Ф. Скотт Фицджеральд
Сплю и просыпаюсь
Несколько лет назад я прочитал рассказ Эрнеста Хемингуэя «На сон грядущий» и подумал, что этим о бессоннице было сказано всё. Но сейчас я вижу, что решил так лишь потому, что в то время сам я с ней почти не сталкивался; похоже, у каждого своя бессонница, и от соседской она отличается так же, как отличаются людские надежды и стремления.
И если бессоннице суждено стать частью вашей жизни, то появится она у вас ближе к сорока. Семь драгоценных часов сна внезапно ломаются пополам. Если вам повезло, у вас появятся «первый нежный сон ночной» и завершающий глубокий утренний сон, а между ними возникнет зловещий и постоянно увеличивающийся промежуток. Это — то самое время, о котором сказано в «Псалтири»: «Его верность — щит и стена. Ни ужас ночной не страшен тебе, ни днём пущенная стрела, ни чума, крадущаяся в ночи».
У одного моего знакомого проблемы начались после встречи с мышью, а в моём случае начало было ознаменовано встречей с комаром.
Мой приятель без посторонней помощи занимался подготовкой загородного дома к летнему сезону и после утомительного дня обнаружил, что во всём доме имеется одна-единственная пригодная для сна кровать — детская; в длину она была вполне подходящей, но ширина её была почти как у колыбели. Он улегся и тут же глубоко уснул; одна рука при этом свисала сбоку. Через несколько часов его разбудило нечто вроде булавочного укола в палец. Не желая просыпаться, он сдвинул руку и опять задремал, но вновь почувствовал то же самое — и проснулся.
На этот раз он щелкнул выключателем; зажегся свет. В кончик его кровоточащего пальца впилась маленькая и явно голодная мышка. Мой приятель, говоря его же словами, «издал восклицание» — хотя, скорее всего, просто громко заорал.
Мышь отпустила палец. Она явно обдумывала, как бы ей половчее сожрать этого человека, словно он уже уснул вечным сном. Но уснуть ему теперь не хотелось даже на мгновение. Жертва сидела, дрожа и мучаясь от усталости. Мой друг думал о том, как было бы здорово сколотить какую-нибудь клетку, поставить внутрь кровать и проспать там до скончания веков. Но была ночь, и делать клетку было слишком поздно, так что он, в конце концов, задремал, периодически просыпаясь от кошмаров, в которых он был Крысоловом, чьи крысы взбунтовались и пустились за ним в погоню.
С тех пор он больше никогда не мог уснуть, если в комнате не было собаки или кошки.
Моя собственная встреча с ночными приставалами произошла, когда я был сильно утомлен — чересчур много работы, плюс сопутствующие обстоятельства, из-за которых мой труд стал раза в два тяжелее, да ещё болезни, поразившие как меня, так и моих близких; старая история о том, что беда никогда не приходит одна. Ах, как же мечтал я о сне, которым должны были окончиться эти мучения, как мечтал я об отдыхе, о том, как погружусь в мягкую, словно облако, постель, где меня окутает абсолютный покой, словно в могиле! В то время даже приглашение поужинать «тет-а-тет» с Гретой Гарбо оставило бы меня равнодушным.
Но если бы такое приглашение всё же поступило, с моей стороны было бы правильней его принять, потому что ужинать мне в итоге пришлось в одиночестве — точнее, я сам стал ужином для одного-единственного комара.
Просто удивительно, насколько один комар хуже, чем комариный рой! К встрече с роем можно подготовиться, но один комар обретает черты личного врага — омерзительного и зловещего, и битва будет не на жизнь, а на смерть. Мой враг материализовался сам собой в один сентябрьский день на двенадцатом этаже нью-йоркского отеля, и выглядел он там так же не к месту, как какой-нибудь броненосец. Его явление стало результатом сокращения ассигнований на осушение болот в штате Нью-Джерси, заставившего его и его юных сотоварищей искать пропитания в соседних штатах.
Ночь выдалась тёплой, но после первой встречи, с размахиванием руками в воздухе, тщетными поисками, хлопками по собственным ушам — где уже никого, разумеется, не было — я, по древней традиции, натянул себе на голову простыню.
