Пол Хантер
Интервью с Ф. Скоттом Фицджеральдом
Действующие лица:
- Ф. Скотт Фицджеральд.
- Сиделка.
- Репортер.
1
Небольшая, скромно обставленная спальня в благоустроенной курортной гостинице в Эшвилле, Северная Каролина. Обычная для гостиниц мебель: кровать, кресло, столик; в углу стул с прямой спинкой, на видном месте комод с зеркалом. Двери ведут в холл, ванную, туалет. Занавешенное окно выходит в тихий гостиничный сад. Комнату занимает писатель Скотт Фицджеральд. Его единственные личные вещи — портрет жены на комоде и аккуратная стопка книг на столе. Фицджеральд болен — на столике пузырьки с лекарствами и бинты. Вообще во всей атмосфере ощущается гнетущая стерильность, отчасти потому, что в комнате господствует подчеркнутый порядок: сиделка, ухаживающая за Фицджеральдом, постоянно расставляет вещи по местам. Больше того, обстановка как бы свидетельствует о пустоте и бесплодности писателя в его нынешнем положении и отношении к жизни.
Время действия — 24 сентября 1936 года, день сорокалетия Фицджеральда. Раннее утро пасмурного дня. Фицджеральд и сиделка играют в карты, сидя на кровати. На писателе пижама, комнатные туфли, халат, накинутый на гипсовую повязку на плече. Он выглядит на все свои сорок лет, но благодаря светлым волосам и выразительным чертам лица что-то мальчишески красивое видится в его усталом и поблекшем облике. Он не только страдает от перелома в плече и легкого приступа артрита, но на его здоровье и нервной системе сказались также годы пренебрежения к себе и чрезмерного пьянства. Порой руки его трясутся, лицо дергается, а мысль не так мгновенно вспыхивает, как прежде.
Частная сиделка, ухаживающая за Фицджеральдом, выглядит, пожалуй, ординарно: обыкновенная простая женщина пятидесяти с лишним лет. Чувствуется, что между ней и Фицджеральдом возникла привязанность. Хоть она и неспособна обсуждать и понимать его творчество, но все же умеет хорошо слушать, что немало помогло ее усилиям вывести писателя из угнетенного состояния. Фицджеральд знает, чем можно ее расположить к себе, и она потворствует ему больше, чем даже считает нужным. Заметно, что Фицджеральду наскучила игра в карты. Сиделка поглощена ею; она тасует карты и от удовольствия что-то мурлычет.
Фицджеральд. Когда вы начинаете так мурлыкать, значит, вы собираетесь обыграть меня.
Сиделка (сдавая карты на кровати). У одних талант к сочинительству, у других — к карточным играм.
Фицджеральд (бросая свои карты). Опять продулся!
Сиделка (подбирая его карты). А может — еще одну партию?
Фицджеральд. Я бы хотел, чтоб в этой комнате было радио.
Сиделка. Вы бросили карты только потому, что я выигрываю?
Фицджеральд. Мне надоела эта игра. Может, сыграем в покер с раздеванием?
Сиделка. Вы просто смеетесь надо мной.
Фицджеральд (подчеркнуто). Вовсе я не собираюсь смеяться над вами.
Сиделка. Мистер Фицджеральд! (Улыбается несколько растерянно.)
Фицджеральд встает и начинает беспокойно шагать по комнате. Он подходит к окну, выглядывает из него.
Фицджеральд. В Северной Каролине всегда так пасмурно?
Сиделка. Да, в это время года.
Фицджеральд продолжает бесцельно слоняться по комнате. Затем подходит к комоду и начинает открывать один из ящиков.
Хотите, я попрошу, чтобы принесли чай?
Звонит телефон.
Фицджеральд. Я сам подойду. (Подходит к телефону, поднимает трубку.) Алло!.. Да. Это кто? Не могу себе представить, что людям все еще интересно читать обо мне… Не думаю… Мне нездоровилось, сломал плечо… Мои встречи с репортерами в последние несколько лет были не очень удачными. Слишком многие из вас приходят с уже готовыми тезисами еще до разговора со мной… Уверен, что вы поступите иначе… (Улыбается.) Тогда я действительно должен повидаться с вами, не так ли?.. Вы что, внизу, в вестибюле?.. Вы на вокзале? Проделали весь этот путь, даже не зная, приму ли я вас?.. Пожалуй, если на несколько минут… Да. (Кладет трубку.)
Сиделка. Вы не настолько окрепли, чтобы встречаться с газетными репортерами.
Фицджеральд. Он прибыл из самого Нью-Йорка, чтобы получить интервью в день моего сорокалетия.
Сиделка. Надо было отказаться от встречи с ним.
Фицджеральд. Знаю. Но он молод, и это его первое ответственное задание. Не мог же я лишить его шанса добиться успеха. Я всегда помогал молодым авторам. В том числе и Эрнесту Хемингуэю, когда он только начинал в Париже.
Сиделка. Я его прогоню.
Фицджеральд. Нет, мне хочется его увидеть.
Сиделка. Вы хотите его видеть!
Фицджеральд. Только, чтоб убедиться, что не все меня забыли.
Сиделка. Но ведь известно, что вы на отдыхе.
Фицджеральд (пуская в ход свое обаяние). Ну, послушайте. Пожалуйста…
Сиделка. И вы знаете, что я все равно уступлю?
Фицджеральд. Вы меня балуете, и это мне в вас нравится. А теперь я должен переодеться.
Сиделка. Почему бы вам не остаться в халате?
Фицджеральд. Не хочется принимать его в таком виде.
Сиделка. Он должен понять, почему вы в халате.
Фицджеральд. Пожалуй, что так. Да и костюм мой сильно потерся. Вы должны особо подчеркнуть, что я хвораю.
Сиделка. Уж позабочусь. (Начинает поправлять постель.)
Фицджеральд (оглядывая комнату). Как бы сделать так, чтобы комната казалась повеселее? Не хотелось бы, чтобы она производила впечатление, будто я уже умер. Сюда бы пляшущих девочек и бумажные гирлянды. Да еще джаз из пяти человек под руководством Бенни Гудмена.
Сиделка (довольная тем, что он в хорошем настроении). Мне показалось, вы взволнованы.
Фицджеральд. Хорошее интервью может стать для меня новым толчком к успеху. Люди, возможно, опять начнут раскупать мои книги. (Замолчал, потом говорит, как бы обращаясь к самому себе.) Интересно, о чем он будет спрашивать меня? Быть может, его редактор читал о моем упадке и решил, что я послужу хорошим примером того, как знаменитые люди гибнут в результате надлома. И тогда все его читатели, которым удалось пережить депрессию, почувствуют свое превосходство надо мной. (Обдумывая, как ему себя вести.) Придется притвориться, что все было не так плохо, как я сам говорил. Скажу ему, что все уже позади. (Некоторое время продолжает ходить по комнате. Снова подходит к комоду и открывает тот же ящик.)
