Ф. Скотт Фицджеральд
Самый дерзкий парень
Той глубокой ночью ресторан в одном из закоулков Бродвея собрал весьма разношёрстную публику. Великолепные дипломаты, блистательные представители высшего света веселились бок о бок с самыми сомнительными личностями. Игристое вино лилось рекой, а какая-то девица лихо отплясывала на столе, — но наступила тишина… Взгляды застыли на остановившемся в дверях с безучастным видом человеке в безупречном фраке, цилиндре и маске.
— Попрошу не двигаться, — проговорил он бархатистым обволакивающим баритоном, не скрывавшим, однако, нотку металла. — Эта штучка, у меня в руках… Она может выстрелить…
Его взгляд двинулся от стола к столу, остановился на чьём-то побледневшем лице, на Хизерли, обаятельном секретном агенте иностранной державы и задержался, немного смягчившись, на темноволосой девушке, сидевшей за столиком в одиночестве.
— А теперь, когда моя цель достигнута, вы, возможно, захотите узнать, кто я такой…
В каждом взгляде застыло ожидание. Грудь темноволосой девушки трепетала, в воздухе ощущался едва уловимый запах французских духов.
— Я — никто иной, как неуловимый джентельмен Безил Ли, более известный как «Тень».
Сняв свой безукоризненный цилиндр, он отвесил картинный поклон, развернулся — и в тот же миг, захлопнув за собой дверь, исчез, как вспышка молнии.
***
— Выбираешься в Нью-Йорк раз в месяц, — бурчал Льюис Крам, — и всё равно приходится тащить с собой наставника!
Остекленевший взгляд Безила Ли нехотя переместился от сараев и рекламных щитов Индианы к интерьеру вагона «Бродвей Лимитед». Наваждение убегающих телеграфных столбов улетучилось, и флегматичное лицо Льюиса Крама постепенно начало приобретать очертания на белых чехлах противоположного сиденья.
— Я бы просто утопил этого наставника в Нью-Йорке, — отозвался Безил.
— Да уж, ты бы, конечно…
— И утопил бы!
— А попробуй — и увидишь!
— Ну что ты заладил, Льюис, — увидишь да увидишь? Что я, по-твоему, должен «увидеть»?
Его живые ярко-синие глаза смотрели на попутчика с безразличием и скукой. Общим у этих двоих было лишь то, что обоим им было по пятнадцать, а их отцы знали друг друга с незапамятных времён — то есть почти ничего. Ещё они учились в одной и той же школе в Миддл-Вестерне, Безил — первый, а Льюис — второй год. А сегодня их вместе отправили в школу.
Вопреки тому, как это обычно бывает, старик Льюис страдал, а новичок Безил наслаждался жизнью. Льюис ненавидел школу. С детства он привык черпать жизненные силы у своей подвижной неунывающей матери, и теперь, когда они виделись намного реже, Льюиса постепенно одолевала хандра и тоска по дому. Безил же, напротив, впитал в себя столько историй о шикарной школьной жизни, что теперь, совсем не тоскуя по дому, испытывал радостное чувство узнавания и сбывающейся мечты. И было совершенно естественно, что, проезжая Милуоки, он безо всякой видимой причины взял и выбросил в окно поезда расческу Льюиса.
Льюиса раздражал невежественный энтузиазм Безила, и отчаянное желание осадить его очень скоро привело к взаимному раздражению.
— Я сейчас скажу тебе, что ты «увидишь», — мрачно проговорил он. — Тебя поймают с сигаретой и не видать тебе больше города, как своих ушей!
— А вот и не поймают! Я буду не курить, а играть в футбол!
— Футбол! Конечно! Футбол!
— Слушай, Льюис, тебе вообще хоть что-нибудь нравится, а?
— Не люблю я футбол! Что за радость выйти и получить мячом в глаз?
Льюис распалялся всё больше и больше. Мать путала его робость с хорошим поведением и именно это всегда в нем и поощряла. А Безил ответил именно так, что, сам об этом не подозревая, заронил зерно вечной ненависти.
— Если бы ты играл в футбол, это прибавило бы тебе весу в школе, — заметил он нарочито покровительственным тоном.
Льюису и в голову не приходило, что ему нужно за кем-то тянуться, и это окончательно вывело его из себя.
— Посмотрим! — запальчиво выкрикнул он. — Весь твой задор там мигом улетучится!
— Успокойся, — бросил Безил и притворился, что очень занят стрелками на брюках. — Просто помолчи и остынь.
— Сдаётся мне, я знаю, кто больше всех надоел всем на пикнике!
— Замолчи! — повторил Безил, но уже не так уверенно. — Замолчи по-хорошему…
— И сдаётся мне, я знаю, что там про тебя в школьной газете…
Но тут спокойствие Безила как ветром сдуло.
— Если ты сейчас же не умолкнешь, — прошипел он, — все твои щётки тоже полетят в окно!
Нелепость этой угрозы подействовала. Обиженно ворча, Льюис откинулся на спинку сиденья и, фыркнув, успокоился и затих. То, о чём он вспомнил, было позором чуть ли не всей жизни для его попутчика. Однажды в выпуске школьной газеты появилось:
«Если кто-нибудь возьмётся отравить малыша Безила, или ещё как-нибудь заставит его заткнуться, вся школа, и я в особенности, были бы весьма обязаны».
Ничего не оставалось, как сидеть и дуться друг на друга. А Безилу вдруг захотелось в мыслях пережить все это ещё раз. Все уже было позади. Да, может, он был чуточку дерзок и болтлив, но теперь у него началась новая жизнь. В тот же миг купе вагона и надутое лицо Льюиса исчезли, воспоминание улетучилось, и его обдало дыханием Востока, а в груди защемило. Его окликнул знакомый голос из другого мира, на обтянутое спортивным свитером плечо легла знакомая рука.
— Ли!
— Да, сэр.
— Теперь всё зависит от тебя. Понимаешь?
— Да, сэр!
— Хорошо, — сказал тренер. — Тогда иди и сделай их!
