Френсис Скотт Фицджералд
Муж и жена
1
Однажды — молодые Матеры были тогда женаты уже больше года — Жаклин случайно зашла к мужу на работу, в его маклерскую контору, где он более чем преуспевал. У открытой двери его кабинета она внезапно остановилась:
— Ах, простите…
Ее появление прервало довольно тривиальную, однако любопытную сценку. Молодой человек, которого, как она знала, звали Бронсон, горячо и сильно тряс руку ее мужа. Заслышав шаги, оба мужчины, стоявшие у стола, обернулись, и Жаклин заметила, что у Бронсона красные глаза.
Он тут же вышел, как-то смущенно бросив «Здравствуйте!», а она вошла в кабинет мужа.
— Что тут делал Эд Бронсон? — с любопытством спросила она.
Джим Матер улыбнулся и тихонько усадил ее на стул.
— Он просто заскочил на минутку, — легко ответил он. — Как дома?
— Все в порядке. — Она внимательно на него посмотрела. — Что он хотел? — настаивала она.
— О, ему просто нужно было повидать меня… по одному вопросу.
— По какому?
— Ну, по одному вопросу. По делу.
— А почему у него красные глаза?
— В самом деле? — Он уставился на нее самым невинным образом, и они оба дружно рассмеялись. Жаклин встала, обошла вокруг стола и села на вращающийся стул.
— Ты мог бы все-таки поделиться со мной, — заявила она. — Я останусь здесь, пока ты не скажешь.
— Видишь ли… — Он замолчал, хмурясь. — Он хотел, чтобы я оказал ему небольшую услугу.
Тут Жаклин все поняла, вернее, ее разум, едва ли не случайно, угадал правду.
— О-о! — Ее голос напрягся. — Ты дал ему денег?
— Немного.
— Сколько же?
— Всего три сотни.
— В с е г о три сотни? — Голос Жаклин зазвенел, как бессемеровская сталь. — Сколько мы тратим в месяц, Джим?
— Э-э… наверное, сотен пять-шесть. — Он неловко переступил с ноги на ногу. — Послушай, Джек. Бронсон их вернет. У него неприятности с какой-то девушкой в Вудмере…
— Еще бы! Знает, что ты добрая душа, не откажешь, — прервала его Жаклин.
— Нет, все было не так, — упрямо отрицал он.
— А тебе не кажется, что мне тоже могли бы пригодиться эти три сотни? — спросила она. — Что ты, например, думаешь насчет поездки в Нью-Йорк, той самой, которую мы так и не смогли себе позволить в ноябре?
Деланная улыбка исчезла с лица Матера. Он встал и закрыл дверь.
— Послушай, Жаки, — начал он, — ты этого не понимаешь. Бронсон один из тех, с кем я чуть ли не каждый день встречаюсь за ленчем. Еще детьми мы играли вместе, вместе ходили в школу. Неужели ты не видишь, что я как раз тот человек, к которому он вправе обратиться в нужде? И вот почему я ну никак не мог ему отказать.
Жаклин повела плечами, словно хотела стряхнуть с себя эти доводы.
— А я уверена, — решительно сказала она, — что человек он никудышный, вечно пьян. Если уж не хочет работать, так и жить за твой счет у него тоже нет никакого права.
Они сидели за столом друг против друга, каждый с видом человека, разговаривающего с ребенком. Оба начинали свою речь с «послушай!», и было очевидно, что терпение и того и другого на пределе.
— Если ты не можешь понять, то и я не могу убедить тебя. — Нотка раздражения, прозвучавшая в голосе Матера, положила конец этому напряженному разговору. — Иногда между людьми существуют какие-то обязательства, и их приходится выполнять. Это сложнее, чем простой отказ, особенно в таком деле, как мое, где слишком многое зависит от воли других людей.
Говоря это, Матер уже надевал пальто. Домой на ленч они возвращались трамваем, поскольку старую свою машину продали, а новую собирались купить только весной.