Далее всё пошло по старому, как мир, сценарию: укусы через простыню, снайперские уколы в удерживавшие её незащищенные кисти рук, натягивание на голову одеяла, под которым было нечем дышать. Затем мой психологический настрой изменился: явилась бодрость, а также дикая и бессильная ярость; я, наконец, опять вышел на охоту.
И наступила маниакальная фаза: я заполз под кровать с торшером вместо фонарика, обошёл кругом комнату и обнаружил, что насекомое укрылось на потолке; атака скрученным полотенцем, в результате которой пострадал лишь я — о, Боже!
После чего наступил краткий период, когда я пришёл в себя, а мой противник, по всей видимости, это почувствовал, поскольку самым дерзким образом принялся кружить где-то невдалеке от моей головы — но я опять промахнулся!
И, наконец, спустя полчаса, когда от ярости мои нервы были напряжены до предела, а восприятие до крайней степени обострилось, последовала пиррова победа, и на изголовье моей кровати осталось неровное пятнышко крови — моей собственной крови!
Как я уже сказал, именно в эту ночь, два года назад, и началась моя бессонница; я впервые узнал, как один бесконечно малый случайный фактор может испортить весь ночной отдых. Эта ночь, выражаясь несколько архаично, заставила меня задуматься о сне. Я стал беспокоиться, а будет ли мне и сегодня дарован ночной покой? Я тогда пил, хотя и с перерывами, но и не стесняясь, и в те вечера, когда обходился без спиртного, проблема «усну я сегодня или не усну?» начинала беспокоить меня задолго до того, как приходило время укладываться в постель.
Типичная ночь (как бы мне хотелось, чтобы такие ночи остались в прошлом!) обычно наступает после «сидячего» дня, состоявшего сплошь из работы и перекуров. Такой день — к примеру, без перерыва на отдых — оканчивается тогда, когда наступает время ложиться спать. Всё готово: книги, стакан воды, запасная пижама (а вдруг я проснусь в ручьях пота?), таблетки «Люминала» в маленьком круглом цилиндре, блокнот и карандаш на случай, если ночью придет мысль, которую стоит записать — хотя таких мало; по утрам они обычно оказываются весьма слабы, что нисколько не влияет на их ночную силу и притягательность.
Я ложусь спать; возможно, не сразу — я сейчас изучаю довольно серьёзную литературу по теме своей работы, поэтому я беру какой-нибудь том полегче и читаю, пока не начинаю засыпать, выкуривая последнюю на сегодня сигарету. В момент, когда я начинаю зевать, я захлопываю книгу, положив в неё закладку, бросаю окурок в камин и щелкаю выключателем лампы. Сначала ложусь на левый бок, потому что слышал, что при этом замедляется кровообращение; я глубоко засыпаю.
Пока всё идёт хорошо. С полуночи и до половины третьего в комнате стоит тишина. Затем я внезапно просыпаюсь, преследуемый какой-нибудь напастью, или же организм даёт о себе знать, или сон был слишком яркий, или погода поменялась — потеплело или похолодало.
Я быстро прихожу в себя с тщетной надеждой, что сон придёт вновь, но — нет; я со вздохом щелкаю выключателем лампы, принимаю маленькую таблетку «люминала» и опять открываю книгу. Началась настоящая ночь, пришёл самый темный час. Я слишком утомлён, чтобы читать — если только не выпью, из-за чего на следующий день буду чувствовать себя плохо — так что встаю и принимаюсь ходить. Я прохожу из спальни по коридору в кабинет, затем иду обратно, и, если дело происходит летом, выхожу на заднее крыльцо. Балтимор сейчас во мгле; не видно ни одного шпиля. Опять ухожу в кабинет, где мой взгляд падает на кучу незавершенных дел: письма, гранки, заметки и т.д. Я делаю к ним шаг, но — нет! Это будет роковой ошибкой. К этому моменту начинает понемногу действовать «люминал», так что я вновь пробую улечься спать; на этот раз я подминаю край подушки полукругом вокруг шеи.
