Ф. Скотт Фицджеральд
О, Рыжеволосая Ведьма!
I
Мерлин Грейнлжер служил в книжной лавке «Мунлайт Квилл», где вы, вероятно, бывали, — это как раз за углом от гостиницы «Риц-Карлтон» на Сорок седьмой улице. В лавочке «Мунлайт Квилл» царит (или, вернее, царила) самая что ни на есть романтическая атмосфера, если принять во внимание густой, намеренно созданный полумрак. Внутри пространство испещряли зазывно экзотические, красные и оранжевые, рекламные плакаты, а блики от глянцевых обложек экстренных выпусков подсвечивали его ничуть не меньше, чем висячая разлапистая лампа с абажуром из алого атласа, горевшая днями напролет. Это было книготорговое заведение, достигшее подлинной зрелости. Название его змеилось на вывеске над входом прихотливой вышивкой. Витрины, казалось, всегда были заполнены тем, что с трудом прошло через цензуру: томами в темно-оранжевых переплетах с названиями на небольших квадратиках белой бумаги. И повсюду был разлит запах мускуса, которым мудрый, непостижимый мистер Мунлайт Квилл распорядился обрызгать все вокруг: отчасти этот аромат напоминал лавку древностей в Лондоне времен Диккенса, а отчасти — кофейню на теплых берегах Босфора.
С девяти до половины шестого Мерлин Грейнджер вопрошал скучающих пожилых дам в трауре и юношей с темными кругами под глазами о том, нравится ли им такой-то и такой-то автор, или же их интересуют первые издания? Угодно им купить роман с фигурами арабов на обложке или сборник новейших сонетов Шекспира, продиктованных Бардом с того света мисс Саттон из штата Южная Дакота? Сам он, собственно говоря, предпочитал именно второе, однако в качестве служащего книжной лавки в рабочие часы напускал на себя вид пресыщенного знатока.
Каждый вечер в половине шестого, пробравшись через выставленные на витрине издания, чтобы опустить наружное жалюзи, и попрощавшись с непостижимым мистером Мунлайтом Квиллом, с его помощницей мисс Маккракен и секретаршей мисс Мастерс, Мерлин Грейнджер отправлялся домой — к девушке по имени Кэролайн. Он не ужинал с Кэролайн. Невозможно было представить, что Кэролайн согласится брать еду с его комода, где запонки лежали в опасном соседстве с прессованным творогом, а концы его галстука едва не ныряли в стакан молока; Мерлин никогда не приглашал ее поужинать вместе. Он ужинал в одиночестве. В кулинарии Брэгдорта на Шестой авеню Мерлин покупал коробочку крекеров, тюбик селедочного масла и несколько апельсинов — или же небольшую упаковку сосисок, немного картофельного салата и бутылку безалкогольного напитка; с этими припасами в коричневом пакете шел к себе в комнату в дом пятьдесят такой-то на Пятьдесят восьмой Западной улице — и ужинал, глядя на Кэролайн.
Кэролайн была совсем юной веселой особой лет девятнадцати и проживала с дамой постарше. Она походила на призрак — тем, что до наступления вечера вообще не существовала. Она обретала жизнь, только когда около шести часов в ее квартире зажигался свет, и исчезала, самое позднее, после полуночи. Ее чудная квартирка находилась в чудном доме с фасадом, облицованным белым камнем, как раз напротив Центрального парка. Задние комнаты ее квартиры выходили на одинокое окно одинокой комнаты, которую занимал одинокий мистер Грейнджер.
Он назвал ее Кэролайн, потому что она походила на портрет, изображенный на обложке одноименной книги, имевшейся в книжной лавке «Мунлайт Квилл».
Так вот, Мерлин Грейнджер был молодым человеком двадцати пяти лет — худощавым, темноволосым, без усов и бороды и прочего такого, а Кэролайн — ослепительная и воздушная, с отливающей медью волнистой пучиной вместо волос, с чертами лица, заставлявшими вас думать о поцелуях, — чертами, которые, как вам казалось, напоминали вам о вашей первой любви, хотя при взгляде на старую фотографию вы понимали, что это совсем не так. Кэролайн обычно одевалась в розовое или голубое, но в последнее время надевала порой облегающее черное платье, которым, очевидно, особо гордилась: надев его, она подолгу простаивала, рассматривая что-то на стене, — там, по догадкам Мерлина, помещалось зеркало. Сидела она обычно в кресле у окна, где Мерлин видел ее в профиль, однако отдавала иногда дань и шезлонгу возле торшера и, откинувшись назад, выкуривала сигарету: положение ее рук Мерлин находил невероятно изящным.
Временами Кэролайн подходила к окну и застывала перед ним в величественной позе, не сводя глаз с заблудившейся луны, которая струила на внутренний двор небывалое сияние, преображающее все вокруг до неузнаваемости, превращая избитый мотив мусорных урн и бельевых веревок в живое импрессионистическое полотно с бочонками из серебра и гигантской тончайшей паутинной сетью. Мерлин сидел на виду, поедая прессованный творог с молоком и сахаром, и так порывисто хватался за шнур занавески, что другой рукой ронял творог на колени; молоко было холодное, а сахар оставлял пятна на брюках, однако уверенность в том, что Кэролайн его заметила, Мерлина не покидала.
Иногда появлялись и визитеры: мужчины в смокингах, со шляпой в руке и перекинутым через другую руку пальто; они говорили с Кэролайн стоя и кланяясь, затем, снова поклонившись, исчезали из круга света вслед за ней, вероятно сопровождая в театр или на танцы. Иногда приходили молодые люди: они усаживались, курили сигареты и, по-видимому, пытались что-то Кэролайн втолковать, а она сидела в кресле, обратив к Мерлину профиль, и с жадным вниманием их слушала — или же располагалась в шезлонге у торшера, причем выглядела необычайно чарующей и воистину по-юношески загадочной.
Мерлину эти визиты нравились. Иных посетителей он одобрял. Других, скрепя сердце, кое-как терпел, одного или двух ненавидел, в особенности наиболее частого визитера: брюнета с черной козлиной бородкой и черной как смоль душой, которого, как Мерлину смутно казалось, он где-то видел, но никак не мог вспомнить, где именно.
Словом, не вся жизнь Мерлина «сводилась к той мечте, что он придумал», и не был это «счастливый самый в жизни час». Он так и не поспел вовремя, чтобы вызволить Кэролайн из «когтей», и не женился на ней. Случилось нечто гораздо более странное — и вот эту-то странность мы тут сейчас и изложим. Все началось одним октябрьским вечером, когда Кэролайн быстрыми шагами вошла в насыщенный зрелостью интерьер книжной лавки «Мунлайт Квилл».
День выдался мрачным, грозившим ливнем и концом света и пропитанным той сугубо угрюмой серостью, что свойственна только предвечерним часам в Нью-Йорке. Завывал ветер, гоняя по улицам мятые газеты и прочий мусор, в окнах кругом начинали теплиться огоньки, и всюду царила такая заброшенность, что невольно становилось жаль верхушки небоскребов, которые терялись в темно-зеленой серости небосклона; казалось, близится развязка этого фарса, и тогда все эти здания рассыплются, будто карточные домики, и нагромоздятся рыхлой глумливой грудой над всеми теми миллионами особей, которые отваживались сновать из них туда-сюда.
По крайней мере, подобного рода раздумья отягощали душу Мерлина Грейнджера: он стоял у витрины, выстраивая в ряд дюжину книг после визита налетевшей циклоном дамы в наряде с горностаевой отделкой. Глядя в окно, он предавался самым что ни на есть удручающим мыслям — о ранних романах Герберта Уэллса, о Книге Бытия, о предсказании Томаса Эдисона, согласно которому через тридцать лет на острове не останется ни одного жилища, а будет, куда ни кинь, сплошной гомонящий базар; он только-только поставил последнюю книгу лицевой стороной к покупателям, и тут в лавку небрежной походкой вошла Кэролайн.
На ней был стильный, но достаточно простой прогулочный костюм (так Мерлину вспоминалось позже). Клетчатая юбка в складку «под гармошку», желтоватый, но неяркого оттенка жакет, коричневые туфли и короткие гетры, ансамбль завершала изящная шляпка, напоминавшая верхнюю крышку коробки дорогущих и красиво уложенных конфет.
Мерлин, задохнувшись от потрясения, взволнованно шагнул навстречу.
— Добрый день, — произнес он и тут же умолк.
Почему, он и сам толком не знал, однако почувствовал, что в жизни у него вот-вот произойдет что-то очень важное, и ничего другого от него не требуется: только обратиться в слух и выжидающе помолчать. Но прежде чем это очень важное начало происходить, Мерлин ощутил, как перехватившая у него дыхание секунда растянулась во времени: за стеклянной перегородкой, отделявшей от магазина небольшой офис, он увидел недоброжелательную конусообразную голову своего работодателя — мистера Мунлайта Квилла, занятого корреспонденцией. Увидел он и мисс Маккракен с мисс Мастерс — два клока волос, нависшие над кипами бумаг; увидел над головой алую атласную лампу и в приливе радости отметил, насколько приятно и романтически выглядит, благодаря ее свету, книжная лавка.