Но именно в этот день трамвай был явно некстати. Спор в конторе мог быть забыт при иных обстоятельствах, но то, что последовало за ним, еще больше разбередило старые обиды.
Они прошли в переднюю часть вагона. Был конец февраля, и лучи щедрого солнца прямо на глазах превращали жалкие остатки уличного снега в веселые грязные ручейки, шумевшие в канавах. В трамвае было свободно, никто даже не стоял. Вагоновожатый открыл окно, и свежий бриз выдул из вагона остаток зимней стужи.
Жаклин было приятно сознавать, что ее муж, сидевший рядом, красивее и добрее других мужчин. Глупо пытаться его изменить. Может, этот Бронсон и вернет деньги. Во всяком случае, триста долларов — не состояние. Конечно, он не имел никакого права это делать, но все же…
Ее размышления были прерваны потоком пассажиров, ринувшихся по проходу. Жаклин хотелось, чтобы люди, кашляя, прикрывали рты руками и чтобы Джим поскорее купил новую машину; ведь в этих трамваях того и гляди что-нибудь подхватишь.
Она обернулась к Джиму, чтобы сказать ему это, но он встал, уступив свое место женщине, стоявшей в проходе. Та, даже не поблагодарив, села. Жаклин нахмурилась.
Женщина была лет пятидесяти и по размерам своим — громадина. Сначала она довольствовалась тем, что занимала уступленную ей часть сиденья, но мало-помалу стала теснить соседей, пока наконец этот процесс не принял форму грубого нарушения границ. Когда вагон наклоняло в сторону Жаклин, женщина начинала сползать вместе с ним, когда же его наклоняло в другую сторону, она каким-то непостижимым образом умудрялась закрепиться на захваченной территории и не отдавать завоеванное.
Жаклин встретилась глазами с мужем, и в ее сердитом взгляде он прочел откровенное неодобрение своего поступка. Беззвучно извинившись, он тут же углубился в изучение рекламы автомобилей в газете. Толстуха еще раз надвинулась на Жаклин, на этот раз едва не смяв ее, и — о ужас! — обратив к Жаклин свои заплывшие, противненькие глазки, кашлянула ей прямо в лицо.
С приглушенным восклицанием негодования Жаклин вскочила на ноги, быстро и грубо протиснулась мимо толстенных коленей и устремилась, розовая от ярости, к задней площадке вагона. Там она ухватилась за ремень, и Джим, порядком встревоженный, не замедлил оказаться рядом.
Они не обменялись ни словом и в течение примерно десяти минут, остававшихся до их остановки, стояли бок о бок молча; мужчины, сидевшие впереди, похрустывали газетами, добродетельно уткнув глаза в карикатуры.
— Надо же быть таким идиотом, — набросилась Жаклин на мужа, когда они вышли из вагона. — Ты видел, кому ты уступил место? Почему ты хоть иногда не думаешь обо мне, но заботишься о каждой корове?
— Откуда мне было знать…
Но Жаклин никогда еще не была так зла на него — да и редко кто мог по-настоящему злиться на Матера.
— Ты видел — разве хоть один из тех мужчин в вагоне встал ради меня? Не удивительно, что в прошлый понедельник вечером мы никуда не могли пойти: ты слишком устал. Наверно, опять уступил свое место какой-нибудь… какой-нибудь прачке-полячке, которая здорова как бык и которой н р а в и т с я стоять!
Они шли по слякоти, по лужам. Смущенный и расстроенный, Матер не мог ни оправдаться, ни защититься.
В глазах Жаклин промелькнул странный огонек. Ее заключительные слова были особенно неприятны Матеру:
— Беда с тобой, Джим. Простота твоя — хуже воровства, а все потому, что ведешь ты себя как какой-нибудь первокурсник колледжа — ни дать ни взять профессионально хороший парень.
