Скотт Фитцжеральд
Безумное воскресенье
1
Было воскресенье — не день, а скорее провал между двумя другими днями. Каждый из этих дней состоял из диалогов и кадров, ожидания под подъемным краном, раскачивающим микрофон, сотен миль в автомобиле взад-вперед по стране, столкновений с соперниками в просмотровых залах, бесконечных компромиссов, противоречий и усилий в борьбе за жизнь. И вот — воскресенье. И личная жизнь начинается снова, и огонек вновь вспыхивает в глазах, которые еще вчера смотрели равнодушно. Медленно, по мере того, как убывают часы, ты приходишь в себя, возникают тихие разговоры в укромных уголках, и влюбленные уходят от посторонних взглядов. И говоришь себе — поторопись, еще не поздно, но, ради бога, поторопись, пока не кончились эти благословенные сорок часов безделья!
Джоул Коулз писал диалоги. Ему было 28, и он еще не был сломлен Голливудом. У него было то, что называется, приличным положением. Он приехал сюда шесть месяцев назад и еще работал с энтузиазмом. Он скромно именовал себя рабочей лошадкой, но в глубине души думал о себе иначе. Мать Джоула была популярной артисткой, и он провел детство, переезжая с нею из Лондона в Нью-Йорк. Джоул тщетно пытался научиться проводить грань между реальностью и мечтой или, по крайней мере, обдумывать свои поступки хотя бы на один ход вперед. Он был красивый мужчина с милыми карими коровьими глазами, доставшимися ему от матери.
Внезапно он получил это приглашение. И сразу же он подумал, что шесть месяцев не прошли впустую, что кое-чего он уже добился.
Обычно он не выходил из дома по воскресеньям, не пил и работал. Недавно ему поручили пьесу Юджина О’Нийла, предназначавшуюся для одной очень важной дамы. Все, что он делал до сих пор, нравилось Майлзу Калману, а Майлз Калман был единственным режиссером на студии, который работал без надсмотрщика и подчинялся непосредственно денежным тузам. В карьере Джоула явно наступал перелом:
— Говорит секретарша мистера Калмана. Вас просят прийти к чаю, от четырех до шести в воскресенье. Мистер Калман живет в Беверли-Хиллз, номер…
Джоул был польщен. Вероятно, его пригласили на прием. Это приглашение было для него как признание. Там будут знаменитости, люди типа Марион Дэвис, большие финансовые тузы в жестких цилиндрах, может быть, Дитрих и Гарбо; с ними не так-то просто познакомиться, но у Калмана все они, наверное, будут.
— Я ничего не буду пить, — уговаривал он себя.
Калман не пил сам и не любил пьяниц, он не раз публично говорил о том, что на студии слишком много пьют. Джоул был согласен с тем, что писатели злоупотребляют спиртным. Он тоже пил, но сегодня не будет. Он представлял себе, как коротко и решительно откажется от коктейля, когда лакей подойдет к нему с подносом; и ему хотелось, чтобы Майлз был в это время поблизости.
***
Дом Майлза Калмана как бы специально предназначался для важных событий — казалось, дом вслушивается в то, что в нем происходит, а свои наблюдения тихо прячет, но сегодня он весь шумел и Джоулу почудилось, что люди пришли сюда не по приглашению, а по приказу. С гордостью он отметил, что среди приглашенных было всего два писателя со студии — известный театральный драматург и, к его удивлению, Нэт Кео, который не обращал ни малейшего внимания на то, что Калман не выносит пьяниц.
Стелла Калман (в прошлом Уолкер) бросила своих гостей и подошла, чтобы поздороваться с Джоулом. Она замялась, глядя на него кокетливо, ожидая комплимента. И он заговорил драматически сдержанно (этому он научился у своей матери):
— Вам не дать больше шестнадцати лет! Где же ваша заводная кукла?
Ей это было явно приятно; она медлила; он чувствовал, что должен сказать что-то еще, что-нибудь интимное и легкое — он впервые познакомился с нею в Нью-Йорке, когда ей приходилось отчаянно трудно. В это время мимо проносили поднос с коктейлями и Стелла протянула ему бокал.
— Все следят друг за другом, ожидая промаха, или стараются угадать, с кем выгоднее завязать отношения. Это, разумеется, не касается вашего дома, — поспешно вставил он. — Я говорю о Голливуде вообще.
Стелла согласилась с ним. Она представила его нескольким людям, и так, как если бы он занимал очень высокий пост. Удостоверившись, что Майлз был в другом конце комнаты, Джоул быстро выпил коктейль.
— У вас недавно родился ребенок, — сказал он, — вам надо почаще появляться в свете. Когда хорошенькая женщина впервые рожает, она становится очень уязвимой, ей хочется удостовериться, что она не подурнела. В это время ей необходима бескорыстная преданность какого-нибудь нового мужчины, это докажет ей, что она не утратила своего очарования.
— Я никогда не знала бескорыстной преданности мужчин, — обиженно сказала Стелла.