Вот тут-то это самое и произошло, вернее, начало происходить. Кэролайн взяла лежавший поверх стопки томик стихов, рассеянно пролистала страницы точеными белыми пальчиками и вдруг непринужденным жестом швырнула книжку к потолку, где та угодила в алый абажур и повисла там, оттягивая освещенный атлас темным выпуклым прямоугольником. От удовольствия Кэролайн рассмеялась молодым заразительным смехом, который Мерлин тотчас же подхватил.
— Она там застряла! — весело воскликнула Кэролайн. — Застряла, правда?
Обоим это происшествие показалось шедевром блистательного абсурда. Они хохотали вместе, их смех разносился по всей лавке, и Мерлин радовался тому, что голос у Кэролайн оказался таким мягким и полным волшебства.
— Возьмите другую, — услышал Мерлин свои слова, — вон ту, красненькую.
От этого предложения Кэролайн зашлась от хохота — и ей пришлось опереться на стеллаж, чтобы сохранить равновесие.
— Возьмите другую, — кое-как выговорила Кэролайн между приступами хохота. — Фу-ты ну-ты, возьмите другую!
— Возьмите две.
— Это надо же, возьмите две. Ах ты господи, да я сейчас умру от смеха. Ладно, давайте…
Подкрепляя слова делом, Кэролайн схватила книжку в красной обложке и плавной гиперболой запустила ее к потолку, откуда та спланировала на абажур по соседству с первой. После чего оба смогли только раскачиваться взад и вперед от припадков неудержимого смеха, затем по взаимному согласию возобновили забаву — на сей раз синхронно. Мерлин взял объемистый, в подарочном переплете том французского классика и швырнул его по спирали вверх. Восхищенный собственной меткостью, он в одной руке зажал какой-то бестселлер, а в другой — трактат о птицах и, затаив дыхание, дождался броска Кэролайн. Дальше дело пошло без остановки: временами они метали книги поочередно, и Мерлин любовался тем, как изящно каждое ее движение; временами кто-то один производил серию бросков, используя для этого первую попавшуюся книгу, и, едва проводив ее полет взглядом, тотчас брался за следующую. Минуты через три стол заметно очистился, а алый атласный абажур так разбух от тяжести, что ткань, казалось, готова была вот-вот лопнуть.
— Глупая игра баскетбол! — презрительно фыркнула Кэролайн, отправив в воздух очередную книгу. — А уж в каких блумерах играют школьницы — сплошная жуть!
— Да, идиотизм, — согласился Мерлин.
Кэролайн помедлила с очередным броском и неожиданно положила книгу на прежнее место.
— Ну вот, места теперь хватает, можно и присесть, — заметила она серьезным тоном.
Места на столе действительно хватило для двоих. Мерлин, слегка обеспокоенный, взглянул на мистера Мунлайта Квилла за стеклянной перегородкой, но все три головы по-прежнему, с тем же усердием, корпели над бумагами: никто из них явно не замечал, что происходит в лавке. Поэтому, когда Кэролайн, помогая себе руками, вскочила на стол, Мерлин невозмутимо последовал ее примеру; они уселись рядышком, пристально глядя друг на друга.
— Я должна была вас увидеть, — начала Кэролайн, и в ее карих глазах мелькнуло сочувствие.
— Понимаю.
— Это все из-за прошлого раза, — продолжала Кэролайн чуточку дрожащим голосом, хотя она и старалась придать ему уверенности. — Я перепугалась. Мне не правится, что вы берете еду с комода. Я так боюсь, что вы… что вы проглотите запонку.
— Да, однажды я чуть было ее не проглотил, — нехотя признался Мерлин, — но это, знаете ли, не так-то просто. То есть плоскую часть проглотить нетрудно, да и вторую тоже, если по отдельности, но чтобы проглотить запонку целиком, для этого нужно иметь совершенно особое горло.
Мерлин не переставал дивиться, откуда у него берется находчивость и галантность, с какими он отвечает Кэролайн. Впервые в жизни слова неслись к нему опрометью, пронзительно умоляя их употребить, и послушно выстраивались в строго организованные взводы и батальоны, подводимые исполнительными адъютантами в виде абзацев.
— Вот это-то меня и напугало, — проговорила Кэролайн. — Я знала, что для этого нужно иметь совершенно особое горло, но знала также — во всяком случае, уверена была, — что у вас такого нет.
Мерлин с готовностью кивнул:
— Нет. Такое горло стоит целую кучу денег, а у меня, к сожалению, их гораздо меньше.
Этого признания он не стыдился, — скорее даже, оно доставило ему удовольствие: он чувствовал, что Кэролайн поймет все, что бы он ни сказал и ни сделал, и меньше всего осудит его за бедность и полную невозможность когда-либо из нее выбраться.
Кэролайн взглянула на свои часики и, тихонько охнув, соскочила со стола:
— Уже шестой час! А я и не заметила. Мне нужно быть в «Рице» в половине шестого. Давайте поскорее управимся, я заключила пари.
Они дружно принялись за работу. Перво-наперво Кэролайн со свистом запустила в полет монографию о насекомых, которая вдребезги разнесла стеклянную перегородку, за которой помешался мистер Мунлайт Квилл. Владелец книжной лавки, вскинув голову, оторопело огляделся по сторонам, смахнул со стола осколки и вновь углубился в корреспонденцию. Мисс Маккракен и бровью не повела; одна только мисс Мастерс, вздрогнув, испуганно ойкнула, но тут же вернулась к прежним занятиям.
Но и Мерлину, и Кэролайн это было решительно все равно. В буйном приливе энергии оба кидали книгу за книгой куда попало: порой в воздухе оказывались три-четыре одновременно — они ударялись о стеллажи, разбивали стекла картин на стенах и падали на пол порванными и растрепанными. По счастью, не зашел никто из покупателей — иначе наверняка он бы туда больше ногой не ступил; шум стоял ужасный: что-то плюхалось, хлопалось, рвалось, рассыпалось, временами раздавался грохот и звяканье стекла и слышалось учащенное дыхание двух книгометателей, перемежавшееся взрывами смеха, с которым они иной раз не могли совладать.
В половине шестого Кэролайн зашвырнула на лампу последнюю книгу, которая и послужила последней, так сказать, каплей. Натянутый до предела атлас лопнул и обрушил весь свой груз в виде непомерной разноцветно-белой груды на уже захламленный пол. Тогда Кэролайн со вздохом облегчения повернулась к Мерлину и протянула ему руку.
— Прощайте, — сказала она просто.
— Вы уходите?
Ответа не требовалось. Мерлин задал свой вопрос всего лишь в попытке задержать Кэролайн хоть ненадолго и еще, пусть на миг, извлечь из ее присутствия слепящее глаза сияние, продлить невыносимое счастье от близости ее лица, черты которого заставляли думать о поцелуях и напоминали, как ему казалось, лицо девушки — его знакомой по 1910 году. На минуту Мерлин сжал нежную руку Кэролайн, а потом она с улыбкой ее отняла и, прежде чем он подскочил к двери, открыла ее сама и исчезла в мутных зловещих сумерках, нависших именно над Сорок седьмой улицей.
Мне хотелось бы поведать вам о том, как Мерлин, увидев воочию отношение красоты к многовековой мудрости, прошествовал в закуток мистера Мунлайта Квилла и немедля попросил об увольнении, а посему вышел бы на улицу, став совсем другим человеком — гораздо лучше, благородней и все более иронично настроенным. Истина, однако, куда банальней. Мерлин Грейнджер, стоя посреди книжной лавки, окинул взглядом учиненный в ней разгром: порванные тома, атласные лоскуты некогда красивого алого абажура, кристаллическую россыпь битого стекла, переливавшуюся искрами по всему помещению, затем направился в угол, где хранилась швабра, и принялся за уборку, стараясь по мере сил навести прежний порядок. Выяснилось, что, хотя часть книг и уцелела, большинство из них так или иначе были повреждены. У одних отстали обложки, у других вывалились страницы, кое-какие помялись и потрескались, а таковые, как известно всякому небрежному в обращении с книгами покупателю, возврату за прежнюю цену не подлежат как подержанные.
Тем не менее к шести часам основную разруху удалось ликвидировать. Мерлин расставил книги по местам, подмел пол и ввинтил в патроны новые лампочки. Алый абажур прекратил существование, и Мерлин не без тревоги подумал, что средства на его замену, вероятно, вычтут у него из жалованья. В шесть вечера, впрочем, сделав все от него зависящее, он пробрался через витрину, чтобы опустить жалюзи. Осторожно шагнув назад, он увидел, что мистер Мунлайт Квилл поднялся с места, надел пальто, шляпу и вышел на середину лавки. Он с загадочным видом кивнул Мерлину и двинулся к выходу. Взявшись за ручку двери, он помедлил, обернулся и голосом, в котором разъяренность странным образом мешалась с нерешительностью, произнес:
— Если эта девушка придет сюда снова, попросите ее вести себя прилично.
Скрип распахнутой им двери заглушил робкий ответ Мерлина: «Слушаю, сэр».
