Ф. Скотт Фицджеральд
Принстон
В подготовительной школе и вплоть до середины второго университетского года меня крайне беспокоило, что я не собираюсь и никогда не собирался поступать в Йель. Неужели какая-то великая американская тайна обошла меня стороной? Йель обладал блеском, которого у Принстона не было; в Принстоне можно было неделю носить спортивный костюм, ни разу его не погладив, а студенты со слегка растрепанными волосами были в порядке вещей. Ничто и никогда в Принстоне не проводилось с таким совершенством, как йельские студенческие балы или тамошние выборы в клубы старшекурсников. Начиная с беспорядочных перепалок на выборах студенческих клубов, ранящих заносчивых юношей и разбивавших их сердца, и вплоть до неразрешимой загадки, встающей перед вами лицом к лицу по окончании третьего года обучения: что же такое этот Принстон и в чем (если отбросить всякий вздор и лицемерие) его настоящий смысл? Ведь этот университет никогда не пытался представлять себя с той же уверенной, стройной и захватывающей яркостью, как это делают в Йеле. И только если вы попробуете вырвать часть своей личной истории из вашего сердца, как это однажды попробовал я, вы сможете осознать всю глубину и нерушимость любви, которую Принстон способен вызывать.
Учившиеся в Принстоне принимают его таким, какой он есть, и сопротивляются любым попыткам анализа своих чувств. Еще в 1899 году Джесс Линч Уильямс[1] был предан анафеме за то, что рассказал о том, как принстонская брага помогла «позолотить» девяностые. И если бы принстонец желал воспеть в громкой песне свой университет как истинный светоч американской демократии, как несомненный и вдохновляющий американский стандарт идеальных манер и жизненного успеха, он просто поступил бы в Йель. И его брат, и множество его одноклассников пошли учиться именно туда. А он, наоборот, выбрал Принстон, потому что фурии, обычно подстегивающие американскую молодежь в семнадцать лет, показались лично ему чересчур назойливыми… Ему хотелось чего-то потише, поспокойней и без лишних требований. Он видел, что его захватывает бешеная гонка, неудержимо влекущая сначала в Нью-Хейвен — откуда, сломя голову, вылетают прямо во внешний мир. Он, без сомнения, хотел бы получить значки, которыми награждаются победители каждого забега, но он алчет и ароматов приятных кущ, и долгого мига, чтобы поглубже вдохнуть и поразмыслить над тем, как окунуться в шумную битву американской жизни. В Принстоне он находит себе подобных; так и рождается принстонское саркастичное и слегка ироничное отношение к Йелю.
Гарвард как концепция в Принстоне никогда не существовал. Учившиеся в Гарварде считались «бостонцами с характерным акцентом» или «этими Исааками[2], которые кончали школу там, у себя». «Ли, Хаггинсон и компания»[3] нанимали им их лучших спортсменов, но вне зависимости от того, что ты сделал для Гарварда, ты не мог стать членом клуба «Флай» или «Порселен»[4], если не учился в школах «Гротон» или «Св. Марк»[5]. Такие установки вполне удовлетворяли, пусть и были не совсем верны — но Кембридж[6], во многих смыслах, находился отсюда за много миль. Гарвард представлял собой просто серию случайных связей, иногда приятных, иногда нет — только и всего.
Принстон располагается на равнинах в центре Нью-Джерси, вздымаясь, подобно зеленому Фениксу, среди безобразнейшей на свете сельской местности. В нескольких милях к югу мучительно потеет презренный Трентон; на севере находится Элизабет[7] и железная дорога Эри[8], а также пригородные трущобы Нью-Йорка; на западе — кошмарные окрестности верховьев реки Делавэр. Но вокруг Принстона, словно защищая его, находится кольцо сертифицировано-тихих молочных ферм, а также огромных имений с павлинами и оленями в лесах, и просто славные фермы, и лесные массивы, которые мы исходили вдоль и поперек, нанося на карты в процессе подготовки к военным действиям весной 1917 года. Суетливый американский восток исчезает сразу же, как только с перегона раздается знакомый грохот местного поезда. Вы видите два высоких шпиля, а затем вдруг везде, куда ни кинешь взгляд, является чудеснейшее изобилие готической архитектуры в Америке: посреди двух квадратных миль зеленых лужаек зубчатая стена сменяется другой зубчатой стеной, зал сменяется залом, а между ними прекрасные арки, покрытые роскошным плющом… Здесь нет никакой монотонности, никакого ощущения, что все это выстроено буквально вчера по прихоти какого-нибудь свежеиспеченного миллионера; «Зал Нассау» стоял уже тридцать лет к тому моменту, когда пули гессенцев[9] пробили его стены.