— Это потому, что все боятся вашего мужа.
— Вы так считаете? — она сморщила лоб, обдумывая эту мысль, и в это время ее отвлекли, и разговор прервался как раз в тот момент, когда он и сам охотно прервал бы его.
Её внимание помогло ему, он почувствовал себя уверенней. Но он не стал искать выгодных знакомств — еще не время заводить знакомства и искать покровительства у тех, кого он узнавал среди гостей. Он подошел к окну и стал смотреть на океан, обесцвеченный медленным закатом. Здесь было хорошо — американская ривьера и прочее; если бы у него когда-нибудь оставалось время наслаждаться всем этим. Эта комната, и красивые нарядные люди, и очаровательные девушки, и… ну что же, и очаровательные девушки. Однако не все сразу. Он посмотрел на свежее мальчишеское личико Стеллы — у нее были усталые глаза и одно веко всегда слегка приспущено. Она мелькала среди гостей, и ему захотелось посидеть и поболтать с нею подольше и так, как если бы она была просто девушкой, без громкого имени. Ему захотелось узнать, уделяла ли она кому-нибудь из гостей столько же внимаия, сколько ему, и он стал следить за нею. Он выпил еще один коктейль, не потому, что нуждался в поддержке, а наоборот, потому что она помогла ему почувствовать себя увереннее. Потом он подсел к матери режиссера.
— Ваш сын — уже почти легенда, миссис Калман. Он — оракул, человек, отмеченный судьбой. Лично я не принадлежу к его почитателям, но я — в меньшинстве. А что вы о нем думаете? Вы гордитесь сыном? Вам, наверное, не верится, что он забрался так высоко?
— Нет, меня это ничуть не удивляет, — спокойно ответила она. — Мы всегда знали, что Майлз далеко пойдет.
— Как интересно, — заметил Джоул, — а я думал, что все матери похожи на мать Наполеона. Моя мама не хотела, чтобы я занимался искусством. Ей хотелось, чтобы я уехал на Восток и жил спокойно.
— Мы всегда и во всем доверяли Майлзу.
Затем он зашел в столовую и остановился у бара с Нэтом Кео, веселым, высокооплачиваемым, всегда пьяным.
— Я заработал сто кусков за прошлый год и сорок проиграл в карты, так что я решил нанять управляющего.
— Вы хотите сказать — агента? — поправил Джоул.
— Нет, агент у меня уже был. Я имею в виду управляющего. Я все отдал жене, они спелись с управляющим и вместе ведут мои дела, а мне выдают деньги. Я плачу ему пять тысяч в год за то, что он выдает мне мои деньги.
— Вы говорите о своем агенте?
— Нет, я говорю о своем управляющем, и я не один, очень много безответственных людей прибегают к его услугам.
— Так если вы такой уж безответственный, зачем же брать на себя ответственность и нанимать управляющего?
— Я безответственный, только когда играю в карты. Понимаете…
Начиналось представление, в зале запел певец. Джоул и Нэт пошли вперед, чтобы послушать.
2
Джоул почти не слушал певца; он чувствовал себя счастливым и был искренне расположен ко всем, кто его окружал; и он уважал этих людей за их смелость и напористость, за их превосходство над буржуазией, которая дает им возможность жить в роскоши и невежестве, возводя их в ранг самой высокой касты, а взамен ждет от них только развлечений. Ему нравились эти люди, он любил их. Он ощущал, как прилив нежности ко всем им захлестывает его.
Певец закончил номер, и гости направились к хозяйке прощаться. И в это время у Джоула возникла идея. Он покажет им свою шутку, которая называлась «Построение». Это была его единственная юмореска, написанная им специально для гостиных, он уже не раз показывал ее — и всегда с успехом. Ему захотелось доставить удовольствие Стелле Уолкер. Сказывалось выпитое за вечер, кровь стучала в висках, хотелось показать себя. И тут он увидел Стеллу.
— Ну, конечно же! — закричала она. — Пожалуйста! Вам нужно что-нибудь?
— Мне нужно, чтобы кто-нибудь изображал секретаршу.
— Я буду.
И гости, которые уже надевали пальто в холле, потянулись назад. Джоул предстал перед совершенно незнакомыми людьми. Вдруг он вспомнил, что выступавший перед ним был известным юмористом, который вел радиопрограммы, и почувствовал смутный страх. Но тут кто-то проговорил — ш-шш! И он оказался в центре полукруга наедине со Стеллой. Она улыбнулась ему, ожидая начала, — и он начал. В его шутке речь шла об одном известном продюссере и высмеивалась его ограниченность.
После первых же реплик Джоула охватил острый приступ сомнения. В мягком рассеянном свете лица вокруг были внимательными и любопытными, но ни в одном из них он не мог уловить ни малейшего признака улыбки. Прямо перед ним сидел Великий первый любовник экрана и смотрел на него равнодушно, так, как мог смотреть на вареную картошку. Лишь Стелла продолжала улыбаться неизменно сияющей улыбкой.
