Н. А. Кубанев; Л. Н. Набилкина
Нью-Йорк: утраченные иллюзии. Город в восприятии Ф. С. Фицджеральда и Генри Миллера
Город часто отражает чувства людей, является выражением их внутреннего состояния, квинтэссенцией их переживаний. Так и Нью-Йорк выразил чувства двух великих американских писателей - Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Генри Миллера. Нью-Йорк выразил всю гамму чувств и переживаний Фицджеральда: от радости и юношеских ожиданий кумира золотой молодежи Америки, преуспевающего молодого писателя до разочарования и горечи постаревшего литератора. Эти разительные перемены уложились в одно десятилетие - от времен послевоенного «просперити» до Великого кризиса и Великой депрессии.
Лучше всего Фицджеральд выразил перемену своих настроений в сборнике эссе «Крах» (The Crack Up). Но первые ростки тревоги проявились уже тогда, когда он только вступал в пору славы и признания, в рассказе «Первое мая». Казалось, что ничто не предвещает беды. Америка только еще вступала в эпоху благополучия и процветания. Но уже тогда у Фицджеральда проявилось его знаменитое «двойное видение» (double vision), когда за цветущим фасадом художник видел реальную картину неблагополучия.
«Никогда еще великий город не был так великолепен, ибо победоносная война принесла с собой изобилие, и торговцы стекались сюда и с запада и с юга, с чадами своими и домочадцами, дабы вкусить роскошь празднеств и изобилие уготовленных для всех развлечений, а заодно и купить для своих жен, дочерей и любовниц меха на зиму, и золотые побрякушки, и туфельки - либо из золотой парчи, либо шитые серебром и пестрыми шелками по розовому атласу» [1, с. 7]. И как нелепо выглядят на фоне этого великолепия две смерти: солдата, опоздавшего на этот праздник жизни, вернувшегося с войны слишком поздно, чтобы вкусить плоды победы, и смерть недавнего баловня судьбы, а сейчас раздавленного обстоятельствами выпускника Йельского университета.
На улицах города разыгрывается трагедия. Двое солдат с тоской наблюдают за веселыми, богатыми выпускниками Йеля, проводившими свою ежегодную вечеринку. Они ввязываются в драку, и один из них выпадает из окна верхнего этажа и разбивается насмерть. Эта драка оказывается совершенно чужой и ненужной для них. Они попросту оказались вовлеченными в нее под воздействием толпы, и один из них оказался случайной жертвой погрома.
Другая смерть так же нелепа, как и первая. Блестящий выпускник университета Гордон Стеррет оказывается без гроша в кармане, да еще женатым на ловкой авантюристке. По сути дела, в этом нет никакой трагедии. Тысячи молодых людей оказываются без денег, женятся на нелюбимых и продолжают беззаботно жить, но, не так обстоит с Гордоном Стерретом. То, что для иных проходной эпизод, для него трагедия. Эта трагедия усугубляется общим настроем жизни, общим преуспеянием, на фоне которого его личная драма кажется еще беспросветнее. Гордону кажется, что он единственный неудачник на свете, и его нервы не выдерживают. Его противоположность Филип Дин - типичный средний студент, ничем не примечательный и заурядный, с равнодушием удачливого бизнесмена слушает рассказ Гордона о своих злоключениях, ему скучно и хочется по быстрее отделаться от докучливого просителя. Он чувствует свое превосходство, и ему даже приятно, что Гордон Стеррет, недавний любимец женщин, за которым бегали лучшие девушки университета и, в частности, Эдит Брейдин, оказался в столь незавидном положении.