Альфред Нойес[10] сравнивал Принстон с Оксфордом; на мой взгляд, они очень резко отличаются. Принстон тоньше и свежей, но одновременно он не столь глубокий, его труднее поймать. Несмотря на всю свою историю, «Нассау-холл» всегда выглядит пустым и бесплодным, отнюдь не похожим на мать, выносившую своих сыновей и гордящуюся своими родовыми шрамами; это, скорее, терпеливая престарелая нянька, скептичная и сильно привязанная к своим воспитанникам, которых, как и всех американцев, не держат никакие корни ни в каком определенном месте в подлунном мире.
В пору моих романтических иллюзий я пытался вызвать в своем воображении Принстон времен Аарона Бёрра[11], Филиппа Френо[12], Джеймса Мэдисона[13] и «Жеребенка Гарри» Ли[14], чтобы обнаружить, как говорится, связь с восемнадцатым веком, с историей человечества. Но цепь обрывалась на Гражданской войне, всегда являющейся разорванным звеном в непрерывной цепи американской истории. Принстон колониальных времен был, что бы там ни говорили, всего лишь небольшим сектантским колледжем. А тот Принстон, который я знаю и которому я принадлежу, возник в великой тени президента Мак-Коша[15] в семидесятые годы; он вырос на огромных послевоенных нью-йоркских и филадельфийских состояниях, когда студенты развлекались пикниками на колясках и вечеринками за бочонком пива, а позже появилось американское самосознание, и созданный Бутом Таркингтоном «Треугольник»[16], и тайные планы образовательной утопии Вильсона[17]. Со всем этим вместе происходил и расцвет американского футбола.
Ведь в девяностых годах в Принстоне, как и в Йеле, футбол превратился в нечто вроде символа. Но что же он символизировал? Вечную жестокость американского образа жизни? Вечную незрелость американской расы? Закат культуры, ограниченной пределами стен? Кто знает? Футбол поначалу воспринимался просто как допустимое времяпрепровождение, превратившись со временем в нечто существенное и прекрасное. Задолго до того, как он вошел в сердца ненасытных миллионов наряду с Гертрудой Эдерли[18] и миссис Снайдер[19], футбол превратился в наиболее напряженное и драматическое зрелище со времен возрождения Олимпийских игр. Смерть «Джонни» По[20] в составе «Черного дозора» во Фландрии впервые заставила меня услышать гром литавр, а также струны нервных скрипок — до этого Принстон еще никогда не предлагал мне столь волнующих умственных приключений. Год назад на Елисейских полях мимо меня характерно вялой походкой прошествовал худой и темноволосый молодой человек. Что-то внутри меня оборвалось: я обернулся и посмотрел ему вслед. Это был тот самый романтический герой Базз Лоу[21], которого я видел в последний раз в холодных осенних сумерках 1915 года, мчащимся вперед с мячом по полю, с замотанной в окровавленный бинт головой.
Самой известной отличительной чертой Принстона после архитектурных красот его башен и драматизма его стадиона является его общество.
Значительная доля «золотой» молодежи стремится впитать знания именно в Принстоне. Гулды, Рокфеллеры, Гарриманы, Морганы, Фрики, Файрстоуны, Перкинсы, Пайны, Маккормики, Уонамейкеры, Кадахи и Дюпоны сияют здесь как минимум в течение одного сезона, пользуясь большим (или не очень) уважением. Фамилии Пелл, Биддл, Ван Ренселлер, Стайвесант, Скайлер и Кук приятно щекочут слух нью-йоркских и филадельфийских мамаш и папаш во втором поколении, желающих укорениться на светской делянке. Средний класс состоит из трех дюжин парней из таких «золотых» подготовительных школ, как Сен-Пол, Сен-Марк, Сен-Джордж, «Помфре» и «Гротон», плюс еще сотни полторы выпускников школ в Лоренсвилле, Гочкисе, Экзетере, Андовере и Хилле, а также еще пара сотен выпускников не столь известных подготовительных школ. Оставшиеся двадцать процентов студентов поступают после окончания государственных школ, и именно отсюда впоследствии возникает большая часть лидеров. Для них само поступление в Принстон было очень сложной задачей — как в плане финансов, так и в академическом плане. Они обладают отличной выучкой и готовы к борьбе.