Он продолжал — и снова ни звука, только сзади он уловил легкий шорох и понял, что это было движение влево, к выходу.
Вот он услышал, как захохотал Нэт Кео, то тут, то там возникали ободряющие улыбки, но все-таки, когда он кончил, он с тоской понял, что выставил себя дураком в глазах наиболее влиятельной верхушки Голливуда, в глазах людей, от которых полностью зависела его карьера.
***
На какой-то момент он очутился в пустоте, наступило молчание, затем все двинулись к выходу. В том, как они тихо переговаривались, уходя, он чувствовал насмешку, и вдруг Великий любовник, взгляд которого был тяжел и пуст, как игольное ушко, заорал —
— Я ловко сел в лужу, — весело сказал он Стелле. — Но шутка сама по себе ничего, если ее понять. Бог с ней. Спасибо за помощь.
Она все еще улыбалась — он пьяно раскланялся и Нэт потащил его к дверям.
***
…Принесли завтрак — и это вернуло его в разбитый, перевернутый мир. Еще вчера он был самим собою, одним из тех, кто пытался идти против течения. Сегодня он был достоин жалости за свой чудовищный провал на глазах у всех этих людей. Они посмеялись над ним, все вместе и каждый в отдельности.
Но ужаснее всего было то, что все это произошло при Майлзе Калмане и что Майлз увидел в нем такого же пьяницу, лишенного чувства собственного достоинства, как и все те, с кем он вынужден был работать. Он даже вообразить не осмеливался, как думала о нем Стелла — ведь ей пришлось из-за него, соблюдая вежливость хозяйки дома, перенести такую пытку. Тошнота подступила к горлу, и он поставил яичницу на телефонный столик. И написал:
«Дорогой Майлз,
Вы даже не можете себе представить всю глубину моего отвращения к себе. Каюсь — я страдаю порочным стремлением к самовыявлению. Но боже — это произошло в 6 часов вечера, при ярком свете дня! Попросите за меня прощения у Вашей жены. Всегда Ваш
Джоул Коулз».
Джоул выскользнул из конторы вместе с толпой и, точно преступник, крался к табачной лавке. Он вел себя так странно, что полицейский из охраны попросил его показать пропуск. Он решил пообедать где-нибудь в городе, но пришел Нэт Кео, веселый, самоуверенный, и увел его с собой.
— Что ж ты так и будешь теперь прятаться? И все из-за того, что этот франт в жилетке сказал тебе свое дурацкое «Бу-у»? Но вот послушай, — продолжал он, почти насильно втаскивая Джоула в студийную столовую. — Однажды на премьере его фильма в Гроумане Джо Скиверс дернул его за полу фрака как раз в тот момент, когда он раскланивался перед публикой. Этот боров пригрозил прибить Джо. Но на следующий день вечером Джо позвонил ему и сказал: «Где же вы, я жду», — и тот повесил трубку.
Эта нелепая история развеселила Джоула, и он принялся с мрачной радостью разглядывать людей за соседними столиками — там обедали грустные и прелестные сиамские близнецы, безобразный карлик и гордый великан из картины о цирке. Потом он посмотрел на группу миловидных женщин в бальных платьях из костюмерной, выглядевших неуместными при ярком дневном свете, на их лица в пятнах от грима и огромные разрисованные глаза. И вдруг за ними он заметил несколько человек, которые были вчера у Калмана, и содрогнулся.
— Больше никогда, — закричал он, — и это абсолютно точно! Это мой последний выход в свет, пока я в Голливуде.
На следующее утро пришла телеграмма: «Вы были одним из самых симпатичных людей на нашем вечере. В следующее воскресенье ждем Вас на ужин у моей сестры Джун. Стелла Уолкер Калман».
Кровь побежала по венам с лихорадочной быстротой. Еще не вполне доверяя глазам своим, он прочел телеграмму вторично.
— Что ж, это, пожалуй, самая приятная телеграмма из всех, которые мне довелось получать.
3
И снова безумное воскресенье. Джоул спал до 11, а потом читал газеты, чтобы нагнать всё упущенное за неделю. Он пообедал дома — форель, салат из авокадо и пинта калифорнийского вина. Одеваясь к ужину, он выбрал серый клетчатый пиджак, голубую рубашку и ярко-оранжевый галстук. Он сел в свой подержанный автомобиль и поехал на Ривьеру. В то время, как он знакомился с сестрой Стеллы, приехали Калманы. На них были дорожные костюмы, и, пока они колесили по грязным дорогам из Беверли-Хиллз, они отчаянно поссорились. Майлз Калман — высокий нервный, с его безнадежно грустным юмором и такими несчастными глазами, каких Джоул ни у кого больше не видел, был артистичен с головы до кончиков пальцев. Майлз прочно стоял на ногах — он ни разу не создал ни одной дешевой картины, хотя нередко ему приходилось дорого расплачиваться за свои рискованные эксперименты. Он был блестящим собеседником, но всем, кто имел с ним дело, приходилось нелегко.