«Был полдень, и на углу Пятой авеню и Сорок четвертой улицы бурлила толпа. Веселое, богатое солнце било в толстые стекла витрин модных магазинов, покрывая недолговечной позолотой дамские сумочки, и нитки жемчуга на сером бархате футляров, пышные веера из разноцветных страусовых перьев, и кружево, и шелк дорогих туалетов, и красивую стильную мебель рядом с плохими картинами в тщательно обставленном салоне декоратора.» - живописует Фицджеральд богатства Нью-Йорка [1, с. 15]. Даже солнце у Фицджеральда «богатое» (rich), оно вполне соответствует общему тону жизни. Девушки-работницы то парами, то небольшими стайками застревали у этих витрин, выбирая обстановку для своей будущей спальни. Они стояли, ослепленные великолепием этого выставленного напоказ жилья, где ничто не было забыто, вплоть до шелковой мужской пижамы, по-домашнему разложенной поперек кровати, Наскоро позавтракав бутербродами и мороженым, они торчали у ювелирных магазинов, мысленно примеряя обручальные кольца и платиновые часики с браслетом, а затем устремлялись дальше и снова останавливались и разглядывали веера из страусовых и вечернее манто» [1, с. 16]. И никто не мог поверить, что пройдет всего лишь несколько лет и эти стайки беззаботных девушек сменят угрюмые, мрачные «bread lines» - хлебные очереди за бесплатной похлебкой и куском хлеба, привозимые благотворительными организациями.
В эссе «Отзвуки века джаза», написанном в ноябре 1931 года, Фицджеральд вспоминает; «То десятилетие, которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию в собственной постели и предпочло ему эффектную смерть на глазах у всех в октябре 1929 года, началось примерно в дни майских демонстраций 1919» [2, с. 367]. И хотя эти демонстрации были разогнаны полицией, Америка поняла, что ее участники - молодые солдаты - уже не пойдут на фронт, чтобы обогащать толстосумов-миллионеров, разжиревших на военных поставках. Теперь у солдат и их подросших подружек, которые во время войны были лишены развлечений, была одна цель: наверстать упущенную юность. «Всю страну охватила жажда наслаждений и погоня за удовольствиями... Слово «джаз», которое теперь никто не считает неприличным, означало сперва секс, затем стиль танца и, наконец, музыку»,- писал Фицджеральд [2, с. 370].
Для того, чтобы лучше понять это поколение, да и всю эпоху «века джаза», давайте проследим судьбу самого Фицджеральда. Он не попал на фронт, война кончилась, когда молодой выпускник Принстонского университета, уже надев офицерскую форму, ждал отправки в Европу. После неожиданного успеха его первого романа «По эту сторону рая», он оказался востребованным писателем. Фицджеральд стал писать рассказы о «золотой молодежи» для модных журналов и вскоре ощутил себя на гребне славы. Но его талант был намного глубже, чем те рамки, которые ему отводили. Его серьезное писательское дарование проявилось в романе «Великий Гэтсби» (1925), в котором еще отчетливее наметилось ощущение беды, грозящей Америке.
Несмотря на свой небольшой объем, «Великий Гэтсби» - роман многоплановый. Это роман и о «последнем романтике» Джее Гэтсби, и о его великой, всепоглощающей любви, и о тщетной попытке «вернуть прошлое», и о том, что богачи опасны, и простым людям следует держаться от них подальше, и о Великой войне, и о человеческой подлости и т.д. и т.п. И еще, и не в малой мере, это «роман воспитания», роман об утрате иллюзий. «Даже и тогда, когда Восток особенно привлекал меня, когда я особенно ясно отдавал себе отчет в его превосходстве над жиреющими от скуки, раскоряченными городишками за рекой Огайо, где досужие языки никому не дают пощады, кроме разве младенцев и дряхлых стариков, - даже и тогда в нем чудилось какое-то уродство», - вспоминал Ник Каррауэй - alter ego автора [2, с. 428]. Нью-Йорк не оправдал ожиданий Ника Карруэя-Фицджеральда.
«Понемногу я полюбил Нью-Йорк, пряный, дразнящий привкус его вечеров, непрестанное мельканье людей и машин, жадно впитываемое беспокойным взглядом. Мне нравилось слоняться по Пятой авеню, высматривать в толпе женщин с романтической внешностью и воображать: вот сейчас я войду в жизнь той или иной из них, и никто никогда не узнает и не осудит», - передает нам Фицджеральд мысли романтического юноши [2, с. 329]. Да, Нью-Йорк завораживает. Но он ловушка для провинциалов с Запада. И постепенно Нью-Йорк превращается из города надежд в «долину шлака». Ник Каррауэй ощущает это превращение не сразу, оно приходит к нему подспудно, исподволь: «А бывало, что в колдовских сумерках столицы меня вдруг охватывала тоска одиночества, и эту же тоску я угадывал в других - в бедных молодых клерках, топтавшихся у витрин, чтобы как-нибудь убить время до неуютного холостяцкого обеда в ресторане - молодых людях, здесь, в этой полумгле растрачивающих впустую лучшие мгновения вечера и жизни» [2, с. 329].