В моё время — десять лет назад — зимняя сессия первого года обучения означала огромный «отсев». Тупые атлеты, богатые парни с черепами потолще, чем у наших диких предков, вылетали дюжинами. Часто случалось, что поступали они лет в двадцать или в двадцать один, после «натаскивания» в подготовительной школе — и все кончалось тем, что первое же испытание оказывалось им не по силам. Эти первые исключенные за неуспеваемость пятьдесят-шестьдесят парней, как правило, были очень приятными людьми. Их отсутствие вызывало в дальнейшем массу сожалений.
Сегодня лишь немногие абитуриенты такого калибра попадают в университет. При новой системе приема их сразу выдают проблемы с учебой и пропуски занятий, и их тут же информируют о том, что в Принстоне хватит места лишь тем, у кого мозги имеют нормальную массу. Это потому, что несколько лет назад возникла необходимость ввести ограничения по приему. Благодаря послевоенному процветанию университет стал доступен для многих ребят, а к 1921 году количество абитуриентов, удовлетворявших минимальным академическим требованиям Принстона, ежегодно оказывалось много больше университетской вместимости.
Так что, в дополнение к результатам университетских вступительных экзаменов, абитуриент должен представить свой школьный аттестат с оценками, рекомендацию от школы и от двух выпускников Принстона, а также пройти психологическое тестирование общих интеллектуальных способностей. Примерно шестьсот человек, которые наряду со всеми этими документами произведут наилучшее впечатление на приемную комиссию, будут приняты. В отдельных случаях абитуриент с недостаточными знаниями по одному какому-нибудь школьному предмету может получить преимущество перед абитуриентом, успешно сдавшим все экзамены. Парень с выдающимися способностями, скажем, к физике и математике, но с плохими оценками по литературе, может быть принят вместо парня с отличными оценками по всем предметам, но без выдающихся способностей в какой-либо дисциплине. Такая стратегия подняла планку стандарта научного образования и помогла не допустить в аудитории таких людей, как, например, некий A. — в мое время он четырежды оставался на второй год и был чем-то вроде несмываемого пятна на челе высшего образования.
Ну а не станет ли вошедшая в поговорку узость суждений преподавателей о юношах причиной отсева новых Голдсмитов, Байронов, Уитменов и О’Нилов, говорить пока рано.
Ничего не могу с собой поделать: я все еще надеюсь, что в университет просочатся хоть несколько персонажей с сомнительной репутацией, дабы слегка, так сказать, подсолить нашу «соль земли». Самодовольство Принстону не к лицу. Типичным примером в мое время было студенческое «Внутриполитическое общество». Это общество раз в две недели с серьезными минами восседало пред стопами мистера Шваба, судьи Гэри или какой-нибудь иной приглашенной по случаю барсоподобной персоны. Если бы эти вдохновенные плутократы делились коммерческими тайнами или хотя бы оставались в ключе живого делового цинизма, событие еще сохраняло бы оттенок достоинства, но членам «Внутриполитического общества» подавали разогретую постную похлебку из газетного официоза и канцелярщины производственных совещаний, с добавлением горячих кусочков о «будущих лидерах человечества». Просматривая прошлогодний университетский альманах, я не нашел там ни одного упоминания о «Внутриполитическом обществе». Возможно, сегодня оно служит каким-то иным, более путным, целям?
Президент Хиббен — это смесь «нормы» и проницательности, твердой преданности существующему положению дел и великолепного терпения, доходящего практически до любознательности. В его речах я слышал маскировочные риторические утверждения, демонстрирующие невероятную ограниченность ума, но я никогда не слышал, чтобы в принстонских стенах он занимал продиктованную злобой, узостью мышления или отсутствием дальновидности позицию. Он стал наследником престола в 1912 году, на волне вызванной идеализмом Уилсона реакции, и я уверен, что он, сам опосредованно учась, сумел с тех пор изумительным образом расширить свои горизонты. Ситуация, в которой он оказался, была в чем-то подобна той, в которой десять лет спустя оказался Гардинг, но окружив себя такими людьми, как Гаусс, Хеерманс и Александр Смит, он смог отказаться от пассивности и наладить блестящее и зачастую блистательное управление.