Мерлин постоял с минуту, благоразумно повелев себе не волноваться попусту о том, что только смутно маячило в будущем, потом прошел за перегородку и пригласил мисс Мастерс поужинать вместе с ним во французском ресторане Пюльпа, где, невзирая на распоряжения федерального правительства, все еще можно было заказать за обедом красное вино. Мисс Мастерс дала согласие.
— От вина у меня всегда шумит в голове, — добавила она.
Мерлин внутренне расхохотался, сравнив ее с Кэролайн, вернее, даже и не подумав сравнивать. Сравнения просто не могло быть.
II
Мистер Мунлайт Квилл — непостижимый, экзотический, с характером восточного склада — был тем не менее человеком решительным. И к проблеме разгромленной книжной лавки подошел со всей решительностью. Без затрат, сумма которых равнялась бы первоначально вложенному капиталу (а пойти на такой расход он, по кое-каким личным соображениям, не желал), вести дело по-прежнему было невозможно. Оставалось только одно. Он безотлагательно перепрофилировал свое заведение из магазина, торгующего книжными новинками, в букинистический. Поврежденные книги подверглись уценке от двадцати пяти до пятидесяти процентов; вывеске над дверью с прихотливой змеиной вышивкой, некогда столь вызывающе яркой, позволено было тускнеть, приобретая неопределенно-закопченный оттенок выцветшей краски; следуя неодолимой склонности к церемониалу, владелец пошел даже на то, чтобы приобрести две ермолки из дрянного красного войлока: одну для себя, а другую для продавца — Мерлина Грейнджера. Более того, он перестал подстригать свою эспаньолку, которая напоминала теперь хвостовое оперение дряхлого воробья, и сменил прежний элегантный деловой костюм на внушавшее почтительные чувства одеяние из потертой шерстяной ткани альпака.
В сущности говоря, спустя год после катастрофического визита Кэролайн в книжной лавке только мисс Мастерс хоть как-то сохраняла связь с современностью. Мисс Маккракен пошла по стопам мистера Мунлайта Квилла и превратилась в невыносимую распустеху.
Мерлин тоже — не то из лояльности, не то из-за безразличия — махнул рукой на свою внешность, сделавшуюся подобием запущенного сада. Он воспринял красную войлочную ермолку как символ собственного упадка. Неизменно слывший в годы юности «чистюлей», он со времени выпуска из технического училища в Нью-Йорке неукоснительно пекся о безупречном состоянии одежды, волос, зубов и даже бровей и усвоил важность укладывания чистых носков пяткой к пятке, мыском к мыску в особом ящике комода, который предназначался исключительно для носков.
Именно эти привычки, чувствовал Мерлин, и обеспечили ему достойное место среди великолепия торгового предприятия «Мунлайт Квилл». Только благодаря им он не занимался больше изготовлением «ящиков для хранения вещей», чему он, стиснув зубы, обучался ради практических целей в техническом училище, и не рассылал их заказчикам, имевшим в них надобность, — возможно, владельцам похоронных бюро. Тем не менее когда книжная лавка «Мунлайт Квилл» из передовой стала ретроградной, Мерлин предпочел деградировать заодно с ней, а потому привык к тому, что костюмы его беспрепятственно аккумулируют невесомые частицы, парящие в воздухе; носки он стал швырять куда попало — то в ящик с рубашками, то с нижним бельем, а то и попросту мимо. В этом новом для него, нерадивом состоянии ему частенько случалось отправлять в прачечную вещи ни разу не надеванные — обычное чудачество обнищавших холостяков. И это в пику его любимым журналам: они в те дни прямо-таки кишели статьями преуспевающих авторов, направленными против скандальной наглости клеймившихся позором бедняков, которые осмеливались покупать пригодные для ношения сорочки и говяжью вырезку, а также инвестировать в ювелирные изделия вместо того, чтобы делать четырехпроцентные вклады в надежные банки.
Положение вещей тогда и в самом деле сложилось странное и прискорбное для многих достойных и богобоязненных людей. Впервые в истории республики чуть ли не всякий негр к северу от Джорджии мог разменять долларовую банкноту. Но поскольку в то время по покупательной способности цент стремительно приближался к китайскому убю и лишь изредка попадал вам в руки на сдачу при покупке безалкогольного напитка, а потратить его удавалось разве что только для того, чтобы узнать свой вес, то ситуация эта, вероятно, не являлась такой уж странной, как на первый взгляд. Однако положение вещей все же было чересчур странным ввиду предпринятого Мерлином Грейнджером шага — шага рискованного и не слишком обдуманного: он предложил мисс Мастерс выйти за него замуж. Гораздо более странно то, что мисс Мастерс это предложение приняла.
Случилось это вечером в субботу в ресторане Пюльпа, за бутылкой минеральной воды стоимостью один доллар и семьдесят пять центов, смешанной с vin ordinaire.[1]
— От вина у меня в голове шумит, а у вас? — весело прощебетала мисс Мастерс.
— Да, — рассеянно отозвался Мерлин, а затем после затяжной многозначительной паузы произнес: — Мисс Мастерс… Олив… Я должен вам кое-что сказать, если вы готовы меня выслушать.
Шум в ушах мисс Мастерс (она-то знала, что именно должно последовать) усилился настолько, что казалось, будто нервное напряжение вот-вот обернется смертельным электрическим разрядом. Но голос у нее не дрогнул — и ответ «Да, Мерлин» нимало не выдал ее внутреннего смятения. У Мерлина во рту очутился спасительный глоток воздуха, и он торжественно объявил:
— Состояния у меня нет. Никакого.
Их взгляды встретились и слились в мечтательном, дивном томлении.
— Олив, — выговорил Мерлин, — я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, Мерлин, — без затей ответила она. — Закажем еще бутылочку вина?
— Да! — подхватил Мерлин, и сердце у него заколотилось. — Ты хочешь…
— Выпить за нашу помолвку, — храбро перебила она. — Чтобы она оказалась недолгой!
— Нет! — почти что выкрикнул Мерлин, свирепо стукнув кулаком по столу. — Пусть она длится вечно!
— Что?
То есть… Ах да, теперь я понял. Ты права. Пусть она окажется недолгой! — Он рассмеялся и добавил: — Это я запутался.
Принесли вино, и они приступили к детальному обсуждению.
— Сначала обойдемся небольшой квартиркой, — начал Мерлин. — Да-да, ей-богу, я даже знаю такую — у нас в доме: одна просторная комната и что-то вроде гардеробной и кухоньки, а общая ванная на том же этаже.
Олив радостно захлопала в ладоши, а Мерлин подумал: «Какая все же она миловидная — во всяком случае, до переносицы, а ниже не очень». Олив с энтузиазмом продолжала:
— А как только мы сможем себе это позволить, снимем шикарную квартиру — с лифтом и консьержкой.
— И потом купим загородный дом и машину.
— Ничего лучше и представить себе не могу. А ты?
Мерлин замолчал. Он думал о том, что ему придется покинуть свою комнату в торце четвертого этажа. Однако теперь это мало что значило. За прошедшие полтора года — собственно, со дня визита Кэролайн в книжную лавку «Мунлайт Квилл» — он ни разу ее не видел. Спустя неделю после того дня свет в окнах ее квартиры перестал зажигаться: по вечерам внутренний двор заливала темнота, которая, казалось, слепо нащупывает его застывшее в ожидании незанавешенное окно. Затем окна наконец осветились, но вместо Кэролайн и ее посетителей там оказалось скучное семейство: низкорослый мужчина с усами щетинкой и полногрудая дама, проводившая вечера за тем, что, поглаживая себя по бедрам, переставляла с места на место всякие безделушки. Мерлину хватило двух вечеров, и он ожесточенно опустил занавеску.
Нет, Мерлин не представлял себе ничего лучше, как только пробивать себе дорогу в жизни на пару с Олив. У них будет дом в пригороде — окрашенный голубой краской, одним разрядом ниже белоснежных оштукатуренных коттеджей под зелеными крышами. На газоне вокруг дома будут разбросаны ржавые садовые лопаты, там же будет стоять сломанная зеленая скамейка и детская коляска с плетеным кузовом, покосившимся на левый бок. Но и газон, и детскую коляску, и сам дом, и весь мир обнимут руки Олив — слегка располневшие, руки неооливийского периода, который наступит, когда ее щеки начнут при ходьбе чуть подрагивать от слишком усердного массажа лица. До ушей Мерлина донесся ее голос — у самого уха:
— Я знала, что ты собирался сказать об этом сегодня вечером. Я заметила…
Она заметила. О да, Мерлина вдруг разобрало любопытство: многое ли ей заметно? Заметила ли она, что девушка, вошедшая в компании троих мужчин и севшая за соседний столик, не кто иная, как Кэролайн? Да-да, заметила она это или нет? Заметила ли, что мужчины принесли с собой спиртное — куда крепче, чем красные чернила от Пюльпа, будь у них даже втрое больше градусов?
