Нора Галь
Свет и сумрак Фицджеральда
Скотта Фицджеральда у нас знают гораздо меньше, чем Хемингуэя, хотя важнейшие его романы — «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна» — переведены в 60-х годах и переиздавались. Эти два автора, современники и соперники, были очень несхожи по настроениям, по всему стилю и складу. Но вот что любопытно: в некоторых штатах США «Великий Гэтсби» попал в список книг, для юношества запретных, наравне с Хемингуэевым «Прощай, оружие!»
Тонкий психолог и подлинный художник, Фицджеральд умел докопаться до самых тайных тайников в душевном мире своих героев и обнажить эти души в самой ошеломляющей неприглядности. Передать малейшие оттенки его психологизма — задача сложнейшая. В том, как решила ее Евгения Давыдовна Калашникова, очень наглядны именно психологическое чутье, такт и чувство меры, присущие мастерам кашкинской школы.
Поначалу в романе «Ночь нежна» все пронизано ощущением легкости, раскованности.
«Веселье шло шумное — дым столбом, изрек молодой англичанин, и Дик согласился, что лучше не скажешь». Удачность сказанного подчеркнута еще и согласием слушателя, значит нужен (и найден) оборот, выражающим не просто веселье, а с оттенком лихости, чрезмерности.
В применении к героине первые значения wild — дикий, буйный — никак не годятся, в переводе у нее растрепана душа.
Добровольный шут спрашивает не просто «что вы здесь делаете», а какая нелегкая вас принесла?
В докторе взыграла кровь тюильрийских гвардейцев.
Не всегда легко найти удачную замену привычному, вошедшему в наш обиход иностранному слову Е. Калашникова делает это поминутно, как бы шутя, поневоле залюбуешься.
Помимо издавна знакомых, но присущих скорее технической литературе коммуникаций у нас прижился еще и такой паразит речи: коммуникабельность. Так вот на Николь нашло (буквально) коммуникабельное, то бишь общительное настроение (communicativemood), желание с кем-нибудь пообщаться, поговорить, но (Фицджеральд повторяет!) общаться было не с кем (noonetocommunicatewith рядом никого не оказалось. В переводе: ей вдруг захотелось с кем-то поговорить по душам, но было не с кем. И настроение сохранилось, и стилистический повтор есть, причем повторено другое, чем в оригинале слово, то, что по-русски повторить легче, естественней.
Когда автор играет словами, переводчик тоже играет, находит что-то близкое и яркое. Нового постояльца зовут S. Flesh, буквально плоть — и не выговоришь без содрогания, правда? — замечает Николь. И в переводе такое, что, пожалуй, впрямь мороз по коже: С. Труп. Находка двойная: вместе с инициалом фамилия образует Струп, тоже приятного мало!
Он был до того отвратителен, что уже не внушал и отвращения, просто воспринимался как нелюдь (dehumanized) — сказано смело до дерзости, а как выразительно!
Таких блесток в книге множество. Но главное — очень наглядно в этом переводе видно, как любая находка, удачное слово продиктованы сутью образа, основной мыслью, сверхзадачей всей книги.
Название «Ночь нежна» — из «Оды к соловью» Китса. Смысл его: под видимой нежностью и красотой таится темное, отнимающее волю к жизни, влекущее к смерти В романе все пагубное, тлетворное, смертоносное поначалу прикрыто жизнерадостными утренними или полуденными красками. Вот как описана начинающая, но уже знаменитая киноактриса, юная Розмэри.
Всякий был бы приворожен розовостью ее ладоней, ее щек, будто освещенных изнутри. И дальше в переводе сохранен живой образ цветка, заключенный уже в самом имени. Сохранен благодаря оттенкам, присущим языку перевода, а не подлинника. Глаза… влажно сияли (а не как в подстрочнике: были влажные и сияющие). Вся она трепетала, казалось, на последней грани детства — уже почти расцвела, но еще в утренней росе. Сколько такта и поэзии в простой, кажется, замене, ведь буквально в оригинале: «Ее тело, почти созревшее (даже «завершенное» — complete)… и роса еще оставалась на ней». И, конечно, грубой калькой было бы взять первое по словарю значение слова body.
Все, что окружает Розмэри и увидено ее глазами, сперва под стать ей: перед нами уголок роскошного курорта, где красуется розовый отель. Пальмы услужливо притеняют его пышущий жаром фасад. Все красиво и мило.
Даже для поезда находится поэтическая нотка: его дыхание сдувало пыль с пальмовых листьев. Дословно: деревья создавали (made — делали!) зеленый сумрак, а в переводе — над столиками зеленел полумрак листвы.
С первой встречи Розмэри восхищается четой Дайверов, автору тоже еще рано разочаровывать читателя, и вот как говорится о Николь: ее каштановые волосы мерцали и пенились в свете ламп. И опять-таки ей под стать и, как говорится, к лицу стоять среди мохнато просвеченной солнцем огородной зелени.