2
Этот инцидент и вызванные им неприятности постепенно забылись благодаря широкой, доброй натуре Матера. Отзвуки случившегося шли в течение нескольких дней по ниспадающей каденции и наконец совсем стихли, перейдя в мягкий лимб забвения. Я говорю «лимб», потому что забвение, к несчастью, никогда не бывает полным. Все заглушил тот факт, что Жаклин с привычными для нее уступчивостью и терпимостью принялась за долгое, трудное, требовавшее всех ее усилий вынашивание ребенка.
Стоял апрель, а машины они так и не купили. Матер вдруг обнаружил, что у него, по сути, не было никаких накоплений и что еще через полгода у него на руках окажется семья. Это его тревожило. Едва заметные морщинки тенью легли вокруг его честных, добрых глаз. Теперь он трудился до позднего вечера и часто приносил домой не сделанную за день работу. Покупку машины пришлось на некоторое время отложить.
Погожий апрельский день. Казалось, весь город вышел на Вашингтон-стрит. Жаклин медленно шла мимо магазинов, размышляя без страха и уныния о той форме жизни, которую ей теперь произвольно навязывали. В воздухе уже стояла сухая летняя пыль, солнце весело отскакивало от зеркальных дверей, а лужицы бензина на асфальте сияли множеством радужных пятен.
Жаклин остановилась. Не далее шести футов от себя она увидела у самого тротуара яркий спортивный родстер. В одном из двух мужчин, стоявших подле новой машины, она узнала молодого Бронсона.
— Что, нравится? — услышала она слова Бронсона, небрежно брошенные собеседнику. — Купил сегодня утром.
Жаклин резко повернулась и, быстро стуча каблуками, направилась к конторе мужа. Коротко, как всегда, кивнув стенографистке, она прошла мимо нее в кабинет Джима. Матер удивленно взглянул на нее — настолько неожиданным было её появление.
— Джим, — тут же, не отдышавшись, начала она, — Бронсон вернул тебе те три сотни?
— Ну… нет, пока нет. Он заходил на прошлой неделе, просил еще немного подождать — у него сейчас затруднения.
Ее глаза сверкнули злым торжеством:
— Затруднения? В самом деле? Так вот, он только что купил новый спортивный родстер, который стоит по меньшей мере тысячи две с половиной.
Он недоверчиво покачал головой.
— Я видела и его, и машину, — настаивала она. — И слышала, как он говорил, что только что купил ее.
— Ом сказал мне, что у него затруднения, — беспомощно повторил Матер.
Из груди Жаклин вырвалось нечто похожее на вздох со стоном.
— Он в о с п о л ь з о в а л с я тобой! Он знал, что к тебе легко подступиться, и воспользовался тобой. Неужто ты этого не понимаешь? Он хотел, чтобы ты купил ему машину, и ты к у п и л! — Она горько засмеялась. — Он, конечно, подыхает теперь со смеху, думая, как легко он тебя провел.
— Ну нет! — запротестовал Матер. — Ты, должно быть, приняла за него кого-то другого…
— Мы ходим пешком, а он ездит за наши деньги, — возбужденно прервала она его. — Вот это забавно — забавно! Не будь это такой дикостью, это было бы просто смешно. Послушай! — Ее голос стал резче, в нем зазвучало презрение. — Половину своего времени ты тратишь на людей, которым наплевать на то, кто ты и что с тобой станет. Ты уступаешь место в трамвае всяким коровам и приходишь домой таким усталым, что едва можешь двигаться. Тебя выбирают во всякие комитеты, которые отрывают тебя от дела по крайней мере на час в день, и за это ты не получаешь ни цента. Тебя… вечно… кто-нибудь и с п о л ь з у е т в своих целях! Я этого не вынесу. Я начинаю думать, что вышла замуж не за мужчину, а за профессионального самаритянина, готового прислуживать всем и каждому.
Закончив свою инвективу, Жаклин неожиданно покачнулась и опустилась на стул.