Мерлин с перехваченным дыханием не сводил с них глаз, урывками вбирая в себя разлитый по воздуху нежный и негромкий монолог Олив: она, словно трудолюбивая пчела, извлекала из незабываемого момента всю сладость. Мерлин прислушивался к звяканью льда в бокалах и к дружному смеху, которым все четверо встречали какую-нибудь шутку, и смех Кэролайн, столь ему памятный, взбудоражил его и властно побудил его сердце воспарить и устремиться к ее столику, чему оно послушно подчинилось. Мерлин отлично видел Кэролайн, и ему почудилось, что за истекшие полтора года она переменилась — пускай и самую чуточку. То ли свет так падал, то ли щеки у нее немного впали и глаза потускнели, хотя и сделались более влажными? Но медь в ее рыжих волосах наливалась прежней густотой, губы все так же намекали на поцелуи, в точности как и ее профиль, который возникал порой перед его взором на фоне книжных рядов, когда в лавку — уже без лампы с алым абажуром — проникали сумерки.
И Кэролайн пила. Утроенный румянец на ее щеках составили молодость, вино и отличная косметика — это было Мерлину ясно. Она невероятно веселила юношу, сидевшего слева от нее, и толстяка, сидевшего справа, и даже пожилого господина напротив, который время от времени смущенно хмыкал не без оттенка укоризны, свойственной поколению постарше. Кэролайн то и дело принималась напевать песенку, и Мерлин разобрал слова:
Наплюй на все печали,
Держись от бед подале…
Толстяк наполнил стакан Кэролайн янтарной желтизной. Официант, круживший вокруг столика и беспомощно взиравший на Кэролайн, которая учинила оживленный и лишенный всякого смысла допрос относительно сочности того или иного блюда, ухитрился разжиться наконец неким подобием заказа и спешно удалился.
Олив обращалась к Мерлину:
— Так что же, когда?
В голосе у нее прозвучало легкое разочарование. До Мерлина дошло, что он только что ответил отрицательно на какой-то ее вопрос.
— Ну, когда-нибудь.
— А тебе разве все равно?
Жалостная нотка в голосе Олив заставила Мерлина перевести взгляд на нее.
— Как можно скорее, дорогая, — ответил он в приливе неожиданной нежности. — Через два месяца — в июне.
— Так скоро? — От радостного волнения у Олив пересохло в горле.
— Ну да. Думаю, в июне лучше всего. Ждать незачем.
Олив принялась делать вид, будто два месяца — слишком короткий для нее срок, она не успеет подготовиться. Негодный мальчишка! Надо же, не терпится ему! Ладно, она ему покажет, что с ней пороть горячку у него не выйдет. Собственно говоря, он так внезапно на нее насел, что она в точности еще не решила, стоит ли ей выходить за него замуж.
— В июне, — твердо заявил Мерлин.
Олив вздохнула, улыбнулась и принялась за кофе, оттопырив мизинчик на воистину утонченный манер. Мерлину вдруг пришла в голову мысль: а что, если купить пять колец и постараться их на ее мизинчик набросить?
— Ах ты господи! — воскликнул он, ведь скоро ему в самом деле предстоит надеть кольцо на палец Олив.
Он резко повернул голову направо. Четверка пирующих настолько разгулялась, что к ним подошел метрдотель. Кэролайн завела с ним спор на повышенных тонах: ее милому юному голоску внимал, казалось, весь ресторан — весь, за исключением Олив Мастерс, поглощенной своим только что обретенным секретом.
— Здравствуйте, здравствуйте, — говорила Кэролайн. — Вы, наверное, самый симпатичный метрдотель в неволе. Слишком шумно? Какая жалость. С этим надо что-то делать. Джеральд, — обратилась она к сидевшему справа от нее, — метрдотель утверждает, что здесь слишком шумно. Просит нас это прекратить. Что мне ему ответить?
— Ш-ш! — отозвался Джеральд со смехом. — Ш-ш! — И Мерлин услышал, как он вполголоса добавил: — Все буржуа переполошатся. Сюда приказчики приходят учиться говорить по-французски.
Кэролайн подскочила на месте, озираясь по сторонам.
— Где тут приказчики? — вскричала она. — Покажите мне хоть одного.
Ее слова, по-видимому, настолько развеселили всю компанию, а заодно и саму Кэролайн, что все четверо снова зашлись в хохоте. Метрдотель, честно предприняв последнюю безнадежную попытку их урезонить, по-галльски пожал плечами и удалился в тень.
Ресторан Пюльпа, как известно всякому, неизменно славится респектабельностью табльдота. Это не место для увеселений в общепринятом смысле слова. Посетители приходят, пьют красное вино, беседуют — вероятно, чуть больше и чуть громче обычного — под низким прокопченным потолком, а потом расходятся по домам. Заведение закрывается ровно в половине десятого — ни минутой позже; с полицейским расплачиваются и вручают ему дополнительную бутылку вина для супруги, гардеробщица сдает чаевые в общую кассу, после чего темнота, опустившись на круглые столики, выключает их из хода жизни. Но в этот вечер для ресторана Пюльпа была заготовлена суматоха — и суматоха, далекая от заурядной. На столешницу вскочила девушка с рыжими, отливавшими медью волосами и пустилась в пляс.
— Sacre nom de Dieu![2] Слезайте немедленно! — закричал метрдотель. — Прекратите музыку!
Но музыканты играли так громко, что вполне могли притвориться, будто ничего не слышат; вспомнив молодость, они заиграли еще громче и еще веселее, а Кэролайн плясала ловко и живо: ее розовое просвечивающее платье обвивалось вокруг нее, проворные руки плавно скользили в дымном воздухе.
Компания французов за соседним столиком разразилась возгласами одобрения, к ним присоединились и другие посетители: минута — и все в зале аплодировали и что-то выкрикивали; половина обедавших повскакала с мест: столпившись, они оттеснили на задний план спешно вызванного владельца, который пытался протестовать и призывал незамедлительно положить всему этому безобразию конец, однако слов его разобрать было нельзя.
— …Мерлин! — кричала Олив, наконец-то пришедшая в себя. — Это же такая негодница! Идем отсюда — сейчас же!
Завороженный Мерлин слабо возразил, что они еще не заплатили по счету.
— Ничего страшного. Оставь на столике пять долларов. Меня тошнит от этой девицы. Я не в силах ее вынести.
Олив, уже на ногах, тянула Мерлина за руку.
Покорно и безучастно, но совершенно явно против своей воли Мерлин поднялся и молча последовал за Олив: она пробиралась сквозь толпу, впавшую в настоящее неистовство; исступленный восторг достиг своего апогея и грозил перерасти в разнузданное буйство, которое вошло бы в легенду. Мерлин послушно взял пальто и, спотыкаясь, взобрался по лестнице на полудюжину ступенек: там он оказался на влажном апрельском ветру, но в ушах у него все еще слышался стук легких каблучков по столешнице и раздавался смех, до краев заполнивший крохотный ресторанный мирок. Не проронив ни слова, Мерлин и Олив направились к автобусной остановке на Пятой авеню.
И только на следующий день Олив заговорила о свадьбе: она решила передвинуть дату поближе — лучше всего, если они обвенчаются первого мая.
III
И они соединились браком, довольно прозаическим образом, под люстрой в той самой квартире, где Олив жила с матерью. После свадьбы настроение было приподнятым, но постепенно стала возрастать скука. На Мерлина легла ответственность: как ухитряться, чтобы его тридцати долларов в неделю и двадцати Олив хватало для того, чтобы поддерживать респектабельную полноту и скрывать ее с помощью достаточно приличной одежды.
Через несколько недель пагубных и прямо-таки унизительных экспериментов с ресторанами было решено влиться в несметную армию потребителей полуфабрикатов, и Мерлин, вернувшись в прежнюю колею, ежевечерне заворачивал в кулинарию Брэгдорта, где покупал картофельный салат, ломтики ветчины, а иногда, в приступе расточительности, даже и фаршированные томаты.
Затем он плелся домой, входил в темный коридор и взбирался на третий этаж по скрипучим ступенькам, покрытым древним ковром с давно стершимся узором. В коридоре пахло стариной: овощами урожая 1880 года; мебельной политурой, бывшей в моде, когда Брайан, прозванный Адамом-и-Евой, соперничал с Уильямом Маккинли;[3] портьерами, на унцию тяжелее за счет пыли, собранной ими с давно изношенных ботинок и с платьев, давно пущенных на лоскутные одеяла. Запах преследовал Мерлина по всей лестнице, усиливаясь и обостряясь на каждой площадке благодаря веяниям кухонной готовки, и вновь ослабевал на следующем пролете, сменяясь духом былой обыденной рутины былых поколений.
В конце концов перед Мерлином возникала дверь квартиры, которая распахивалась с неприличной готовностью и затворялась чуть ли не с презрением после его возгласа: «Привет, дорогая! Попируем сегодня».
Олив — она всегда возвращалась домой на автобусе с тем, чтобы «глотнуть свежего воздуха», — стлала постель и развешивала одежду. Заслышав приветствие Мерлина, она выходила навстречу и с широко раскрытыми глазами торопливо его целовала, а он держал ее перед собой как лестницу, поймав за руки, словно она не способна была сохранять равновесие и, если бы он ослабил хватку, рухнула бы столбом навзничь. Так муж целует жену на втором году брака в отличие от поцелуя, каким жених награждает невесту (явно не без наигрыша, как замечают люди знающие) и скопированного обычно со страстных любовных сцен в фильмах).