С того момента, как приехали Стелла и Майлз, жизнь Джоула неразрывно переплелась с их жизнью. Стелла нетерпеливо отошла от Майлза, а он обратился к первому оказавшемуся рядом человеку.
— Не стесняйтесь, спрашивайте меня вслух о Эве Гоубел. Я уже расплатился за это дома, — затем он повернулся к Джоулу. — Жаль, что я не повидался с вами вчера на студии. Я провел весь день у психоаналитика.
— Вы занимаетесь психоанализом?
— Да, уже много-много месяцев. Сначала меня лечили от клаустрофобии, а сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь осознать и исправить все в своей жизни. Врачи говорят, что на это уйдет больше года.
— В вашей жизни ничего не надо исправлять, — заверил его Джоул.
— Вы так считаете? А Стелла полагает иначе. Все всё обо мне знают, спросите у первого встречного — вам такого расскажут про меня… — сказал он горько.
Девица присела на ручку кресла Майлза, а Джоул отправился за Стеллой — она беспокойно прохаживалась у камина.
— Спасибо вам за телеграмму, — сказал он. — Это было невозможно мило. Вы самая добрая и очаровательная женщина на свете.
Сегодня она выглядела лучше, чем когда-нибудь, и, возможно, искреннее восхищение, которое она прочла в его глазах, заставило ее разоткровенничаться — она не долго раздумывала, так как была, по-видимому, крайне возбуждена.
— Оказывается, это тянется уже два года, а я ничего не знала. Представляете, Эва была моей лучшей подругой, пропадала у нас в доме. Наконец, когда все стали говорить об их связи, Майлзу пришлось сознаться.
Она опустилась на ручку его кресла. Ее узкие брючки были такого же цвета, как и обивка кресла. Джоул заметил, что копна ее волос состояла из разноцветных прядей — от рыжих до светло-золотистых, так что они наверняка не были крашеными, а на ее лице не было никакой косметики. Она и без косметики была такой хорошенькой.
Стелла еще не оправилась от потрясения от своего открытия и не могла вынести зрелища новой девицы, виснущей на Майлзе; она увела Джоула в спальню и там, усевшись в разных углах кровати, они продолжали начатый разговор. По пути в туалет люди заглядывали к ним и недвусмысленно улыбались. Но Стелла, захваченная своим рассказом, не обращала на них внимания. Некоторое время спустя в дверь просунулась голова Майлза, он сказал:
— Нет никакого смысла пытаться объяснить Джоулу за полчаса то, чего я сам не могу понять, и психоаналитик говорит, что потребуется не меньше года, чтобы понять.
Она продолжала говорить, не обращая на Майлза внимания, как будто его здесь и не было.
— Психоаналитик сказал, что Майлз страдает комплексом материнства. В своем первом браке он перенес этот комплекс на свою жену, и тогда, понимаете, его секс обратился на меня. Но когда мы поженились, все повторилось. Теперь он перенес свой комплекс материнства на меня, а свою похоть на ту, другую женщину.
Джоул понимал, что, возможно, все это и имело какой-то смысл, но ему эти объяснения казались явной чепухой. Он был знаком с Эвой Гоубел; это была серьезная женщина, старше и, наверное, умнее Стеллы — ведь Стелла была не более чем милый ребенок. Майлзу захотелось домой и он предложил Джоулу поехать к ним, раз уж Стелле так много надо ему рассказать. Они отправились в особняк на Беверли-Хиллз. В больших высоких комнатах их дома вся ситуация показалась скорее торжественной, чем трагичной. Ночь была суеверно светлой, в окна просвечивало темное, очень чистое небо, и Стелла, вся розово-золотая, металась по комнате и плакала. Джоул не очень-то верил в искренность ее горя, ведь она была артисткой, а у артисток так много других забот — им нужно быть розово-золотыми фигурками, которых наполняют жизнью писатели и режиссеры, а когда кончаются съемки, они садятся в кружок и шепотком рассказывают друг другу сплетни, и говорят друг другу колкости, и выносят приговоры всем авантюрам, которые начинаются на студии. Время от времени он переставал ее слушать и думал о том, как хорошо она была сложена — узкие брючки так отлично сидели на ее стройных ножках, а яркий итальянский свитер подчеркивал ее небольшую гордую шею. Она была похожа на английскую аристократку. И он не мог определить — подражала ли она англичанкам или, наоборот, английские аристократки подражают ей. Ему казалось, что она одновременно воплощает самую реальную из реальностей и самую немыслимую фантазию.
— Майлз ревнует меня, — жаловалась она, — он допрашивает меня о каждом шаге. Когда я была в Нью-Йорке, я написала ему, что была в театре с Эдди Бакером. Майлз так волновался, что звонил мне по десять раз в день.