Сиделка (озабоченно следит за ним). Мистер Фицджеральд, не надо…
Фицджеральд (вынимает бутылку джина, наливает себе в бокал). Не беспокойтесь, при нем я пить не буду. У меня на это хватает сообразительности. (Делает глоток, и чувствуется, что это принесло ему облегчение. Вздыхает и снова начинает ходить по комнате.)
Сиделка. Вы уверены, что вам действительно следует повидаться с ним?
Фицджеральд. Я знаю, как вести себя с репортерами. В нашу лучшую пору у меня и у Зельды то и дело брали интервью. (Замолкает, отпивает глоток.) Помню, однажды в вестибюле «Плаццы» я сделал стойку на руках потому, что обо мне газеты не писали целую неделю и я боялся, что уже больше не напишут. (Смотрит на снимок жены. Спокойно, с грустью.) Тогда мы были так молоды. Любопытно, поступали бы мы иначе, если бы знали, как все это кончится. (Некоторое время смотрит на снимок, потом прячет его в комод.) Не хочу говорить о жене во время этого интервью. Некоторые репортеры — просто подонки! Им и дела нет до того, как на вас действует их писанина.
Сиделка. Позвольте мне отослать его. Я скажу…
Фицджеральд. Как раз из-за этого репортера мне незачем беспокоиться. Он молод, а такие всегда немного благоговеют перед знаменитостями.
Сиделка. Не понимаю, зачем вам все это.
Фицджеральд (нервно прохаживаясь). Не могу я сидеть здесь день за днем, зная, что всеми забыт. Я был самым видным молодым романистом в стране. Мне нужно снова утвердиться. Продолжать надеяться. Я всегда сохраняю надежду, даже если… надежды нет. Вы. баптисты, цитирующие Библию, значит, вы верите в надежду?
Сиделка. Это лучшее, что нам остается.
Фицджеральд. Порой я задаю себе вопрос: почему так получается? Когда Хемингуэй писал обо мне в «Снегах Килиманджаро», что я конченый человек… я добился для него лучшего редактора и лучшего издателя в Америке… (Печально, с удивлением.) Я всегда считал его своим лучшим другом. Просто невероятно, как некоторые люди отвечают на ваше великодушие. Когда Эрнест так поступил со мной, я даже думал о самоубийстве.
Сиделка. Выбросьте это из головы. У вас есть много, ради чего стоит жить.
Фицджеральд (с усмешкой, без горечи). Ах, годное на все случаи стандартное утешение сестры милосердия. Ну что ж, благодарю вас за эти слова.
Сиделка. Я действительно так считаю.
Фицджеральд. Ради чего же мне жить? Читателей у меня уже нет, друзей тоже, жены тоже. Здоровья, денег…
Сиделка. Но у вас есть дочь.
Фицджеральд. Я был не слишком хорошим отцом.
Сиделка. У вас есть писательский дар.
Фицджеральд. Не знаю. Задаюсь вопросом, не покинул ли меня также мой талант? Раньше мне платили обычно четыре тысячи долларов за короткий рассказ. Теперь я могу рассчитывать самое большее на четыреста. Сейчас бы мне только писать и писать, времени сколько угодно. Но мне уже больше нечего сказать. (Бодро, стараясь избавиться от мрачного настроения.) Как я выгляжу?
Сиделка. Прекрасно.
Фицджеральд. Не слишком ли я похож на опустившегося пропойцу, за которого все меня принимают?
Сиделка (подходит, поправляет на нем халат). Вы все еще привлекательный мужчина и сами это, думаю, прекрасно знаете.
Фицджеральд. Что бы я делал без ваших лживых заверений?
Сиделка (шутя, стараясь взбодрить его). Это не ложь. Я могла бы втюриться в вас, не будь вы так молоды.
Фицджеральд. Молод!
Сиделка. Сорок — это все еще молодость.
Фицджеральд (насмехаясь над собой). А я был так угнетен, когда проснулся утром и осознал, что мне стукнуло сорок.
Стук в дверь.
(Допивает джин, прополаскивает рот и горло водой.)
Сиделка. Вы все же уверены, что хотите его видеть?
Фицджеральд. Как лучше — стоять или сидеть? Думаю, лучше стоять. Буду казаться здоровее. (Становится в позу у кровати.) Ладно. Впустите его.
Сиделка идет к двери, открывает ее.
Репортер (из-за двери). Мистер Фицджеральд?
Фицджеральд (улыбаясь, жестом приглашает войти). Да, входите, пожалуйста.
Репортер входит. Это нахальный, уверенный в себе человек лет двадцати пяти. На нем довольно помятый костюм, в руках — портфель. Темные волосы и оливковый цвет лица говорят об его восточноевропейском происхождении. Его быстрые глаза в непрерывном движении, он мысленно фиксирует все, что видит. Фицджеральд не производит на репортера никакого впечатления; по сути проглядывает даже несколько презрительное отношение. Его любезная, слегка наивная манера держаться — лишь специально задуманная для этого интервью поза. Он бросит притворяться и станет агрессивным, когда будет добиваться ответа на свои вопросы.
Войдя в комнату, репортер подозрительно оглядел одежду Фицджеральда, затем подошел к нему, протянув правую руку. Фицджеральд протягивает левую. Рукопожатие.
Репортер. Очень мило с вашей стороны, что вы меня приняли.
Фицджеральд. Рад вас видеть.
Сиделка. Ваш разговор должен быть кратким. Мистер Фицджеральд только после болезни.
Репортер. Хорошо.
Фицджеральд (с несколько излишней сердечностью). Дело бурно идет на поправку. Бодрого человека, знаете, нелегко удержать в постели. Садитесь, пожалуйста. (Указывает на кресло.)
Репортер. Благодарю вас. (Садится, одновременно оглядывая комнату.)
Фицджеральд присаживается на кровать, а сиделка занимает стул в углу и начинает вязать. Разговаривая, собеседники похожи скорее на противников, оценивающих друг друга: Фицджеральд взволнован, не зная, насколько сочувственно отнесется к нему репортер, а репортер изучает Фицджеральда, чтобы определить, насколько тот близок к уже заведомо сложившемуся его представлению о писателе.
Вы действительно сломали плечо?
Фицджеральд. Да. Затем положение осложнилось, когда я как-то ночью споткнулся, направляясь в ванную. Понадобилось сорок пять минут, чтобы доползти до телефона и попросить о помощи, а лежа на холодном полу, на сквозняке, я подхватил еще и легкий артрит. Весьма драматическая ситуация, когда-нибудь напишу об этом рассказ.
Репортер (открывает портфель, достает блокнот и карандаш). Как случилось, что вы сломали плечо?
Фицджеральд. Нырял с вышки.
Репортер (удивленно, почти насмешливо). Ныряли!
Фицджеральд. Пускал пыль в глаза девушкам. Я прекрасно нырял ласточкой, но плечо сломалось сразу же после прыжка. Уверен, что и это материал для рассказа. Не нужно больше пускать девушкам пыль в глаза.