При нем заработал прекрасный философский факультет, отличный факультет классической литературы, созданный почтенным Дином Уэстом; физический факультет, где засияли такие имена, как Освальд Веблен и Конклин; и на удивление бледный литературный факультет — неустойчивый, ничем не примечательный и с опасной тенденцией отбивать у юношей интерес к литературе. Доктор Шпет, представляющий собой одно из нескольких исключений, днем тренировал команду, а по утрам возбуждал интерес (и даже энтузиазм) по отношению к поэтам-романтикам; позднее этот интерес убивался в учительских, где средне-поэтично настроенные джентльмены негодовали на любое повышение обычного градуса обсуждений и звали уважаемых и выдающихся студентов на «ты».
«Литературный журнал Нассау» — это старейший университетский журнал в Америке. В его подшивках можно найти оригинальный рассказ о Крейге Кеннеди[22], а также прозу или стихи Вудро Вильсона, Джона Гриера Хиббена, Генри Ван Дайка, Дэвида Грэхема Филлипса, Стивена Френча Уитмена, Бута Таркингтона, Стразерс Барта, Джесс Линч Уильямса — то есть, практически любого учившегося в Принстоне писателя, за исключением Юджина О’Нила. К несчастью Принстона, О’Нил завершил свою академическую карьеру на три года раньше срока. Ежедневная газета «Принстонец» — вполне обычное издание, хотя его редакционная политика иногда воплощает вполне ясные мысли, особенно под руководством Джеймса Брюса, Форрестала и Джона Мартина (который теперь в журнале «Тайм»). Юмористический журнал «Тигр», по большому счету, уступает «Памфлету», «Протоколу» и «Вдовушке». Когда подходил срок сдачи номера в печать, мы вдвоем с Джоном Биггсом иногда создавали его номера целиком в промежутке между вечерними сумерками и рассветом.
Клуб «Треугольник» (сценическая игра, пение и танцы) — это самая известная в Принстоне студенческая организация. Он был основан Бутом Таркингтоном для постановки его либретто «Почтенный Юлий Цезарь»; каждое Рождество постановки клуба показываются в дюжине городов. Это и в самом деле заслуживающее внимания начинание, а под крылом Дональда Клайва Стюарта клуб, в отличие от клуба «Парик и маска» Пенсильванского университета, превратился в полностью университетское предприятие. Его лучшие времена наступили тогда, когда в нем участвовали такие талантливые импровизаторы, как Таркингтон, Рой Дарсрайн, Уолкер Эллис, Кен Кларк и Эрдман Харрис. В мое время в нем присутствовала здоровая вульгарность, но пьяных комедиантов и репетиций всю ночь напролет там уже не бывает. Теперь это излюбленное место умножающихся виртуозов джаза, а конкурс на места в труппе и в хоре свидетельствует о его популярности и влиятельности.
Священная традиция Принстона — система «кодекса чести». Это метод, основанный на клятве честью студента — и он, к удивлению непричастных, и вправду работает, что позволяет устранить подозрения и излишний надзор. Эту систему, как нечто драгоценное в человеческом плане, вручают первокурсникам в первую же неделю после поступления. Лично я никогда не видел и не слышал, чтобы студент Принстона сдавал экзамен обманом, хотя мне рассказывали, что было несколько подобных случаев, и реакция была мгновенной и безжалостной. Могу припомнить дюжину случаев, когда один взгляд на шпаргалку в туалете мог бы позволить мне сдать экзамен успешно, а не провалить его, но вопрос морального выбора передо мной даже не вставал. Это просто не приходит в голову — как никогда не придет в голову «подрезать» кошелек вашего соседа по комнате в общежитии. Возможно, в неудачном номере «Памфлета», вышедшем прошлой осенью, глубже всего ранили именно глумливые выпады по отношению к «кодексу чести».
Первокурсникам запрещено появляться на Проспект-стрит; там находится восемнадцать студенческих клубов для старшекурсников. Я впервые узнал о них лет двадцать назад из статьи, кажется, Оуэна Джонсона, в «Сатердей ивнинг пост». Изображения зданий «Плюща», «Коттеджа», «Тайгер Ин» и «Берета и плаща» весело улыбались с журнальных страниц, совсем не похожие на мавзолеи рейнских баронов-разбойников, и походили на прекрасные и дружественные гавани, где второкурсники и старшекурсники в почти уединенной обстановке могли питаться три раза в день. Затем я вспоминаю парад первокурсников по Проспект-стрит: как танцевали красные отблески факелов на белых сорочках студентов-аристократов и на внушительных фасадах зданий клубов, как сияли поднятые в тосте за уже ставшихся выдающимися сокурсников кубки с шампанским…
Студенческих «братств» в Принстоне нет; к концу каждого года восемнадцать студенческих клубов принимают в среднем по двадцать пять второкурсников каждый — то есть, семьдесят пять процентов всех студентов. Оставшиеся двадцать пять процентов продолжают питаться в университетских столовых, и это обстоятельство становилось причиной революций, протестов, петиций и бесчисленных статей в «Еженедельнике выпускников». Но эти клубы — результат двухмиллионных инвестиций выпускников университета, так что клубам — быть.
