Ф. Скотт Фицджеральд
Ринг Ларднер
На протяжении полутора лет автор этой статьи был ближайшим соседом и приятелем Ринга Ларднера; затем нас разделила география, и встречались мы редко. В 1931 году мы с женой видели его в последний раз, и уже тогда он выглядел так, словно стоял одной ногой в могиле – ужасно грустно было видеть бессильно распластавшиеся на больничной койке шесть футов и три дюйма доброты. Его руки дрожали, с трудом удерживая легкую спичку, кожа на его красивом лице была туго натянута, словно маска горя и нервной боли.
Он был совсем другим, когда мы с ним познакомились в 1921 году – в нем тогда бурлила жизненная энергия, которой, казалось, хватит, чтобы пережить кого угодно и за счет которой он мог позволить себе долгие периоды безостановочного труда, непосильные для обычного человека. Недавно он заставил содрогнуться от смеха всю страну, читавшую его знаменитую сагу о котятах и воротнике (речь там шла о ставке на победу в чемпионате страны, от которой зависела судьба нескольких пушистых котят), и его жена гордо демонстрировала результат этой ставки – роскошное соболиное манто. В те дни его интересовали люди, спорт, бридж, музыка, театр, газеты, журналы и книги. Но, пусть я об этом и не догадывался, уже тогда в нем началась перемена: дюжину лет, до самой смерти, его преследовало по пятам непроницаемое отчаяние.
Он почти совсем перестал спать; высыпаться ему удавалось лишь в периоды кратких каникул, специально посвященных простым радостям жизни – чаще всего это был гольф с друзьями, с Грентлендом Райсом или Джоном Уилером. Немало ночей мы с ним провели за болтовней и канадским элем, а на рассвете Ринг обычно вставал, зевал и говорил: «Ну, что ж… Дети, наверное, уже в школе, так что пора по домам».
Он никогда не мог забыть о несчастьях других людей – например, о том, что доктора вынесли смертный приговор карикатуристу Тэду (а тот прожил после этого едва ли не дольше, чем сам Ринг) – и выглядело это так, словно он верил, что в подобных случаях можно и нужно чем-то помочь. Он всегда старался как можно лучше выполнять условия всех своих контрактов – один из них, газетная колонка спортивных комиксов про «качка», был самым настоящим кошмаром – и было очевидно, что в своей работе он не видит никакого движения, считая её просто «писаниной». Поэтому своё вселенское чувство ответственности он был склонен направлять на решение чужих проблем: то он искал для кого-то выходы на театральных импресарио, то помогал другу искать работу, то изобретал для кого-то хитрый способ получить членство в престижном клубе. Зачастую намеченная цель явно не стоила затраченных усилий; всё это было нужно, чтобы скрыть правду, состоявшую в том, что Ринг просто-напросто отлынивал от работы – он оставался добросовестным и честным трудягой до самого конца, но уже лет за десять до смерти перестал получать какое-либо удовольствие от своего труда.
Приблизительно в то же время (1922 год) одно издательство предприняло попытку переиздать его старые книги и выпустить сборник новых рассказов, что дало ему возможность войти в мир литературы, а не только в общественное сознание; он получил некоторое удовлетворение от неоднократных заявлений Менкена и Ф.П.А., подтверждавших его истинную ценность как писателя. Но мне кажется, что ему было всё равно – это сложно понять, но на самом деле ему было совершенно наплевать на всё, за исключением личных отношений с некоторыми людьми. Показательно его отношение к имитаторам, не укравшим у него разве что последнюю рубашку – так, как его, обворовывали разве что Хемингуэя; самих этих имитаторов их воровство беспокоило больше, чем Ринга. Он считал своим долгом им помогать, если у них что-то не получалось!
На протяжении всего того периода, когда заработки были высоки, а репутация как среди критиков, так и среди читателей, всё более укреплялась, две вещи казались Рингу важнее всей той работы, благодаря которой его будут помнить. Он хотел стать музыкантом – и иногда с иронией говорил о том, что в нем погиб композитор; и еще ему хотелось стать драматургом. Его отношения с продюсерами достойны отдельного рассказа: они постоянно нанимали его на проекты, о которых сами тут же начисто забывали; у него принимали готовые либретто, но до постановки они так и не доходили. (Ринг оставил краткую ироничную зарисовку о Зигфилде.) Лишь с помощью практичного Джорджа Кауфмана ему удалось достичь своей цели, но к тому времени он был уже слишком болен, чтобы получить от этого какое-либо удовлетворение.