Репортер. Вы, кажется, всегда любили женщин?
Фицджеральд. Да! Я и сейчас так же пылок, как и в дни занятий в колледже, только уже не такой молодой.
Репортер. Я не поздравил вас с днем рождения.
Фицджеральд. И не надо.
Репортер (улыбаясь). Неужели так страшно оказаться сорокалетним?
Фицджеральд. Только молодой человек может спросить об этом с улыбкой. Да, страшно.
Репортер. Почему?
Фицджеральд (не желая продолжать этот разговор, встает и ходит по комнате). Вы не столь молоды, как я предполагал. А по телефону вы говорили с отчаянной настойчивостью.
Репортер. Боялся, что вы не примете меня, хоть я и приехал издалека. И дело не только в интервью. Я хотел встретиться с вами. Я большой ваш поклонник. Прочитал все ваши книги.
Фицджеральд. Правда?
Репортер. Помню, еще в шестом классе я тайком распространял экземпляр «По эту сторону рая». И мы считали себя ужасно распутными, когда читали рукопись.
Фицджеральд (вспоминая, с глубоким чувством). Она вызвала немалый скандал, когда вышла в свет. Меня обвиняли в нарушении моральных устоев, в пропаганде свободной любви. Внезапно я стал глашатаем младшего поколения. Должен признаться, в двадцать три года это казалось весьма лестным. Конечно, то поколение уже стало взрослым. Биржевой крах заставил нас повзрослеть.
Репортер. Вас огорчает, что теперь вы уже не являетесь выразителем того поколения?
Фицджеральд. Никогда я не был столь буйным, каким меня считала золотая молодежь в век джаза. Я предвидел крах века джаза еще до того, как он наступил. Об этом идет речь в моем втором романе — «Прекрасный и проклятый», написанном за семь лет до краха.
Репортер. Вас, наверно, огорчает, что вы уже не так популярны, как прежде?
Фицджеральд (будто бы не придавая этому значения). Видите ли… Я никогда не старался писать популярные книги. Но всегда стремился писать хорошие книги и надеялся, что они станут популярными. Публика, подобно школьнице, всегда влюбляется в кого-нибудь вновь возникшего. К этому привыкаешь!
Репортер. Все же, вы должны чувствовать себя задетым.
Фицджеральд. Я испытывал разочарование, когда некоторые мои книги не раскупались. Любой автор был бы разочарован. «По эту сторону рая» имела столь большой успех, что я вообразил, будто и другим книгам уготован такой же.
Репортер. Мы разыскивали вас по всей стране. Что вы делаете в Северной Каролине — прячетесь?
Фицджеральд. Хотелось скрыться на время.
Репортер. Почему?
Фицджеральд. Чтобы… перезарядить батареи. Писателям следует так поступать, знаете ли. Немножко «собраться с мыслями на покое», как говорил Вордсворт.
Репортер. Для такого человека, как вы, тут, пожалуй, уж слишком спокойно.
Фицджеральд. Бывает в жизни такой момент, когда покой тебе нравится. Здесь меня может никто не знать.
Репортер (пытаясь заставить его занять оборонительную позицию). И вы хотите быть безвестным! Это уж какой-то новый Скотт Фицджеральд, не так ли?
Слабовольная улыбка на лице Фицджеральда.
Может, истинная причина в том, что ваша жена находится в санатории поблизости?
Фицджеральд меняется в лице. Сиделка перестает вязать и поднимает голову.
Она в санатории поблизости, я не ошибся?
Фицджеральд (нервно). Да.
Репортер. Как она себя чувствует?
Фицджеральд (уклончиво). Похоже, что ей там помогают.
Репортер. Смогут ли они ее вылечить?
Фицджеральд (после паузы меняет тему). Вы сказали, что это интервью — ваш первый реальный шанс показать, на что вы способны. Что произойдет, если оно будет удачным?
Репортер. Быть может, получу признание в стране, право брать интервью у действительно видных людей.
Фицджеральд смеется.
(Понимая, что «проговорился».)
Это вовсе не значит, что вы не являетесь видным человеком.
Фицджеральд. Да нет, я не вправе причислять себя к видным людям.
Репортер. Я имел в виду политические интервью: с сенаторами, конгрессменами. Хотелось бы когда-нибудь взять интервью у президента.
Фицджеральд (сочувственно). Вы честолюбивы?
Репортер. Хочу добиться успеха.
Фицджеральд. В вашем возрасте и я был честолюбивым. Должен предостеречь — успех не такое уж чудо, но вы едва ли мне поверите!
Репортер. Ваши первые шаги были куда более значительными. Вы учились в Принстоне. Ваши родители были богаты.
Фицджеральд. Никогда мои родители не были богаты.
Репортер. А мои родители были иммигрантами. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы стать тем, кем я стал. И я не остановлюсь, пока не добьюсь своего.
Фицджеральд (весь сжимается под напором этих слов; возвращается к кровати). Что вы хотите сказать в этом интервью?
Репортер. Скотту Фицджеральду сорок лет. Взгляды пророка века джаза на сегодняшний мир. Что-то в таком роде.
Фицджеральд. А не сказать ли о Скотте Фицджеральде в сорок лет — «все еще перспективный романист»?
Репортер. Вы себя считаете еще перспективным?
Фицджеральд. Конечно.
Репортер. А большинство людей явно считает, что вы… (Умолкает, не зная, как выразиться.)
Фицджеральд. Что? Исписался?
Репортер. Очерки, которые вы писали о своем надломе, дают основание предположить…
Фицджеральд (встает и снова ходит по комнате). Недавно мне пришлось чертовски много пережить — не буду отрицать этого. Но люди всегда борются, чтобы выкарабкаться из самых тяжелых обстоятельств, а сама борьба придает творчеству глубину.
Репортер. Какая реальная беда стоит за вашим надломом?
Фицджеральд. Это не столь существенно. Единственное, что важно — моя работа.
Репортер. Вы действительно испытали надлом?
Фицджеральд. Его испытало все мое поколение.
Репортер. Я имею в виду лично вас.
Фицджеральд. Возможно, надлом — понятие преувеличенное.
Репортер. Вы как будто описывали в своих очерках умственный срыв.
Фицджеральд. Но я не помешанный —- не это же вы имеете в виду. С другой стороны, я уже не тот веселый, безрассудный представитель золотой молодежи, каким был некогда. Можете убедиться, глядя на меня.
Репортер. У вас был нервный срыв?
Фицджеральд. Это зависит от того, что вы называете нервным срывом. Я… Все написано в очерках, вы можете их перечитать.
Репортер (берет свой портфель, открывает его). Вы назвали себя «треснувшей тарелкой».
Фицджеральд. Удачный образ. После краха было много «треснувших тарелок» вокруг.