Клуб «Плющ» был основан в 1879 году, и этот клуб является самым желанным для студентов Принстона каждые четыре года из пяти. Он обладает таким престижем, что, если не вдаваться в частности, он может пригласить по двадцать человек из каждого класса, и пятнадцать человек на это приглашение обязательно откликнутся. Но иногда случаются и катастрофы. Бывает, что в «Коттедж», «Тайгер Ин» или «Берет и плащ» (эти три клуба вместе с «Плющом» давно уже являются главными клубами) идут десять-пятнадцать ребят из тех, кого приглашал «Плющ», и тогда «Плющ» остается со скудной выборкой из дюжины членов и нескрываемой обидой по отношению к успешному сопернику. Клуб «Университетский коттедж», вызывающий страх и ненависть в политическом поле, несколько раз осуществлял такие атаки. В плане архитектуры самым роскошным зданием обладает клуб «Коттедж»; он был основан в 1887 году. В нем состояло множество южан, особенно из Сен-Луиса и Балтимора. В отличие от этих двух, клуб «Тайгер Инн» культивирует притворную простоту. В нем состоят, в основном, спортсмены, и хотя здесь вроде как презирают социальные ограничения, в клубе наблюдается собственная, резко выраженная, кастовость. Четвертый из главных клубов — «Берет и плащ» — начинался как сообщество серьёзно настроенных, с уклоном в религию, молодых людей, но за последние десять лет социальный и политический успех затмил его первоначальные цели. Но не далее как в 1916 году его президент мог повлиять на сомневающихся с помощью удачного слогана «Вступи в “Берет и плащ” и познай Господа!»
Из оставшихся клубов самые влиятельные: «Колониальный» — старинный клуб со своей историей взлетов и падений; еще есть относительно новые «Регламент» и «Четырехугольник», причем последний — единственный клуб с подчеркнуто интеллектуальным оттенком. Один клуб исчез в суматохе военных лет. Основано было с тех пор еще два, и оба располагаются в небольшом старом здании, которое видело рождение многих клубов. Они обладают совершенно разными отличительными чертами, так что описывать их я не рискну. Один из клубов, например, члены которого в мое время были постоянными клиентами бара «Таверны Нассау», сегодня, как мне рассказали, стал чем-то вроде ресторана при «Филадельфийском обществе».
Это «Филадельфийское общество» — что-то вроде принстонской «Юношеской христианской ассоциации», и в моменты своего наивысшего прозрения оно вполне удовлетворяется своим функционированием именно в этом качестве. Но изредка в нем просыпается вдохновенное мессианское желание обратить весь университет. Например, когда учился я, общество специально пригласило прочесть лекцию одного знаменитого болтуна-подстрекателя — назовем его «доктор Х»; он на полном серьезе привез с собой исправившегося Грешника. Студентов, которые из благочестия или любопытства пришли на мероприятие, собрали в зале «Александр-холл», и именно там и воспоследовала одна из наиболее гротескных оргий, когда-либо происходивших под сенью образовательного учреждения. Когда проповедь доктора Х возвысилась до вдохновенного напева, несколько дюжин ребят решительно, словно цветные джентльмены, встали и устремились вперед, дабы обрести спасение. Среди них оказался и популярный вольнодумец, и пьянчуга, чью искренность мы позже пробовали проверить — но правды мы так и не узнали. Кульминацией мероприятия стал рассказ Грешника о былых грехах, приведших к его буквальному падению в сточную канаву, о его последовавшем обращении и вознесении до должности Грешника в бродячем цирке доктора Х.
К этому моменту тем из аудитории, чьи души оказались понежней, стало не по себе; те, что погрубей, принялись шуметь, а кое-кто просто покинул зал. Происходящее чересчур попахивало елеем даже для тех, еще робких, времен, а позже послышались и протесты, вызванные требованиями банального вкуса. В прошлом году университетская пресса подвергла прямой и жесткой критике «бухманизм»[23] — это та же самая мелодрама, но в умеренной форме.
