Джон Дос Пассос
О Фицджеральде
Заметки в газетах и журналах, посвященные безвременной смерти Скотта Фицджеральда, вызвали то странное ощущение, которое возникает порой в конце долгой беседы: чувствуешь вдруг, что ни ты, ни твой собеседник не поняли ни слова из того, что говорили друг другу. Авторы этих заметок, судя по всему, кое-что знают о правописании, а отсюда вытекает, что читать они тоже умеют. Но коль скоро они решили зарабатывать на жизнь критикой того, что пишут другие, может быть, им не мешало бы признать существование определенных критериев в оценке литературного творчества. Ведь критика без твердых критериев невозможна.
Вряд ли нужно доказывать, что книгу можно написать хорошо и при Людовике XIII, и на стене гробницы египетского фараона. Хорошая книга отличается тем, что, будучи кровно связанной со своей эпохой, она принадлежит векам. Я не рассердился бы, если бы кто-нибудь из критиков Скотта Фицджеральда заявил, что написанное им относится к его эпохе, и только к ней. Я бы только сказал в ответ, что придерживаюсь другого мнения. В статьях, посвященных Фицджеральду, странно другое: их авторы, по-моему, не удосужились прочитать его книги; чтобы со спокойной совестью выбросить их на свалку, им достаточно было наклеить на них ярлык: «написано давно, в таком-то году». А отсюда нельзя не сделать вывод, что у этих джентльменов единственным критерием высокого качества является витрина с модными платьями. Они не пишут о книге, они подсчитывают ее курс на сегодняшнем рынке, а это не имеет ничего общего с ее истинной ценностью. Если человек, зарабатывающий себе на жизнь литературной критикой, пишет о Скотте Фицджеральде и даже не упоминает о «Великом Гэтсби» — значит, он не знает своего дела. Говорить о таком выдающемся американском писателе, как автор «Великого Гэтсби», словами, пригодными разве что для описания устаревших фасонов дамских шляпок, — значит не понимать в его творчестве ровным счетом ничего. Для людей, хоть сколько-нибудь любящих литературу, это непростительно. К счастью, последний роман Фицджеральда дает достаточно оснований, чтобы заставить глупый хор критиканов умолкнуть. Знаменитость умерла. Но писатель жив.
Трагично, что Скотт Фицджеральд умер, не дописав «Последнего магната». Но законченные им главы вполне можно причислить к тем значительным явлениям, которые, возникнув в литературе, оказывают влияние на ход развития культуры вообще. Хотя Фицджеральд успел только начать свой великий роман, ему удалось достичь поразительного результата: он впервые занял определенную моральную позицию по отношению к нашей действительности и ее ценностям — без такой позиции настоящее творчество невозможно. Кстати сказать, американская литература вот уже полвека стремится выработать такие устойчивые моральные критерии.
На протяжении всей нашей истории писатели разрывались между двумя моральными позициями, в разные периоды эта двойственность приобретала различные формы. Так, большинство замечательных писателей начала девятнадацатого века были скованы рамками приличий, в соблюдении которых провинциальная Америка была еще более неумолима, чем королева Грунди на своем острове. После успешного бунта реалистов во главе с Драйзером дилемма стала иной, но остроты не потеряла. Начинающий американский писатель ставит на одну чашу весов мирские блага, утехи плоти и прочие дьявольские соблазны, а на другую — мнение сектантствующих снобов, которые дышат спертым воздухом классных комнат и молятся на засиженные мухами бюсты великих европейцев. Можно, оседлав блестящее колесо удачи, писать для домохозяек, а можно примкнуть к философствующей компании длинноволосых мужчин и стриженых девиц, живущих, как сейчас говорят, на «измах», крепком чае и стихах из маленьких журналов. Всем, кто за последние двадцать лет брал в руки перо, постоянно приходилось выбирать между стремлением писать «хорошо» — для души — и возможностью писать «плохо» — ради денег. Поскольку единой шкалы ценностей у нас не существует, то иногда бывает трудно отличить «плохое» от «хорошего». В результате все, кроме самых преданных поклонников затворницы-музы, пытались оседлать двух коней если не сразу, то хотя бы попеременно. Эти попытки приводили к тяжелой интеллектуальной и моральной деградации; незадачливых ездоков сбрасывали с себя оба. Повальная писательская шизофрения, кончающаяся параличом воли, ума и всего организма, не обошла и Фицджеральда. Она не раз превращала его жизнь в ад. Человек, страдающий раздвоением личности, не может создать ничего стоящего, даже если он адресует свой труд не вечности, а одноклеточным. Создание вещи пусть тривиальной, но настоящей требует единых усилий сердца и ума. Судорожное стремление раздвоенной личности удержаться в литературе заставляет ее — ради денег — безоговорочно потакать самым низким потребностям и самым диким предрассудкам, а «для души» — рядиться в стерильно белую тогу знатока, что стало таким же неотъемлемым признаком утонченности у образованных богачей, как «хорошая литература», виноградное вино и мебель в колониальном стиле.
Одна из причин живучести этого странного дуализма, благодаря которому наша литература мало чего достигла за последнее время, заключается, на мой взгляд, в том, что мы не всегда ясно представляем себе, для кого пишем. Нам смутно виделась какая-то законодательная палата читателей, где все были либо такие же, как мы, либо лучше нас и где наши книги могли ждать беспристрастного суда грядущих поколений, которые отделили бы золотые крупицы истины от литературной шелухи и пыли. Шли годы, и мы замечали, что наши аристократические представления о назначении литературы все сильнее идут вразрез с окружающей нас реальностью. Реальность эта напоминала о себе примитивными требованиями редакторов популярных журналов, обязанных своими доходами рекламе, да голливудскими киноборделями — пристанищами отошедших от дел писателей, где они, облегчив совесть двумя-тремя лицемерными заявлениями о своей «независимости», начинают сколачивать себе состояния, старательно разрабатывая те сюжеты, которые в данный момент легче всего превратить в деньги.