Подавался ужин, потом они шли прогуляться за два квартала через Центральный парк, а иногда посещали кинотеатр, где им терпеливо внушали, что их жизнь расписана вся наперед и скоро для них настанет нечто величественное, дивное и прекрасное, если только они будут послушно следовать велениям тех, кто по праву стоит над ними, и не станут гоняться за удовольствиями.
Так минуло три года. Далее в их жизни произошла перемена: у Олив родился ребенок, вследствие чего Мартин изыскал способ пополнить материальные ресурсы семьи. Через три недели после родов он подступил к мистеру Мунлайту Квиллу с требованием значительно повысить ему жалованье.
— Я работаю у вас десять лет, — заявил он, — с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать. И всегда старался выкладываться до конца ради интересов дела.
Мистер Мунлайт Квилл ответил, что должен это обдумать. На следующее утро, к величайшей радости Мерлина, он сообщил, что намерен осуществить давно задуманный им план — удалиться на покой и лишь изредка заглядывать в лавку, а Мерлину поручить стать управляющим с жалованьем пятьдесят долларов в неделю и получать от прибыли одну десятую долю. Не успел старик договорить, как щеки у Мерлина запылали, а на глаза навернулись слезы. Он схватил руку нанимателя и, тряся ее что есть силы, без конца повторял:
— Вы очень добры, сэр. Как это мило с вашей стороны. Вы очень, очень добры.
Итак, после десяти лет преданной службы в книжной лавке Мерлин добился наконец успеха. Оглядываясь назад, он больше не воспринимал свое восхождение на волнующую вершину как временами жалкое, но неизменно унылое десятилетнее прозябание, когда энтузиазм угасал и мечты развеивались; годы, когда лунный свет во внутреннем дворике тускнел, а лицо Олив теряло юную свежесть, не казались ему тягостными; нет, теперь прошлое представлялось ему сплошным победным торжеством над преградами, которые он целеустремленно преодолевал благодаря несокрушимой силе воли. Самообман оптимизма, уберегавший его от терзаний, виделся ему теперь облаченным в сверкающее убранство неколебимой решительности. Мерлин не раз помышлял покинуть книжную лавку Мунлайта Квилла и взмыть к новым высотам, однако из чистого малодушия так и оставался на прежнем месте. Странно, но теперь он считал, что именно тогда проявил невероятную твердость духа для того, чтобы одержать победу там, где сражался.
Так или иначе, давайте пока не будем оспаривать у Мерлина справедливость обретенной им новой впечатляющей самооценки. Он достиг цели. К тридцати годам занял положение не из последних. В тот вечер он покончил с работой в самом лучезарном настроении, потратил в кулинарии Брэгдорта всю наличность на роскошную снедь и, пошатываясь от тяжести четырех громадных бумажных пакетов, устремился домой, воодушевленный великой новостью. Событие ничуть не было омрачено тем, что Олив из-за тошноты почти ни к чему не притронулась и сам Мерлин в борьбе с четырьмя фаршированными томатами причинил себе не слишком болезненный, но бесспорный вред, а все припасы в холодильном ящике без льда на следующий день протухли. Впервые со свадебной недели над Мерлином сияло небо, исполненное безоблачного спокойствия.
Новорожденного окрестили Артуром; жизнь обрела достоинство и смысл, постепенно в ней образовалось средоточие. Мерлин и Олив добровольно отступили в собственной вселенной на второй план, но утрата личностного начала была возмещена тем, что они начали испытывать что-то вроде первобытной гордости. Загородного дома не появилось: его заместило месячное пребывание в пансионе в Эсбери-парк; каждое лето, когда Мерлин брал двухнедельный отпуск, это путешествие по-настоящему радовало — в особенности было приятно, оставив спящего ребенка в просторной комнате с видом, условно говоря, на море, прогуливаться вдвоем среди толчеи по дощатому настилу на пляже: Мерлин попыхивал сигарой и пытался выглядеть дельцом с годовым доходом в двадцать тысяч.
Не без тревоги отмечая, что дни растягиваются, а годы бегут все быстрее, Мерлин встретил тридцать первый год, потом тридцать второй и потом едва ли не скачком очутился в возрасте, в котором после всех старательных промываний едва-едва набирается малая горстка драгоценных крупиц юности: ему исполнилось тридцать пять. И однажды на Пятой авеню Мерлин увидел Кэролайн.
В солнечное, цветущее пасхальное воскресенье всю улицу заполнил поток белоснежных, как лилии, нарядов, праздничных костюмов и расцвеченных апрельскими красками модных шляпок. Наступил полдень: из широко разинутых, будто рты, дверей соборов — Святого Симона, Святой Хильды и церкви Посланий Святых Апостолов — хлынул народ; над толпами витал счастливый смех, когда люди встречали знакомых, весело болтали на ходу или махали белыми букетами ожидавшим шоферам.
Перед церковью Посланий Святых Апостолов выстроились все двенадцать членов приходского управления: они исполняли освященный временем обычай раздачи пасхальных яиц с начинкой из пудры тем, кто впервые присутствовал на службе в этом году. Вокруг радостно резвились тысячи две на диво ухоженных детишек богатейших семейств: благопристойные и благовоспитанные, в кудрявых завитках, сиявших подобно искристым бриллиантам в колечках на пальцах своих матерей. Сентиментальность напоминает о детишках бедноты? Да-да, но дети богачей — они же умытые, опрятные, благоуханные, загорелые на загородном солнце, а главное, переговаривающиеся негромкими, комнатными голосами.
Малышу Артуру — ребенку из среднего класса — исполнилось пять лет. Неприметный и никем не замечаемый — с носом, навеки омрачившим все упования на будущее греческое совершенство, он крепко уцепился за теплую липкую руку матери, и все трое, с Мерлином по другую его сторону, продвигались в толпе, расходившейся по домам. На Пятьдесят третьей улице, с двумя соборами, образовался самый плотный затор. Шаг пришлось вынужденно замедлить настолько, что даже малышу Артуру не составляло никакого труда не отставать. Именно там Мерлин заметил темно-пурпурное ландо с блестящими никелированными деталями: медленно скользнув к обочине, оно притормозило. В ландо сидела Кэролайн.
Она была в черном облегающем платье с отделкой цвета лаванды, выше талии рисунок — корсаж из орхидей. Мерлин вздрогнул и испуганно уставился на Кэролайн. Он встретился с этой девушкой впервые за восемь лет, прошедших со дня его свадьбы. Но девушкой она больше не выглядела. Она казалась все такой же стройной — или, наверное, не совсем такой: былая мальчишеская развязность, подростковая дерзость исчезли вместе с ранним румянцем. Но красота осталась прежней; облик Кэролайн излучал чувство собственного достоинства и очаровывал счастливо достигнутыми двадцати девятью годами: она сидела в автомобиле с такой полнейшей непринужденностью и таким самообладанием, что у взиравших на нее не могло не захватить дух.
Кэролайн вдруг улыбнулась — давней улыбкой, праздничной, как этот пасхальный день, убранный цветами, улыбкой еще более приветливой, однако не столь сияющей и сулившей множество обещаний, какой она впервые улыбалась Мерлину в книжной лавке девять лет тому назад. Улыбка таила холод, разочарование и опечаленность.
Но приветливости в улыбке хватило для того, чтобы два молодых человека при всем параде впопыхах сдернули цилиндры с голов, блестевших от бриолина: взволнованно кланяясь, подбежали к борту ландо, и там Кэролайн мягко коснулась перчатками цвета лаванды их серых перчаток. За этой парочкой юношей последовала другая, потом еще одна — и вокруг ландо быстро начала расти толпа. Мерлин услышал, как молодой человек рядом с ним бросил своей — вероятно, миловидной — спутнице:
— Прости, но я на минуточку: мне очень нужно кое с кем переговорить. Иди вперед — я догоню.
Минута-другая — и ландо со всех сторон сплошь обступили представители сильного пола, причем каждый старался изобрести фразу поумнее, чтобы она пробилась к Кэролайн через общий речевой поток. К счастью для Мерлина, у маленького Артура весьма кстати что-то не заладилось с одеждой, и Олив поспешила отвести малыша в сторонку к какому-то дому для срочной починки, а Мерлин смог без помех понаблюдать за салонной уличной беседой.
Толпа напирала. Позади первого ряда выстроился второй, за ним — еще два. Посредине — орхидеей в черном букете — Кэролайн восседала, будто на престоле, внутри исчезнувшего из поля зрения ландо, кивая и рассылая приветствия с такой неподдельно счастливой улыбкой, что внезапно, бросив супруг и спутниц на произвол судьбы, к ней хлынула новая смена поклонников.
Толпа, уже сходная с римской фалангой, увеличивалась за счет празднолюбопытствующих; мужчины всех возрастов, вряд ли знакомые с Кэролайн, проталкивались поближе, образуя круг с постоянно возраставшим диаметром, так что дама в платье с отделкой цвета лаванды сделалась центром импровизированного зрительного зала громадных размеров.