Репортер (вынимая из портфеля несколько журнальных страниц). Вот они тут у меня. Посмотрим… (Читает выдержки.) «Людям, упавшим духом, сейчас рекомендуется в качестве стандартного лечения думать о тех, кто впал в подлинную нищету или испытывает физические страдания,— этакое утешение на все случаи жизни при мрачном настроении вообще и добрый совет каждому в повседневном поведении. Но в три часа утра… такое лечение не действует, а три часа утра — постоянное время для души, погруженной в темный мрак ночи, день за днем…» Это не то. (Просматривает страницы.)
Фицджеральд(спокойно повторяет). «Три часа утра — постоянное время для души, погруженной в темный мрак ночи, день за днем». (Скорее про себя.) Сознание, что я могу еще так писать, придает мне силы.
Репортер. Вот, нашел: «Никто не ждет, когда утихнет боль от пережитого горя, но скорее является невольным свидетелем казни, распада личности…» Разве здесь не описан нервный срыв?
Фицджеральд пожимает плечами.
Вы ощущали распад личности?
Фицджеральд. В то время мне так казалось. Но я, конечно, сгущал краски.
Репортер. После того как вы написали эти очерки, возникали всевозможные предположения. Иные предсказывали, что вы покончите с собой. И все ясно пришли к выводу, что как писатель вы человек конченый.
Фицджеральд (рассердившись). Значит, они плохо поняли прочитанное! А я сказал, что наконец стал только писателем. Стоит вам добиться определенной репутации, как множество людишек только и думают о том, чтобы спихнуть вас с пьедестала и назвать вас бывшим. (Гордо.) Всю жизнь я существовал благодаря своему творчеству и жил очень хорошо. Немногие авторы могут похвалиться тем же.
Репортер. Вы не жалеете, что написали эти очерки?
Фицджеральд (как бы защищаясь). Я не стыжусь их. Они написаны с такой открытой честностью, какая свойственна немногим писателям.
Репортер. И вы без колебания вот так обнажали душу?
Фицджеральд (раздумчиво). Возможно, не следовало их писать. Но я пытался понять, что со мной произошло, почему все распадалось, из-за чего же я испытал надлом.
Репортер. Но почему вы разрешили их опубликовать?
Фицджеральд. Нужны были деньги. И к тому же я думал, что людям это покажется интересным.
Репортер. Почему?
Фицджеральд. Я был выразителем своего поколения. Я был… символом века. И полагал: люди, возможно, поймут, что произошло со всем веком, если осознают, какова участь его символа.
Репортер. По каким же причинам вы испытали надлом?
Фицджеральд. Я думал, вас интересуют мои взгляды на сегодняшний мир. Никому неинтересно копаться в мрачной подноготной.
Репортер. Наоборот, интересно. И вы имеете шанс положить конец всем слухам. Если вы продолжаете писать, зачем же допускать, чтобы вас причисляли к бывшим? (Пережидает, чтобы дать время писателю освоиться с этой мыслью.) Каковы были причины вашего надлома?
Фицджеральд. Уверен, что вы сами можете догадаться.
Репортер. Слишком большой успех в слишком молодые годы? Чересчур много кутежей и попоек?
Фицджеральд. Недостаточное уважение к моему таланту.
Репортер. Какова доля вины вашей жены?
Фицджеральд (застывая, нервно). Я не желаю говорить о моей жене.
Репортер. Это по ее вине, не так ли?
Фицджеральд. Какая разница, по чьей вине?
Репортер. Не об этом ли вы говорите в романе «Ночь нежна»? Она виновата?
Фицджеральд. Не кажется ли вам, что здесь душно?
Репортер. Мне не душно.
Сиделка. Может, открыть окно?
Фицджеральд. Нет-нет, не нужно.
Репортер. Вам разрешают навещать жену?
Сиделка наблюдает за ними, готовая вмешаться, как только потребуется.
Фицджеральд. Пожалуйста! Я не хочу говорить о ней.
Репортер. Почему же?
Фицджеральд. У моей жены очень слабое здоровье. Обсуждение наших личных проблем в газетах, попытка установить вину и осудить может погубить ее. Даже нас обоих.
Репортер. Но все же это была ее вина, не так ли?
Сиделка (решительно). Мистер Фицджеральд не желает говорить на эту тему.
Фицджеральд (нервно расхаживает, рука его слегка дрожит). Моя жена — женщина замечательная. Она опубликовала роман. В картинной галерее была выставка ее произведений. Она могла стать хорошей балериной. Если хотите писать о ней, напишите об этом.
Репортер. Мистер Фицджеральд, умственное расстройство вашей жены ни для кого не секрет. (Ждет реакции Фицджеральда, но тщетно). Понимаю ваше нежелание говорить об этом. У моей жены был нервный срыв. Я знаю, каковы ваши чувства. (Переигрывая.) Как-то вечером я пришел домой, а она сидит в углу рыдая. Наш маленький сын пытался ее утешить. Детей это пугает. (Понимая, чем можно завлечь Фицджеральда.) Она была похожа на Николь из романа «Ночь нежна». Николь — это портрет вашей жены, не так ли?
Сиделка. Зачем вы к нему пристаете?
Фицджеральд (останавливая ее). Все в порядке. (Теперь он склонен говорить, чувствуя связь между своими и чужими переживаниями.) Как поживает теперь ваша жена?
Репортер. Она себя чувствует много лучше. Конечно, мы не знаем, надолго ли. А у вашей жены были повторные нервные кризы?
Фицджеральд (снова садясь на кровать). Да. Казалось, она уже пришла в себя, а потом…
Репортер. Есть ли надежда на выздоровление?
Фицджеральд. Нет. Долгое время у меня была надежда, но… случился третий криз. Меня мучает мысль: что же с ней произошло? Все думаю — какова доля моей вины.
Репортер. А какова доля ее вины в том, что случилось с вами?
Фицджеральд (скорее про себя). Наверно, мне вообще не следовало жениться на ней. Она могла б найти счастье с каким-нибудь добрым, простым человеком в доме с южным садом. У нее не было сил для большой сцены. Она все из себя выжимала и делала это прекрасно, но сил не было. Мне больно видеть ее теперь такой беспомощной и жалкой.
Репортер. И вы не осуждаете ее за то, что она сделала с вами?
Фицджеральд. Мне ли осуждать ее, если у меня все еще есть надежда, а у нее — никакой.
Репортер. Правда ли, что она ревновала вас к вашей работе?
Фицджеральд. Нельзя ли нам говорить о чем-нибудь другом? Прошу вас.
Репортер. Конечно, простите меня. Когда я думаю о том, что вам пришлось пережить… что нам обоим пришлось пережить. (Продолжает, наблюдая, какова будет реакция.) Каждый раз, когда я представляю себе, как вы с женой в тот вечер бродили вдоль железнодорожного пути, и она бросилась под приближающийся поезд…
Сиделка (пытаясь оберечь Фицджеральда). Почему бы вам не перейти на другую тему?