«Почти на полпути между Уэст-Эгом и Нью-Йорком шоссе подбегает к железной дороге и с четверть мили бежит с ней рядом, словно хочет обогнуть стороной угрюмый пустырь. Это настоящая Долина Шлака - призрачная нива, на которой шлак всходит как пшеница, громоздиться холмами, сопками, раскидывается причудливыми садами; перед нами возникают шлаковые дома, трубы, дым, поднимающийся к небу, и, наконец, если очень напряженно вглядеться, можно увидеть шлаковых серых человечков, которые словно расплываются в пыльном тумане»,- так описывает мрачный урбанистический пейзаж Фицджеральд [2, с. 311].
Почему же цветущий город превращается в Долину Шлака? Ведь до Великой депрессии еще далеко, на дворе только 1925 год, «век джаза» еще в самом расцвете, а Фицджеральда одолевают мрачные мысли. Дело в том, что писатель обостренно чувствовал атмосферу тревоги, захватывающей этот еще вполне благополучный мир. Еще в конце XIX века столпы американизма объявили об избранности американского общества. Была разработана «теория исключительности», согласно которой Новый Свет лишен пороков Старого. В нем нет, и не может быть несчастных и страдающих. Новый Свет составляют только лишь счастливые люди, с надеждой и верой смотрящие в будущее. Американские города - счастливые города, а Нью-Йорк - самый счастливый из счастливейших. Да, тогда еще не существовало многих проблем: они еще впереди, но уже существовала проблема одиночества.
Тема одиночества - ведущая тема американской литературы XX века. Одиночество в толпе, одиночество в городе. И выразителем ее стал Скотт Фицджеральд. «Уэст-Эгг я до сих пор часто вижу во сне. Это скорей не сон, а фантастическое видение, напоминающее ночные пейзажи Эль Греко: сотни домов банальной и в то же время причудливой архитектуры, сгорбившиеся под хмурым, низко нависшим небом, в котором плывет тусклая луна, а на переднем плане четверо мрачных мужчин во фраках несут носилки, на которых лежит женщина в белом вечернем платье. Она пьяна, ее рука свесилась с носилок, и на пальцах холодным огнем сверкают бриллианты. В сосредоточенном безмолвии мужчины сворачивают к дому - это не тот, что им нужен. Но никто не знает имени женщины, и никто не стремится узнать», - заключает Фицджеральд [3, с. 428].
Этот пассаж выполнен в стиле отчуждения. Американский исследователь С. Финкельстайн в своей работе «Экзистенциализм и проблема отчуждения в американской литературе» утверждает, что «кризис ХХ века... знаменует собой новую эру, когда наряду с сочувственным изображением отчужденной личности другого человека, возникает литература, являющаяся выражением собственного отчуждения писателя» [4, с. 176]. Далее Финкельстайн пишет, что «стиль, вызванный к жизни отчуждением, отражает особую психологию, возникновение которой соответствует социальному кризису». Характеризуя данное литературное течение, американский критик замечает, что «стиль отчуждения отражает страх, беспокойство самого наблюдателя, рисует внешний мир холодным, враждебным, непроницаемым» [4, с. 182].
Стиль отчуждения, к которому прибегает Фицджеральд в ряде своих произведений, говорит об утрате иллюзий, которые столь свойственны молодости. У Фицджеральда эта утрата особенно зримо проявляется в изображении Нью-Йорка и других городов Америки и судьбе людей, связавших с ними жизнь.
«Это было время, когда мои сверстники начали один за другим исчезать в темной пасти насилия. Один мой школьный товарищ убил на Лонг-Айленде жену, а затем покончил с собой; другой «случайно» упал с крыши небоскреба в Филадельфии, третий - уже не случайно с крыши небоскреба в Нью- Йорке. Одного прикончили в подпольном кабаке в Чикаго, другого избили до полусмерти в подпольном кабаке в Нью-Йорке, и домой, в Принстонский клуб, он дотащился лишь затем, чтобы тут же испустить дух; еще одному какой-то маньяк в сумасшедшем доме, куда того поместили, проломил топором череп. Обо всех этих катастрофах я узнавал не стороной - все это были мои друзья; мало того, эти катастрофы происходили не в годы нужды, а в годы процветания» [1, с. 375]. Век джаза поражал своей противоречивостью: необузданным весельем и мрачными настроениями, это был «пир во время чумы». И особенно это было видно в городах, где как в зеркале отразились все лучшие и худшие черты того времени.
