Ф. Скотт Фицджеральд
В самый темный час
Майским днем в год 872 от Рождества Господа нашего, с крутого склона милях в пятидесяти к западу от города Тура спустился в долину Луары юноша на белом арабском жеребце.
Он заблудился. Он шел по указаниям, данным ему шесть недель тому назад в Кордове, и эти указания провели восемнадцать лет в памяти женщины. С тех пор норманнские племена не раз опустошали и грабили всю эту часть Франции, словно волны, одно за другим наводняя устье Луары на своих небольших галерах, и большинство ориентиров, о которых Филиппу рассказывала мать, уже давным-давно исчезли.
Филипп для своих двадцати лет был крупный, сильный и хорошо развитый. У него были вьющиеся, рыжевато-коричневые волосы, жесткие губы; серые, без признака жалости, глаза смотрели живо и проницательно. Родился он не в Мавритании, хотя на нём был восточный остроконечный шлем, покрытый защищавшим от солнца платком, и видавшая виды отороченная золотом туника, стянутая на талии кожаным поясом, с которого свисал кривой меч. К седлу была прицеплена еще более грозная булава, а за седлом висела свернутая, словно одеяло, легкая кожаная туника с нашитыми на ней железными бляхами.
Уже три дня Филипп не встречал ни единой живой души; попадались лишь сожжённые крестьянские дома, населенные похожими на привидения тощими свиньями да курами, шнырявшими в поисках пропитания среди руин. Остановившись напиться у ручья, он вздрогнул, увидев на другом берегу юношу своего возраста, тоже собравшегося напиться; их разделяло футов пятнадцать, не больше. Несмотря на то, что по улицам Кордовы ежедневно проходили колоннами пленники-христиане из разных мест, таких, как он, Филипп ещё не видел. У юноши были прямые рыжие волосы, голубые глаза сияли отвагой; он улыбался. На нем была кольчуга, сплетенная из мелких колец, а у пояса висел прямой плоский меч.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга; затем Филипп, по обычаю мавританской Испании, обратился к юноше на туренском диалекте, которому научила его мать.
— Эй, незнакомец!
Юноша ничего не ответил.
— Эй! Что это за место? — спросил Филипп; но юноша по-прежнему молчал. — В чем дело? У тебя языка, что ли, нет? Я задал тебе вежливый вопрос. Полагаю, когда-то где-то в этих краях жили мои предки.
Видимо, решив после долгого осмотра, что Филипп обращается к нему с добрыми намерениями, незнакомец заговорил — но Филипп, к сожалению, этого языка никогда не слышал.
Пожав плечами, Филипп сделал ещё одну попытку — на этот раз на ломаном латинском наречии.
— Франкский не говорить?
Юноша покачал головой, и оба добродушно рассмеялись. Тут Филипп заметил, что юноша был не один. Чуть поодаль от берега ручья его поджидала девушка; она поглядывала на них, ковыряя веточкой в зубах. Внешне она была ближе к типу Филиппа, чем к типу юноши; ей было лет шестнадцать, глаза были большие — о таких иногда говорят «лучезарные», из-за своеобразного влажного сияния, пляшущего, словно отблеск, вдоль края век. Заметив её, Филипп пожелал представиться.
Он ударил себя в грудь.
— Филипп! — произнес он.
Не совсем его понимая, второй юноша повторил этот жест и гордо провозгласил: «Викинг!»; Филипп предположил, что это было его имя.
Юный норманн внезапно принял важное решение. Из сумки, висевшей на ремне, он достал деревянную бутыль, поднёс её к губам, всем своим видом выражая наслаждение, и пригласил Филиппа к нему присоединиться, перейдя через ручей. Любое общество было сейчас Филиппу в радость; он достал из седельной сумки испеченные утром лепешки и фляжку, в которой ещё осталось несколько унций оливкового масла; со всем этим он прошёл немного вверх по течению, пока не нашёл брод, и перешёл на другой берег. К его разочарованию, девушка куда-то исчезла. Двое юношей — один из фьордов Норвегии, второй из андалузского города — уселись рядышком на незнакомой земле и принялись есть и пить.