Безил сбросил свитер и, оставшись в спортивной форме, выбежал на поле. Две минуты до конца матча, счёт 3:0 в пользу соперников. Но с явлением юного Ли, удалённого из команды на целый год благодаря коварным проискам громилы Дана Хаскинса и его приспешника Визела Вимса, над трибунами Сент-Реджиса забрезжила заря надежды!
— 33-12-16-22! — выдохнул Миджет Браун, тщедушный полузащитник.
И это был сигнал к бою…
— Чёрт! — воскликнул Безил, забыв о ссоре. — Скорей бы уже добраться!
II
Сент-Реджис, Истчестер. 18 ноября 19…
Дорогая мама! Сегодня писать особенно нечего, но я хотел напомнить тебе о деньгах. Всем мальчикам высылают больше, чем мне, потому что очень много уходит на всякие мелочи вроде шнурков для ботинок и т. д.
У меня всё отлично, в школе мне нравится. Только в футбол я пока не играю, так что заняться особо нечем. На этой неделе собираюсь в Нью-Йорк на спектакль, только пока не знаю, на какой, скорее всего, на «Квакершу» или на «Малыша», говорят, что оба хорошие. С доктором Бэконом мы ладим, и нас тут здорово гоняют на тренировках. На сегодня всё, потому что мне надо ещё доделать алгебру.
Твой любящий сын, Безил Д. Ли.
Безил закончил, запечатал письмо в конверт и услышал, что в пустую аудиторию, где он сидел, кто-то вошел. Безил обернулся. На пороге стоял хилый младшеклассник и глядел на него во все глаза.
— Привет, — сказал Безил, нахмурившись.
— А я тебя ищу… — обиженно протянул мальчишка. — Везде смотрел — и в твоей комнате, и в спортивном зале. А потом мне сказали, что ты, наверное, опять сюда слинял…
— Чего тебе надо? — оборвал его Безил.
— Полегче, «Шишка»!
Безил вскочил из-за стола — мальчик отступил на безопасное расстояние.
— Ну давай! Врежь мне, я ведь меньше тебя! «Шишка»!
Безил моргнул.
— Еще раз — и получишь!
— А вот и нет! Брик Уэльс пообещал, что если ты тронешь кого-нибудь из нас…
— Очень надо!
— А разве не ты накинулся на нас тогда, и разве не Брик Уэльс…
— Слушай, ну чего тебе надо?! — взмолился Безил.
— Доктор Бэкон хочет тебя видеть. Меня послали за тобой, и кто-то сказал, что ты, наверное, слинял сюда…
Безил сунул письмо в карман и вышел, не слушая дальше, преследуемый мальчишкой и кличкой. Он шел длинным коридором, спертый воздух был пропитан запахом каких-то лежалых конфет. Так пахнут, наверное, все школы на свете. Безил поднялся этажом выше, подошёл к угрожающего вида двери и постучал.
Доктор Бэкон восседал за своим рабочим столом. Это был дородный рыжеволосый священник лет пятидесяти. Если когда-то ему и была присуща любовь к детям, то теперь эта черта характера была давно стёрта вечной суетой и привычкой. Ничего не поделаешь — так написано в книге судеб всех воспитателей и рано или поздно покрывает любого из них, как патина металл. Безил остановился в дверях. Прежде чем получить разрешение сесть, предстояло выдержать неизменную церемонию. Доктор Бэкон выуживал из ниоткуда очки в золотой оправе, затем, пристроив их на носу, оглядывал пришедшего, чтобы убедиться, что позвали именно того, кого нужно, и принимался сосредоточенно рыться в бумагах, ничего на самом деле не ища, а как бы тасуя колоду карт.
— Сегодня я получил письмо от вашей матери… М-м-м… Безил…
Услышав собственное имя, Безил вздрогнул. В школе он был «Шишкой» или просто Ли, и никто не звал его иначе.
— Её беспокоят ваши отметки. Я полагаю, ваше пребывание здесь несколько её… м-м-м… стесняет, и она вправе ожидать, что…
Безил вспыхнул от стыда, и вовсе не за свои слабые отметки. Зачем было так бестактно напоминать о его денежных затруднениях? Он и так прекрасно знал, что был самым бедным в школе для детей состоятельных родителей.
Но, похоже, в душе доктора Бэкона что-то шевельнулось. Он ещё раз быстро пролистал бумаги и, переведя дух, продолжил.
— Впрочем, сегодня я вызвал вас не за этим. На прошлой неделе вы просили разрешения съездить в субботу в Нью-Йорк на спектакль. От мистера Дэвиса я узнал, что с начала школьного года вас ещё ни разу не отпускали в город.
— Да, сэр.
— Да уж… Ваше поведение… Тем не менее, я разрешил бы вам поехать, если бы это было возможно. Но увы, к этой субботе свободного наставника уже не найти.
Безил оторопел.
— Но почему?! Доктор Бэкон, ведь есть уже, по крайней мере, две группы! Я мог бы поехать с кем-нибудь из них.
Доктор Бэкон с остервенением зашуршал бумагами.
— К сожалению, в одной из них мальчики постарше вас, а вторая составила списки ещё несколько недель назад.
— А та группа, что идёт на «Квакершу» с мистером Данном?
— О них я и говорю. Они думали, что больше никто не поедет, и уже заказали билеты.
Безил всё понял. Поймав его взгляд, доктор Бэкон поспешил продолжить:
— Однако я могу предложить вот что. Конечно, ехать нужно только группой, чтобы поделить расходы на всех. Но если сегодня до пяти вам удастся найти еще, по крайней мере, двоих спутников, то я поручу вас мистеру Руни.
— Спасибо, — едва слышно ответил Безил.