— Как раз сейчас, — с надрывом продолжала она. — я очень нуждаюсь в тебе. Мне нужны твоя сила, твое здоровье и твои руки на моих плечах. А ты… ты раздаешь их всем, и они становятся такими слабыми, когда доходят до меня, что…
Он стал перед женой на колени и ласково прижал ее голову к плечу.
— Прости, Жаклин, — покорно сказал он, — я буду осторожнее. Я не понимал, что делал.
— Ты самый лучший человек на свете, — хрипло пробормотала Жаклин, — но я хочу всего тебя и лучшее в тебе для себя.
Он гладил и гладил ее волосы. Оба молчали. Казалось, мир и покой снизошли на них.
— О, простите, — донесся из дверей голос мисс Кланси, и Жаклин неохотно подняла голову.
— Что такое?
— Пришел мальчик с какими-то ящиками. Наложенный платеж.
Матер встал и последовал за мисс Кланси.
— Пятьдесят долларов.
В это утро он не заходил в банк и сейчас, порывшись в бумажнике, обнаружил, что заплатить нечем.
— Минуточку, — рассеянно сказал он.
Его мысли были заняты Жаклин — Жаклин, которая казалась увядшей в своем горе и поджидала его в другой комнате. Он вышел в коридор и открыл дверь с надписью «Клейтон и Дрейк, маклеры»:
— Доброе утро, Фред!
Дрейк, небольшой лысый человечек лет тридцати, в пенсне, встал из-за стола и пожал ему руку.
— Доброе утро, Джим! Чем могу служить?
— Тут пришел мальчик, принес кое-что наложенным платежом, а у меня ни цента. Не одолжишь ли мне пятьдесят долларов до второй половины дня?
Дрейк пристально посмотрел на Матера. Потом медленно и выразительно покачал головой — не вниз и вверх, а из стороны в сторону.
— Прости, Джим, — сухо ответил он, — я взял себе за правило никому и ни на каких условиях не давать в долг. Я не раз видел, как из-за этого ломается дружба.
— Что-о?
Матер уже вышел из рассеянности, и в этом односложном слове открыто прозвучало удивление. Но тут автоматически сработал его природный такт, придя на помощь и диктуя нужные слова. Его немедленным желанием было как-то облегчить Дрейку отказ. Но мозг его неожиданно отупел.
— О, понимаю. — Он закивал, словно во всем соглашаясь с Дрейком, словно и сам он часто задумывался о необходимости для себя подобных правил. — Я понимаю, как ты, должно быть, чувствуешь себя. Ну… я только… я не хотел, чтобы ты из-за чего-то там нарушал свои принципы. Это, конечно, хорошее дело…
Они поговорили еще с минуту. Дрейк с легкостью вышел из неловкого положения: он, очевидно, долго репетировал эту роль и теперь одарил Матера лучезарнейшей улыбкой.
Матер вежливо простился с ним и вернулся в контору, оставив Дрейка под впечатлением, что он, Дрейк, самый тактичный человек в городе. Матер знал, как создать у человека такое впечатление. Но когда он вошел в свой кабинет и увидел, как его жена уныло смотрит в окно на солнечный свет, он сжал кулаки, и его рот принял необычно жесткую форму.
— Да, Жаки, — медленно сказал он, — пожалуй, во многом ты права, а я чертовски неправ.
3
В течение последующих трех месяцев Матер много думал о прошедших годах. Жизнь его, как он все время считал, сложилась необычайно счастливо. Трения между людьми, между человеком и обществом, которые ожесточают большинство из нас и делают грубыми, циничными и сварливыми, в его жизни возникали редко. Ему бы никогда раньше и в голову не пришло, что он за это чем-то заплатил, но теперь он видел, что всегда — да, всегда! — он выбирал торную дорогу, лишь бы избежать вражды и споров и даже возникновения каких бы то ни было неприятных вопросов.