— Я сходил с ума, — сказал Майлз резко и гнусаво (он всегда гнусавил, когда нервничал), — целую неделю психоаналитик не мог мне ничем помочь.
Стелла безнадежно покачала головой:
— Неужели ты думал, что я все три недели просижу в гостинице одна?
— Я ничего не думал. Я признаюсь — я ревнив. Я стараюсь не ревновать. Я бьюсь над этим с доктором Бриджебейком, но ничего не получается. Я ревновал тебя к Джоулу сегодня днем, когда ты сидела на ручке его кресла.
— Ты ревновал? — она уставилась на него: — Ты ревновал! А разве на ручке твоего кресла не сидела эта девица? И разве за два часа ты хоть раз заговорил со мной?
— Ты же в это время рассказывала Джоулу все свои несчастья.
— Как только подумаю, что эта женщина приходила сюда… — Казалось, она верила, что если не назвать имени Эвы Гоубел, то существование ее станет менее реальным.
— Ну хорошо, ну хорошо, — беспомощно произнес Майлз, — я же во всем признался, и мне так же худо, как тебе. — Он обернулся к Джоулу и стал говорить с ним о кино, а Стелла все ходила и ходила из угла в угол, засунув руки в карманы брюк.
— Они относятся к Майлзу ужасно, — она неожиданно вступила в разговор, как будто и речи не было о ее личных бедах. — Милый, расскажи ему, как этот старый Бельцер хочет обкорнать твою картину…
И когда она обняла Майлза, как бы защищая его, и глаза ее загорелись от возмущения, что кто-то хочет его обидеть, Джоул понял, что влюбился в нее. Неловко и взволнованно он поднялся и попрощался.
***
Наступил понедельник, и неделя сразу же вступила в свой обычный рабочий ритм, который был таким острым контрастом всем этим воскресным теоретическим спорам, сплетням и ссорам; он сидел на заседании, где затянулось обсуждение сценария.
«Вместо пошлой развязки можно просто оставить ее голос в звуковом канале и мы можем обрезать средний кадр, где такси въезжает со стороны Белла, или просто отъехать камерой так, чтобы в кадр попало здание вокзала», — доказывал Джоул и к середине дня в понедельник совсем забыл, что люди, обязанностью которых было поставлять развлечения, тоже имели право развлекаться. Вечером он позвонил Калманам. Он попросил к телефону Майлза, но подошла Стелла.
— Ну как дела, получше?
— Нет, не особенно. Что вы собираетесь делать вечером в следующую субботу?
— Ничего.
— Перри дают обед с театральным представлением, а Майлза не будет — он улетает в Сауз-Бенд, на матч Нотр-Дам — Калифорния. Я подумала, что вместо него со мной могли бы пойти вы.
После долгой паузы Джоул сказал:
— Ну разумеется. Если назначат совещание, я навряд ли успею к обеду, но на спектакль я смог бы попасть.
— Тогда я скажу, что мы приедем.
Джоул шагал по кабинету. Отношения у Калманов и так натянуты, будет ли это приятно Майлзу, или она хочет, чтобы Майлз не знал? Нет, об этом не может быть и речи — даже если Майлз ни о чем не спросит, Джоул скажет ему сам. Однако прошло больше часа, прежде чем он снова смог включиться в работу.
***
В среду четыре часа подряд пререкались в конференц-зале, прокуренном до того, что в воздухе плавали тучи табачного дыма. Три мужчины и женщина по очереди мерили шагами ковер, высказывая то предложения, то проклятья, то оскорбляя друг друга, то уговаривая, с нуждой, с доверием, с отчаянием. Наконец, Джоулу удалось смыться, и он отправился к Майлзу.
Майлз выглядел изнуренным — не усталым от работы, а измученным жизнью — глаза его были полузакрыты, а борода резко подчеркивала голубые тени возле рта.
— Я слышал, что вы летите на матч Нотр-Дам, — Майлз посмотрел мимо него и покачал головой.
— Я решил не ехать.
— Почему?
— Из-за вас, — ответил тот, все еще не глядя на Джоула.
— Какого черта, Майлз?
— Да, я решил не лететь из-за вас, — он небрежно рассмеялся над собой. — Я знаю, что Стелла способна выкинуть со зла — она попросила вас отвезти ее к Перри, не так ли? Матч не доставит мне удовольствия.
Великолепный инстинкт, который так надежно помогал ему в работе, совершенно покидал его в личной жизни, и он становился слабым и беспомощным.
— Послушайте, Майлз, — сказал Джоул, нахмурившись, — я никогда не пытался ухаживать за Стеллой. Если вы серьезно отказываетесь от поездки из-за меня, я с ней не поеду к Перри. Я не буду видеться с ней. Вы можете абсолютно верить мне.
Майлз посмотрел на него, на этот раз очень внимательно.
— Возможно. — Он пожал плечами. — Все равно кто-нибудь появится. Я не получу удовольствия.
— Кажется, вы не очень-то доверяете Стелле. А она говорила мне, что была верна вам всегда.