Всюду виднелись лица — чисто выбритые, усатые, старые, молодые, неопределенного возраста, а порой кое-где выглядывало и женское. Людское скопление очень скоро распространилось вплоть до противоположной обочины, а когда из собора Святого Антония за углом высыпали на улицу прихожане, толпа запрудила и тротуар, притиснув крайних зевак к металлической ограде особняка какого-то миллионера. Автомобилям, несшимся по авеню, пришлось затормозить, и в одно мгновение в толпу уперлась вереница из трех, пяти, потом шести машин; автобусы — эти черепахи дорожного движения с перегруженным верхом — застряли в пробке; пассажиры империала взбудораженно перевешивались вниз, пытаясь разглядеть средоточие человеческой массы, которое со стороны уже невозможно было увидеть.
Давка стала чудовищной. Ни модная публика на футбольном матче между командами Йеля и Принстона, ни взмокшие болельщики на мировой серии по бейсболу не шли ни в какое сравнение с ордой, которая гомонила, глазела, заливалась смехом и подавала гудки вокруг дамы в черном платье с отделкой цвета лаванды. Зрелище это изумляло и вселяло ужас. В конце квартала, на расстоянии в четверть мили, полуобезумевший полисмен звонил в участок; на том же углу перепуганный очевидец разбил стекло пожарной сигнализации и бессвязными заклинаниями требовал выслать на место происшествия все городские пожарные машины; на верхнем этаже одного из соседних высотных зданий истеричная старая дева вызывала по телефону то агента по соблюдению сухого закона, то представителей комиссии по противодействию большевизму, то бригаду из родильного отделения больницы Бельвю.
Шум усиливался. Прибыл первый пожарный расчет, наполняя воскресный воздух дымом, лязганьем и трубными металлическими сигналами, эхо которых отдавалось от высоких стен. Решив, что город постигло страшное бедствие, двое взволнованных священнослужителей немедля приступили к особой службе и велели звонить в главные колокола собора Святой Хильды и собора Святого Антония, и звон их ревниво подхватили колокола собора Святого Симона и церкви Посланий Святых Апостолов. Гул этого смятения доносился вплоть до Гудзона и Ист-Ривер; паромы, буксирные судна и океанские лайнеры включили сирены и пароходные свистки, отзвуки которых поплыли меланхолической каденцией с вариациями и повторами через весь город по диагонали, от Риверсайд-драйв до серых портовых районов Нижнего Ист-Сайда…
А в середке ландо восседала дама в черном платье с отделкой цвета лаванды, мило болтая то с одним, то с другим счастливчиком при всем параде — из числа тех, кому удалось пробиться к ней первыми на расстояние в пределах слышимости. Спустя какое-то время Кэролайн огляделась по сторонам со все возрастающим неудовольствием.
Зевнув, она попросила мужчину, стоявшего к ней ближе прочих, сбегать за стаканом воды. Тот, явно смущенный, пустился в извинения. Он не в состоянии был пошевелить ни рукой, ни ногой. И даже почесать собственное ухо…
Когда со стороны реки донесся рев сирен, Олив, скрепив комбинезончик малыша Артура последней булавкой, подняла голову. Мерлин увидел, как она дернулась, выпрямилась и застыла на месте подобно медленно твердеющей гипсовой статуе, а затем выдохнула удивленно и с осуждением.
— Она — та самая! — вырвалось у нее. — Надо же!
Олив метнула на Мерлина взгляд, в котором упрек мешался с душевной болью, без лишних слов одной рукой подобрала Артура, другой ухватила мужа и с поразительной быстротой, чуть ли не галопом, проложила себе извилистый путь сквозь толпу, расталкивая все препятствия. Так или иначе, перед ней расступались; так или иначе, ей удалось не выпустить из рук ни мужа, ни сына; так или иначе, она сумела — растрепанная и взлохмаченная — через два квартала вырваться на открытое пространство и, не сбавляя скорости, устремиться в боковой переулок. Только там, когда уличный гвалт наконец стих и превратился в далекий невнятный ропот, она замедлила шаг и поставила Артура на ноги.
— И это в пасхальное воскресенье! Ну что за позорище она устроила!
Больше Олив ничего не добавила. Она обратилась с этим восклицанием к Артуру и весь остаток дня разговаривала только с ним. По какой-то непонятной причине, известной лишь посвященным, во все время бегства на мужа она не взглянула ни разу.
IV
Промежуток между тридцатью пятью и шестьюдесятью пятью годами пассивному восприятию представляется вращением на непонятной, каверзной карусели. Да, лошадки на этой карусели потрепаны и трюхают кое-как; их пастельные тона становятся уныло-серыми и бурыми, а само вращение озадачивает и невыносимо кружит голову, и это совсем не похоже на карусель детства и отрочества и уж ничего общего не имеет с уверенным и резвым аттракционом юности. Для большинства людей эти тридцать лет заняты постепенным отдалением от жизни, отходом поначалу с линии фронта со множеством убежищ — бессчетных забав и затей молодости — на рубежи, где их гораздо меньше; когда различные цели сводятся к одной-единственной, разнообразные увеселения вытесняются каким-то одним, круг друзей сужается до тех немногих лиц, кого мы в состоянии терпеть, а потом все сводится к уединенному заброшенному опорному пункту — без опор: пролетающие мимо снаряды либо невыносимо свистят, либо этот свист мы пропускаем мимо ушей и там, поочередно испытывая то страх, то изнеможение, сидим и дожидаемся смерти.
Итак, к сорока годам Мерлин мало переменился по сравнению с тридцатью пятью, разве что брюшко округлилось, на висках пробилась едва заметная седина и походка утратила прежнюю бойкость. В сорок пять отличий от сорока лет замечалось еще меньше: если не считать того, что на левое ухо он стал хуже слышать. Однако к пятидесяти пяти процесс набрал скорость стремительной химической реакции. С каждым годом в глазах домочадцев он все больше и больше превращался в «старикашку» — почти что в развалину, особенно по мнению супруги. К этому времени он сделался полноправным владельцем книжной лавки. Непостижимый мистер Мунлайт Квилл, опочивший лет за пять до того (жена его опередила), передал Мерлину все имущество вместе с лавкой, где тот и проводил свои дни, выучив наизусть наименования всего, что человечество начертало за три тысячи лет: ходячий каталог, авторитет по части тиснения и переплетов, инкунабул и первопечатных изданий, безупречный перечень сотен и сотен авторов, произведения которых были бы ему вряд ли понятны и уж наверняка им не прочитаны.
В шестьдесят пять Мерлин от слабости еле передвигал ноги. Он усвоил прискорбные привычки лиц преклонного возраста, которыми столь часто наделяют второстепенных старческих персонажей в шаблонной викторианской комедии. Он безоглядно растрачивал громадные запасы времени на поиски пропавших очков. Он изводил жену придирками, а она от него не отставала. Он по три-четыре раза повторял за семейным застольем одни и те же шутки и терзал сына дикими, ни с чем не сообразными поучениями, как вести себя в жизни. Умственно и физически он так разительно не походил на двадцатипятилетнего Мерлина Грейнджера, что называть его прежним именем казалось совершенной нелепостью.
Мерлин все пак же работал в книжной лавке, взяв в помощники юношу, которого, разумеется, считал отпетым лодырем, и новую секретаршу — юную мисс Гаффни. Конторские книги все так же вела мисс Маккракен — дряхлая и внушавшая к себе не больше почтения, чем он сам. Юный Артур перепродавал на Уолл-стрит ценные бумаги, чем, похоже, занимались тогда все молодые люди. Все, разумеется, обстояло так, как тому и следовало быть. Пускай старина Мерлин черпает в меру сил чародейство из своих книг, а юный король Артур должен обретаться в бухгалтерии.
Однажды в четыре часа пополудни, когда Мерлин бесшумно проскользнул к витрине магазина в тапочках на мягкой подошве, движимый недавно приобретенной привычкой, которой он, по правде говоря, немного стыдился (с намерением пошпионить за юным продавцом), он нечаянно глянул на улицу и напряг зрение, чтобы лучше всмотреться. К обочине подкатил просторный импозантный лимузин: из него вышел шофер и, получив указания от сидевших в салоне, повернулся и с несколько растерянным видом направился к дверям книжной лавки «Мунлайт Квилл». Отворив дверь, он втиснулся внутрь, с сомнением окинул глазами старика в ермолке и обратился к нему глухим, невнятным голосом, как будто слова его просачивались сквозь туман:
— А у вас есть… есть первые книги из Дании?
Мерлин покачал головой:
— Нет, первопечатных датских книг к нам не поступало.
Шофер снял кепку и почесал плотно остриженную макушку:
— Не. Мне надо дитиктиф. — Он ткнул большим пальцем себе за спину в сторону лимузина. — Она увидала в газете. Первое книгоиздание.
Мерлин оживился. Кажется, намечалась выгодная сделка.
— Ах вот что. Да, мы давали объявление о кое-каких первопечатных изданиях, но… детективы… думаю, вряд ли… А как называется книга?
— У меня выскочило. Что-то о преступлении.
— Так, о преступлении. У нас есть — вот, «Преступления семейства Борджа»: цельный сафьяновый переплет, Лондон, тысяча семьсот шестьдесят девятый год, отличная сохранность…
— Не-не, — перебил шофер, — там был какой-то парень, который преступление и совершил. Она увидала в газете, что книга продается у вас.
С видом эксперта посетитель отверг еще несколько предложенных наугад названий.
— Сивый Свинарь, — вдруг выпалил он после некоторой заминки.