Набралось, например, немало денег, которые он дал разным людям взаймы частным образом — всего что-то около тысячи трехсот долларов — и которых, как он понял теперь, в своем душевном просветлении, ему больше никогда не видать. Понадобился более жесткий женский ум Жаклин, чтобы заставить его в это поверить. Только теперь, когда он был обязан Жаклин тем, что у него еще сохранились деньги в банке, он стал жалеть об этих ссудах.
И в том, что он постоянно делает разные одолжения — одному, другому, третьему, — Жаклин тоже была, несомненно, права. Общая сумма — во времени и в растраченной энергии — казалась ужасающей. Но таким уж он, видно, родился. Ему было приятно делать одолжения. Ему нравилось, когда о нем хорошо думали. Но теперь Матеру неожиданно пришло в голову: а не потакал ли он всего-навсего собственному тщеславию? Заподозрив это, он, как всегда, был не совсем справедлив к себе. А правда-то как раз состояла в том, что Матер был по сути своей романтиком — и притом безнадежнейшим.
Он решил, что именно эта нелепая трата себя так утомляла его к вечеру, понижала эффективность работы и почти не оставляла его для Жаклин, которая с каждым месяцем становилась тяжелей и скучней и все долгие летние дни просиживала на затененной веранде, поджидая, когда же послышатся его шаги.
И чтобы не огорчать ее, Матер отказался от многого — в том числе от президентства в ассоциации бывших студентов его колледжа. Он пустил на самотек и многие другие дела, которые еще совсем недавно считал почему-то важными. Выбирали его, например, членом какого-нибудь комитета, и тут же — по привычке — назначали председателем. А остальные избранники немедля удалялись куда-то на задний план, где их почему-то было уже не отыскать. Теперь с подобными вещами покончено! Он стал избегать любителей просить о разных одолжениях и старался скрыться, едва ловил восторженный взгляд кого-нибудь из членов своего клуба. Перемена в нем происходила медленно. Вряд ли он был таким уж неискушенным — при других обстоятельствах отказ Дрейка нисколько не удивил бы его. И если бы ему рассказали о чем-то подобном, он не стал бы над этим много раздумывать. Но теперь он увидел все в другом, подлинном, жестком свете.
Была середина августа, последние знойные дни. В конторе Матера занавески в широко распахнутых окнах едва колыхались, словно поникшие в штиль паруса. Матер волновался: Жаклин переутомилась и теперь расплачивалась за это страшными головными болями. А весь бизнес, казалось, апатично замер. В то утро он так раздраженно разговаривал с мисс Кланси, что она взглянула на него в немом изумлении. Он сразу же извинился, а после жалел об этом. Он-то работал и работал, черт возьми, на полной скорости в эту жару, а почему она не может?
Вот мисс Клэнси снова подошла к его двери, и он, чуть нахмурясь, оторвал глаза от бумаг.
— Мистер Эдвард Лейси.
— Хорошо, — равнодушно ответил он.
Старик Лейси, меланхолическая фигура, — блестящее начало в восьмидесятых годах, а сейчас один из городских неудачников. Матер никак не мог представить, что за дела у Лейси к нему, — наверно, все те же вечные просьбы…
— Добрый день, мистер Матер!
На пороге стоял маленький, седовласый, торжественный человек. Матер встал и вежливо с ним поздоровался.
— Вы заняты, мистер Матер?
— Ну, не так чтобы очень. — Он сделал легкий нажим на последнем слове.
Мистер Лейси сел, чувствуя себя, видимо, крайне неловко.
— Мистер Матер, не найдется ли у вас для меня пять минут? Я бы хотел вам кое-что рассказать. Вам это, наверное, будет небезынтересно.
Матер кивнул. Его интуиция подсказала ему, что сейчас обязательно начнутся просьбы о каком-нибудь одолжении, но он очень уж устал за день и теперь утомленно оперся подбородком на руку, радуясь про себя возможности отвлечься от работы.
— Видите ли, — продолжал мистер Лейси, и Матер заметил, что его руки, теребившие шляпу, которую он то и дело прижимал к себе, дрожали, — в восемьдесят четвертом мы с вашим отцом были большими друзьями. Вы, конечно слышали как он говорил обо мне?