Если «Отзвуки века джаза» отличаются пессимизмом и упадничеством, то эссе «Мой невозвратный город» (1932) напоминает «Праздник, который всегда с тобой» Э. Хемингуэя, наполненный легкой грустью о невозвратном прошлом. Это рассказ о Нью-Йорке, которого уже нет и никогда не будет. Это набор юношеских воспоминаний провинциала с Запада, который только открывал для себя этот город. Вначале он излучает тепло и надежду. Фицджеральд с восторгом и удивлением смотрит на все, что может предложить Нью-Йорк: на вознесшийся вверх небоскреб «Вулворт», на «блистательную выставку закусок» в ресторане «Лафайет», кафе на крыше отеля «Риц». «Нью-Йоркский стиль жизни с его показным блеском я ценил больше, чем ценил его сам Нью-Йорк»,- признавался Фицджеральд [1, с. 380]. Он вспоминает, как он сидел с однокашником по университету в его квартирке и как «жизнь дышала покоем и теплом». Это было одно из первых впечатлений от Нью-Йорка.
Второе посещение Нью-Йорка было в 1919 году. Это было время, наполненное послевоенной атмосферой, вернее концом войны, когда первые солдаты, солдаты-победители возвращались из Европы. «Нью-Йорк блистал всеми красками жизни, словно в первый день творенья. Возвращавшиеся из Европы солдаты маршировали по Пятой авеню, и сюда, на Север и Восток, со всех концов страны устремлялись навстречу им девушки: американцы были величайшей нацией в мире, в воздухе пахло праздником», - вновь и вновь обращается к первым послевоенным дням Фицджеральд [1, с. 361]. Писатель чувствует единение с городом, но одновременно, он чувствует и раздвоенность. Он вспоминает о роскошных вечерах, которые проводил в отеле «Плаза», и изысканные приемы в садах богачей, описание которых он вставит позднее в свой роман «Великий Гэтсби», о баре «Битмор», где он пил с друзьями из Принстона и Йеля. И в то же самое время он вспоминает унылую комнатенку в Бронксе и потрепанные костюмы, едва прикрывающие бедность. В этом противоречии проявляется «двойное видение» (double vision) писателя - блеск и нищета его собственной жизни и города, в котором он находился. Он вспоминает, как возвращался один с веселого завтрака из печального кабака к себе домой, если это можно было назвать домом. «Прекрасные иллюзии, которые мне внушал Нью-Йорк, тускнели одна за другой»,- сетует Фицджеральд [1, с. 382]. И все же писатель полюбил этот «невозвратимый» город. Полюбил со всей его безалаберностью и строгостью, со всем безрассудством молодости и умудренностью зрелых лет. Фицджеральд приезжал и покидал Нью-Йорк. И с каждым разом он становился роднее и ближе. «И в ту минуту я осознал навсегда, что Нью-Йорк - это мой дом, как бы часто я его ни покидал» [5, с. 383].
В отличие от Фицджеральда, который приезжал в Нью-Йорк время от времени, Генри Миллер (1891-1980) родился в этом городе. Вначале Нью-Йорк нравился будущему писателю. Он любил бродить по его улицам и складывать впечатления на «дно памяти». Миллер поступил в муниципальный колледж Нью-Йорка, но через два месяца его оттуда исключили ввиду его «несогласия с методами обучения». В нем рано начал вызревать бунтарь. Миллер уезжает из Нью-Йорка в Калифорнию и работает там на ранчо, пытаясь «порвать с городом». В Калифорнии он знакомится с анархисткой Эммой Голдмен, которая, по его собственным словам, «перевернула его жизнь». Из этого знакомства возникает стойкая нелюбовь к городу и его обитателям. По возращении в Нью-Йорк Миллер посещает курсы русской литературы и увлекается Достоевским, который открыл ему «русскую душу».