***
Эта сцена может показаться ещё более странной, потому что она могла произойти практически в любой другой период истории. Средние века обычно представляются довольно туманно, как период от падения Рима и до открытия Америки; но две сотни лет в самой середине этого десятка веков царила такая жестокость, такое невежество, такая дикость и такой мрак, что об этих временах нам почти ничего не известно. То было время, когда из-за опустошения норманнами, маврами и гуннами Европа бессильно деградировала до почти скотского состояния. Несчастных крестьян, лишенных лидеров, некому было защищать от свирепых орд с севера, с запада и от просвещенных и хорошо организованных сарацин с юга. Римская цивилизация постепенно поглотила варваров, пришедших пять веков назад; эти варвары переняли обычаи и нравы побежденных. Но пределы возможного были давно достигнуты, и Рим уже не существовал. Можно было проскакать пару дней по землям Франции и так и не встретить никого, кто умел бы читать, писать или считать до десяти; обитателям этих земель нечего было предложить новым завоевателям, не считая отощавшей скотины, скудных запасов зерна, женщин, да собственных жизней.
Юный Филипп, расставшись с викингом и направившись на запад вдоль Луары, не знал, что дела тут обстоят именно так. Он знал лишь то, что рассказывала ему долгими андалузскими вечерами мать на родном франкском наречии: о славе былых времен, о великих, словно римляне древности, вождях. Его мать никогда не вернется на север; она полюбила полководца, убившего её мужа и увезшего её вместе с малолетним сыном в Испанию — но подразумевалось, что на родину когда-нибудь вернется Филипп. Его отчим, визирь, тоже считал, что так будет правильно, и подарил ему хорошего коня, оружие и туго набитый кошель…
Филипп остановился в сумерках у развалин какого-то дома; отпустив коня пощипать травку, он макнул последнюю лепешку в остатки оливкового масла. Местность была унылая и пустынная, и это ещё больше чувствовалось от того, что то тут, то там на глаза попадались свидетельства того, что когда-то здешняя земля очень хорошо обрабатывалась. Закончив трапезу, Филипп услышал, приближавшиеся с ухабистой дороги голоса, и словно ощутил укол радости, узнав язык, которому научила его мать — язык родных мест.
Голоса принадлежали двум усталым землепашцам с цепами на плечах; за ними шёл маленький усталый вол, тащивший за собой на бороне-волокуше деревянный плуг. Люди были низкорослые, сутулые и бородатые, а вместо одежды каждый был закутан в кусок грубой ткани. Они были босы; щиколотки защищали тряпки, перетянутые ремешками, чтобы не сваливались.
— Слыхал я, что рассказывали те, что были в Туре на прошлой ярмарке, — говорил один. — Это было, когда рыжие черти подняли на уши всех у Св. Илария.
— Я тоже кое-что слыхал, — угрюмо сказал второй.
— Так вот, этим чертям пришлось оставить двоих своих раненых! Один сам себя прикончил, а второго спрятала какая-то вдовушка. И вот, городские его прям на части порвали! Рубили понемножку, как окорок — даже мальчишки прибежали помогать! Он у них часа два ещё помучился…
— Хм, — неодобрительно хмыкнул второй.
— И это ещё не всё! Городские набросились и на вдовушку. Я тебе расскажу, что они с ней сделали. Взяли пару волов…
В этот момент люди поравнялись с Филиппом, и он встал из-за куста во весь рост.
— Привет! — сказал он. — Храни вас господь!
Мужчины остановились и сделали шаг назад; один из них перекрестился. Вол остановился и замер.
— Не бойтесь, я вас не трону! Я просто хочу знать, где я? — Он говорил нарочито-спокойным тоном.
Крестьяне с подозрением осмотрели его, его одежду, и переглянулись.
— А куда ехали?
— Я задал вам вопрос! — с раздражением сказал Филипп.
— Раньше это место называли Вильфранш, это была деревня такая, но только больше тут никакой деревни нет. Раньше церковь была, отсюда с полмили… И базара у нас уж почитай лет десять как не бывало.
Это были грустные новости.
— А много народу тут у вас в округе?
— Раньше было весьма немало… Но с тех пор, как прошли желтые черти, а потом ещё рыжие нехристи с севера, нас тут вроде как слегка поубавилось.