Доктор Бэкон колебался. Всё-таки что-то подмывало его разобраться в том, что происходит, и выяснить причину такой всеобщей враждебности к этому мальчику. Похоже, что и в самом деле ученики и воспитатели питали к Безилу необъяснимую неприязнь. Раньше доктору Бэкону всегда удавалось, хоть и не без помощи доверенных шестиклассников, подавлять беспорядки в своей школе, но на этот раз он даже не представлял, с какой стороны подойти к делу. Скорее всего, определённой причины и не было. Так сошлись обстоятельства. Но, с другой стороны, он прекрасно помнил, что поначалу Безил показался ему необычайно обаятельным.
Он вздохнул. Иногда всё проходит само собой. А он был из тех, кто никогда не форсирует события.
— Постарайтесь, Безил, чтобы в следующий раз нам не пришлось расстраивать вашу маму.
— Да, сэр.
Безил сбежал вниз по лестнице и влетел в комнату отдыха. Была среда и добрая половина мальчишек уже ушла в Истчестер, а ему было пока что запрещено покидать пределы школы. Оставшиеся в школе группами слонялись вокруг пруда или терзали пианино. Оглядев их, он понял, что компанию будет найти не просто. Безил слишком хорошо знал, что в школе его не любили.
Все началось практически сразу. Едва прошло две недели со дня его приезда, как ватага малышей налетела на него во дворе и окружила, крича: «Шишка! Шишка!». Конечно, их кто-то науськал. На следующей неделе ему пришлось драться дважды, и оба раза вся собравшаяся толпа, безусловно, болела за его противника. А вскоре после этого в столовой, когда он точно так же, как и все, прокладывал себе локтями дорогу ко входу, Карвер, капитан футбольной команды, развернулся, сгрёб его за шиворот и отпихнул назад. Безил, покорившись судьбе, поплёлся к пианино и услышал брошенное в спину: «Убирайся! Нечего возле нас ошиваться!»
Примерно месяц спустя Безил окончательно понял, что он изгой. Он был потрясён. Однажды, когда его особенно обидно задели, пришлось даже убежать в комнату, чтобы никто не видел его слёз. Держаться подальше ото всех не получалось.
Измученный и озадаченный, он простаивал у зеркала, пытаясь понять, что же именно им так противно — может, он не так смотрит, не так улыбается?
Позже он понял, что тогда во многом он был виноват сам. Он задавался, слишком явно берег силы, когда играли в футбол, непременно поправлял, если кто-то ошибался, хвастался своей эрудицией в классе. Теперь же, как он ни старался исправиться, всё было напрасно… Наверное, уже слишком поздно. Он конченый человек.
И в самом деле: Безил стал настоящим козлом отпущения — из таких, кто всегда кругом виноват. Он как губка впитывал всю злобу и раздражение — точно так же, как самый испуганный притягивает страхи остальных, и им кажется, что они ещё держатся молодцом. И хотя от той невероятной заносчивости, с которой Безил приехал в Сент-Реджис, не осталось и следа, — это было для всех очевидно, — травля продолжалась. Даже те, кто обычно не смел и голоса поднять, отыгрывались на нем, зная, что не встретят отпора.
Эта поездка в Нью-Йорк была нужна ему, как глоток воздуха, как побег из горьких будней в мир грёз. Безил вечно на чём-нибудь попадался: например, он имел привычку читать по ночам, пытаясь таким образом хоть немного забыться. И по мере того, как поездка неделю за неделей откладывалась и откладывалась, в нём росло жгучее желание вырваться. Сама мысль о том, что всё опять может сорваться, была невыносима, и он начал быстро перебирать в памяти всех, кого можно было попытаться пригласить.
«Толстяк» Гаспар, Трэдвей, Багз Браун.
Быстро обойдя их комнаты, Безил понял, что все ушли в Истчестер.
Безил не колебался, до пяти оставалось не так уж много времени. Делать нечего, придётся бежать за ними в Истчестер. Он уже не впервые уходил без спросу, его уже не раз ловили и наказывали.
Поднявшись к себе, он быстро натянул толстый свитер, накинул сверху куртку — пальто для такого случая никак не подходило. Сунув кепку в карман, сбежал вниз и, нарочито беззаботно насвистывая, зашагал по двору в сторону спортивного зала. Немного погодя он сбавил шаг, чуть-чуть потоптался на месте, будто разглядывая окна, повернул, направился к кустам сирени, старательно делая вид, что просто тут гуляет — и быстро шмыгнул в листву. Затем через участок двора, который не просматривался из окон, он прокрался к забору, раздвинул прутья и очутился по ту сторону. Похоже, всё чисто. В лицо дул холодный ноябрьский ветер. Безил натянул кепку по самые брови и зашагал по дороге в Истчестер.
Тогдашний Истчестер был пригородной фермерской коммуной с собственной небольшой обувной фабрикой. Тамошние заведения для рабочих — киношка, передвижная закусочная, более известная как «Собака», в которой продавали готовые завтраки, и кондитерская «Бостония» часто посещались мальчишками из Сент-Реджиса. Безил решил начать с «Собаки» и тут же наткнулся на первого претендента.
Багз Браун страдал какими-то странными припадками и истерично голосил целыми днями, поэтому в школе его сторонились, как прокажённого. Спустя годы он станет блестящим адвокатом, но здесь, в Сент-Реджисе, его считали просто чокнутым.
Обычно он водился с мальчиками помладше, так как те ещё не успели обзавестись предрассудками взрослых, и сейчас Безил застал его со свитой.
— Йо-хо-хо! — завопил Багз. — Хо-хо-хо!
Он приложил ладонь к губам и издал индейский клич. — Это же Шишка Ли! Вон он, Шишка Ли! Шишка — шишка — шишка Ли!
— Постой, Багз, — быстро оборвал его Безил, опасаясь, что Багз вконец помешается, прежде чем он успеет пригласить его с собой в город. — Слушай, Багз, скажи… Ну перестань, Багз, погоди… Не хочешь съездить в Нью-Йорк в субботу?
— Йо-хо-хо! — откликнулся тот на просьбу. — Йо-хо-хо!
— Ну правда, Багз, скажи, хочешь? Поехали вместе!