В 1930 году Миллер, по совету своей второй жены Джун, уезжает в Париж, где пишет свою знаменитую трилогию «Тропик Рака» (1934), «Черная весна» (1935) и «Тропик Козерога» (1939). В это же время он пишет повесть-травелог в виде эротических писем - «Нью-Йорк и обратно». Если «Тропик Рака» посвящен Парижу, то «Тропик Козерога» - Нью-Йорку.
В романе он продолжает свою главную тему - тему тотального одиночества - в толпе, в городе, в стране. Если в «Тропике Рака» герой не назван, то в «Тропике Козерога» имя его известно - это сам Генри Миллер. В «Тропике Рака» он уже выразил свое отношение к Америке как вселенской угрозе, мировому злу. В «Тропике Козерога» Миллер продолжает подвергать собственную страну остракизму: «Мне приходилось бродить по улицам многих стран мира, но я нигде не чувствовал себя таким униженным и задавленным, как в Америке» [5, с. 13]. Далее он развивает свою мысль в присущей ему до предела циничной манере: «В моем представлении все улицы Америки соединены между собой, образуя один гигантский отстойник, отстойник духа, куда засасывается все, вплоть до нетленного говна» [5, с. 13]. Автор ощущает себя единственным реальным бунтарем в этой стране иллюзорного счастья, богатства и преуспеяния, который жаждет видеть Америку поверженной в прах. Генри Миллер начинает свой душевный стриптиз, выворачивая себя наизнанку, демонстрируя всему миру сокровенные тайники своей души. В своем саморазоблачении (self-disclosure) писатель не знает меры. Апофеозом цинизма становится смерть приятеля Миллера Луки. Миллер стремится до предела развенчать человека, доказать, что тот не способен на возвышенные чувства, что эгоизм - единственное чувство, которое движет его душой и всеми поступками. Что это? Очередной эпатаж, маска, за которой скрывается боль за все человечество? Или такова действительная позиция самого писателя? Вопрос остается без ответа.
Ненависть Генри Миллера к Америке воплощается в Нью-Йорке. «Ночами нью-йоркские улицы отображают распятие и смерть Христа. Когда на земле лежит снег и вокруг стоит немыслимая тишина, от зловещих нью-йоркских зданий исходит музыка такого гнетущего отчаяния и страха, что съеживается плоть. Ни один камень в кладке не положен с любовью или благоговением; ни одна улица не проложена для танцев или веселья. Одно присовокупляется к другому в в безумной схватке ради наполнения желудка, и улицы дышат вонью пустых желудков, набитых и полупустых. Улицы дышат вонью голода, который не имеет ничего общего с любовью; они дышат вонью желудка ненасытного и продуктами желудка полупустого, каковые суть нуль и ничто» [5, с. 85-86].
Создается ощущение, что ты читаешь не книгу американского писателя, а памфлет знаменитого пролетарского - «Город Желтого Дьявола» Максима Горького. Правда, не исключено, что Генри Миллер был знаком с его «мягким» вариантом - «Городом Мамоны», напечатанном в журнале «Эппэлтон» на английском языке в 1906 году.
Неприятие Нью-Йорка зрело у Миллера во время создания его предыдущего романа о Париже «Тропик Рака», то есть это не было случайно возникшим чувством, а вполне осознанным, последовательным ощущением. Париж в книге Миллера постоянно сравнивается с Нью-Йорком. Но, если к Парижу лишь автор испытывает амбивалентные чувства, то Нью-Йорк вызывает у героя злобу и отвращение постоянно: «Когда я думаю об этом городе, где я родился и вырос, о Манхэттене, который воспел Уитмен, пламя дикой злобы облизывает мне кишки. Нью-Йорк! Эти белые тюрьмы, эти тротуары с копошащимися на них червями, ... эти еврейчики, эти прокаженные. Эти бандиты, и надо всем этим - тоска, убийственная монотонность лиц, улиц, ног, домов, небоскребов, обедов, афиш, занятий, преступлений, любви... Целый город, возведенный над пропастью пустоты. Над пропастью бессмысленности. А Сорок вторая улица! Вершина мира - так ее называют ньюйоркцы. Где же тогда его подвал? Вы можете целыми днями ходить по Сорок второй с протянутой рукой, и они будут кидать вам в шапку горячие угольки. Бедные и богатые, они ходят здесь, задрав голову, рискуя сломать шею, и смотрят на свои великолепные белые тюрьмы. Они ходят точно слепые гуси, и прожекторы серебрят эти пустые лица пудрой восторга» [6, с. 143]. При этих строках вновь вспоминается Горький и его мнение о нью-йоркцах.