Дорожка с бордюром из белого камня, за которым зыбилось душистое марево, вывела ее (в оригинале просто: она вышла) на площадку над морем… по сторонам в тени смоковниц притаились дремлющие днем фонари.
Выбор каждого слова подчинен общей художественной задаче: создать в переводе образ такой же прелести и нежности, пока — постепенно — сам автор не раскроет их смысл и подоплеку.
…В начале 1917 года, когда с углем стало очень туго, Дик пустил на топливо все свои учебники… засовывая очередной том в печку… с веселым остервенением, словно знал про себя, что суть книги вошла в его плоть и кровь… Великолепна в переводе эта лихая насмешливость, ясен бесшабашный, уверенный в себе и своем призвании Дик Дайвер, еще не подточенный дальнейшей своей судьбой. И в прежней Николь он видит неповторимую свежесть ее юных губ, вспоминает, как капли дождя матово светились на ее фарфоровой коже, точно слезы, пролитые из-за него и для него (буквально «на ее мягко светящихся фарфоровых щеках»).
События романа совершаются не вне времени и не в безвоздушном пространстве, а после первой мировой войны и в обществе, где все, включая талант и любовь, становится предметом купли-продажи. Дик тоже не устоял, оказался куплен родичами Николь. Материально преуспел, всех вокруг покорил внешним блеском, но потерял себя. Ощущение глубинного неблагополучия возникает с первой же части романа, но не вдруг, а постепенно, проступает во всем, начиная с пейзажа. В подлиннике это передано тончайшим налетом сумеречности и тревоги. И так же тонко фраза перестраивается по-русски, отчего (даже от ритма!) нарастает ощущение тревоги.
Ночь была черная, но прозрачная, точно в сетке подвешенная к одинокой тусклой звезде (буквально: свисающая с… звезды, hung… from прозвучало бы по-русски антипоэтично).
И в самой Розмэри, в этом нежном свежем цветке первых страниц, понемногу обнаруживается та жесткость, какая присуща и ее трезвой, деловитой мамаше, играющей при будущей звезде Голливуда роль менеджера. Вот Розмэри на приеме у крупного режиссера: все тут хлопали крыльями, кто как мог, и она (а не буквально ее позиция!) не казалась нелепей других… маленькая лицемерка с неестественно тонким голоском.
Или: вот она — в сентиментальном фильме — прошлогодняя школьница с распущенными волосами, неподвижно струящимися вдоль спины, точно твердые волосы танагрской статуэтки,— как зорко увиден и воссоздан переводчиком совсем другой, далекий от нежной свежести облик! И дальше в той же фразе обнажается куда более важное: вот она, воплощенная инфантильность Америки, новая бумажная куколка для услады ее куцей проституточьей души.
Поначалу природа в романе идиллически красива. Но вот увеселительная прогулка в роскошном автомобиле. Тарахтит старомодный трамвайчик, даже самый воздух кажется старомодным, выцветшим… как старые фотографии. Иной мир и настроение иное, чем вначале, прозаичней, приземленней, и по-русски это ощущаешь сполна.
А каковы ощущения нашей Розмэри? Она, услышав о чужой незадаче, всплакнула — такой уж мокрый выдался день. Каждое меткое слово выдает, что не очень-то мягок характер, не очень глубоко сочувствие! Вот и чей-то брат, павший на войне, для Розмэри — чужой, все это для нее не горе, не несчастье, а лишь незадача.
Кажется, чуть ли не играючи находит переводчик для каждого образа слова и речения, всего верней выражающие настроение, интонацию подлинника.
Николь — дочка сверхбогача. На первых порах в ней и впрямь была толика поэзии, нежности. Но автор довольно рано вносит в ее портрет (как и в портрет «бумажной куколки» Розмэри) другие краски — высвечиваются трезвость, сухость; никакой смутности и поэтической дымки.
Чтобы Николь существовала на свете, затрачивалось немало искусства и труда. Ради нее мчались поезда по круглому брюху континента… дымили фабрики жевательной резинки и все быстрей двигались трансмиссии у станков… а перед рождеством сбивались с ног продавщицы в магазинах…
Безошибочен выбор самых верных, самых метких слов. Какой бомбой взрывается среди красивостей дайверовского бытия грубый образ, выдающий самую суть этого сытого, принаряженного благополучия — не брюшко, не животик, как можно бы перевести в другой связи английское roundbelly, но круглое брюхо континента!
Пагубная сила «нежной ночи», замена воли к жизни волей к смерти — вот лейтмотив книги, разрушением личности Дика она и кончается. Все это выражено в переводе с большой силой, достоверно во всех оттенках гармонии и дисгармонии, света и тьмы. Роман этот, один из самых значительных в американской литературе XX века, в переводе, право, не уступает подлиннику — так глубоко сумела проникнуть в замысел автора Е. Д. Калашникова.
Опубликовано в издании: журнал «Дружба Народов», 1987, № 3. (подборка: Нора Галь. Правда и музыка слова).