Всё вышесказанное говорит о том, что всё, чего добился Ринг, не идет ни в какое сравнение с тем, на что он был способен – и всё потому, что к своей работе он относился цинично. Где же зародилось такое отношение – в юности, когда он жил в мичиганской глубинке? Несомненно, оно уже присутствовало, когда он ездил по стране с «Кьюбс». Те годы, когда большинство обладающих творческим потенциалом людей взрослеют, получая некий жизненный опыт – пусть даже этим университетом и является война – Ринг провёл в обществе пары дюжин невежд, играющих в ребячью игру. В игру для мальчишек, специально созданную для того, чтобы любой мальчишка мог достичь в ней вершин, в игру, ограниченную рамками, надежно изолирующими её от любых новшеств, опасностей, перемен или приключений. Вот какой материал и в каких обстоятельствах наблюдал Ринг, вот что послужило ему школой и учебником в самый плодотворный для формирования мышления период! Писатель может рассказывать о своих приключениях снова и снова, и после тридцати, и после сорока, и после пятидесяти, но критерии, по которым эти приключения будут взвешиваться и оцениваться, окончательно формируются к двадцати пяти годам. Как бы глубоко ни погружался во всё это Ринг, его пирог по размеру точно укладывался в границы ромба Фрэнка Ченса.
Вот в чем для него, как для художника, заключалась главная проблема; и в будущем она сулила ему неприятности. Пока он писал, не выходя за рамки стадиона, результат был превосходным: здесь он смог уловить и воспроизвести голос целого континента. Но когда Ринг, что было неизбежно, вырос из своей темы, что же у него осталось?
У него осталась его великолепная этимологическая техника – и с таким невеликим преимуществом он почувствовал себя довольно беспомощно. Его сформировал тот самый мир, на который он и направлял свою весёлую иронию! На практике, с боем, он приобрел знание движущих людьми побуждений, а также знание средств, которые люди применяют для достижения своих целей. Но теперь перед ним встала новая проблема: что со всем этим делать? Он продолжал наблюдать, и его оптический нерв исправно передавал картинку в мозг, но в слова всё это больше не облекалось, потому что всё, что он видел, было невозможно взвесить и измерить по прежней мерке. Дело было не в том, что он был убежден в том, что в жизни нет ничего, кроме спортивных доблестей; проблема была в том, что ничего лучше он не видел. Представьте себе жизнь, в которой смыслом обладает лишь физическая активность: в ней существует лишь пробуждение, напряжение сил, хороший отдых, пот, ванная, еда, занятия любовью, сон – представьте, что в жизни ценно лишь это; а затем попробуйте применить этот стандарт к ужасной путанице существования, где всё – даже самые великие идеи, вещи и достижения – часто выглядит беспорядочным, разношерстным и аморальным; вот тогда вам удастся представить, в каком замешательстве оказался Ринг, выйдя за пределы бейсбольного стадиона.
Он продолжал записывать, но больше уже ничего не воспроизводил, и этот груз, который он так и нес в себе до самой могилы, в последние годы стал уродовать его духовно. Мешал не страх ненароком выдать, что родом он – из глухой деревушки Найлз, штат Мичиган; мешала привычка к молчанию, сформировавшаяся из-за близости к «высоколобым», рядом с которыми он жил и работал. Не забывайте, что это были не скромные «высоколобые» – этим качеством как раз отличался сам Ринг; это была элита высокомерная, властная, часто – с явными признаками мании величия. У него появилась привычка помалкивать, затем – всё время себя сдерживать, что в результате вылилось в форме его чудного крестового похода против модных скабрёзных песенок на страницах журнала «Нью-Йоркер». В согласии с самим собой он принял решение высказывать вслух лишь малую часть того, о чем он думал.
Автор этой статьи однажды посоветовал ему придумать какую-нибудь «сюжетную схему», в рамках которой можно будет продемонстрировать его талант на должном уровне – имея в виду, что из этого выйдет нечто глубоко-личное, что-то такое, на что Рингу не будет жаль потраченного времени. Он отверг эту идею, не задумываясь. Он был разочарованным идеалистом, но всегда был верен своей судьбе, и никакой другой не принял бы: «Да, это можно будет напечатать, – ответил он. – Но пусть и эта идея отправится в общую кучу впечатлений, которые никогда не будут описаны».
В таких ситуациях он всегда прикрывался своей неспособностью к «крупной форме», но это была лишь видимость – он обладал гордым характером и не имел причин недооценивать свои способности. Он отказывался «выговориться», потому что в решающий период жизни у него сформировалась привычка этого не делать, и постепенно это переросло в эстетическое кредо. Такая форма ему попросту не нравилась!
И теперь меня преследует не только чувство личной утраты, но и сожаление о том, что Ринг оставил на бумаге лишь малую часть себя – гораздо меньше, чем любой другой американский автор высшего класса. Осталась книга «Эл, ты ж меня знаешь!», осталось с дюжину великолепных рассказов (господи, он ведь даже их не сохранил – тексты для книги «Как писать рассказы» собирались по библиотекам пересъемкой из подшивок старых журналов!), и еще осталось несколько уморительнейших и вдохновенных абсурдных текстов – лучшее в этом жанре со времен Льюиса Кэррола. Остальное, по большей части, довольно заурядные вещи, не без проблесков, конечно – но я оказал бы Рингу плохую услугу, если бы сказал, что всё им написанное следует без разбора водрузить на алтарь и считать достойным поклонения, как это произошло с литературным наследием Марка Твена. Этих трех книг вполне достаточно для тех, кто не был лично знаком с Рингом Ларднером. Но я осмелюсь предположить, что всякий, кто был с ним знаком, согласится: эта личность была гораздо более масштабной, чем её можно представить себе по литературным работам. Гордый, застенчивый, серьёзный, проницательный, вежливый, мягкий, добрый, сострадательный и благородный – вдобавок к симпатии, которую вызывают все эти качества, при общении с ним люди испытывали ещё и благоговение. Когда включались его намерения и воля, для них не существовало преград – он всегда выполнял всё, что бы он ни пообещал. Частенько он олицетворял собой «меланхолика Жака» и тогда находиться в его обществе, разумеется, было нелегко; но при любых обстоятельствах с ним всегда оставалось присущее ему благородное достоинство – и время, проведенное в его обществе, никогда не проходило зря.