— Возможно, так оно и есть. — В течение этих минут новые морщины появились у него около рта. — Но как я могу требовать чего-нибудь от нее после того, что случилось? И как я могу быть уверен… — Он оборвал себя и лицо его стало жестче, когда он сказал: — Я признаюсь вам, что прав я или не прав, и вне зависимости от того, как поступлю я, если она мне изменит, я разведусь с ней. Я не смогу вынести унижения — и это будет для меня последней каплей.
Его тон раздражал Джоула. Он сказал:
— Но теперь-то она успокоилась в отношении Эвы Гоубел?
— Нет, — уныло прогнусавил Майлз. — Я не могу расстаться с Эвой.
— Я думал, что там все кончено.
— Я стараюсь не видеться с Эвой, но, знаете, не так-то просто порвать с такой женщиной. Это вам не девушка, которую вы обнимаете в такси. Психоаналитик говорит…
— Я знаю, — прервал его Джоул, — Стелла рассказывала мне. В общем, что касается меня, то если вы поедете на матч, я не увижусь со Стеллой. И я уверен, что у нее на уме нет никого другого.
— Возможно, нет, — повторил Майлз рассеянно. — В любом случае, я останусь и отвезу ее на вечер. Послушайте, — сказал он неожиданно, — я хочу, чтобы вы тоже приехали. Мне нужно кого-то своего, с кем бы я мог поговорить. В том-то и беда — я подчинил себе Стеллу во всем. В особенности мое влияние сказывается в том, что ей нравятся те же люди, что и мне, — это очень трудно.
— Должно быть, — согласился Джоул.
4
Джоул не успел к обеду. Когда он шел по улице в своей шелковой шляпе под взглядами бесчисленных безработных, ему было стыдно. Он ждал, когда начнется представление у входа в Голливудский театр, и наблюдал за толпой: бледные подражания знаменитым кинозвездам, болезненные мужчины в спортивных костюмах, пузатые дервиши с бородами и лицами апостолов, пара нарядных филиппинцев в национальных костюмах, напоминающих о том, что эта часть Республики омывается семью морями, затем следовала целая орава фантастически разряженных молодых крикунов, пришедших сюда по желанию их родителей. Толпа отпрянула, чтобы дать дорогу двум элегантным лимузинам, остановившимся у края тротуара. А вот и она, и платье на ней, как вода со льдинками, сшито из тысячи кусочков бледно-голубого цвета, около горла поблескивают осколки льда. Он бросился к ней.
— Как вам нравится мое платье?
— А где Майлз?
— Он все-таки улетел на матч. Он улетел вчера утром — по крайней мере, я так думаю. — Она оборвала себя. — Я только что получила телеграмму из Сауз-Бенда, там говорится, что он едет обратно. Я забыла — вы всех здесь знаете?
Группа из восьми человек двинулась к театру. В конце концов Майлз уехал и Джоул раздумывал, следовало ли ему приезжать. Но когда началось представление и он увидел рядом профиль Стеллы под чистой копной светлых волос, он перестал думать о Майлзе. Он неожиданно повернулся и посмотрел на нее, и она встретила его взгляд и, улыбаясь, не отводила глаз до тех пор, пока он не отвернулся. В антракте они курили в фойе и она прошептала:
— После спектакля все поедут на открытие ночного клуба Джона Джонсона, — я не хочу туда ехать, а вы?
— А разве мы должны?
— Думаю, что нет. — Она подумала. — Мне хотелось бы поговорить с вами. Думаю, мы могли бы поехать к нам, если бы только я была уверена… — Она снова задумалась и Джоул спросил:
— Уверена в чем?
— Уверена в том… Ах, наверное, я схожу с ума! Я знаю, но как я могу быть уверена, что Майлз действительно улетел?
— Вы думаете, что он сейчас с Эвой Гоубел?
— Нет, дело даже не в этом. Но представьте себе, что он был здесь и все время следил за мной. Знаете, Майлз часто делает очень странные вещи. Однажды ему захотелось попить чаю с человеком с длинной бородой, и он послал в специальное агентство, где зарегистрированы артисты, за таким человеком и целый день пил с ним чай.
— Это совсем другое дело. Он прислал вам телеграмму из Сауз-Бенда — разве это не доказательство, что он там?
После окончания спектакля они попрощались с остальными. На них посмотрели с удивлением. Они помчались по шумному, ярко освещенному шоссе, разрезая толпу, которая только что окружала Стеллу.
— Видите ли, эти телеграммы он мог организовать, — сказала Стелла, — и очень просто.
Это было правдой. И при мысли о том, что ее смущение было вполне мотивировано, Джоул рассердился: если Майлз все это подстроил, чтобы выследить их, у него перед Майлзом не оставалось никаких обязательств. Вслух он сказал:
— Какая глупость!