Матер кивнул.
— На его похоронах я был в числе тех, кто нес крышку от гроба. Когда-то мы были… очень дружны. Вот почему я и пришел сегодня к вам. Никогда в жизни я еще ни к кому не приходил так, как пришел к вам, мистер Матер, — пришел, по сути, к незнакомому мне человеку. Что делать? Все мы стареем, друзья умирают, или уезжают, или же тебя разлучает с ними какое-нибудь недоразумение. И дети твои умирают, если только тебе не повезет и ты не уйдешь из жизни раньше, и в конце концов остаешься один. Без друзей. В изоляции. — Он слабо улыбнулся. Его руки прямо-таки прыгали. — Однажды, это было давно, чуть ли не сорок лет назад, ваш отец пришел ко мне и попросил у меня тысячу долларов. Я был на несколько лет старше его, и дел с ним мне иметь не приходилось. В те дни это были большие деньги, а у него ни залога, ни гарантии, кроме какого-то плана в голове. Но мне нравилось, как он смотрел на вещи — смотрел только своими глазами, — вы меня простите, вы очень на него похожи, и я дал ему деньги, дал под честное слово.
Мистер Лейси помолчал.
— Под честное слово, — повторил он. — Тогда я мог себе это позволить. И я ничего не потерял. Не успел истечь год, как он вернул деньги, да еще с шестью процентами дохода.
Матер карандашом рисовал на промокашке треугольнички. Он знал, что приближается, и мускулы его напряглись: ему надо было набраться сил для отказа, который все-таки придется сделать.
— Я теперь старик, мистер Матер, — продолжал надтреснутый голос. — Потерпел фиаско — я неудачник, только зачем говорить об этом сейчас. У меня есть дочь, незамужняя дочь, которая живет со мной. Она работает стенографисткой и очень добра ко мне. Мы живем вместе на Селби-авеню, у нас квартира, и довольно неплохая.
Мистер Лейси горестно вздохнул. Он пытался и одновременно боялся подойти к своей просьбе. Страховка — вот в чем, оказывается, было дело. Полис на десять тысяч долларов. Конечно, назанимал под него до предела, и вот наступил критический момент: он может потерять всю сумму, если не сумеет в ближайшее время достать четыреста пятьдесят долларов. У них с дочерью было всего семьдесят пять. Друзей у них нет — это он уже говорил, — а сами они…
Матер не в силах был более выносить эту печальную историю. Денег он, конечно, не даст, но надо было по крайней мере избавить старика от мучительной агонии унижения.
— Мне жаль, мистер Лейси, — прервал он просителя как можно мягче, — но я ничем не могу помочь.
— Нет? — Старик посмотрел на него выцветшими, моргающими глазами, в которых, казалось, уже не было страха перед возможным отказом, как не было в них и следа других человеческих чувств, кроме единственного — гнетущей заботы. И только в одном выражение его лица изменилось — чуть приоткрылся рот.
Матер опять устремил глаза на промокашку.
— Скоро у нас будет ребенок, на это нужны деньги. Было бы нечестным по отношению к моей жене отрывать от нее или от ребенка… именно сейчас…
Его речь перешла в какое-то бормотание. Он обнаружил, что говорит вcякие банальности. О том, что дела идут неважно, о разных трудностях, — и говорит с отвратительной легкостью.
Мистер Лейси не спорил. Он поднялся со стула, нисколько не изменившись в лице. Только руки его все еще дрожали, и они беспокоили Матера. Старик извинялся, просил простить, что побеспокоил в такое время. Возможно, что-нибудь подвернется. Он думал, что, может, у мистера Матера есть свободные… ну, он человек, к которому можно обратиться, потому что он сын старого друга…
Уходя, он никак не мог открыть наружную дверь. Мисс Кланси помогла ему. Жалкий и несчастный, он поплелся по коридору, мигая бесцветными глазами.