Я не коснулся здесь еще много, что можно было бы рассказать о Принстоне. Для того, чтобы получить общую картину, лучше всего уделить внимание частностям. Добавлю живых огоньков, игравших на общей яркой картине прямо накануне войны, зимой и ранней весной 1917 года.
Еще никогда силы, составлявшие университет, не обладали такой мощью и не проявлялись столь явно. Около сотни второкурсников демократично отказались вступать в клубы, а лидерами среди них были Дэвид Брюс (сын сенатора Брюса), Ричард Кливленд (сын президента Кливленда) и Генри Гиацинт Стрейтер из Луисвилля, в штате Кентукки. Не остановившись на этом, последний — в своем классе он был первым, кого взяли в газету «Принстонец», он был горячим приверженцем идей Толстого и Эдварда Карпентера — объявил себя пацифистом. Он был умным и очень популярным студентом; многие пытались его переубедить, кое-кто просто не одобрял, но никто никогда ни в малейшей степени не пытался его преследовать. Он убедил нескольких студентов вступить в общину квакеров и до самого конца войны так и остался пацифистом.
«Литературный журнал Нассау» под руководством Джона Пила Бишопа неожиданно добился всеобщего признания. Джек Ньюлин, позже погибший во Франции, рисовал для обложек картинки в стиле Бердсли; я писал рассказы о тогдашних девушках и балах, и рассказы впоследствии соединились в роман; Джон Биггс описывал воображаемую войну с искусством, которое обманывало даже настоящих ветеранов; Джон Бишоп осуществлял последнюю попытку связать при помощи стихотворного метра тогдашний крестовый поход и революцию — и все мы, в ожидании отправки в учебные военные лагеря, искренне презирали ходульную напыщенную риторику тех дней. Мы опубликовали сатирический номер — пародию на журнал «Космополитен», что привело в ярость не отличавшихся остроумием сотрудников литературного факультета. Мы (на этот раз я говорю о редакции «Тигра») выпустили очень смелый номер, в котором высмеивались профессора, движение против клубов и сами клубы, причем под их настоящими названиями. Все вокруг, казалось нам, рушится на глазах. Это были великие времена; на горизонте маячили битвы; ничто не могло остаться прежним, и это ничего не значило. А следующие два года уже ничто не имело никакого значения. Пять процентов моего класса —двадцать один человек — погибли на войне.
Я помню, как той весной мы допоздна засиживались в «Таверне Нассау», а проктор Билл Коан поджидал снаружи, чтобы на следующее утро притащить к декану отдельных провинившихся. Я помню долгие дни военной муштры на футбольном поле, когда мы стояли плечом к плечу с военными инструкторами. Мы хихикали над профессором Уардлоу Майлсом, пытавшимся увязать трескучую риторику военного устава со своей собственной точной и педантичной английской речью. Два года спустя, когда он вернулся из Франции без ноги, а грудь его была сплошь в наградах, никто уже не хихикал. Тысячи юношей восторженно приветствовали его на пути домой. Я помню, как в последнюю июньскую ночь, когда две трети класса уже были в военной форме, мы пели свою прощальную песню на ступеньках «Нассау-холл», и некоторые из нас даже плакали, потому что мы понимали, что никогда уже не будем такими молодыми, как в тот миг. Я бы мог привести еще кучу мелочей, воспоминания о которых уже утратили свой блеск и четкость, смешавшись с сигаретным дымом и плющом на стенах Нассау-холл в ту последнюю ночь.
Принстон всегда остается самим собой. Колледж Уильямс — совсем не «то, чем раньше был Принстон». Уильямс для «золотой» молодежи, чья родня по женской линии желала бы защитить детей от реальности. Принстон — это часть реального мира; он масштабен, и за шестьдесят лет он практически не изменился. Теперь там меньше поют и больше танцуют. Вечеринки за бочонком пива ушли в прошлое, зато ребята выстраиваются в очереди длиной в сотню ярдов, чтобы потанцевать с юной Луис Моран. В нем нет «Общества елизаветинцев», как в Йеле, дабы развивать вкус к поэзии и внушать к себе почтение, иногда чрезмерно сильное; выдающемуся таланту в Принстоне придется создавать собственную публику, как это происходит в обычной жизни. Несмотря на все это, несмотря на все убеждения, выпускники университета все также продолжают носить свитера с буквой «П» на изнанке, хотя пока ни генерал-посланник Палмерс, ни судья Тауэрс среди выпускников так и не появились. Президент Хиббен иногда во всеуслышание не соглашается с секретарем Меллоном, и в прошлом году лишь девяносто два человека из всех старшекурсников объявили себя трезвенниками.