— Мне надо к врачу, — сказал Багз, внезапно успокоившись. — Он будет проверять, насколько я чокнутый.
— А ты не мог бы пойти к нему в другой день? — серьёзно спросил Безил.
— Йо-хо-хо! — завопил Багз.
— Ладно. Ты не видел Толстяка Гаспара?
Но Багз окончательно зашёлся в оглушительном визге. Кто-то видел Толстяка, и Безила направили в кондитерскую «Бостонию».
Это был роскошный рай дешёвых сластей. Запах, тяжелый и одурманивающий, казалось, предназначенный специально для того, чтобы оседать липким потом на ладонях взрослых людей, удушающей пеленой расползался на целый квартал и заставлял каждого, кто приближался к двери, задуматься о своих моральных принципах в отношении сладости. Внутри, в окружении множества мух, временами формировавших некое движущееся подобие черных кружев, за столиками сидели мальчики, поедая калорийные банановые десерты, оладьи с кленовым сиропом, шоколадный зефир и пломбир с ореховым маслом. Толстяк Гаспар сидел за крайним столиком.
Насчёт Толстяка Гаспара Безил питал большие надежды — и большие опасения. Его считали неплохим парнем. И в самом деле, он был так добр, что на протяжении всей осени даже иногда останавливался поболтать с Безилом. Понятно, что он держался так со всеми, но всё же оставалась надежда, что Толстяк был расположен к нему, как и многие раньше, и это подгоняло его рискнуть. Но без сомнения, думать об удачном исходе было преждевременно, и когда подошедший к столу Безил увидел вытянувшиеся при его появлении лица, надежда его улетучилась.
— Слушай, Толстяк, — начал он, замявшись. И тут его прорвало. — Мне пока запрещено выходить, но я сбежал, потому что хотел тебя найти. Доктор Бекон сказал, что я смогу поехать в Нью-Йорк в эту субботу, если найду ещё двоих. Я уже спрашивал Багза Брауна, он не может, вот я и решил узнать насчёт тебя.
Выпалив это, очень смущённый, он отступил в ожидании. Вдруг двое сидевших с Толстяком разразились хохотом.
— А Багз-то не такой уж и чокнутый!
Толстяк Гаспар колебался. В эту субботу он в любом случае не мог ехать в Нью-Йорк, и любому другому он отказал бы так, чтобы не обидеть. Он не имел ничего против Безила, как, впрочем, против кого бы то ни было, но мальчикам обычно так важно, что скажут о них друзья, а злорадный смех подгонял его.
— Не хочу я идти, — бросил он безразлично. — И почему именно я?
Смутившись, он коротко хихикнул, как бы извиняясь, и уткнулся в свой пломбир.
— Ну, я подумал…
Резко развернувшись, Безил подошёл к стойке, чужим глухим голосом попросил клубничного мороженого. Он глотал его механически, слыша перешёптывания и смешки за спиной. Всё ещё не придя в себя, он пошел к выходу, забыв заплатить, но официант сам окликнул его — и он снова был осмеян.
На секунду ему захотелось вернуться и врезать кому-нибудь из них, но было ясно, что это не поможет. Правда была на их стороне: сказали бы, что он спятил из-за того, что никого не нашёл для поездки в Нью-Йорк. Сжимая кулаки в бессильной злобе, он вышел на улицу.
И тут же наткнулся на третьего претендента: Тредвея. Тредвей поступил в Сент-Реджис недавно, а неделю назад въехал в комнату Безила. То обстоятельство, что Тредвей не был свидетелем его унижений этой осенью, позволило Безилу вести себя с ним непринуждённо, и их отношения можно было назвать если и не дружескими, то, по меньшей мере, ровными.
— Здорово, Тредвей! — воскликнул он, ещё возбуждённый после переделки в «Бостонии», — ты не хочешь съездить в субботу в Нью-Йорк на спектакль?
И тут он осёкся, внезапно заметив рядом с Тредвеем Брика Уэльса, мальчишку, с которым он уже как-то дрался, одного из своих злейших врагов. Лицом к лицу. Деланое безразличие в глазах Тредвея, и то, как Брик Уэльс безучастно отвёл глаза, дали понять Безилу, о чем шел прерваный его появлением разговор. Тредвея, который еще только осваивался в школьной жизни, только что просветили относительно статуса его соседа по комнате. И он точно так же, как и Толстяк Гаспар, не желая запятнать себя согласием на такую сомнительную просьбу, предпочёл разорвать отношения.
— Не с тобой, — коротко ответил он. — Пока.
И оба прошествовали мимо Безила в кондитерскую.
Если бы все эти удары, ещё более горькие от того, что в них не было ни капли ненависти, обрушились на Безила осенью, он бы не выдержал. Но с того времени он оброс скорлупой твердости, которая, хотя и не украшала его внешне, тем не менее избавляла его от всех прелестей пытки.
Несчастный, в приступе отчаянной жалости к себе, он побрёл по незнакомой улице, и прошло некоторое время, прежде чем он смог справиться с нервным тиком. Затем, сделав крюк, он отправился в сторону школы.
Он дошёл до границы школы, намереваясь вернуться тем же путём, что и вышел. Перебираясь через забор, он услышал звук приближающихся шагов с дорожки и замер, затаив дыхание в страхе, что это наставники. Голоса приближались и становились громче. И прежде чем он узнал их, он услышал, что говорили о нем:
— … а после Багза Брауна бедняга попросил Толстяка Гаспара пойти с ним, и Гаспар спросил, «почему я»? Так ему и надо, если он вообще никого не найдёт!
Это был мрачный, но торжествующий голос Льюиса Крама.
III
Поднявшись в свою комнату, Безил обнаружил на кровати свёрток. Он знал, что там было, и уже давно с нетерпением ожидал этой посылки, но в теперешнем унынии он раскрыл её не глядя. Это была серия из восьми цветных открыток с изображением девушек работы Харрисона Фишера, тех, что «на глянцевой бумаге, без строчки рекламы, пригодны для помещения в рамку».