Миллер не ограничивается критикой Нью-Йорка, его неприязнь распространяется на всю Америку. В лучших традициях антиглобалистов XXI века звучат его слова, сказанные почти век назад и звучащие пророчески: «Америка - это воплощение гибели. Она утянет за собой весь мир в бездонную пропасть. Ничто не сможет спасти мир от этого отравляющего вируса» [6, с. 108].
Почему Америка вызывает такую неприязнь у Генри Миллера? Да, потому, что она представляется писателю скопищем копошащихся червей, среди которых нет ни одного человеческого лица. И самое главное, сам Миллер ощущает себя внутри этой серой, копошащейся массы: «С высоты Эмпайр-Стейт-Билдинг я взирал как-то ночью на город, который я знал снизу; вон они в истинной перспективе, человекообразные муравьи, вместе с которыми я копошился, человекообразные вши, вместе с которыми я боролся. Спешат куда-то черепашьим шагом, все как один беззаветно исполняя свое микроскопическое предназначение. В порыве бесплодного отчаяния возвели они во славу и гордость свою это колоссальное сооружение. И от самого верхнего яруса этого колоссального сооружения протянули гирлянду клеток, в которых крохотные канарейки выводят свои незамысловатые трели. На предельной высоте своих честолюбивых устремлений заливаются они, эти шмакодявочки, во славу драгоценной жизни. Быть может, лет через сто, в такие клетки, думал я, насажают живых людей - беспечных дегенератов, чтобы пели они о грядущей жизни... Глядишь, через тысячу лет все станут дегенератами - что рабочие, что поэты, и снова все превратится в руины, как это уже не раз бывало» [5, с. 87-88].
И здесь Миллер обращается к Достоевскому, человеку, который так много писал об одиночестве в городе. Писал, сострадая «маленькому человеку». Сострадает ли человечеству Генри Миллер? Не знаем, во всяком случае, его творчество говорит об обратном. Но, видимо, если на страницах книг Миллера возникает фигура Достоевского, то тема «бедных людей» не оставляет писателя равнодушным. Вообще, «русская тема» красной нитью проходит и через «Тропик Рака», и через «Тропик Козерога». Эта тема не сводится к одному Достоевскому. В «Тропике рака» она связана с двумя женскими образами - Тани и Маши. Портрет Маши попросту карикатурен, Тани - более реалистичен, но и по тому и другому трудно представить русского человека. Говоря о России, Миллер замечает, что в этой стране «не нужны печальные лица, там хотят, чтобы все были бодры, полны энтузиазма и жизнерадостности. Для меня это звучит так, будто речь шла об Америке». Действительно, провозглашая «культ оптимизма» советские идеологи, на словах осуждая США, во многом брали с них пример, в том числе и в пресловутом «хэппи енд».
Генри Миллер обуреваем гигантским замыслом «вытеснить Горацио Элджера из североамериканского сознания» [5, с. 4142]. Это по истине грандиозный замысел, ибо, по мнению английских критиков. «Романы успеха», в которых действовали энергичные, решительные герои прославляли американизм, «американскую мечту». Они прославляли Американца. Генри Миллер, напротив, намеренно принижает Американца. Он уверен. что такие люди, как американцы, не могут добиться успеха в жизни. Эти люди внутренне несвободны, ибо живут в «тюрьмах». Они «маленькие», хотя и кажутся себе очень большими в своей гордыне.
У них в душе «хаос». Они «мертвы», ибо живут в мертвых городах. Эта тема появилась еще в «Тропике Рака» и нашла продолжение в «Тропике Козерога» в описаниях Нью-Йорка.
«Я сидел прикованный к своему письменному столу, и с быстротой молнии путешествовал по свету. И я узнал, что жизнь везде одна и та же - голод, унижение, порок, невежество, алчность, лихоимство, крючкотворство, пытки, деспотизм, ненависть человека к человеку; ярмо, уздечка, недоуздок, шпоры, хлыст. Чем мельче калибр, тем хуже человеку. Люди ходили по улицам Нью-Йорка в этом омерзительном скотском снаряжении, презренные, низшие из низших, топтались, как кайры, как бараны, как дрессированные тюлени, как покорные ослы, как большие истуканы, как полоумные гориллы, как тихопомешанные, ловящие слюнявым ртом болтающуюся приманку,...и тьмы и тьмы их были готовы править миром, писать величайшую из книг [5, c. 49].