В витринах магазинов уже появились рождественские елки и полная луна над дорогой казалась большой лампой и была такой же ненужной, как и огромные фонари на углах. Позже в густом саду на Беверли-Хиллз, где листва эвкалиптов ярко блестела под луной, Джоул смотрел лишь на бледное пятно ее лица под своим лицом и на крутую арку ее плеч. Вдруг она оттолкнула его и посмотрела ему в лицо.
— У тебя глаза твоей мамы, — сказала она. — У меня был целый альбом ее фотографий.
— А у тебя глаза — это твои глаза, они ничуть не похожи ни на чьи другие, — ответил он.
Что-то заставило Джоула оглядеть сад, когда они входили в дом, ему показалось, что Майлз подглядывает из-за кустов. На столе в холле лежала телеграмма. Она прочла вслух: «Чикаго. Дома завтра вечером. Думаю о тебе. Люблю. Майлз».
— Вот видишь, — сказала она, бросая листок обратно на стол. — Он мог все это легко устроить.
Она попросила лакея принести вина и бутерброды и побежала наверх, Джоул прошел в пустую гостиную. Он ходил по комнате и наткнулся на пианино, около которого два воскресенья назад он стоял и был таким несчастным. Он вспоминал свою юмореску, которая провалилась. И тут ему вспомнилась другая телеграмма: «Вы были одним из самых симпатичных людей на нашем вечере…»
Вдруг его осенило. Если та телеграмма Стеллы была лишь жестом вежливости, то скорее всего это Майлз внушил ей эту мысль, потому что именно Майлз пригласил его на вечер. Вероятно, Майлз сказал тогда:
— Пошли ему телеграмму, — ему плохо, он думает, что выставил себя дураком.
Все совпадало. «Я подчинил Стеллу своему влиянию по всем. В особенности в том, что ей нравятся те же люди, что и мне». Женщина могла совершить подобный поступок из-за того, что человек был ей симпатичен, и только мужчина сделал бы это из-за чувства ответственности за другого.
Когда Стелла вернулась, он взял обе ее руки в свои.
— У меня возникло странное ощущение, будто я — пешка в той игре, которую ты затеяла назло Майлзу, — сказал он.
— Выпей.
— Но я влюблен в тебя — и это самое странное…
Зазвонил телефон и она высвободилась, чтобы ответить.
— Еще одна телеграмма от Майлза, — оповестила она, — он отправил ее, так там сказано, с борта самолета в Канзас-Сити.
— Он просит, наверное, чтобы ты передала мне привет.
— Нет, там сказано, что он любит меня. Я верю этому. Но он такой слабый.
— Иди сюда, — торопил Джоул.
Было еще рано. И когда полчаса спустя Джоул подошел к холодному камину, все еще не хватало несколько минут до полуночи. Он сказал искренне:
— Принимая во внимание, что у тебя ко мне нет даже любопытства…
— Это не верно. Ты очень нравишься мне, и ты это знаешь. Но дело в том, что я действительно люблю Майлза, так мне кажется.
— Это заметно.
— Поэтому я чувствую себя очень неловко.
Он не рассердился — он даже почувствовал некоторое облегчение — таким образом не произойдет никаких осложнений. Однако, когда он взглянул на нее, на ее теплое, мягкое тело, которое как бы таяло в ее голубом платье, он понял, что всегда будет жалеть о том, что у них ничего не получилось.
— Я должен идти, — сказал он, — я вызову такси.
— Глупости — у нас есть дежурный шофер.
Он содрогнулся от того, с какой готовностью она его отпускала, и, заметив это, она легко поцеловала его и сказала:
— Ты такой милый, Джоул.
Затем, неожиданно и одновременно произошло следующее: он залпом осушил свой бокал, громко, на весь дом, зазвонил телефон и часы в зале протрубили — девять — десять — одиннадцать — двенадцать.
5
Снова наступило воскресенье. Джоул приехал вечером в театр, а весь груз недели, подобно кандалам, сковывал его. И любовная игра со Стеллой была, как незаконченная работа, которую необходимо срочно закончить до конца дня. Но вот наступило воскресенье — прекрасная нежащая перспектива двадцати четырех развертывающихся перед ним часов, каждая минута — это убаюкивающая неопределенность, каждая секунда — таит перл бесчисленных возможностей. Нет ничего невозможного — все только начинается. Он налил себе виски. С легким криком Стелла бросилась к телефону. Джоул схватил ее и уложил на диван. Он пустил струю содовой на носовой платок и покрыл им ее лицо. Телефон все надрывался, и он приложил трубку к уху.
— Самолет разбился по эту сторону Канзас-Сити. Тело Майлза Калмана опознано.
Он положил трубку.
— Лежи тихо, — сказал он, и схватился за край стола. Стелла открыла глаза.
— Ах, что случилось? — прошептала она. — Позвони им. Ах, что случилось?
— Я сейчас позвоню им. Как фамилия твоего доктора?
— Они сказали, что Майлз погиб?
— Лежи тихо — кто-нибудь из слуг еще не спит?
— Обними меня — я боюсь.
Он обнял ее.