***
Угрюмый крестьянин по имени Жак мрачно кивнул.
— Если думаете найти в этих местах чего ценного, можете сразу ехать дальше, — сказал первый крестьянин. — Тут у всех в закромах зерна и на месяц не хватит, чтобы семью прокормить. Да и семьи такой не найти, чтобы работников хватало. Ни женщин, ни детей, не говоря уж о мужиках, чтобы поля обработать, как надо. У нас вот с Жаком на двоих всего шесть волов; вот и всё, что у нас осталось, да осел ещё.
— А что король? Король Карл, которого зовут «Лысый»?
Оба рассмеялись.
— Как же, много хорошего он нам сделал! Мы о нем с тех пор, как был жив отец, и не слыхали — разве только, что он метит в римские императоры.
Филипп задумался: дела тут явно шли плохо. Он решил перейти к своей главной цели: надо было узнать, кто в этой общине главный? Кто — если, конечно, кто-то есть — занимает замок?
— У вас ведь когда-то был сеньор — человек знатного рода, который владел этой землей?
— Да, был когда-то.
— А где его дом?
Крестьянин указал в сторону от дороги:
— Вон там стоял.
В сгущающейся тьме, которая должна была вот-вот разразиться дождем, потрясенный Филипп посмотрел, куда указал крестьянин. На первый взгляд, от замка не осталось ни камня, ни балки — лишь брошенный амбар, сквозь разбитые стены которого зияло небо. Но затем он разглядел, что упавший цилиндр, который он принял за ствол рухнувшего дерева, когда-то был частью колонны… Замка не было; здесь не было ничего — по этой мрачной земле были рассеяны лишь напоминавшие трусливых зайцев людишки да их семьи.
— Я хочу видеть главу общины, — сказал Филипп.
Они переглянулись.
— Кто тут у вас налоги собирает?
Крестьяне посмотрели на него безучастно.
— После войн тут мало что можно собрать, — сказал Жак. — Все забрали чужеземцы. — Он помолчал. — Думаю, что Ле-Пуар тут вроде главного. Но, как и у других, у него тоже взять нечего.
Дом Ле-Пуара — стены из обмазанных глиной сучьев на старом каменном фундаменте — выглядел посолидней по сравнению с лачугами, мимо которых они шли. Как только они вошли, Ле-Пуар — горбатый скуластый длинноносый человек лет сорока, склонившийся над жаровней с горящими угольями — вскочил и сделал шаг по направлению к дубине, лежавшей у него наготове.
— Да не оставит тебя Господь! — торопливо произнёс Филипп. — Не кипятись!
Ле-Пуар успокоился, услышав родную речь и увидев Жака.
— Чего вам от меня надо?
Чувствовался смрад — слишком много людей жило в тесноте, все тут провоняло углем; Филипп даже сморщился от отвращения. Отправляясь на север, он заранее приготовил несколько фраз в пышной манере своего отчима-визиря, но в этой отвратительной хижине такие слова прозвучали бы не к месту.
— Хочу рассказать кое о чем тебе и всем здешним крестьянам. — Он обернулся к Жаку: — Бери мою лошадь и сгони-ка сюда побольше людей!
Что-то в его голосе заставило Жака повиноваться, но второму крестьянину это не понравилось.
— Зачем это? — спросил Ле-Пуар.
— Скоро узнаешь, приятель!
— Это еще зачем? — заупрямился он. — Что вы хотите нам рассказать?
Ничего не ответив, Филипп небрежно протянул руку к девушке, стоявшей рядом и со страхом смотревшей на него, притянул её к себе и взглянул ей прямо в глаза.
— Какая ты милашка! — произнёс он.
Она молча, не сопротивляясь, смотрела на него во все глаза. Филипп заметил, что угрюмый взгляд Ле-Пуара вновь устремился к дубине, и с коротким смешком отпустил девушку.
— У тебя сейчас мясо подгорит, — предупредил он Ле-Пуара.
Глаза Ле-Пуара вспыхнули, словно угли в жаровне.
— Думаете, там мясо? Да я козу последний раз на Пасху резал!
— А что же ты тогда готовишь?
— А вам какое дело? — буркнул Ле-Пуар.