Такое положение вещей основано не на природной порочности людей умственного труда (в чем нас иногда пытаются убедить), а на том, что технический прогресс, работая и на войну и на мир, перевернул нашу жизнь вверх дном. Сегодня писатели столкнулись с новым видом неграмотности. Пятьдесят лет назад люди либо умели читать и писать, либо не умели. Библия, которую бесконечно перечитывали за семейным столом, была для сотен тысяч людей пособием и по литературе, и по английскому языку. Она же учила их грамоте. Ее удивительное стилевое разнообразие, сложность идей и широта этических понятий, заключенных в этом поразительном сгустке древнееврейской культуры, требовали определенных умственных усилий, необходимых для осмысления прочитанного и разъяснения его детям. Для неимущих Библия была тем же, чем для привилегированных слоев латынь и греческий, — основой их культуры. Человек, знакомый с Новым и Ветхим заветами, без труда читал Шекспира и всю викторианскую литературу, будь то стихи, романы, исторические очерки или научные статьи, воспринимая их в меру своего развития. У сегодняшнего поколения говорящих по-английски такой общей классической подготовки нет. Основа их развития — кино, с его воздействием на зрение и слух, не требующее умения читать. Кроме того, по степени неграмотности сегодняшних американцев можно разделить на несколько категорий: от тех, кто когда-то учился читать в школе, но сейчас с трудом разбирает титры в фильмах, и тех, кто с помощью фотографий в бульварных газетах складывает слова в простейшие предложения, до тех интеллигентных миллионов, которые от корки до корки читают «Сатердей ивнинг пост» или «Ридерс дайджест», понимая в них решительно все. Такова печальная правда.
Недавно проведенная перепись неграмотных дала ошеломляющие результаты. У нас есть все основания для опасений, что число взрослых американцев с умственным уровнем подростков не просто растет, а растет катастрофически. Разумеется, это ставит в тяжелое положение тех одаренных людей, которых энтузиазм молодости гонит к письменному столу. Былые нормы и идеалы потеряли свою привлекательность в глазах сообразительных летописцев нашего неустойчивого столетия. «Для кого писать?» — спрашивают они себя. И естественно, начинают удовлетворять нехитрые запросы рынка, получая взамен деньги и славу, которая хотя и не приносит бессмертия, зато отпускается щедро и у всех на виду.
Скотт Фицджеральд был удостоен такой славы одним из первых. Она же стала причиной его духовного крушения. Но своим писательским триумфом Фицджеральд обязан тому, что смог и в «Великом Гэтсби», и (пожалуй, в еще большей степени) в «Последнем магнате» воссоединить две несоединимые половины: в этих книгах он и честный человек, которого одаренный художник никогда не убьет в себе до конца, и разбогатевшая знаменитость, пишущая для недоумков. В «Последнем магнате» ему даже удалось разглядеть человеческое достоинство в продажном Голливуде. Он писал не для интеллектуалов и не для дураков, а для всех, кто достаточно знает английский язык, чтобы прочитать страницу художественного текста.
Стар, глава одной из голливудских киностудий, центральный герой романа, изображен с таким удивительным сочетанием беспристрастности и сопереживания, какое было недоступно для последователей Драйзера и Фрэнка Норриса, выводивших в своих романах похожих персонажей. Фицджеральд пишет о Старе не благоговейно — как бедняк о могущественном богаче, и не насмешливо — как никчемный последыш родовитой американской фамилии о выскочке-еврее, а спокойно, как равный о равном, о человеке, которого хорошо знает и понимает. Он с самого начала очерчивает магический круг, внутри которого живут, согретые его сочувствием, и голливудский магнат, и рабочие со съемочной площадки, и обитатели пыльных и раскаленных бунгало Лос-Анджелеса. При такой широте изображения характеры персонажей воссоздаются со всей глубиной и объективностью, что делает их поступки и мысли понятными для всех читателей. Эта способность одновременно является и величайшим достижением, и основным предназначением той литературы, что в былые времена называлась великой. Служение ей требует от писателя не только отточенной техники, но и следования тем принципам, которые называются нравственными.
Голливуд — центральный герой «Последнего магната» — сейчас, вероятно, самый сложный из всех возможных литературных персонажей. Хотим мы того или нет, он стал гигантским производителем грошовых грез и страстей, на которых зиждется новая американская культура. И если в конце своей жизни, полной блестящих успехов и роковых неудач, Скотт Фицджеральд работал над столь значительным произведением, значит, он действительно был тем первоклассным писателем, каким его считали друзья. Все персонажи «Последнего магната» освещены у него одинаково сильно и ровно, ни одному из них не помогает выделиться лестная верхняя или боковая подсветка. Прекрасным примером подобного обращения с героями остается и «Великий Гэтсби», хотя «Гэтсби» не так объемен и в нем нас больше интересует сюжет. В главах же «Последнего магната» чувствуется зарождение подлинно величественной манеры повествования. Даже незавершенные, фрагменты эти, как мне кажется, поднимают американскую литературу на качественно новый уровень, как когда-то белый стих Марло открыл новый путь елизаветинскому стихосложению.
Оригинальный текст: A Note on Fitzgerald, by John Dos Passos (1945).