— Как? — переспросил Мерлин, заподозрив намек на свою неряшливость.
— Сивый Свинарь. Ну, который преступник.
— Сивый Свинарь?
— Сивый Свинарь. Фермер, должно быть.
Мерлин растерянно почесал седоватую щетину на подбородке.
— Слушайте, мистер, — продолжал потенциальный клиент, — коли вы желаете меня избавить от лишнего нагоняя, давайте-ка поднапрягите мозги. От всякой проволочки старуха бесится как не знаю кто.
Однако раздумья Мерлина над идентификацией Сивого Свинаря оказались столь же тщетными, как и старательные поиски по стеллажам, и минут через пять крайне подавленному возничему пришлось проделать обратный путь к своей хозяйке. Через стекло витрины Мерлин имел возможность наглядно созерцать сцену чудовищного скандала, разразившегося в салоне лимузина. Шофер беспорядочно жестикулировал в попытке доказать свою невиновность, но, очевидно, без малейшего результата, поскольку, когда он вновь уселся за руль, на лице у него было написано глубокое уныние.
Затем дверца лимузина распахнулась, и на тротуар ступил бледный худощавый юноша лет двадцати, одетый по последней моде, с легкой тросточкой в руке. Он вошел в лавку, прошагал мимо Мерлина и принялся раскуривать сигарету. Мерлин приблизился к нему:
— Чем могу быть вам полезен, сэр?
— Дружище, — холодно ответил юнец, — кое-чем можете. Во-первых, дайте мне выкурить сигаретку тайком от престарелой дамы в лимузине, которая приходится мне бабушкой. Если до моего совершеннолетия ей станет известно, что я курю, это обойдется мне в пять тысяч долларов. Во-вторых, найдите первое издание «Преступления Сильвестра Бонара»,[4] о котором вы дали объявление в субботнем выпуске «Таймс». Бабушке вздумалось вас от этой книжки избавить.
Детектив! Чье-то преступление! Сивый Свинарь! Теперь все стало ясно. Угодливо хмыкнув, словно желая дать понять, что это недоразумение его позабавило бы, если бы жизнь не отучила его от веселья, Мерлин проковылял в дальний угол, где хранились его сокровища, за этим недавним капиталовложением, которое он приобрел сравнительно дешево на распродаже крупной библиотеки.
Когда он вернулся с книгой, молодой человек с наслаждением затягивался сигаретой, выпуская изо рта целые клубы дыма.
— Господи! — воскликнул тот. — Она целый день держит меня при себе и гоняет по всяким идиотским поручениям. За шесть часов ни разу не удалось курнуть! Куда катится мир, спрашиваю я вас, если немощная старушонка, которой впору питаться сухариками с молочком, вдалбливает мужчине, что нравственно, а что нет? Не желаю я терпеть никакого диктата. Покажите-ка книгу.
Мерлин бережно передал книгу юноше, который раскрыл ее так небрежно, что сердце букиниста на миг ухнуло вниз, и пролистал страницы с помощью большого пальца.
— И ни одной тебе картинки, а? — прокомментировал он. — Ну что ж, дружище, назовите цену — давайте! Мы не прочь заплатить вам по справедливости, хотя с какой стати — мне не по уму.
— Сто долларов, — сдвинув брови, произнес Мерлин.
Молодой человек изумленно присвистнул:
— Да ну? Вот это да! Но вы не с плантатором имеете дело. Я человек городской, моя бабушка — тоже, хотя и допускаю, что для содержания ее в исправности требуется льготное налогообложение. Ладно, даю вам двадцать пять долларов — и, согласитесь, это довольно щедро. У нас на чердаке уйма книг — валяются вместе с моими игрушками: все они были написаны задолго до того, как этот старикан-автор на свет появился.
Мерлин напряженно выпрямился в позе негодующего педанта:
— Ваша бабушка выдала вам на это приобретение двадцать пять долларов?
— Нет. Она выдала мне пятьдесят, но ожидает получить сдачу. Уж я-то ее знаю!
— Передайте ей, — с достоинством проговорил Мерлин, — что она упустила крайне выгодную покупку.
— Даю сорок, — упорствовал молодой человек. — Ну же, будьте благоразумны и не пытайтесь нас ободрать…
Мерлин развернулся с бесценным томом под мышкой и вознамерился было вернуть его на место в особый ящик своей конторки, однако тут возникла неожиданная помеха. Входная дверь скорее распахнулась, нежели просто открылась, с неслыханной торжественностью и впустила в темное помещение царственную особу, облаченную в черный шелк и меха, которая, ни минуты не медля, устремилась к нему. Сигарета выпала из пальцев юного горожанина, и он невольно чертыхнулся, однако явление особы произвело самое поразительное и совершенно неслыханное воздействие именно на Мерлина, причем настолько сильное, что главное сокровище книжной лавки выскользнуло у него из рук и улеглось на полу рядышком с сигаретой. Перед ним стояла Кэролайн.
Это была старуха — старуха прекрасно сохранившаяся, на редкость привлекательная, необычайно стройная, но тем не менее старуха. Ее красивые, мягкие, как шелк, седые волосы были тщательно уложены и украшены драгоценностями; на лице — слегка подрумяненном на манер великосветской дамы — проступала сетка морщин, в особенности у глаз, а от носа к углам рта пролегли две глубокие складки. Близорукие глаза смотрели брюзгливо и недоброжелательно.
Но, вне сомнения, это была Кэролайн: те же черты, хотя и разрушенные временем; та же фигура, пусть высохшая и одеревенелая; та же манера держаться, безошибочно узнаваемая по сочетанию чарующей дерзости и завидной самоуверенности; а главное, тот же голос, надтреснутый и дрожащий, однако сохранивший ноту, все еще способную внушать водителям желание развозить белье из прачечной, а воспитанным в городе внукам — растерянность, заставлявшую ронять сигареты на пол.
Кэролайн остановилась и втянула ноздрями воздух. Ее взгляд обнаружил на полу сигарету.
— Что это? — вскричала она. Вопрос прозвучал не вопросом, а протяжной литанией, состоявшей из подозрения, обвинения, доказательства и приговора. В оттяжке Кэролайн не нуждалась. — Руки по швам! — скомандовала она внуку. — Встать прямо и выдохнуть из легких никотин!
Молодой человек с беспокойством смотрел на бабушку.
— Дыши! — велела она.
Молодой человек слегка округлил губы и выдохнул.
— Дыши! — повторила Кэролайн еще более властным тоном.
Молодой человек снова выдохнул — нелепо, беспомощно.
— Ты сознаешь, — отрывисто бросила Кэролайн, — что за пять минут ты лишился пяти тысяч долларов?
Мерлину на мгновение показалось, что молодой человек с мольбой упадет на колени, но таково уж благородство человеческой натуры: он продолжал стоять на месте и даже еще раз выдохнул — отчасти от взволнованности, а отчасти, безусловно, в смутной надежде вновь снискать утраченное расположение.
— Ты осел! — крикнула Кэролайн. — Еще раз, только один раз, это повторится, и ты вылетишь из колледжа и отправишься на работу.
Эта угроза настолько потрясла молодого человека, что он побелел — сделавшись еще бледнее, чем это было свойственно ему от природы. Однако Кэролайн на этом не закончила:
— Думаешь, я не знаю, кем меня считают и ты, и твои братья — да-да, и твой дурень-отец? Знаю. Считаете, что я в маразме. Считаете, будто я уже ни на что не гожусь. Так вот нет! — Она ударила себя в грудь кулаком, словно демонстрируя физическую несокрушимость. — И мозгов у меня останется больше, чем у вас всех, вместе взятых, было от рождения, даже тогда, когда вы солнечным деньком положите меня на стол в гостиной!
— Но, бабушка…
— Помолчи. Ты — тощенький прутик, а не юноша. Да если бы не мои деньги, вышел бы из тебя кто-нибудь получше, чем помощник брадобрея где-нибудь в Бронксе? Покажи свои руки. Тьфу! Руки, годные только для бритья… И ты осмеливаешься грубить мне — мне, когда за мной волочились три графа и один самый что ни на есть настоящий герцог, уж не говоря о полудюжине папских наместников, которые меня осаждали от самого Рима до самого Нью-Йорка. — Кэролайн умолкла и, переведя дух, велела: — Стань прямо и дыши!
Молодой человек послушно выдохнул. Тут дверь как раз отворилась и в лавку ворвался средних лет господин, шляпа и пальто которого были отделаны мехом, но, сверх того, казалось, что тем же мехом отделаны его верхняя губа и подбородок.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Искал вас по всему городу. Звонил вам домой, и ваш секретарь сказал, что вы, кажется, отправились в книжную лавку «Мунлайт…»
Кэролайн раздраженно его прервала:
— Я вас наняла, чтобы выслушивать ваши мемории? Вы мой гувернер или мой брокер?
— Ваш брокер, — признался отделанный мехом господин, несколько опешив. — Прошу прощения. Я насчет тех акций фонографической компании. Могу продать их по сто пять.
— Так продавайте!
— Очень хорошо. Но я думал, что лучше…
— Идите и продавайте. Я беседую с внуком.
— Очень хорошо. Я…
— Всего доброго.