Девушек звали Дора, Маргарита, Бабетт, Люсиль, Гретхен, Роза, Кэтрин и Мина. Двоих — Маргариту и Розу — Безил рассмотрел, медленно разорвал и бросил в корзину для мусора, как будто отбраковал хилых щенков из лотка. Шесть остальных он развесил по комнате. Затем плюхнулся на кровать и помахал им рукой.
Дора, Люсиль и Кэтрин были блондинками, Гретхен — шатенкой, у Бабетт и Мины волосы были тёмными. Через пару минут он заметил, что чаще всего смотрит на Дору и Бабетт, реже — на Гретхен: её кепочка казалась неромантичной и лишала загадочности. Бабетт, красивая миниатюрная брюнетка с фиалковыми глазами, в маленькой шапочке, привлекала больше всего, и его взгляд остановился на ней.
— Бабетт, — прошептал он про себя, — прекрасная Бабетт…
Звучание слов, такое грустное и ностальгичное, как мелодии «Вилия» или «Я счастлив в «Максиме» из патефона, тронуло его до глубины души и, перевернувшись, он разрыдался в подушку. Он вцепился в прутья кровати над головой и, судорожно всхлипывая, сокрушённо шептал про себя, как он их всех ненавидел, поименно — а таких насчиталось с дюжину — и что бы он с ними сделал, будь он большим и могущественным. Раньше в такие минуты он всегда мысленно благодарил Толстяка Гаспара за его доброту, но оказалось, что и он такой же, как и все. Безил подминал его под себя и нещадно тузил, или презрительно смеялся, шагая по улице мимо него, слепого нищего…
Услышав, что вошёл Тредвей, он справился с собой, но предпочел хранить молчание. Он прислушивался к тому, как сосед двигается по комнате, и вскоре осознал, что происходит что-то необычное. Слишком часто раздавался стук ящиков и дверок шкафа. Безил перевернулся, прикрыв ладонями заплаканное лицо. Тредвей стоял с охапкой рубашек.
— Ты что это делаешь? — спросил Безил.
Сосед холодно посмотрел на него.
— Переезжаю к Уэльсу.
— Что?
Тредвей продолжал паковать вещи. Он выставил один полный чемодан, затем другой, сдёрнул пару безделушек и выволок всё в коридор. Безил смотрел, как он заворачивает свои туалетные принадлежности в полотенце, как он последний раз окидывает взглядом внезапно опустевшую комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыто.
— Пока, — бросил он Безилу без тени эмоций на лице.
— Пока…
Тредвей вышел. Безил снова перевернулся и вдавил лицо в подушку.
— Бедняжка Бабетт! Малышка, малышка Бабетт! — воскликнул он.
Бабетт, изящная и пикантная, кокетливо смотрела на него со стены.
IV
Доктор Бэкон, почувствовав, как трудно приходится Безилу, и, возможно, поняв всю глубину его отчаяния, решил, что мальчик в любом случае должен съездить в Нью-Йорк. И он поехал в компании мистера Руни, футбольного тренера и учителя истории. В двадцать мистер Руни колебался между карьерой полицейского и спокойным существованием в маленьком колледже Новой Англии. На самом деле он был неуживчивым типом, и доктор Бэкон собирался спровадить его к Рождеству. Неприязнь мистера Руни к Безилу зародилась еще тогда, когда он увидел, как амбициозно-вяло Безил держался на футбольном поле в прошлом сезоне. Так что согласиться на эту поездку его заставили исключительно личные соображения.
Безил покорно сидел рядом с ним в купе и смотрел в полускрытое дюжей фигурой мистера Руни окно на Зунд и свежевспаханные поля Вестчестера. Мистер Руни покончил с газетой, сложил её и погрузился в мрачное молчание. Он плотно позавтракал, но не успел сжечь лишние калории на тренировке из-за недостатка времени. Он помнил, что Безил — дерзкий мальчишка, и сейчас было самое время немного поучить его. Мертвенная тишина его раздражала.
— Ли, — вдруг сказал он с едва уловимым оттенком дружелюбного интереса в голосе, — почему бы тебе не взяться за себя?
— Простите, сэр? — Безил очнулся от напряжённого оцепенения этого утра.
— Я говорю, почему бы тебе не взяться за себя? — повторил мистер Руни с нажимом. — Тебе же не хочется быть вечным козлом отпущения в школе?
— Нет, не хочется.
Безил поёжился. Неужели нельзя забыть об этом хотя бы на день?
— Не стоит всё время так задаваться. Пару раз на истории я едва удержался, чтобы не свернуть тебе шею.
Безилу было нечего на это сказать.
— У тебя же никакой выдержки. Ты играл бы лучше многих, если бы захотел. Скажем, тогда, в игре против второго состава Помфри, ты просто струсил.
— Мне не надо было идти во второй, — сказал Безил. — Я слишком лёгкий. Оставался бы в третьем…
— Струсил ты, вот и всё. Возьмись за себя. На уроках ты вечно думаешь неизвестно о чём. Не будешь учиться — не попасть тебе в колледж.
— Я самый младший в пятом классе! — запальчиво вставил Безил.
— Решил, что крут, верно? — Он свирепо уставился на Безила. Но вдруг о чем-то вспомнил, настроение сменилось, и некоторое время они ехали в молчании. Когда за окном появились первые пригороды Нью-Йорка, он заговорил снова, уже мягче, так, будто долго обдумывал свои слова.
— Ли, на тебя можно положиться?
— Да, сэр.
— Ты сам позавтракаешь, а потом сам сходишь на спектакль. Я должен уладить кое-какие личные дела и как справлюсь, присоединюсь к тебе. Если не смогу, в любом случае встречу тебя на улице после.
Сердце Безила подпрыгнуло.
— Да, сэр.
— Только в школе об этом никому — в смысле, о том, что я ходил по своим делам.
— Да, сэр.
— Вот и посмотрим, сможешь ли ты хоть раз в жизни держать рот на замке, — сказал он, усмехнувшись, и нравоучительно добавил, — и никакого спиртного, ясно?