Репортер. А вам так нездоровилось, что вы с трудом сумели оттащить ее.
Фицджеральд нервно вскакивает, направляется к комоду, достает бутылку джина.
Я очень жалел вас, когда узнал об этом. Наверно, все было ужасно.
Фицджеральд. Хотите выпить?
Репортер. Нет, спасибо.
Фицджеральд. Не пьете во время работы? Это хороший джин. (Обращаясь к сиделке.) Сегодня мой день рождения. (Репортеру.) Вы ведь слышали о том, что я пью?
Репортер. Да.
Фицджеральд (отворачивается от репортера, отпивает глоток и молча старается восстановить самообладание). Доктор Ячменное Зерно может принести большое облегчение. Раньше я считал, что, имея талант и напряженно работая, можно всего достичь. Мне понадобилось много времени, чтобы убедиться — это не так. (Снова начинает расхаживать.) Некоторые думают, что я алкоголик, но они ошибаются. Не всегда понятно, почему тот или иной человек начинает пить. Мой отец пил. Когда я был мальчиком, меня это угнетало, не укладывалось в моем сознании. А у него тоже был своего рода срыв.
Репортер. Правда? В чем же он выразился?
Фицджеральд. Когда он был юным, во время Гражданской войны ему приходилось перевозить на лодке через реку шпионов. Моя семья занимала немалое место в истории Америки. Брата моего прадеда звали Френсис Скотт Ки. Мне дали имя в его честь. Моя двоюродная бабушка миссис Суратт была…
Репортер. Что же случилось с вашим отцом?
Фицджеральд. Я, кажется, отвлекся. Гражданская война была главным смыслом его жизни. Он трудился в разных областях, но ни в чем не добился успеха. Однажды — мне тогда было десять или одиннадцать — раздался телефонный звонок. Не знаю почему, но я почувствовал, что нас постигло несчастье. Я начал молиться «Дорогой боженька, не дай нам попасть в богадельню, пожалуйста, не дай нам попасть в богадельню». Вскоре отец вернулся домой. Он потерял работу. (Улыбается с иронией.) А вы думали, что мои родители были богаты! (Задумчиво продолжает.) Отец вышел в то утро из дома еще довольно молодым человеком, полным сил, уверенным в себе. А вернулся домой старым, совершенно разбитым. Так он и остался неудачником на весь остаток своих дней. В последние годы я много думал об отце.
Репортер. Вы считаете, что, подобно ему, обречены на неудачу?
Фицджеральд. Нет, я не сдаюсь. Нельзя быть преуспевающем писателем, если внутренне сдаешься. Когда я только еще начинал, был период, когда за четыре месяца я написал девятнадцать коротких рассказов и получил сто двадцать отказов. Но я не сдался. На следующий год уже вышла книга «По эту сторону рая», и я мог печатать свои рассказы, где мне только вздумается.
Репортер. Но вы признаете, что за последние несколько лет произошел спад?
Фицджеральд. Возможно, в количестве, но не в качестве.
Репортер. Что вы скажите о романе «Ночь нежна»?
Фицджеральд. Лучшее из моих произведений.
Репортер (недоверчиво). Вы действительно так думаете?
Фицджеральд. Да, и многие критики думали так же.
Репортер. Но книгу не покупали.
Фицджеральд. То, что ее не покупали, вовсе не значит, что она плохая. Вы ведь читали ее. Что вы о ней думаете?
Репортер. Я не критик.
Фицджеральд. Но вы прочитали ее.
Репортер. Она показалась мне старомодной.
Фицджеральд(пытаясь скрыть боль). Разве? (После паузы, задумчиво.) Я работал над этой книгой четыре года. Хотелось, чтобы она стала моим шедевром. Ужасно был разочарован, что ее не покупают.
Репортер. Вас это удивило? Мы только-только вышли из депрессии. Стоим на пороге новой войны. Кому интересно читать о кучке американских богачей невропатов, живущих в Европе!
Фицджеральд (спокойно.) Наверно, никому.
Репортер. Сейчас люди хотят добраться до самой сути, хотят решать мировые проблемы. Вряд ли они набросятся на ваши книги, если вы не даете им того, что им нужно.
Фицджеральд. А вы всегда даете читателям то, что им нужно?
Репортер. Стараюсь.
Фицджеральд (задумчиво, про себя). Вот способ продавать газеты.
Репортер (не расслышав). Что?
Фицджеральд. А что они хотят прочесть обо мне?
Репортер. Правду.
Фицджеральд. Что же такое правда обо мне? (Смеется, продолжает с иронией.) Самому хотелось бы знать!
Репортер. Для того я и здесь, чтобы выяснить.
Фицджеральд. И вы полагаете, что вам это удастся за полчаса?
Репортер. Кое-что удастся.
Фицджеральд (завидуя ограниченности его кругозора). Хотелось бы снова стать таким молодым, как вы.
Репортер. Не считаете ли вы, что принадлежите к тем авторам, которые пишут бестселлеры в молодые годы, а потом теряют популярность, так как уже не могут сказать ничего нового?
(Впивается глазами в Фицджеральда, понимая, что именно это его больше всего терзает.)
Фицджеральд встает и отходит, повернув-шить спиной к репортеру.
Они сталкиваются с одной, другой неудачей, а потом никто уже о них ничего не слышит.
Руки Фицджеральда трясутся.
Вас это никогда не волнует?
Фицджеральд (не в силах больше выносить эту беседу). Извините, я на минутку! (Выходит в ванную, унося бутылку.)
Репортер делает записи в блокноте, а сиделка подходит к постели и поправляет ее.
Сиделка(некоторое время пристально смотрит на репортера). Вы что, решили его доконать?
Репортер (не поднимая головы). Я не имел понятия, что он в такой плохой форме. И он всегда такой?
Сиделка. Вы действуете ему на нервы. А ему так хочется произвести на вас хорошее впечатление!
Репортер. Как он на самом деле сломал плечо?
Сиделка. Ныряя, точно, как он вам сказал.
Репортер (не веря). Правда? Нужно быть в невменяемом состоянии, чтобы сломать плечо ныряя.
Сиделка. Вы не верите?
Репортер (следя за ее реакцией). Он мог сломать его и в пьяной драке…
Сиделка. Этого не было. (После паузы спокойно продолжает.) Будьте добры к нему. Вы можете помочь ему снова стать на ноги, если захотите. Не описывайте его нервозность…
Репортер. Я должен писать о том, что есть на самом деле, а не так, как ему хочется.
Сиделка. Откуда вы знаете, что есть на самом деле? Отдаете ли вы себе отчет?..
Репортер (прерывая ее). Он знает, что значит интервью. А если он хотел, чтоб я не говорил правды, ему не следовало меня пускать.
Сиделка. Да вы же его об этом и просили.
Репортер не обращает на нее внимания.