Филипп шагнул вперёд и отвесил ему пощечину.
— Ещё раз мне в таком духе ответишь, и я тебе шкуру продырявлю!
По лицу было заметно, что Ле-Пуар, как и Филипп, был в ярости; но то ли привыкнув к вечным неудачам, то ли просто потому, что Филипп был лучше вооружен, Ле-Пуар сдержался и вновь присел на колени перед жаровней.
***
Через полчаса вернулся Жак и с ним ещё четверо крестьян. Все были озадачены и чувствовали себя неловко в присутствии этого странно одетого и глядевшего на них с презрением человека, молча стоявшего у стены.
— Что ж, люди, — произнёс Филипп, — расклад таков: земля эта — моя! Меня зовут Филипп, я граф Вильфранш, сын и наследник графа Чарльза. Я приехал, чтобы принять своё наследство!
Все с изумлением на него уставились.
— Вот уже двадцать лет вами некому было руководить, и у вас тут полный бардак. Я наведу тут порядок!
Отсутствие какой-либо реакции его разочаровало, но лишь на мгновение; он продолжил твердым голосом:
— Этой землей — двадцать миль вдоль Луары — владею я, как вассал Карла, императора Римлян и короля Западных франков. Титул пожаловал моему деду сам Карл Великий. Я обязуюсь снять с ваших шей иго чужеземцев и головорезов, чтобы вы мирно занимались своим трудом; от вас же я жду, чтобы вы верно мне служили, если только это не идет вразрез с вашими обязанностями перед Богом и королем.
Тишина продолжалась. Девушка чуть приблизилась, всё также зачарованно глядя на него во все глаза.
— С детства я был пленником в Испании… — он умолк, когда понял, что эти слова для них значили даже меньше, чем ничего. — Я жил в стране, где люди строят церкви, крепости и дворцы, которые вы даже представить себе не сможете! Такие, как когда-то были в Риме. Время пришло: кому-то надлежит заставить вас, люди, встать на дыбы, чтобы сбросить с себя бремя этих безбожников. И провидение в своей мудрости избрало для этого меня!
Последовала ещё одна продолжительная пауза. Ле-Пуар отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с Филиппом.
— Этак мы поладим, как же! — пробормотал он. — Толку-то, если у нас будет хозяин, с которым надо будет делиться даже той малостью, что у нас есть?
Раздался легкий одобрительный ропот.
— Ты мне еще поговори! — воскликнул Филипп, отбросив благоразумие, словно за ним стояла целая конница. — Я ни о чем не прошу — я приказываю! Вам же будет лучше, если вас перестанут жечь и грабить каждые несколько месяцев!
Общая симпатия вновь сместилась на его чашу весов, но Ле-Пуар опять продемонстрировал храбрость и упорство.
— Сын прежнего хозяина — если ты, конечно, он, хотя откуда нам знать…
— Я могу доказать, кто я такой!
— Ладно; вот ты приехал и это все нам рассказал — что ты теперь хозяин и все такое прочее… Но нам, людям, надо время подумать!
— Вам? Подумать?! — воскликнул Филипп. — Я ведь сказал, что всё, что здесь есть — моё! И делать вы будете то, что я вам скажу!
Один из крестьян тихо заметил:
— В любом случае, надо бы узнать, что скажут святые отцы.
— Ничто не будет сделано без одобрения церкви! — осторожно согласился Филипп, вспомнив предостережения матери. — Я завтра же переговорю обо всем с духовными пастырями здешних мест.
Он улыбнулся девушке, словно говоря ей: «Я обо всем позабочусь, малышка!»; затем сказал крестьянам: «Храни вас Господь!», и вышел вон. Усевшись под моросящим дождём на коня, он понял, что голоден, и подумал, что надо было взять чего-нибудь поесть у Ле-Пуара, но вернуться он счёл ниже своего достоинства. В нескольких сотнях ярдов от хижины Ле-Пуара был лес, и под его листвой можно было спрятаться от дождя. Там он и остановился, дав коню захваченную им без спроса из запасов Ле-Пуара охапку сена. Выкопав в земле три ямки себе под бедра и под лопатки, он укутался в плащ, лег и заснул…
Проснулся он, не зная, сколько проспал: то ли час, то ли шесть; в темноте над ним склонился крестьянин Жак.
