже лет вы сюда ходите?
Дестаж: Шесть или семь. (Угрюмо) Пора бы уже перестать… пора перестать.
Шандель: И все о нём забыли. Он ничего не оставил после себя. И никто о нём никогда не вспомнит.
Дестаж: Вспомнит! Фу! Потомки – такие же мошенники, как и самые предубеждённые театральные критики, когда-либо пытавшиеся подлизаться к актерам. (Он нервно крутит стакан) Боюсь, вы не поймёте, что мы чувствуем по отношению к Жану Шанделю… Для меня, Франсуа и Ламарка он был даже больше, чем гений, которым надо восхищаться…
Франсуа: (хрипло) Видите ли, он стоял за нас, словно за себя…
Ламарк: (встает от волнения и начинает ходить туда-сюда.) Вот были мы… четверо… Трое из нас – без всякого воображения… не знавшие искусства, практически неграмотные (он свирепо поворачивается к Шанделю и говорит почти с угрозой) Понимаете ли вы, что я не умею ни читать, ни писать? Видите ли, внутри Франсуа, несмотря на блестящие фразочки, слабохарактерный и ограниченный, словно…
(Франсуа в гневе встает.)
Ламарк: Сядь (Франсуа садится, что-то бормоча себе под нос.)
Франсуа: (после паузы) Но, монсеньор, вы должны знать… У меня есть дар… (беспомощно) Я не знаю, как его назвать… дар восхищения… художественное, эстетическое чутьё… Называйте, как хотите… Слабый… Что ж, почему бы и нет? Вот он я: судьба мне не улыбнулась, весь мир против меня. Я лгу… Я иногда ворую… Я пью… Я…
(Дестаж наливает вина в стакан Франсуа.)
Дестаж: Эй, ты! Давай, пей, и умолкни. Ты нагоняешь на джентльмена тоску. Это его слабая сторона… Бедное дитя…
(Шандель, молча всё это выслушавший, резко разворачивает свой стул к Дестажу.)
Шандель: Но вы говорили, что мой отец был для вас больше, чем просто друг; что вы имели в виду?
Ламарк: Разве вы не понимаете?
Франсуа: Я… Я… он помогал… (Дестаж наливает ещё вина и дает ему стакан.)
Дестаж: Видите ли… Как же это сказать? Он выражал нас. Представьте себе мой ум: склонный к эмоциям, чувствительный, но не развитый. Если бы вы только могли себе представить, каким бальзамом, каким лекарством были для меня беседы с ним, в которых находилось место всему! Они и были для меня всем! Я мог самым жалким образом тщетно строить фразу, чтобы выразить нечто смутно и страстно желанное, а он это мог выразить одним-единственным словом!
Ламарк: Монсеньор ещё не заскучал? (Шандель качает головой, открывает портсигар, берет сигарету и закуривает.)
Ламарк: Перед вами, сэр, три крысы, дети сточной канавы – самой природой нам предназначено жить и умереть в грязных ямах, где мы рождены. Но три крысы лишь в одном не подвластны сточной канаве – у них есть глаза! Ничто не может удержать их от того, чтобы и дальше оставаться в канаве – кроме их глаз, и ничто не поможет им, если они выберутся из своей канавы – лишь их глаза; и тут появился свет! Он появился и исчез, оставив нас всё теми же самыми крысами, подлыми крысами… А когда исчезает свет, ты слепнешь.
Франсуа: (бормочет себе под нос)—
Слепой! Слепой! Слепой!
И он бежит один, когда уходит свет;
И солнце закатилось, наступила тьма;
И крыса залегла в канаву – вот её тюрьма.
Она ослепла!
(На стакане, который Франсуа держит в руке, задержался случайно попавший в подвал луч закатного солнца. Вино искрится и переливается. Франсуа бросает на него взгляд, вздрагивает и роняет стакан. Вино разливается по столу.)
Дестаж: (оживленно) Пятнадцать… двадцать лет назад он сидел там, где сейчас сидите вы. Невысокий, с густой бородой, черноглазый… Всегда казалось, что ему хочется спать…
Франсуа: (он закрыл глаза, его голос плывёт) Всегда сонный, сонный, сон…
Шандель: (мечтательно) Он был поэтом непоющим, в венце из пепла. (Его голос звенит нотками ликования.)
Франсуа: (говорит во сне) Ну, что ж, Шандель, какой ты сегодня? Остроумный, грустный, отупевший или пьяный?
Шандель: Господа! Уже поздно. Мне пора. Прошу вас, пейте! Пейте все. (с подъёмом) Пейте, пока уже не сможете говорить и видеть! (Бросает на стол банкноту.)
Дестаж: Юный монсеньор…
(Шандель надевает пальто и шляпу. Входит Пито. Он принес ещё вина, наполняет стаканы.)
Ламарк: Выпейте с нами, монсеньор!
Франсуа: (во сне) Тост, Шандель! Скажи тост.
Шандель: (берет стакан и высоко его поднимает). Тост! (Его лицо слегка покраснело, руки плохо его слушаются. Сейчас он выглядит настоящим галлом – совсем не так, как выглядел, когда вошел в винную лавку.)
Шандель: Я хочу выпить за того, кто мог бы стать всем, но остался ничем. За того, кто мог бы петь, но кто лишь слушал. Кто мог бы смотреть на солнце, но смотрел на гаснущие угли… Кто пил лишь горечь и носил венец из призрачного лавра!
(Все остальные встают – даже Франсуа, который при этом чуть не падает.)
Франсуа: Жан, Жан, не уходи! Не уходи, прошу тебя! Это я, Франсуа! Разве можешь ты меня бросить? Я ведь останусь один, совсем один… (его голос звучит всё громче и громче) Господи, разве ты не видишь? Этот человек не имеет права умереть! Ведь он – моя душа! (Он ещё некоторое время удерживается на ногах, а затем оседает, распластавшись на столе. Вдали в сумерках слышится жалобный напев скрипки. Последний солнца луч замирает на голове Франсуа. Шандель открывает дверь и уходит.)
Дестаж: Уходят старые времена, проходит любовь и уходит старый добрый дух. «Где ныне прошлогодний снег?», вот как. (Неуверенно умолкает, затем продолжает.) Давно уже я без него…
Ламарк: (сонно) Давно.
Дестаж: Твою руку, Жак! (Они обмениваются рукопожатием).
Франсуа: (громко) Эй! Я тоже… Вы ведь не оставите меня? (слабым голосом) Хочу… ещё стаканчик вина… всего один…
(Свет меркнет, наступает тьма.)
(ЗАНАВЕС.)
Оригинальный текст: Shadow Laurels, by F. Scott Fitzgerald.