Оглядываясь на прошедшее десятилетие, можно заметить, что идеальный университет превратился в миф, в видение, в лугового жаворонка среди заводских труб. Но, может статься, он все еще есть где-то там, в Принстоне, хотя его не так легко заметить, если вы не пребываете под прусскими небесами в долине Рейна или в Оксфордшире; но бывает, кто-нибудь вдруг на него натыкается, и остается с ним навсегда, хотя другие обречены бродить рядом вечно, так его и не повстречав. Но и в зрелом возрасте им никогда не отыскать другого уголка нашей республики, где сохранилось бы так много прекрасного, благодатного, чарующего и почтенного, что есть в американской жизни.
Примечания:
Это эссе о Принстоне было написано для серии очерков об американских университетах, публиковавшейся в журнале «Колледж хьюмор». Эссе Фицджеральда было напечатано в декабре 1927 года и перепечатано в 1929 году в сборнике «Десять лет принстонскому классу выпуска 1917 года». Фирменным приемом Фицджеральда в его университетской прозе был выбор Йеля как места действия всех описываемых событий. Но «йельский» опыт Бэзила Дьюка Ли был основан на принстонском опыте Фицджеральда, и это эссе показывает, чем на самом деле являлся Принстон для фицджеральдовского воображения —в некоторых аспектах здесь это видно яснее, чем в романе «По эту сторону рая», в котором, как указал здесь писатель, он подпал под влияние своего желания показать принстонскую романтику; ко времени написания этого эссе такую романтизацию он уже не считал возможной.
Я не хочу сказать, что здесь недостаточно романтики; это эссе — прекрасный пример того, как Фицджеральд умел собрать на суд памяти всю силу своего воображения, вспоминая случившееся в ином месте и в иное время. Мы возвращаемся во времена, когда великие университеты Среднего Запада еще ничего не значили для абсолютного большинства американцев, когда Декстер Грин из рассказа «Зимние мечты» готов был пойти на любые жертвы ради поступления в восточный университет, и когда в университете штата Миннесота было многолюдно (сразу же вспоминается комический герой мистер Утсономи из рассказа «Пробиваясь вперед»). Это было время, когда всерьез опасались, что «ненасытные миллионы» плохо повлияют на героический университетский футбол, где чемпионами были команды из «большой тройки» — когда, короче говоря, всерьез думали о том, выживет ли американское общество совестливых и воспитанных аристократов, «луговые жаворонки среди промышленных труб». Фицджеральд не критикует Принстон за отсутствие демократии, но критикует за снобизм, пришедший на смену аристократизму. Это эссе — очень точное представление взглядов, привязанных к месту и ко времени, а возможно, что и взглядов более поздних времен и других мест, с совсем иными названиями.
[1] Джесс Линч Уильямс (1871 — 1929) — американский писатель и драматург, лауреат Пулитцеровской премии (1918 г.); его литературная карьера началась в университете со ставшего бестселлером сборника «Принстонские рассказы» (1895). Период 1890-х годов в США иногда называют «позолоченным веком» по названию нашумевшей книги Марка Твена.
[2] этими Исааками… — речь идет об известном факте: после того, как в 1905 году были опубликованы новые правила приема в Гарвардский университет, позволившие любому «академически одаренному» выпускнику школы при наличии финансовой возможности претендовать на учебу в Гарварде, в университете стали обучаться и евреи; в 1920-е годы администрация этого элитного учебного заведения стала принимать различные меры, направленные на отсев нежелательных кандидатов в студенты (подробное анкетирование, собеседования и проч.).
[3] «Ли, Хаггинсон и компания» — существовавший с середины XIX века и вплоть до 1932 года бостонский банк, обладавший в начале XX века большим влиянием, чем банки Нью-Йорка и уступавший в тогдашнем рейтинге лишь фирме Дж. П. Моргана; старшим партнером банка был бизнесмен Генри Ли Хаггинсон, основавший в 1908 году «Бостонский клуб выпускников Гарварда» и подаривший университету в 1910 году большой участок земли, на котором до сих пор располагается университетское бейсбольное поле (оно называется «Солдатское поле» в память о студенческих друзьях Хаггинсона, погибших во время американской Гражданской войны).