— Молчите! Они знают, где вы остановились, и хотят вас убить! Они заговорили об этом сразу, как только вы ушли — идут вдесятером, накачались вином…
Филипп в мгновение ока оказался на ногах.
— Где эти грязные псы? — с яростью потребовал он ответа. — Я им…
Он быстро сел на коня и, вне себя от гнева, поспешил укрыться в другой роще, поближе к дому. Но прежде, чем отступить, он решил разок на них напасть и постараться их рассеять. Крестьяне приближались под дождем; Филипп вытащил меч и по-мавритански нагнувшись вперед, левой рукой с щитом закрыл голову и шею коня от ударов. Когда крестьяне оказались в десяти футах, он поскакал прямо на них вдоль их неровного строя, вопя, словно трое бойцов, и нанося удары мечом. Дважды он попал в чью-то плоть; один раз кого-то проколол. Внезапная атака унесла все остатки боевого духа из этих людей, и они побежали назад по скользкой земле. Дойдя до конца колонны и развернувшись, Филипп хотел еще разок на них налететь, но проявил осторожность, почувствовав на теле ручеек холодной крови; он громко крикнул:
— Я еще вернусь, подлые крысы! Я вернусь!
Он развернулся, пришпорил коня и скрылся под дождем.
II
Через пять-шесть миль Филипп привязал коня так, чтобы его не было видно с дороги, и преклонил колени у дерева помолиться, произнося латинские слова с рвением и умиротворением, которых он никогда не испытывал даже в мусульманских землях.
Он долго простоял на коленях, обещая Богу множество вещей; так, стоя на коленях, он и уснул.
Проснулся он на рассвете; все так же лил дождь, а в сотне ярдов от себя он услышал голоса: голоса были шумные, резкие и гортанные, грубые и незнакомые. Их сопровождало множество звуков: лязг натачиваемой стали, скрип деревянных колес повозок, хриплые команды, женская брань.
Он прокрался до края ложбины, в которой заночевал, и выглянул из листвы наружу.
Сорок с чем-то мужчин, с виду похожих на рыжего юношу, которого он встретил вчера, сворачивали лагерь. Все они были высокие, рыжие и румяные. Свои плотно сидящие стальные шлемы они носили боком — чтобы наносники не мешали работать. Обоз состоял из полудюжины запряженных волами повозок вроде тех, которые Филипп во множестве видел по всей Аквитании; повозки были загружены зерном, провизией и другим имуществом. В работе участвовали полдюжины женщин; они были смуглые и, очевидно, принадлежали к другой расе.
Жак рассказал Филиппу достаточно и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что это была за кавалькада: перед ним была одна из бродячих норманнских шаек, которых так боялись повсюду в этом беспомощном королевстве; они готовились к очередному набегу, или — что вероятнее — они возвращались после набега к своим галерам, спрятанным в дельте Луары. Он провел ночь рядом с норманнами, ни о чем не подозревая, на расстоянии выстрела из лука!
***
Услышав позади какой-то звук, Филипп тут же обернулся и схватился за кинжал. На него, тихо посмеиваясь, смотрела сверху вниз девушка с кувшином для воды. Он тут же её узнал: это была та самая девушка, которую он мельком видел вчера на другой стороне ручья.
— Положение у вас так себе, господин! — начала она; к его изумлению, говорила она на том же языке, что и он, несмотря на акцент. — И чего вы тут болтаетесь? — спросила она. — А если я сейчас закричу, а? Ух, что они с вами сделают, ну и ну!
— Ну, так кричи! — бросил он ей вызов, прикидывая расстояние до коня.
В её глазах появилось лукавство, и она поднесла руку сбоку чашечкой к губам; но Филипп не хотел рисковать, и в тот же миг на неё навалился, прикрыв ей рот рукой. Они покатились в кусты, и он крепко прижал её к земле, не давая двигаться.
— Я не хочу сделать тебе больно, — сказал он. — Но не вздумай кричать; ты должна мне помочь!
Надеясь, что его слова будут поняты правильно, он осторожно убрал руку от её рта.