«Однажды, — говорю я себе, — в принстонской команде не было квотербека; никого они не смогли найти и были в отчаянии… Главный тренер видит, как высоко я подбрасываю мяч и отрабатываю пассы у поля, и говорит: «Кто это? Почему я раньше его не замечал?» Младший тренер отвечает: «А он здесь впервые», и в ответ звучит: «Ведите его ко мне!»
«И настает день матча с командой Йеля. Я вешу всего лишь сто тридцать пять фунтов, и меня не выпускают на поле до третьего тайма, когда счет…»
Но что толку? Вот уже двадцать лет я пользуюсь этой мечтой о сбывшейся мечте для того, чтобы уснуть, и эта мечта уже изрядно поизносилась. Я больше не могу на неё рассчитывать, хотя даже сейчас, если ночь выдалась не слишком тяжелой, в ней остается нечто убаюкивающее…
Пусть тогда будет сон о войне. На всех фронтах побеждают японцы; моя дивизия наголову разбита, её остатки защищают Миннесоту, где мне знаком каждый клочок земли. Весь штаб и полковые командиры, собравшиеся на совещание, погибли от прямого попадания снаряда. Командование перешло к капитану Фицджеральду. С редким самообладанием…
Довольно! И эта мечта износилась до дыр за годы использования. Герой, носящий моё имя, стал каким-то размытым. В глухой ночи я — всего лишь один из скрытых во тьме миллионов, мчащихся в черных авто вперёд, навстречу неведомому.
И вновь я возвращаюсь на заднее крыльцо, и я не в силах противостоять крайнему утомлению мозга и извращенной активности нервной системы — это похоже на игру сломанным смычком на дребезжащей скрипке; я вижу, как ужас нависает над крышами домов, материализуясь в резких гудках такси ночных гуляк и в пронзительной монотонности прибытия домой кутил, живущих на той стороне улицы. Ужас и опустошение…
… Опустошение и ужас… Кем я когда-то мог стать, что мог бы сделать, что утрачено навсегда, потеряно, ушло, растворилось без остатка… Я мог бы поступить так-то, не делать того-то, мог бы вести себя смело и не бояться, мог бы действовать осторожно, а не безрассудно!
Не надо было её ранить!
И не надо было ему этого говорить.
И не надо было надрываться, пытаясь поделить неделимое.
Словно буря, вокруг меня воцаряется ужас; а что, если эта ночь — лишь прообраз ночи после смерти? Что, если нас ждёт лишь вечный трепет на краю бездны, и всё, что есть в человеке низменного и порочного, лишь тянет человека вперед, к низменности и порочности лежащего перед ним мира? Ни выбора, ни пути, ни надежды — лишь бесконечное повторение мерзостей и недотрагедий. Или, может, всё это — лишь вечное стояние на пороге жизни, без возможности его перешагнуть или вернуться? Когда часы бьют четыре, я превращаюсь в призрака.
Лежа на краю постели, я обхватываю голову руками. А затем — тишина, тишина… и внезапно — по крайней мере, потом это выглядит именно так — внезапно я засыпаю.
Сон… настоящий сон, драгоценный, долгожданный, убаюкивающий! Постель такая мягкая и тёплая, подушка охватывает голову, и я погружаюсь в покой, в небытие — и сейчас, после катарсиса прошедших тяжелых часов, мне снятся юные и прекрасные, и они занимаются чем-то юным и прекрасным; мне снятся девушки, которых я когда-то знал, девушки с огромными карими глазами и золотистыми волосами.
В шестнадцатом, осенью, темной порой,
Каролину я встретил под яркой луной.
Оркестр на танцах играл «Бинго! Банго!»
И мы закружились в отчаянном танго.
Вот кончился танец. Все взгляды — на нас.
«Прелестна она! А костюм — просто класс!»
И жизнь, в конце концов, была именно такой; я забываюсь, и моя душа взмывает ввысь; а затем опускается, опускается глубоко, прямо в подушку…
— Да, Эстер, да… О, Господи, хорошо, сейчас оденусь!
Несокрушимая и радужная, приходит Аврора… Наступает новый день.
Оригинальный текст: Sleeping and Waking, by F. Scott Fitzgerald.