Джим Матер стоял у стола. Закрыв лицо рукой, он неожиданно вздрогнул, словно от холода. Но предвечерний воздух был горяч, как в тропический полдень.
4
Часом позже, в сумерках, когда он стоял на углу, поджидая трамвай, стало еще жарче. Дорога домой занимала двадцать пять минут, и он купил газету, чтобы дать пищу своему апатичному мозгу. В последнее время жизнь казалась ему уже не такой счастливой, не такой очаровательной. То ли он больше узнал о жизни и людях, то ли с годами, такими торопливыми, его оптимизм начал постепенно испаряться.
Такого, например, как сегодня, с ним никогда еще не случалось. Из головы все никак не шел этот старик. Матер представлял себе, как Лейси тащится по этой проклятой жаре домой — пешком, наверное, чтобы сэкономить деньги, — открывает дверь маленькой душной квартиры и признается своей дочери, что сын его друга не смог его выручить. Весь вечер они будут строить безнадежные планы, пока наконец не пожелают друг другу покойной ночи, — отец и дочь, волею случая изолированные в этом мире, пойдут спать и будут лежать в своих постелях без сна в патетическом одиночестве.
Подошел трамвай, и Матер отыскал себе место в передней части вагона рядом с пожилой женщиной, которая, отодвинувшись, недовольно на него посмотрела. На следующей остановке, в районе магазинов, целая толпа девушек хлынула в вагон, и Матер развернуп свою газету. В последнее время он перестал потакать своей привычке уступать место. Жаклин права — любая молодая женщина может постоять не хуже него. Уступать место глупо — всего лишь жест. Такое время: вряд ли хоть одна женщина из десяти поблагодарит тебя за услугу.
В трамвае было душно, и он отер лот со лба. Вагон был забит до отказа, и когда трамвай поворачивал, женщину, стоявшую рядом, бросило ему на плечо. Матер глубоко вдохнул горячий и неподвижный вагонный воздух и постарался сосредоточиться на карикатуре в самом верху спортивной страницы.
— Проходите вперед, пожалуйста! — Тупую человеческую массу пронизал грубый, раздраженный голос кондуктора. — Впереди много места!
Толпа сделала слабую попытку двинуться вперед, но двигаться уже было некуда. Вагон снова повернул за угол, и снова женщину рядом с Матером бросило ему на плечо. В другие времена он бы уступил свое место, хотя бы ради того, чтобы не обращать на себя внимания. Он начинал чувствовать себя неприятно хладнокровным, И трамвай был отвратителен. Следовало бы выпускать на линию побольше вагонов в такие знойные дни.
И вот уже, кажется, в пятый раз принялся он рассматривать картинки на страничке юмора. На одной был изображен побирушка, и печальный образ мистера Лейси настойчиво стремился занять его место. Боже! А если старик действительно умрет с голоду… если он вдруг бросится в реку!
«Когда-то, — думал Матер, — он помог моему отцу. Не сделай он этого, моя собственная жизнь, возможно, была бы совсем иной, а не такой, как она сложилась. Но тогда Лейси мог себе это позволить… а я не могу».
Чтобы вытеснить из головы этот образ, Матер заставил себя думать о Жаклин. Он снова и снова повторял себе, что, уступив Лейси, он принес бы Жаклин в жертву старому неудачнику; ведь тот испытал все свои возможности и все-таки провалился.
Матер взглянул на часы. Ехали уже десять минут. Осталось еще пятнадцать, а жара все усиливается. Женщина еще раз коснулась его, и, выглянув в окно, он увидел, что они поворачивают — последний раз — в центре города.
«А может, все-таки уступить ей место?» — подумал Матер. В последнем прикосновении женщины он почувствовал, как сильно она устала. Если бы он был уверен, что это пожилая женщина… только ткань ее платья, коснувшись его руки, почему-то создала у него обратное впечатление. Он не смел взглянуть вверх. Он боялся той мольбы, которая может оказаться в глазах, если они старые, и резкого презрения, если молодые.