[4] «Флай» или «Порселен» — наиболее престижные студенческие клубы в Гарвардском университете.
[5] «Гротон» или «Св. Марк» — престижные частные подготовительные школы для детей американской элиты.
[6] Кембридж — британский университет, упомянутый здесь как пример британской демократии.
[7] Элизабет — четвертый по величине город в штате Нью-Джерси, центр округа Юнион.
[8] железная дорога Эри — железнодорожная ветка, соединявшая Нью-Йорк и озеро Эри.
[9] Гессенцы — гессенские наемники, участвовавшие в американской войне за независимость на стороне Британской империи.
[10] Альфред Нойес (1880 — 1958) — английский поэт, учившийся в Оксфорде и преподававший английскую литературу с 1914 по 1924 год в Принстоне.
[11] Аарон Бёрр (1756 — 1836) — американский политик, третий вице-президент США в администрации президента США Джефферсона, герой американской войны за независимость. Его политическая карьера закончилась после того, как он вызвал на дуэль своего политического противника Гамильтона и застрелил его.
[12] Филип Френо (1752 — 1832) — американский поэт и публицист; как поэт прославился еще во время учебы в Принстоне, был главным реактором нескольких газет, остался в истории как «поэт американской революции». Во время учебы в университете подружился с будущим президентом США Джеймсом Мэдисоном (см. далее).
[13] Джеймс Мэдисон (1751 — 1836) — американский политик, четвертый президент США, один из авторов американской конституции.
[14] «Жеребенок Гарри» Ли (наст. имя Генри Ли III, 1756 — 1818) — американский политический деятель, губернатор штата Виргиния и представитель штата Виргиния в Конгрессе США. В годы американской войны за независимость служил в кавалерии, прославившись под прозвищем «Жеребенок Гарри». Отец знаменитого генерала армии конфедерации Роберта Ли.
[15] Мак-Кош, Джеймс (1811 — 1894) — шотландский религиозный философ, принадлежавший к т.н. школе «здравого смысла». В течение 20 лет занимал пост президента Принстонского университета.
[16] «Треугольник» — студенческий драматический кружок, созданный в Принстонском университете в 1891 году будущим писателем Бутом Таркингтоном; Фицджеральд во время учебы состоял в этом клубе и написал стихи к трем его постановкам (1914-1916 гг.).
[17] образовательной утопии Вильсона — речь идет о планах реформирования университетской программы Вудро Вильсона.
[18] Гертруда Эдерли (р. 1906) — американская пловчиха, первая женщина, которая переплыла пролив Ла-Манш в 1926 году. Примерно 2 миллиона человек высыпало на улицы Нью-Йорка, чтобы увидеть её триумфальное возвращение из Европы.
[19] миссис Снайдер — речь идет о Руфи Снайдер, казненной в 1927 году вместе со своим любовником за убийство своего мужа; эта женщина была впервые в истории казнена на электрическом стуле, а тайно сделанные репортерами снимки этой казни попали в газеты.
[20] «Джонни» По (наст. имя Джон Прентис По-мл., 1874 — 1915) — американский спортсмен, а впоследствии профессиональный военный, вступивший добровольцем в Британскую армию сразу же после начала Первой мировой войны; в 1914 году перешёл в шотландский полк «Черный дозор» и погиб в начале 1915 года в бою.
[21] Баз Лоу — один из атлетов принстонской футбольной команды из состава, который играл во время первого года учебы Фицджеральда в университете; писатель вспоминает матч с Йелем, который на самом деле прошел 15 ноября 1913 года и завершился ничьей 3:3; фото с этого матча сохранились в альбоме Фицджеральда.
[22] Крейг Кеннеди — профессор, герой комиксов, созданный художником Артуром Б. Ривом в 1910 году; новые истории о приключениях Кеннеди выходили в различных журналах вплоть до конца 1930-х годов.
[23] «бухманизм» — оно же «моральное перевооружение» и «движение оксфордской группы»; движение было основано в 1921 году бывшим лютеранским священником Ф. Бухманом, занималось пропагандой отказа от «эгоизма и похоти» и пребывания в «чистоте и служении»; использовались личные примеры конкретных студентов.
Оригинальный текст: Princeton, by F. Scott Fitzgerald.