— Я и не собиралась орать! — возразила девушка. — Я просто пошутила. Я так обрадовалась, что слышу, наконец, понятную мне речь! Родом я к югу отсюда, а месяц назад к нам пришла эта банда и увела за собой пятерых наших, утащив из деревни почти всё. И вот теперь я с их вождем. — Было видно, что она с этим уже почти смирилась, и даже немного этим гордилась. — Роберт-Лягушка — так его зовут! Он милый! Мы с ним женаты — ну, по крайней мере, по их вере.
— Ты что, рада, что они тебя уволокли?
— Вполне! Поживи-ка сам на черством хлебе пару лет, так точно обрадуешься. А эти парни, по крайней мере, хорошо питаются.
Она подобрала свой кувшин — вода из него вылилась — а затем, бросив взгляд на прогалину, вдруг напряглась.
— А вот и любопытные пожаловали… Лучше уходи, да побыстрее!
Двое воинов быстро приближались к холму, и Филипп догадался, что при свете солнца они заметили белую попону его коня. За полминуты он надел на коня седло и уселся. Ещё секунда, и было бы слишком поздно: едва он бросился бежать, как мимо него, жужжа на излете, пролетела и воткнулась в землю стрела.
Неторопливо направившись снова на запад, под действием хмурого утра и пустого желудка он начал осознавать всю трудность своего положения. Вот уже двадцать часов он находился на своей земле, но ни те, кем он владеет, ни те, кто вторгся в его владения, по всей видимости, не придавали должного значения этому факту. Надо было что-то предпринять, и побыстрее. Он осторожно объехал место вчерашней стычки, и после часа езды кругами под непрерывным моросящим дождем обнаружил монастырь.
Обитель состояла из нескольких одноэтажных деревянных строений; и всё же это было, бесспорно, самое впечатляющее место из всех, что он видел в здешних краях. За массивными дубовыми воротами лежали как обнесенные высоким забором поля, так и внутренний частокол, окружавший здания; здесь обитатели монастыря могли укрыться в минуту опасности. В ответ на его окрик в воротах сдвинули заслонку, и на него оценивающе уставился какой-то лохматый рыжий проказник.
— Что надо? — спросил человек.
— Храни вас господь, святой отец…
— Брат!
— Ну ладно, брат! Храни тебя Господь!
Человек рассмеялся.
— А где прячется твоя банда? — спросил он.
— Я один.
— Так я тебе и поверил!
Филипп поклялся, что это правда. Монах, очевидно, этим удовлетворился и тут же отпер засовы, раскрыв ворота.
— Так чего тебе надо? — повторил он.
— Я хочу видеть отца-настоятеля, — сказал Филипп.
Монах тщательно запер за ним ворота.
— Это можно. Меня зовут брат Бриан — а ты кто такой? У тебя мавританский шлем на голове?
— Я был в плену на юге.
***
Аббат был красивым и представительным мужчиной, но, как заметил Филипп, по характеру он был человек робкий и склонный к жалобам.
— Я знал твоего отца, — сказал он. — Мы не всегда друг с другом ладили, он был довольно вспыльчивый; тем не менее, дела у нас тогда шли неплохо.
— Лучше, чем сейчас, это уж точно.
— Да. Но времена изменились, и все вокруг в этих местах изменилось. Аббатство с тех пор трижды сжигали до тла, грабили… Да, чего только не было! Тем не менее, даже самые отпетые из этих громил не могли не заметить, что мы — народ мирный, и они пощадили нас, хвала Господу!
— «Мирный народ»? В такие времена?! — с презрением воскликнул Филипп. — А ведь мать рассказывала мне, святой отец, о епископах, что шли в первых рядах с топорами бить врагов — или то была неправда?
— Времена изменились, — повторил аббат. — Теперь каждый за себя. Если бы мы вступали в борьбу, долго бы мы не продержались. Когда они уходят, мы опять принимаемся усердно трудиться, и жизнь начинается вновь.
«Да ведь он трус!» — с горечью подумал Филипп, а вслух произнёс: — Я пришёл сюда именно за этим: дать защиту этим мужикам!
— Но, может, никакой защиты им не нужно? — сухо произнёс аббат.