— Всего доброго, мадам.
Отделанный мехом господин слегка поклонился и не без оторопи покинул лавку.
— Что касается тебя, — Кэролайн повернулась к внуку, — стой где стоишь и помалкивай.
Она окинула Мерлина взглядом с ног до головы уже без неприязни. Потом улыбнулась, и он понял, что тоже улыбается. Оба вдруг залились дребезжащим, непроизвольно вырвавшимся хихиканьем. Кэролайн ухватила Мерлина за руку и потащила его за собой в другой конец лавки. Там они остановились друг напротив друга и дали волю затяжному приступу старческого веселья.
— Только так, — со злорадным торжеством еле выговорила Кэролайн. — Старичью вроде меня только одно доставляет радость: чувство, что ты способна заставить окружающих плясать вокруг тебя на задних лапках. Быть старой и богатой, имея нищих наследников, почти так же приятно, что быть молодой и красивой в окружении сестер-дурнушек.
— Да уж, — хохотнул Мерлин. — Понимаю. Завидую вам.
Кэролайн кивнула, прищурившись:
— В последний раз, когда я была здесь, сорок лет тому назад, вы были молодым человеком и очень расположены повеселиться.
— Верно, — сознался Мерлин.
— Мой визит, должно быть, много для вас значил.
— Угадали! — воскликнул Мерлин. — Я думал — привык думать поначалу, что вы настоящая, то есть из плоти и крови.
Кэролайн рассмеялась:
— Многие считали меня неземным существом.
— Но теперь, — взволнованно продолжал Мерлин, мне все понятно. Понимание приходит к нам, старикам, после того, как многое теряет свое значение. Теперь мне ясно, что тем вечером, когда вы танцевали на столешнице, вы всего лишь воплощали мое романтическое стремление к прекрасной и порочной женщине.
Прежние глаза Кэролайн были где-то далеко-далеко, голос ее казался эхом забытого сна.
— Ох как я тогда отплясывала! Помню-помню.
— Вы тогда на меня покушались. Олив готовилась вот-вот заключить меня в объятия, а вы предостерегали от несвободы, которая отняла бы у меня положенную мне меру юной беспечности. Но похоже, предостережение уже не успело возыметь действия. Слишком оно запоздало.
— Ты совсем состарился, — туманно заметила Кэролайн. — Я и не думала.
— А я не забыл и того, что вы сотворили со мной, когда мне было тридцать пять. Меня потрясло, как вы устроили тот уличный затор. Успех это имело оглушительный. Что за красоту и могущество вы излучали! Живым воплощением и того и другого вы стали даже для моей жены — и внушили ей страх. Не одну неделю мне хотелось затемно ускользнуть из дому и выкинуть из головы тягомотное существование — слушать музыку и потягивать коктейли с девушкой, в обществе которой я чувствовал бы себя молодым. Но дальше… дальше я перестал понимать, как это сделать.
— А теперь ты вконец одряхлел. — Кэролайн, явно впечатленная, отодвинулась от Мерлина подальше.
— Да, оставьте меня! — воскликнул он. — Вы тоже состарились; душа увядает, как и кожа. Вы явились сюда только затем, чтобы напомнить мне о том, что предпочтительней забыть: что бедным старикам живется, по-видимому, хуже, чем старикам богатым; напомнить мне о том, что мой сын вправе бросить мне обвинение в беспросветной неудаче?
— Давай сюда мне мою книгу! — жестко распорядилась Кэролайн. — Живей, старичина!
Мерлин, взглянув на нее еще раз, терпеливо подчинился. Он поднял книгу с пола и подал ее Кэролайн, покачав головой, когда она протянула ему чек.
— К чему разыгрывать этот фарс с оплатой? Когда-то вы понудили меня порушить это самое помещение.
— Да! — гневно отрезала Кэролайн. — И рада этому. Очень может быть, что именно здесь рухнула моя жизнь.
Она окинула Мерлина взглядом, в котором презрение мешалось с плохо скрытой неловкостью, коротко буркнула что-то внуку-урбанисту и двинулась к выходу.
И Кэролайн исчезла — из книжной лавки Мерлина — из его жизни. Дверь захлопнулась. Вздохнув, Мерлин поплелся к стеклянной перегородке, за которой над пожелтевшими конторскими отчетами корпела умудренная годами, вся в морщинах мисс Маккракен.
Мерлин всмотрелся в ее высохшее, покрытое сетью морщин лицо, ощутив прилив какой-то непонятной жалости. Она-то, во всяком случае, получила от жизни куда меньше, чем он. Ни разу в незабываемые мгновения не придавал ее существованию восторга и смысла, возникая непрошеным, бунтарский романтический дух.
Мисс Маккракен оторвалась от бумаг и спросила:
— И в старости все такая же заводная, не правда ли?
Мерлин вздрогнул:
— Кто?
— Старая Алисия Дир. Ах да, теперь она, конечно, миссис Томас Оллердайс — вот уже тридцать лет как.
— Что? Я вас не понимаю.
Мерлин, широко раскрыв глаза, рухнул как подкошенный на свой вращающийся стул.
— Да ну как же, мистер Грейнджер, не говорите мне только, что вы о ней забыли: ведь она целых десять лет слыла главной достопримечательностью Нью-Йорка. Ну как же… А однажды, когда начался бракоразводный процесс с Трокмортоном, ее появление на Пятой авеню вызвало такой ажиотаж, что случился транспортный затор. Неужто вы не читали об этом в газетах?
— Сроду не имел такой привычки.
Седая голова Мерлина шла кругом.
— Ладно, но не могли же вы забыть тот случай, когда Алисия ворвалась сюда и порушила весь бизнес. Знаете, я тогда едва удержалась и чуть-чуть не попросила мистера Мунлайта Квилла дать мне расчет.
— Вы хотите сказать, что вы тогда ее — видели?
-— Видела! Да как же не увидеть, когда вокруг стоял такой грохот. Одному богу известно, что было у мистера Мунлайта Квилла на душе, но он, конечно же, и словечка не вымолвил. Он на ней был просто помешан, а она вертела им как хотела. Стоило ему только воспротивиться ее капризу, как она тут же грозила обо всем донести его жене. И поделом ему! Надо же, такой человек — и попался на крючок смазливой авантюристке! Денег, конечно же, ему для нее никогда не хватало, хотя доходы от продаж были тогда приличные.
— Но когда я ее видел, — запинаясь, проговорил Мерлин, — то есть когда я думал, что ее вижу, она жила с матерью.
— С матерью? Чепуха! — возмутилась мисс Маккракен. — У нее там была компаньонка, которую она называла «тетушкой», но та скорее мне приходилась родней, чем Алисии. Да, добродетельной ее не назовешь, но и в уме не откажешь. Сразу же после развода с Трокмортоном она вышла замуж за Томаса Оллердайса — и обеспечила себя на всю жизнь.
— Да кто она такая? — вскричал Мерлин. — Ради бога, она что, ведьма?
— Куда там! Просто-напросто Алисия Дир — танцовщица, конечно же. В те времена в каждой газете красовалась ее фотография.
Мерлин сидел недвижно, охваченный внезапным изнеможением. Теперь он и в самом деле стал стариком — настолько дряхлым, что уже не в силах был вообразить себя молодым; настолько дряхлым, что мир утратил для него все свое очарование: оно не перелилось в лица детей и надежные, греющие душу жизненные утехи, нет — оно исчезло за гранью всякого восприятия. Мерлину больше не суждено было улыбаться или весенними вечерами посиживать в долгой задумчивости у окна, откуда доносились детские возгласы, мало-помалу превращаясь в голоса его товарищей по мальчишеским играм, звавших его присоединиться к ним, пока еще не совсем стемнело. Теперь он слишком одряхлел даже для воспоминаний.
Вечером Мерлин ужинал с женой и сыном (оба они пользовались им для каких-то своих непонятных целей). Олив сказала:
— Не сиди как истукан. Скажи хоть слово.
— Пусть лучше молчит, — пробурчал Артур. — Ему только дай волю, так он в сотый раз расскажет историю, которую мы уже назубок выучили.
В девять часов Мерлин потихоньку взобрался наверх, в спальню. Плотно притворив за собой дверь, он постоял минутку на месте: тощие руки и ноги ходили у него ходуном. Теперь он понял, каким дураком прожил всю свою жизнь.
«О, Рыжеволосая Ведьма!»
Но было слишком поздно. Он разгневал Провидение тем, что противостоял слишком многим искушениям. Впереди Мерлина ждали только небеса, где он встретится только с теми, кто, подобно ему, растратил земную жизнь впустую.
Примечания
[1] Дешевое красное вино (фр.).
[2] Черт побери! (фр.)
[3] Уильям Дженнингс Брайан(1860–1925) дважды, в 1896 и 1900 гг., соперничал на президентских выборах с Уильямом Маккинли (1843–1901), и оба раза безуспешно; презрительную кличку Адам-и-Ева получил, будучи ярым противником теории Дарвина.
4
Выпущенный в 1881 г. роман Анатоля Франса; американское издание (в переводе Лафкадио Хирна) вышло в 1890 г.
Оригинальный текст: O, Russet Witch!, by F. Scott Fitzgerald.