Немало мужества понадобилось, чтобы написать эти очерки о своем надломе. Все его друзья тогда говорили, как глупо он поступил. Они не понимали, что ему пришлось пережить. Он получал из тюрем Синг-Синг и Жолиэ письма об этих очерках, его утешали, уговаривали не сдаваться.
Репортер (делая записи). Неужели правда? Письма из Синг-Синга!
Сиделка. Однажды ночью, когда я вошла, чтобы проверить его состояние, я увидела, что он лежит в темноте, уставившись в потолок. Он казался таким одиноким. Я спросила: «Что с вами будет, мистер Фицджеральд?» Он ответил с такой интонацией — мне ее никогда не забыть: «Один бог знает».
Репортер. Не делал ли он попытки покончить с собой?
Сиделка. Нет.
Репортер. А вы не боитесь, что он это сделает?
Сиделка. Он ведь сказал вам, что не сдастся.
Репортер. Ради чего ему остается жить? Он хочет быть знаменитым, но уже никогда больше не станет.
Сиделка. Вы бы посмотрели на него, когда он, сидя на этом стуле, пытается писать. Правда, он пишет сейчас всего три или четыре часа в неделю, но все же пишет.
Репортер. Он живет в мире, который уже не существует.
Сиделка. Вам ничего не стоит быть добрым. Ведь он проявил доброту в ответ на вашу просьбу.
Репортер. Что вы знаете о его жене?
Сиделка. Ничего.
Репортер. Чего только, я о ней не слышал! То она плавала в фонтане перед отелем «Плацца», то плясала на столах в ресторанах, то ездила на крыше такси по Пятой авеню! Меня не удивляет, что она сошла с ума. Говорит ли он о ней когда-нибудь?
Сиделка. Нет.
Репортер. Шофер такси мне сказал, что однажды привез их с вокзала. На ней было, говорил он, полинявшее, развевающееся на ветру платье и детский чепчик, завязанный под подбородком. Она стала выделывать балетные па прямо перед зданием вокзала. Фицджеральд вел себя так, будто ничего не происходит, и всю дорогу рассказывал ей сказку: она — принцесса, а он — принц, искавший ее по всему свету. (Качая головой.) О боже!
Сиделка. Сознайтесь, у вашей жены не было никакого нервного криза.
Дверь из ванной открывается, появляется Фицджеральд. Сиделка следит за ним, готовая прийти на помощь, если понадобится.
Фицджеральд (стараясь скрыть усталость). Нужно отметить день рождения автора, заколоть тучного тельца или придумать еще что-нибудь. (Репортеру, направляясь к комоду.) Вы уверены, что не хотите выпить?
Репортер. Нет, спасибо.
Фицджеральд (наливая себе, обращается к сиделке). А что скажете вы, моя дорогая? Вы, наверно, не поддадитесь соблазну?
Сиделка (понимая, что переживает Фицджеральд, и пытаясь помочь ему, обращается к репортеру). Мистер Фицджеральд любит поддразнивать меня из-за того, что я трезвенница.
Фицджеральд. На днях я устрою такого ерша в ее чашке с чаем, что она сразу окажется на пути к аду.
Сиделка. Ну, тогда мне нужно быть начеку. Деревенская женщина, вроде меня, легко может попасться на удочку к вам, знаменитостям.
Фицджеральд (довольный этой игрой, оттаивает). Знаменитость! Сама даже не знала, кто я, когда впервые меня увидела.
Сиделка. Но вы ведь мне сказали, не так ли? А я отправилась домой и прочитала все ваши книги, так что теперь вы мой любимый писатель. (С теплым чувством похлопывает его по руке.)
Фицджеральд (репортеру). Умасливает меня, чтобы получить прибавку.
Сиделка. Я прервала ваше интервью. (Возвращается к своему стулу.)
Фицджеральд. Да, продолжим работу. О чем еще вы хотите спросить меня?
Репортер. Каковы ваши планы на будущее, мистер Фицджеральд?
Фицджеральд. Продолжать писать, конечно. Писатель не может прекратить свою работу. -
Репортер. И над чем вы сейчас трудитесь?
Фицджеральд. О, над разными вещами.
Репортер. Над чем именно?
Фицджеральд. Мне пока не хочется об этом говорить. Когда о произведениях начинаешь рассказывать слишком рано, они чего-то лишаются.
Репортер. Вы работаете над романом?
Фицджеральд. Я всегда работаю над романом.
Репортер. О чем он?
Фицджеральд пожимает плечами, но не отвечает.
Когда роман будет окончен?
Фицджеральд. Сам не знаю. Работа всегда занимает больше времени, чем предполагаешь. Все время пишу и исправляю. И ранее задуманное меняется.
Репортер. На что вы будете жить, пока пишете этот роман?
Фицджеральд. Думаю писать для журналов.
Репортер. Хватит ли вам на жизнь? У вас, кажется, много долгов?
Фицджеральд молчит.
Расходы у вас должны быть огромными в связи с лечением жены. А ваша дочь находится в частной школе?
Фицджеральд. Да.
Репортер. Полагаю, вы всегда можете ее устроить в государственную школу.
Фицджеральд (по нему видно, что репортер зашел слишком далеко). А мою жену — в государственный сумасшедший дом! Благодарю вас, я в состоянии о них позаботиться так или иначе! Моей дочери всего четырнадцать лет; единственное, что я еще могу ей дать, — это хорошее образование.
Репортер. А что будет, если вы не сможете покрыть расходы литературным трудом? Вы когда-нибудь думали о том, чтобы устроиться на работу?
Фицджеральд. Литературное творчество — это и есть моя работа.
Репортер. Я ведь имею в виду жалованье.
Фицджеральд. Подумывал я о том, чтобы писать для кино. Мне уже доводилось этим заниматься. Впереди у меня еще работа над большим романом о Голливуде. Кое-что уже обдумываю.
Репортер. Хватит ли у вас времени работать еще и над романом, если вы станете писать для кино?
Фицджеральд. Найду время. Может только помешать, конечно, очень успешная работа в кино. Но тогда я смогу позволить себе распорядиться временем. Писать один, другой сценарий, прерывая работу над романом.
Репортер. А если вы не получите работу в Голливуде?
Фицджеральд (устало, несколько раздраженно). Тогда я получу работу в газете… буду брать интервью. Полагаю, что уж непременно смогу подработать как уборщик в каком-нибудь баре.
Сиделка (почуяв сигнал опасности, встала). Думаю, пора закончить интервью.
Репортер (быстро, стараясь опередить сиделку). Где, по-вашему, вы будете через десять лет?
Фицджеральд. Через десять лет меня уже не будет.
Сиделка (с деланной беспечностью). Скажете еще!
Фицджеральд. Это правда.
Сиделка. К тому времени вы уже напишете роман о Голливуде и еще много других.
Фицджеральд. Меня не пугает перспектива смерти. Вполне успокаивает мысль, что я буду лежать где-нибудь в теплой земле, притулившись к Зельде.