— Мне нужно знать фамилию твоего доктора, — сказал он серьезно. — Может быть, это ошибка, но я хочу, чтобы здесь кто-нибудь был.
— Фамилия доктора… О боже, Майлз умер?
Джоул побежал наверх и стал рыться в чужой аптечке в поисках нашатырного спирта. Когда он спустился обратно, Стелла кричала:
— Он не умер — я знаю, он не умер. Это все было задумано. Он нарочно мучает меня. Я знаю, он жив. Я чувствую, что он жив.
— Нужно связаться с кем-нибудь из твоих близких друзей, Стелла. Нельзя тебе оставаться здесь одной.
— Ах, нет, — закричала она. — Я не могу никого видеть. Ты останься. У меня нет друзей. — Она встала, слезы бежали у нее по щекам. — Майлз — мой единственный друг. Он не умер — он не мог умереть. Я сейчас же поеду туда и все увижу сама. Поеду на поезде. И ты поедешь со мной.
— Ты не сможешь. Сегодня ничего нельзя сделать. Скажи мне имя какой-нибудь женщины, которой я мог бы позвонить: Луис? Джоан? Кармен? Должна же у тебя быть подруга?
Стелла уставилась на него, не понимая.
— Эва Гоубел была моей подругой, — сказала она.
Джоул стал думать о Майлзе, он представил себе его таким, каким увидел его в конторе два дня назад — печальным, безнадежно-печальным. В жуткой тишине смерти все в нем стало на свои места. Он был единственным режиссером, рожденным в Америке, который обладал и увлекательным темпераментом и совестью честного художника. Запутавшись в сетях кинопромышленности, он платил своими разбитыми нервами за то, что не научился приспосабливаться, не приобрел здорового цинизма и никогда не отмалчивался — он просто случайно и досадно погиб.
У входной двери послышался шум — дверь неожиданно распахнулась, — раздались шаги в холле.
— Майлз, — простонала Стелла. — Майлз, это ты? Ах, это Майлз.
В дверях появился почтальон.
— Я не мог найти звонка. Я слышал голоса.
В телеграмме повторялось то, о чем сообщили по телефону. Пока Стелла перечитывала ее снова и снова, все еще не веря, Джоул звонил по телефону. Было все еще очень рано и он не мог ни до кого дозвониться; когда ему, наконец, удалось найти нескольких друзей, он заставил Стеллу выпить крепкий коктейль.
— Останься, Джоул, — шептала она в полубреду. — Не уходи. Майлз любил тебя — он говорил… — ее трясло. — О боже, ты не знаешь, как я одинока. — Глаза ее были закрыты. — Обними меня. У Майлза был такой же пиджак. — Она стала запирать дверь. — Подумай, что он должен был пережить. Ведь он боялся всего на свете. — Она ошарашенно качала головой. Неожиданно она сжала лицо Джоула и прижалась к нему. — Ты не уйдешь. Я ведь нравлюсь тебе — ты меня любишь, разве нет? Не надо никого звать. Завтра будет время для других. Сегодня ночью побудь со мной.
Он смотрел на нее сперва недоверчиво, а затем с ужасом — понимая, чего она хочет. В темных глубинах сознания Стелла стремилась сохранить Майлза живым, пытаясь воссоздать ситуацию, которую он придумал — как будто мозг Майлза не мог умереть, пока существовали положения, которые волновали его. Это была отчаянная мучительная попытка уйти от сознания, что он погиб.
Джоул решительно подошел к телефону и позвонил доктору.
— Не надо, ну, не надо же! — кричала Стелла. — Иди сюда и обними меня.
— Доктор Белз дома?
— Джоул, — плакала Стелла, — я думала, что могу положиться на тебя. Майлз любил тебя, он ревновал меня к тебе, — Джоул, ну иди же ко мне!
И тогда — если они предадут Майлза, они тем самым заставят его жить, — потому что если он умер, как же можно его предать?
— У нее был очень серьезный шок. Не смогли бы вы сейчас приехать и захватить с собой сиделку?
— Джоул!..
Телефон и звонок у входной двери звонили непрерывно и машины подъезжали к подъезду.
— Но ты не уйдешь? — умоляла его Стелла. — Ты ведь останешься, правда?
— Нет — ответил он, — но я вернусь, если буду нужен тебе.
Стоя на ступеньках лестницы, ведущей в дом, который теперь снова наполнился шумной нетерпеливой жизнью, всегда окружающей смерть, он почувствовал, как рыдания сжимают ему горло.
«Все, к чему бы он ни прикоснулся, он превращал в чудо, — думал Джоул. — Он вдохнул жизнь в этого маленького уличного мальчишку и превратил его почти в совершенство. — И дальше: — И какого черта продолжать жить в этой проклятой пустыне без него! — И еще, уже со спокойной горечью: — Но, конечно же, я вернусь. Я еще вернусь!«
Оригинальный текст: Crazy Sunday, by F. Scott Fitzgerald.