Человек унижен в «Тропике Козерога» до предела. Но и сам Миллер на улицах Нью-Йорка - «суть нуль и ничто». Он кружит по этому «каменному лесу», в центре которого «мертвечина и хаос».
Мы уже говорили, что Нью-Йорк постоянно сравнивается с Парижем. Но, если даже парижские нищие «самые грязные и самые гордые в мире» [6, с. 80], то «Нью-Йорк даже богатому человеку внушает, что он здесь никто. Это холодный, блестящий, злой город. Его дома давят. ... Колоссальный город. Странный. Непостижимый [5, с. 82].
Но вот Миллер покидает Нью-Йорк и отправляется в Калифорнию, в городок БигСур, где и пишет автобиографический роман с одноименным названием. Тональность романа абсолютно иная, чем в его предыдущих произведениях. Никакой грубости, ни единого ненормативного слова. «Здесь я обрету покой», - наконец говорит автор. Но, на наш взгляд, если бы Генри Миллер не создал свои скандальные книги, а ограничился лишь романом «Биг Сур и апельсины Иеронима Босха», мир вряд ли бы узнал имя выдающегося американского писателя - Генри Миллера.
Мы познакомились с двумя образами Нью-йорка, созданными одним из самых утонченных, элегантных писателей Америки Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом и «анфан террибль» Генри Миллером. У каждого из них свой Нью-Йорк. Они оба относятся к городу своеобразно, и оба недолюбливают его. Для обоих Нью-Йорк - город «утраченных иллюзий». Но, почему-то, и тот и другой стремятся возвратиться в Нью-Йорк, в город, который привлекает и отталкивает, в город любви и ненависти.
Библиографический список
Фицджеральд, Ф.С. Собр. соч.: в 3 т. - М., 1996. - Т. 3.
Фицджеральд, Ф.С. Собр. соч.: в 3 т. - М., 1996. - Т. 1.
Фицджеральд, Ф.С. Собр. соч.: в 3 т. - М., 1996. - Т. 2.
4. Финкельстайн, С. Экзистенциализм и проблема отчуждения в американской литературе. - М., 1967.
Миллер, Г. Топик Козерога. - СПб., 2001.
Миллер, Г. Топик Рака. - СПб., 2003.
Статья посвящена анализу образа Нью-Йорка в творчестве известных американских писателей Ф.С. Фицджеральда и Генри Миллера. Опираясь на обширный текстовый материал, в работе прослеживается, как изменяется отношение авторов к этому городу на протяжении всей их жизни. Биографический метод, используемый в работе, помогает лучше понять взгляды и идеи писателей.
Ключевые слова: двойное видение, стиль отчуждения, тема тотального одиночества в толпе, саморазоблачение.
УДК 009
Статья поступила в редакцию 13.02.12
Kubanev N.A., Nabilkina L.N. New York: The Lost Illusions. The City In The Interpretation Of F.S. Fitzgerald And Henry Miller
The article is devoted to the analysis of the image of New York in the literary works of two famous writers F.S. Fitzgerald and Henry Miller. Based on the detailed text interpretation the article shows the changing of the attitude to that city during all their lives. Biographical method used in the article helps to understand the writers' message better.
Key words: double vision, alienation style, the theme of total loneliness in the crowd, self-disclosure.
Bibliography
Ficdzheraljd, F.S. Sobr. soch.: v 3 t. - M., 1996. - T. 3.
Ficdzheraljd, F.S. Sobr. soch.: v 3 t. - M., 1996. - T. 1.
Ficdzheraljd, F.S. Sobr. soch.: v 3 t. - M., 1996. - T. 2.
Finkeljstayjn, S. Ehkzistencializm i problema otchuzhdeniya v amerikanskoyj literature. - M., 1967.
Miller, G. Topik Kozeroga. - SPb., 2001.
Miller, G. Topik Raka. - SPb., 2003.
Published in Мир науки, культуры, образования magazine (2012, №2 (33), с. 389-392).