Репортер. Что заставляет вас думать о смерти? Разве ваш доктор…
Сиделка (прерывая его). Вы должны извинить мистера Фицджеральда!
Репортер. Еще несколько вопросов…
Сиделка. Уверена, что материала у вас более чем достаточно.
Фицджеральд (с теплой ноткой). Ну, не тиран ли она!
Репортер (понимая, что пора кончать, отложил свои записи). Вы правы. Я уже и так отнял у вас много времени.
Фицджеральд. Надеюсь, вы получили все, что вам нужно.
Репортер (встает, берет портфель). Даже уверен в этом.
Фицджеральд. Расскажите своему редактору, как вам трудно было меня уговорить, чтобы я вас принял.
Репортер (пожимая руку Фицджеральда). Благодарю вас, мистер Фицджеральд.
Фицджеральд. Возможно, мы снова встретимся — когда вы станете именитым журналистом.
Репортер. До свидания.
Сиделка провожает его до двери.
Благодарю и вас.
(Уходит.)
Сиделка закрывает дверь, а Фицджеральд измученно вздыхает.
Фицджеральд. Я рад, что вы заставили его уйти. Мне пришлось пойти в ванную и посидеть там, чтобы передохнуть.
Сиделка (прячет бутылку джина и бокал в комод). Почему бы вам не вздремнуть? День был таким утомительным.
Фицджеральд. Как я справился?
Сиделка. Вы прекрасно держались.
Фицджеральд. Меня все время одолевал страх.
Сиделка. Но это совсем не было заметно.
Фицджеральд встает, снимает халат и туфли, а сиделка готовит ему постель.
Фицджеральд. Он не сводил с меня глаз, изучая морщины на лице, наблюдая за моими руками, когда я не мог остановить их дрожь.
Сиделка. Он же знает, что вы болели. И напишет хорошее интервью. Люди вспомнят о вас и снова станут раскупать ваши книги.
Фицджеральд. Вы бы могли уговорить умирающего, что он останется жить.
Сиделка. Что вы имеете в виду?
Фицджеральд. Интересно, что он скажет обо мне? Боюсь, что ни о чем другом не смогу думать, пока не прочитаю это интервью. Вы ведь постараетесь достать мне газету?
Сиделка. Конечно.
Фицджеральд ложится в постель.
(Накрывает его одеялом, потом идет к двери.)
Спите спокойно.
Фицджеральд. Как вы думаете, он проявит доброжелательность?
Сиделка. Не сомневаюсь.
Фицджеральд. Дай бог!
Сиделка, пристально посмотрев на него, уходит. Фицджеральд лежит в постели, уставившись в потолок.
Затемнение
2
Полдень, спустя несколько дней. Фицджеральд в той же пижаме, лежит в постели, голова его покоится на подложенных подушках. Он держит в руках книгу, но смотрит безучастно поверх нее. Вскоре входит сиделка, держа под мышкой письмо и газету. Она притворяется особенно веселой.
Сиделка. Всего одно письмо в утренней почте.
Фицджеральд. Интервью напечатано?
Сиделка (вручая письмо). Оно похоже на рекламу.
Фицджеральд (заметив газету, не смотрит на письмо). Оно появилось?
Сиделка. Ваш ленч почти готов, угадайте, что вас ждет.
Фицджеральд. Вы прочли? Оно хорошее?
Сиделка. Куриная отбивная с картофельным пюре!
Фицджеральд (встает и подходит к ней). Дайте посмотреть. Что он там написал?
Сиделка (пряча газету за спиной). Почему бы вам не подождать, пока…
Фицджеральд. Оно плохое, да?
Она кивает утвердительно.
Где они его поместили?
Сиделка. На первой полосе.
Фицджеральд (возвращается к постели, поникший). Надо было ожидать, что оно будет плохим. Хорошие новости не ставят на первую полосу. Прочтите мне.
Сиделка. Что толку?
Фицджеральд. Неужели настолько плохо?
Сиделка. Поешьте сначала, а потом мы вместе над ним посмеемся.
Фицджеральд. Прочтите сейчас… пожалуйста. (Снова уставился в потолок.)
Сиделка (разворачивает газету и начинает читать). «По ту сторону рая. Скотт Фицджеральд, сорок лет, погружен в отчаяние». (Останавливается.) Мистер Фицджеральд…
Фицджеральд (не глядя на нее). Продолжайте.
Сиделка. «Эшвилль, Северная Каролина, двадцать пятого сентября. Давным-давно, когда он был молод, самоуверен, опьянен внезапным успехом, Ф. Скотт Фицджеральд сказал одному журналисту, что никому не следует жить после тридцати лет. Это было в тысяча девятьсот двадцать первом году, вскоре после того, как его первый роман «По эту сторону рая» вспыхнул на литературном небосклоне подобно яркому фейерверку. Поэт — глашатай послевоенных неврастеников — вчера отметил свое сорокалетие. Он провел этот день так же, как проводит все дни — пытаясь возвратиться с другой стороны рая, из чистилища отчаяния, в котором корчился в последние несколько лет. Рядом с ним были только заботливая сиделка и репортер. Он бодрил себя болтовней, словно актер, обуреваемый страхом, что его имя никогда уже больше не засверкает, который разглагольствует о своей будущей роли звезды…» (Умолкает, явно не желая продолжать.)
Фицджеральд. Давайте дальше.
Сиделка. «Физически он переживает последствия несчастного случая. Но какова бы ни была боль от перелома, не она была причиной его нервного состояния, когда он то вскакивал, то снова садился на кровать, беспокойно расхаживал по комнате, когда руки его дрожали, а дергающееся лицо имело жалобное выражение, словно у жестоко избитого ребенка. Эта боль не была также причиной того, что он часто подходил к комоду, в ящике которого находилась бутылка. И каждый раз он наполнял бокал…» (Она не в силах продолжать.)
Фицджеральд (после паузы). Он упоминает о Зельде?
Сиделка. О том случае, когда она бросилась под поезд.
Фицджеральд молчит.
Не думайте об этом, мистер Фицджеральд. Что бы ни говорил о вас этот парень, не стоит волноваться!
Фицджеральд. И я открываюсь перед людьми такого рода! Хочу помочь им, полагая, что они захотят помочь мне. Вы, наверно, считаете, что меня это должно проучить? Да, мне нужно постараться отдохнуть.
Сиделка. Только не засыпайте сейчас. Еда уже почти готова.
Фицджеральд. Я не голоден.
Сиделка. Вы почувствуете себя гораздо лучше после хорошей еды и…
Фицджеральд. Прошу вас…
Она прекращает попытки казаться веселой.
Оставьте газету, пожалуйста. Спасибо, что принесли ее.
Ей хочется его утешить, но она не знает, как это сделать. Кладет газету на комод и направляется к двери.
(Провожает ее глазами.)
Как вы думаете…
Сиделка (с надеждой). Что?
Фицджеральд (смотря в сторону). Наверно, я действительно — бывший.