Следующие пять минут его мозг, как в густом горячем тумане, тупо бился над тем, что казалось ему теперь сложнейшей проблемой: уступить место или нет. Он начал думать, что, уступив, он как бы частично искупит свою вину перед мистером Лейси. Это, наверно, ужасно — совершить два таких хладнокровных поступка подряд.
Матер снова стал смотреть на карикатуры, но тщетно. Он должен думать о Жаклин. Он так устал, а если будет стоять, то вообще вконец обессилеет. Жаклин ждет его, он ей нужен. Она будет в унынии, и ей, конечно, захочется, чтобы после ужина он ее приголубил. А если он устанет, это будет нелегко сделать. А лягут спать — она то и дело будет просить что-нибудь подать ей: лекарство или стакан холодной воды. И ему было ненавистно выказывать свою усталость. Она ведь может все заметить и от чего-нибудь воздержаться, хоть это и будет ей нужно.
Женщину еще раз качнуло, и на этот раз она словно осела. Тоже устала. Да, изматывает работа. Обрывки разных поговорок о труде и длинном дне поплыли в его сознании. Все в мире устали — эта женщина, например, чье тело так обмякло, так странно навалилось на него. Но для него прежде всего — собственный дом и его Жаклин, которую он любит и которая ждет его там. Он должен беречь свою силу для нее, и потому он снова и снова повторял про себя, что ни за что не уступит места.
Послышался чей-то долгий вздох, сменившийся неожиданным возгласом, и он почувствовал, что на него уже никто не опирается. Возглас умножился до гула — вдруг наступила пауза, а за нею опять раздался гул голосов. Теперь это были какие-то призывы, отрывочные выкрики кондуктора. Резко зазвонил звонок, нагретый трамвай дернулся и остановился.
— Девушка в обморок упала!
— Тут ей слишком жарко!
— Во дала — брык — и в сторону!
— Посторонитесь! Дайте пройти!
Люди расступились. Передние пассажиры подались назад, а стоявшим на задней площадке пришлось на некоторое время выйти. Любопытство и жалость неожиданно всплыли как пузыри в толпе пассажиров. Все хотели помочь, но только мешали. Раздался звонок, голоса опять стали громче.
— Вынесли ее?
— Послушай, ты видел?
— Эта проклятая компания должна…
— Ты обратил внимание на человека, который ее вынес? Тоже был бледен как полотно.
— Да, но ты слышал?..
— Что?
— Этот парень. Парень, который ее вынес. Он сидел рядом — говорит, что это его жена!
В доме было тихо. Легкий ветерок едва шевелил на веранде темные листья винограда, и на плетеные стулья пятнами падал лунный свет. Жаклин безмятежно дремала на небольшом диване, положив голову Джиму на руки. Вот она лениво подняла руку и похлопала его по щеке.
— Я, пожалуй, пойду в постель. Я так устала. Ты мне поможешь?
Он поднял ее и уложил на подушки.
— Я сейчас приду, — нежно сказал он. — Можешь ты минутку подождать?
Он спустился в гостиную, и она слышала, как он листает телефонный справочник, а потом набирает какой-то номер.
— Алло, мистер Лейси дома? Ну… да, это очень важно… если он еще не лег.
Пауза. Жаклин слышала, как суетливые воробьи порхают в листьях магнолии через дорогу.
— Это мистер Лейси? — заговорил Джим. — Матер беспокоит. Ну… ну… относительно того дела, о котором мы сегодня говорили. Пожалуй, я все же могу это устроить. — Он повысил голос, словно кому-то на другом конце линии было плохо слышно. — Сын Джеймса Матера, говорю… Относительно того небольшого дела, о котором мы сегодня говорили…
Оригинальный текст: Hot and Cold Blood, by F. Scott Fitzgerald.
Публикация перевода в журнале «Аврора», 1970.
Иллюстрации Вениамина Леонова.