У меня на столе лежат письма, которые Ринг писал нам с женой; вот письмо в тысячу слов, а вот – в пару тысяч; в них – театральные сплетни, обсуждения нюансов писательского труда, изредка – блестящие остроумные пассажи, но только изредка, потому что в этом плане Ринг был экономен и приберегал лучшее для своей работы, для своих зарисовок. Я приведу здесь самое типичное из того, что оказалось у меня под рукой:
В пятницу на прошлой неделе был концерт клуба «В складчину». Мы с Грантом Райсом заказали столик, а за столиком умещается ровно десять человек. Я в числе других пригласил и Джерри Керна, а он в самый последний момент позвонил и объявил, что не придёт. Я сказал Гранту Райсу, а он сказал, что у него подходящей замены нет, но будет жалко, если билет пропадет, ведь их так трудно достать. Так что я позвонил Джонсу, и Джонс согласился и спросил, нельзя ли привести с собой ещё одного бывшего сенатора, с которым он дружит и который очень помог ему в Вашингтоне? Я сказал, что мне очень жаль, но у нас за столиком все места заняты, а кроме того, еще одного лишнего билета у нас нет. «Ну я, может быть, достану билет», сказал Джонс. «Это вряд ли», сказал я, «и у нас все равно нет места за столом». «Ничего», сказал Джонс, «сенатора можно подсадить поесть за другой столик, а к нам он потом подсядет, когда начнется концерт». «Да», сказал я, «но у нас ведь нет для него билета». «Ну, я что-нибудь придумаю», сказал он. И он придумал – просто пришел и привел с собой сенатора, и я потратил кучу времени, добывая ещё один билет и впихивая сенатора за соседний столик, где ему вовсе не были рады, а потом, ближе к концу вечера, сенатор поблагодарил Джонса, назвал его лучшим в мире другом, ну а мне досталось от сенатора два слова: «Всего хорошего» – и всё!
Ну, ладно, пора заканчивать, надо грызть морковку. Р.У.Л.
Рингу удавалось выразить себя даже в телеграмме. Вот пример:
КОГДА ВЫ ВОЗВРАЩАЕТЕСЬ И ЗАЧЕМ ТЧК ЖДУ ОТВЕТА ТЧК РИНГ ЛАРДНЕР.
Сейчас неподходящий момент, чтобы вспоминать о том, каким компанейским парнем был Ринг – тем более, что уже задолго до смерти он утратил вкус к беспорядочной богемной жизни и, более того, ко всему, что обычно называется «развлечениями» – лишь его интерес к популярным песням оставался неизменным. Благодаря радио и большому количеству музыкантов, совершавших паломничество к одру больного, к которому их притягивала сила его личного обаяния, в последние дни у него было утешение, и он извлёк из него многое, сочиняя веселые пародии на тексты песен Коула Портера для журнала «Нью-Йоркер». Но автор этой статьи не может не упомянуть и о том, что десять лет назад, когда он и Ринг были соседями, не раз и не два встречались они за одним столом и обменялись множеством слов о людях и обо всем на свете. Я никогда не считал, что знаю его достаточно хорошо, или что кто-нибудь его хорошо знает. Мне не казалось, что в нем есть ещё многое, и со временем оно выйдет на поверхность – скорее, здесь было какое-то качественное различие; с ним возникало ощущение, будто ты попросту не способен проникнуть в нечто неразгаданное, новое и несказанное. Вот почему мне бы очень хотелось, чтобы Ринг написал побольше о том, что было у него на уме и на сердце. Это могло бы подольше сохранить его для нас, а это и само по себе было бы неплохо. И мне бы очень хотелось знать, что он мог бы рассказать, ну а теперь мне остается лишь гадать: чего хотел Ринг, чего он желал, что он думал обо всем, что происходит?
Скончался выдающийся, прекрасный американец. Давайте не станем заваливать его гроб цветами, а просто подойдем и посмотрим на эти красивые черты, отшлифованные печалями, которых нам, быть может, не дано понять. Ринг не нажил себе врагов, поскольку был добрым человеком и дарил миллионам людей облегчение и радость.
Оригинальный текст: Ring, by F. Scott Fitzgerald.