Сиделка стоит, с беспокойством наблюдая за Фицджеральдом, потом выходит. Фицджеральд потрясен статьей. Он как бы пытается увидеть себя глазами других. Спустя некоторое время он медленно встает с постели, подходит к столику и берет газету. Недолго читает ее, потом кладет обратно и закрывает руками лицо. Затем отводит руки и внимательно изучает себя в зеркале. Отворачивается, потрясенный тем, что увидел. Хочет открыть тот ящик комода, где хранится бутылка джина, но тут обращает внимание на пузырьки с лекарствами. Долго смотрит на них, потом берет в руку пузырек и задумчиво его рассматривает. Медленно открывает, прикладывает ко рту, на минуту задерживает, затем выпивает до дна. Стоит в ожидании, потом начинает сильно кашлять и тужиться. Шатаясь, бежит в ванную, слышно, как его рвет. Спустя минуту возвращается и хочет подойти к кровати. Но сил уже не хватает, голова кружится, и он падает на пол. Лежит, тяжело дыша. Вскоре заходит сиделка, приносит на подносе еду.
Сиделка (входя). Вот это вас развеселит! (Видя Фицджеральда на полу, быстро ставит поднос на стол.) Мистер Фицджеральд, что случилось? (Бросается к нему, видит пустой пузырек в его руке.)
Фицджеральд (пытаясь все превратить в шутку). Никогда не мог переносить вкус лекарства.
Сиделка (хватает чистое полотенце и начинает вытирать лицо Фицджеральда). Шшш! Сейчас все будет в порядке.
Фицджеральд (напуганный тем, что он сделал). Боюсь, что я опустился на дно. Ниже — уже некуда. Слава богу, что не подействовало.
Сиделка. Не надо разговаривать. Скорее в кровать. (Поддерживает его и с большим усилием доводит до постели. Укладывает поудобнее.) Вы не должны сдаваться, мистер Фицджеральд. Вы напишете еще много книг, и они будут лучше тех, что уже написаны. Я знаю, что так и будет. (Нежно вытирает ему лоб.)
Он отвечает ей слабой улыбкой. Сиделка идет к своему стулу, садится, чтобы находиться рядом, если понадобится. Медленно гаснут огни, только один луч фокусируется на лице Фицджеральда, который смотрит в пространство в полном изнеможении. Спустя минуту он закрывает глаза, начинает тяжело дышать. Полное затемнение.
Занавес.
Пьеса Пола Хантера озаглавлена с протокольной точностью — «Интервью с Ф. Скоттом Фицджеральдом».
Наверное, ее можно было назвать и иначе — «Судьба таланта в Америке». Потому что в остром, динамичном тексте схвачена для этого художника решающая, а для многих его соотечественников важная черта творческой биографии: изнурительная борьба незаурядного таланта с буржуазными условностями, с буржуазным вкусом, с искушениями буржуазного успеха.
Кажется несовместимым: Фицджеральд — автор классических произведений «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна» и популярный беллетрист, работающий для «Сатердей ивнинг пост», где так легко и дешево зарабатывалась слава. Кажется несовместимым: Фицджеральд, творчески сосредоточенная личность — и белозубый кумир «века джаза», этой самой, по словам писателя, «дорогостоящей оргии» американской истории. И все же крайности сходились, перед нами не лицо и маска, а одно искаженное мукой лицо. С пронзительной откровенностью об этом рассказано в сборнике эссе Фицджеральда «Крах».
От Фицджеральда ждали определенных слов, и он их, случалось, писал, ждали определенного стиля поведения, и он его, случалось, выдерживал. А когда произносил свои слова — его не понимали или делали вид, что не понимали. Далеко не по достоинству был в свое время оценен «Великий Гэтсби» — книга, в которой с такой беспощадностью и одновременно с поэтической горечью сказано о конце «американской мечты». А «Ночь нежна» и вовсе провалилась на читательском рынке, ибо, как говорит репортер, один из персонажей пьесы Хантера: «Кому интересно читать о кучке американских богачей невропатов, живущих в Европе!» Но для того чтобы прочитать роман подобным образом, нужна либо уникальная эстетическая глухота, либо сознательное желание отвернуться от сказанной в нем правды: творчество и буржуазный комфорт несовместимы.
В постоянном ощущении душевной раздвоенности заключалась для Фицджеральда трагедия. Не всегда это замечали и замечают. Не о мнимых доброжелателях, вроде того же репортера, речь — им просто нужен одномерный образ, все, что не укладывается в схему, в «миф Фицджеральда», безжалостно отсекается. Но ведь и истинным друзьям порой не хватало проницательности, да и такта. Со свойственным ему этическим максимализмом, святым отношением к творчеству сурово порицал своего старшего товарища за компромиссы Хемингуэй. Отсюда его известные слова в одном из ранних изданий «Снегов Килиманджаро» о «бедняге Скотте Фицджеральде», который с таким почтением относился к «очень богатым людям». Отсюда и малопривлекательный портрет в «Празднике, который всегда с тобой», где не очень видно Фицджеральда — автора «Великого Гэтсби», зато крупным планом дан повеса и бездельный путешественник.
Я не собираюсь, разумеется, уравнивать всемирного классика и скромного, малоизвестного драматурга. Я не собираюсь также придавать его пьесе не свойственный ей масштаб: всей психологической сложности героя тут нет, да и не могло быть, учитывая избранную автором форму драматургического повествования.
Все же, полагаю, при всем лаконизме этой формы П. Хантеру удалось верно, точнее, чем многим, уловить смысл драмы Фицджеральда, увидеть за привычным обликом высокую и неподкупную душу Мастера, который сказал об Америке XX века непреходящие в своем значении истины — и сказал их совершенно по-своему. Наверное, поэтому Фицджеральд и вошел сейчас столь широко, вместе с тем же Хемингуэем, вместе с Фолкнером, в круг нашего чтения.
Н. Анастасьев
Об авторе пьесы
Пол Хантер родился 30 ноября 1933 года в Лос-Анджелесе. После окончания колледжа два года служил в американской армии. Потом сменил ряд профессий: работал в рекламном деле, дизайнером, редактором в журнале, журналистом и фотографом. Писал для телевидения очерки о путешествиях, которые совершал сам, побывав в странах Ближнего Востока, Европы, Дальнего Востока.
Позднее он стал драматургом, автором нескольких пьес, поставленных в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, на сцене театра в Кентукки, в Гарвардском университете.
Пьеса «Интервью с Ф. Скоттом Фицджеральдом» была поставлена в марте 1971 года в Голливуде, в «Евергрин стейдж». Получила хорошую прессу.
В основу пьесы положено подлинное интервью со Скоттом Фицджеральдом в день его сорокалетия, опубликованное 25 сентября 1936 года в газете «Нью-Йорк пост».
Оригинальный текст: An Interview with F. Scott Fitzgerald, by Paul Hunter (1972).