— Что вы, сэр! — сама мысль потрясла Безила. Он ещё никогда не пробовал спиртного, даже не помышлял об этом, не считая разве что недосягаемого безалкогольного шампанского из его гастрономических грёз.
По совету мистера Руни он решил позавтракать в отеле Манхеттен, рядом с вокзалом. Там он заказал большой сэндвич, картошку-фри и шоколадное парфе. Краем глаза он наблюдал за беспечными, жизнерадостными, лощёными нью-йоркцами, сидевшими за соседними столиками, наделяя их ореолом романтики, что, конечно, ничуть не умаляло достоинств его земляков со Среднего Запада. Школа спала с него, как бремя, само воспоминание стало незаметным гулом, слабым и далёким. Ему не очень хотелось открывать присланное с утренней почтой письмо, лежавшее в кармане, потому что его прислали на адрес школы.
Он не отказался бы от ещё одной порции шоколадного парфе, но постеснялся беспокоить занятого официанта. Вместо этого он открыл конверт и расправил перед собой письмо. Оно было от мамы.
«Дорогой Безил! Пишу в ужасной спешке, не хотела пугать тебя телеграммой. Дедушка собирается за границу на воды и хочет, чтобы мы поехали с ним. Ты сможешь ходить в школу в Гренобле или Монтрё до конца семестра, изучать языки, и мы были бы рядом. Вот так, если ты захочешь. Я знаю, как ты любишь Сент-Реджис, футбол и бейсбол. Там, конечно, всего этого не будет, но, с другой стороны, сменить обстановку тоже неплохо, пусть даже твоё поступление в Йель отложится на год. Так что, как всегда, решай сам. Когда ты получишь это письмо, мы уже будем в пути, на пару дней заедем в Нью-Йорк и остановимся в ‘Уолдорфе’, так что ты сможешь навестить нас, даже если решишь не ехать. Обдумай всё хорошенько, дорогой.
С любовью, мама».
Безил вскочил со стула со смутным желанием сейчас же отправиться в «Уолдорф» и укрыться там в безопасности, пока не приедет мама. Затем, безотчетно желая сделать какой-нибудь жест, он внушительным баском, отбросив скромность, позвал официанта. С Сент-Реджисом покончено! С Сент-Реджисом покончено! Он чуть не задохнулся от счастья.
«Чёрт! — кричал он про себя. — Чёрт! Чёрт! Чёрт!»
Покончено с доктором Бэконом, мистером Руни, с Бриком Уэльсом и Толстяком Гаспаром. Покончено с Багзом Брауном, больше не надо отпрашиваться и терпеть «Шишку». Больше не нужно ненавидеть их всех, они стали всего лишь бесплотными тенями в том застывшем, ускользающем в прошлое мире, от которого он уплывал, махая рукой. «Прощайте! — ему было их жаль, — Прощайте!»
Только дойдя до грохочущей Сорок второй улицы, он пришел в себя. Придерживая рукой кошелёк, чтобы уберечься от вездесущих карманников, он осторожно пробирался в сторону Бродвея. Вот это день! Надо сказать мистеру Руни, — да что там, можно вообще не возвращаться в школу! Или, может, лучше вернуться и дать им понять, куда он собрался, оставляя их всех и дальше в мрачной тоскливой школьной суете.
Он нашёл театр и вошел в фойе, пропитанное духом празднества. Доставая билет, он неожиданно на расстоянии вытянутой руки заметил в толпе лепной профиль. Это был хорошо сложенный молодой блондин лет двадцати с твёрдым подбородком и открытым взглядом серых глаз. Безила как будто ударило током, когда в его голове вспыхнуло имя — не просто имя — легенда, звезда в небесах! Вот это день! Он никогда раньше его не видел, но по тысячам изображений узнал Теда Фея — сомнений быть не могло… Тед Фей, капитан йельской футбольной команды, тот, кто прошлой осенью почти в одиночку побил Гарвард и Принстон! Безил ощутил сладкую боль. Профиль отвернулся, толпа сомкнулась, герой исчез. Но весь спектакль Безил будет знать, что где-то в зале, рядом с ним, сидит сам Тед Фей.
В шуршащей, шепчущей, сладко пахнущей полутьме театра он прочитал программку. Это был спектакль спектаклей, именно тот, о котором он мечтал. И пока занавес был опущен, сама программка была магическим талисманом, воплотившим в себе ожидаемое чудо. Но занавес поднялся — и она стала клочком бумаги, который можно без сожаления бросить на пол.
Акт I. Деревушка у маленького городка в предместье Нью-Йорка
Пьеса с самого начала ошеломила и ослепила Безила, а действие развивалось так стремительно, что он почувствовал, что упускает детали; надо будет упросить маму прийти сюда ещё раз вместе, когда она приедет: на следующей неделе, — нет, завтра!
Прошёл час. В этом месте она была грустной — с улыбкой, но грустной. Женщина — мужчина. Что разделяло их и сейчас? Ох уж эти трагичные ошибки и несовпадения! Так печально. Неужели нельзя просто посмотреть друг другу в глаза и понять?
Во взрыве света и звука, решимости и ожидания надвигающейся беды акт подошёл к концу.
Безил вышел. Поискал глазами Теда Фея; ему показалось, что нашел: тот уныло стоял, прислонившись к плюшевой стене театра, но Безил не мог поручиться, что это он. Он купил сигарет, закурил одну, но, едва успев насладиться первым глотком дыма, услышал звуки музыки и кинулся в зал.
Акт II. Фойе отеля Астор
Да, несомненно, она была как песня — «Прекрасная ночная роза». Вальс подхватывал её, возносил на пик пронзительной красоты и отпускал лететь обратно в жизнь сквозь все преграды, подобно тому, как листок кружит в воздухе, опускаясь на землю. Светская жизнь Нью-Йорка! Разве можно винить её в том, что она, влекомая всем этим блеском, растворялась в блеске рассвета янтарных окон или в чарующих звуках музыки, которые плыли из беспрестанно распахивающихся дверей бального зала. Уголёк в пекле города.