Спор продолжился; Филипп в конце концов почувствовал злость, но понимал, что давать волю своему гневу не имеет смысла — толку от этого не будет. Аббат предложил ему разделить стол и кров, и не отказался принять серебро, которое Филипп гордо предложил в ответ. Чувствуя усталость после полночной стычки, Филипп ушёл в приготовленную для него комнату и, растянувшись на соломе, еще примерно с час размышлял.
Он мыслил созидательно. Бывают эпохи, когда идеи буквально носятся в воздухе, и сильные и смелые люди чуят их раньше остальных. Та эпоха была эпохой беспорядка и перемен; люди по всей Европе мыслили так же, как Филипп, и устремлялись вслед за едва различимыми стрелами истории, которые, казалось, пролетали где-то у них над головами. Каждый считал, что он один такой, но на самом деле каждый был всего лишь инструментом, чутко откликавшимся на потребности всего человечества. Каждый сознавал, что дух человеческий в те времена находился в своей низшей точке, и каждый считал своим долгом захватить силой и хитростью как можно больше власти.
К середине дня Филипп в общих чертах разработал свой план. Дождь на время прекратился, и Филипп вышел осмотреть окрестности. У ворот, словно бы невзначай, он разговорился с рыжеволосым монахом.
Он угадал, что брат Бриан был из тех, на кого Филипп всегда мог повлиять и кто готов был ему подчиняться. Он был родом из Ирландии и вел жизнь странствующего монаха, надолго задерживаясь в любом монастыре, где находилось применение его талантам — он любил готовить, возиться в саду и владел ремеслами.
Монах согласился с Филиппом, что дух жителей здешних мест надломлен и исправить это можно лишь с помощью сильной и, разумеется, законной, власти.
— Нам нужен вождь и обученные военному делу люди, чтобы защищать крестьян и церковь. И нужна крепость, чтобы прятаться — вроде тех городков со стенами, что, рассказывают, строили римляне в былые времена.
Филипп согласился.
— Но этот аббат ни в какую! — сказал он.
Они долго разговаривали; в конце концов, Филипп озвучил свой план. После этого брат Бриан воскликнул:
— Пресвятая Дева, но как это сделать?
— Сил человеческих на это вполне достаточно, — сказал Филипп. — Ну как? Пойдешь со мной? — Брат Бриан колебался, и Филипп тут же добавил: — Я ни в коем случае не желаю, чтобы ты нарушил какие-нибудь обеты! Разумеется, нельзя начинать с оскорбления промысла божия…
— Не волнуйся! Обетов я на себя не принимал, не считая самых простых, от которых меня потом надлежащим образом освободили.
— Сколько здесь есть надежных людей?
— Не спеши, — рассмеялся брат Бриан и задумался. — Я пока не уверен. После вечерни разузнаю. Здесь есть несколько братьев, которые, может быть, думают так же, как и я, и еще найдется несколько работников, которые будут делать то, что я им скажу. А что насчет твоих крестьян?
— Среди них есть один, по имени Жак; думаю, ему можно доверять. Я разузнаю, что у него на уме. Пойду его сейчас отыщу — у нас чертовски мало времени…
— Найдешь его в миле отсюда, если идти по дороге; у него там небольшая хижина с выходом в пещеру. И еще у него есть сыновья-близнецы, им обоим по шестнадцать лет — может, тебе удастся и их убедить?
***
Филипп нашёл Жака в поле за работой; он от всей души поблагодарил его за услугу, которую тот ему оказал минувшей ночью. Они уселись посреди поспевающей ржи, и Филипп рассказал ему про свой план.
В угрюмых и недовольных глазах Жака сверкнула искра.
— Самое время чего-нибудь тут сделать! Все гибнет… Да, хозяин — я с вами!
— Хорошо. Мне надо от тебя восемь человек, и еще восемь будет из монастыря — этого хватит. Когда договоришься, ступай к Ле-Пуару. Расскажешь ему о норманнах и дашь наводку. Он клюнет; крысы любят скрестись по углам! Сделай так, чтобы он решил, что норманнов всего двадцать, и у них много добычи: серебро, золото и прочее. Расскажи ему, что последнее время им пришлось много драться, они пали духом и уже не бойцы.