Прошло полчаса. Её возлюбленный осыпал её розами, прекрасными, как она сама, а она швыряла их к его ногам. Смеялась и кидалась к другому, и танцевала, — танцевала безумно, неистово. Чу! Этот нежный дискант под тонкий звук духовых, густой низкий аккорд струнных. И вот оно снова, острое и пронзительное, льющееся через сцену, как мощный поток чувства:
«Роза — Роза — Ночная роза,
Ты расцветаешь с весеннею луной…»
Пару минут спустя Безила, необычайно потрясённого и возбуждённого, вынесла на улицу толпа. Первое, что попалось ему на глаза, был почти забытый мистер Руни, вид которого претерпел любопытные метаморфозы.
С мистером Руни, по всей видимости, что-то произошло. Начать с того, что шляпа на нём была размером поменьше и вообще не та, в которой Безил видел его последний раз. Кроме того, лицо его утеряло обычно грубые черты, приобретя чистый и почти что нежный белый цвет, галстук висел поверх насквозь вымокшего пальто, из-под которого торчала рубашка. Каким образом за четыре часа мистер Руни дошёл до такого состояния, можно было объяснить лишь тяжестью заключения в школе для мальчиков в сравнении с огнеопасным духом свободы. Мистер Руни был рождён летать под ясным светом небес и, возможно, сам того не сознавая, шел прямиком к своей неотвратимой судьбе.
— Ли, — бросил он мрачно, — занялся б ты собой. Я тебя научу, как взяться за себя.
Дабы избежать сомнительной перспективы быть наученным взяться за себя прямо здесь, Безил поспешил сменить тему разговора.
— А разве вы не идёте на спектакль? — пытаясь подольститься, спросил он мистера Руни, намекнув на то, что в таком состоянии наслаждаться театром вполне естественно. — Спектакль просто потрясающий!
Мистер Руни снял шляпу, взъерошив мокрые свалявшиеся волосы. На задворках его сознания блеснуло слабое отражение действительности.
— Нам надо обратно в школу, — проговорил он скорбно и нетвёрдо.
— Но остался ещё один акт, — в ужасе запротестовал Безил. — Я хочу досмотреть до конца!
Покачиваясь, мистер Руни взирал на Безила, смутно осознавая, что отдаёт себя в руки этому мальчишке.
— Ну ладно, — уступил он. — Я пойду чего-нибудь перекушу. Жду тебя у выхода.
Круто развернувшись, он проковылял несколько шагов и ввалился в примыкавший к театру бар.
Потрясённый Безил вернулся в зал.
Акт III. Сад на крыше дома мистера Ван Астора. Ночью.
Прошло полчаса. Всё в конце концов уладится. Пробил час комедии. Облегчение смеха после слёз, обещание счастья, сквозящее в ярком тропическом небе. Один милый душещипательный дуэт, и неописуемая красота оборвалась.
Безил вышел в фойе и постоял в задумчивости, пока все не вышли. Письмо и спектакль очистили его ум от горечи и жажды мести. Он стал самим собой, таким, как раньше, и захотел сделать хороший поступок. Интересно, доставить мистера Руни обратно в школу — это хороший поступок? Он двинулся к бару, замедлил шаг у входа, с замиранием сердца приоткрыл створку двери и заглянул внутрь. Мистера Руни не было среди пьющих за стойкой. Безил прошёлся немного вдоль улицы, вернулся и заглянул снова. Дверь казалась зубастой пастью, потому что он, как воспитанный мальчик со старомодного Среднего Запада, испытывал ужас перед барами. Получилось только с третьего раза. Мистер Руни похрапывал за столиком в глубине зала.
Выйдя на улицу, Безил прошёлся туда-сюда, соображая. У мистера Руни есть полчаса. Если за это время он не выйдет, придётся вернуться в школу одному. В конце концов, мистер Руни обходил его стороной весь футбольный сезон — остаётся только умыть руки. Все равно ведь через день или два он навсегда покинет эту школу.
Безил долго кружил по улице, дошел до конца аллеи, ведущей к театру, и случайно увидел знак «Вход на сцену». Можно поглазеть на выходящих актёров.
Он выждал. Мимо пробегали женщины, но их «звёздный час» был ещё впереди, и он принял эти тусклые фигуры за гардеробщиц или кого-то вроде. Затем вдруг появилась девушка, а вместе с ней мужчина, — Безил отскочил на несколько шагов, завернул в переулок, будто опасаясь, что его узнают, — и тут же ринулся назад, пыхтя, как в сердечном приступе. Потому что девушка, сверкающая маленькая девятнадцатилетняя красавица, была Она, а молодой человек, идущий рядом с ней — Тед Фей!
Рука об руку они прошествовали мимо него, и, не в силах устоять, Безил последовал за ними. Они шли, и она прильнула к Теду Фею так, что над ними засиял чарующий ореол интимности. Они пересекли Бродвей и завернули в отель «Никербокер». Безил держался близко от них — как раз достаточно, чтобы заметить, что они вошли в длинный зал, сервированный для вечернего чая. Они заняли столик на двоих, рассеянно перебросились парой фраз с официантом, и, наконец, оставшись вдвоём, склонились друг к другу. Безил видел, что Тед держит её руку, облачённую в перчатку.
Чайную отделял от коридора лишь ряд декоративных растений в горшках. Безил пробрался в комнату отдыха и оказался прямо напротив их столика.
Её тихий печальный голос дрожал и был не таким уверенным, как на сцене. «Конечно, Тед». И пока они разговаривали, она всё повторяла и повторяла — «Конечно, Тед», «Но так и есть, Тед». Тед отвечал слишком тихо, чтобы Безил мог расслышать.
«… говорит, что в следующем месяце, и я не могу больше откладывать… По-своему да, Тед. Сложно объяснить, но он столько сделал для меня и для мамы. Бесполезно себя обманывать. Эта роль была просто подарком, здесь подошла бы любая… Он все обдумал. Он столько для меня сделал…»
Слух Безила обострился из-за переполнявших его чувств; теперь он слышал и Теда.
— И ты ещё говоришь, что любишь меня.
— Ну как ты не поймёшь, я ещё год назад обещала за него выйти.
— Так скажи ему правду — что ты любишь меня. Скажи, чтоб отпустил тебя.
— Это не музыкальная комедия, Тед.
— А похоже, — сказал он с горечью.
— Мне так жаль, милый… Тед, милый, ты меня с ума сводишь своим упрямством! Ты слишком всё усложняешь.
— Как бы там ни было, я уеду из Нью-Хейвена.
— Нет, никуда ты не уедешь. Ты останешься и будешь играть в бейсбол этой весной. Ты же идеал для всех мальчишек! Да и с чего бы, если…
— Это ты говоришь об идеалах? — рассмеялся он.
— А что? Я с Белтзманом по своей воле, и ты должен заставить себя понять так же, как и я — нам с тобой не быть вместе!
— Джерри! Думай, что делаешь! Каждый раз, когда я слышу этот вальс…
Безил вскочил на ноги и ринулся по коридору, через холл и на улицу. Его охватило бурное душевное смятение. Он понял не всё из того, что услышал, но мимолетный взгляд в тайну этих двоих, сопоставленный с его еще небогатым жизненным опытом, позволил ему заключить, что для каждого жизнь — это борьба, пусть даже порой завораживающая со стороны, но всегда тяжёлая и на удивление простая, и немного грустная.
Жизнь пойдёт своим чередом. Завтра Тед Фей вернётся в Йель, уберёт её фотографию в ящик стола и будет бегать от базы к базе всю весну. Завтра в 8.30 снова поднимется занавес, и Она потеряет нечто юное и горячее, нечто, бывшее у неё ещё днём…
Снаружи было темно, но Бродвей пылал, как лесной пожар, и Безил медленно побрёл на яркий свет. Он смотрел на пересекающиеся лучи неона со смутным чувством понимания и обладания. Так теперь будет всегда. Его тревожное сердце будет биться в унисон с великой тревогой всего человечества — все это начнется, как только он отделается от школы.
Всё изменится — он едет в Европу! Внезапно Безил понял, что он не едет в Европу. Невозможно бежать от собственной судьбы только для того, чтобы забыть несколько месяцев боли. Завоевание успеха в мирах школы, колледжа и Нью-Йорка. И что же, заветная мечта, которую он вынашивал с детства, а сейчас из-за насмешек нескольких мальчишек почти забыл — ну нет, он не собирается бросить всё в пучину забвения! Он встряхнулся, как собака, вышедшая из воды, и сразу же вспомнил о мистере Руни.
Пару минут спустя он зашёл в бар и под изумлённым взглядом бармена направился к столику, за которым все еще спал мистер Руни. Безил потряс его, сперва осторожно, потом сильнее. Мистер Руни очнулся и заметил его.
— Взялся б ты за себя, — пробормотал он сонно, — за себя, а от меня отвяжись…
— Со мной всё в порядке, — ответил Безил. — Честно, всё в порядке, мистер Руни. Сейчас мы с вами пройдём в уборную и вы умоетесь, а потом будете досыпать в поезде, мистер Руни. Идёмте, вот сюда…
V
Время тянулось мучительно долго. В декабре Безила снова лишили права прогулок в город; это продолжалось до мая. Всепрощающая мать не привила ему привычки трудиться, и только сама жизнь могла это исправить. Он начинал всё снова и снова бесчисленное количество раз, падал и поднимался опять.
После Рождества он подружился с новым мальчиком по фамилии Мейплвуд, но скоро они поссорились из-за пустяка. Весь зимний семестр, когда школа для мальчиков замыкается сама в себе и лишь отчасти выпускает природное дикарство в спортивном зале, Безила наказывали за настоящие и несуществующие грехи, и он был очень одинок. Но, с другой стороны, с ним всегда были Тед Фей и «Ночная роза» из фонографа — «Каждый раз, когда я слышу этот вальс…» — и незабываемые огни Нью-Йорка, и мысль о том, как он будет играть в футбол следующей осенью, и великолепный мираж Йеля, и ожидание весны в воздухе.
Толстяк Гаспар и остальные стали относиться к нему получше. Однажды им с Толстяком случайно оказалось по пути из поселка, и они долго болтали об актрисах, — о чём Безил благоразумно предпочёл нигде потом не распространяться. Младшие внезапно признали его и даже наставник, обычно его не любивший, однажды потрепал его по плечу, проходя мимо. Когда-нибудь они всё забудут — может быть, за лето. В сентябре появятся новички. В следующем году можно начинать все сначала.
Однажды в феврале во время игры в баскетбол произошло нечто невиданное. Они с Бриком Уэльсом были на передних позициях во второй команде, и в разгар игры, когда весь зал дрожал от звуков резких ударов по мячу и громких вскриков игроков…
— Мне! Сюда!
— Билл! Билл!
Мяч вёл Безил, и Брик Уэльс, наготове, звал его.
— Мне! Ли! Эй! Ли!
— ЛИ!
Безил вспыхнул и промахнулся. Его звали по фамилии. Замена была не лучшей, но всё же заменой режущей простоты клички либо обычного игнорирования. Брик Уэльс продолжал играть, даже не осознав, что только что спас еще одного мальчишку от ада горечи, самомнения, неврастении и несчастий. Нам не дано видеть те редкие моменты, когда человек открыт и легчайшее прикосновение может ранить или исцелить. Ещё мгновение — и не достучаться… Опухоль горечи не вылечишь лучшими лекарствами, не отрежешь самым острым скальпелем.
Ли! Не верится. Безил думал об этом весь вечер, ворочаясь в постели, и в конце концов, спокойный и счастливый, заснул.
Оригинальный текст: The Freshest Boy, by Francis Scott Fitzgerald.