— Я понял, хозяин! Думаю, Ле-Пуар сможет собрать человек шестьдесят, считая и мужчин, и женщин. Некоторые из этих дамочек дерутся лучше мужчин!
— Расскажешь, что знаешь, где норманны встанут лагерем. Я примерно прикинул, где, и вряд ли сильно ошибусь: понятно, сколько быки с повозкой проходят за день, а встать они точно захотят где-нибудь у реки. Передашь это Ле-Пуару так, будто вычислил это сам.
— Хорошо! — Жак энергично потер руки; он преображался прямо на глазах. — Встретимся в полночь; со мной будут ребята, на которых можно положиться.
— И ещё дубины и топоры! — напомнил Филипп. — Косы не берите, они слишком громоздкие.
— И лошади!
— Само собой, лошади! Тут у вас найдется штуки три, которых можно под шумок отогнать. Но ездить можно и на других животных, не только на лошадях. Бога ради, ведите с собой хоть быков, если сможете заставить их идти. Я рассчитываю ещё на монастырских коней.
Вот так, втайне от Ле-Пуара и его соседей, в полночь встретились двадцать человек — крестьяне, послушники, монастырские холопы. Все они были верхом, но это была очень странная кавалерия: кто оседлал смирную лошадку, кто могучего жеребца-тяжеловоза, кто хромую клячу, кто мула, кто осла; сложно себе представить более гротескную пародию на рыцарство. Тем не менее, все были в какой-то степени верхом; ум Филиппа родил прообраз уже начавшейся эпохи, когда облик феодальной Европы стали определять всадники. Именно это и было его основным преимуществом и перед норманнами, и перед крестьянами.
Он рассказал им вкратце о технике атаки, о том, как выравнивать скорость разных животных, о преимуществе массы, о том, как пробиваться сквозь строй, о заходах с фланга и о том, как вернуться сквозь строй врагов, чтобы повторить атаку; эта техника сохранилась на венгерских равнинах и к югу от Испанской Марки.
Они должны были ждать в засаде до момента, когда бой между крестьянами и норманнами разгорится не на шутку; им надо было дождаться, пока не прольется много крови, пока обе силы не ослабят друг друга и пока их первоначальная боевая мощь не убавится и не рассеется. А затем эти деловитые деревенские мужики должны были ударить по флангу норманнов и доказать свое право всем здесь владеть и распоряжаться.
III
Филиппу показалось добрым знаком то, что тучи разошлись и тьму сменил яркий свет звезд. Держась окольных тропинок, за несколько часов они доехали до места, откуда виднелись огни костров. Норманны встали лагерем именно там, где и сказал Филипп: на открытой поляне у реки. За ними возвышался холм, вершина которого поросла густым лесом; там Филипп с отрядом и занял позицию.
Больше всего он беспокоился не о своих людях, а том, успеет ли Ле-Пуар добраться сюда до рассвета и сможет ли он управиться со своими не приученными к дисциплине силами, чтобы напасть на норманнов врасплох? Костры норманнов медленно догорали, а Филипп беспокойно шагал туда-сюда и ждал.
***
Наконец прибежал взволнованный брат Бриан.
— С верхушки этого дерева далеко видать, — сказал он. — Они идут! Я заметил движение в западном направлении.
— Молю Бога, чтобы Ле-Пуар не дал им разбежаться! — задумчиво пробормотал Филипп. Вдруг послышалось негромкое конское ржание. — Займись этим! Если нужно, замотай им морды.
Спустя десять минут внезапно, как морской прилив, началась атака — это случилось неожиданно даже для наблюдателей с холма; поляну наводнило шесть десятков дико орущих дикарей в лохмотьях, мужчины и женщины, вооруженные косами, тесаками, дубинами и топорами; еще минуту спустя мужчины, женщины и подростки набросились на не успевших проснуться норманнов, и началась свалка.
Сперва казалось, что Ле-Пуар одержит легкую победу. Первые из встретившихся с лавиной норманнов не успели даже достать мечи и были тут же зарезаны; отсутствие навыка к организованной битве крестьяне компенсировали дикой и мстительной яростью, и в результате мешали друг другу, а их крики только увеличивали общий сумбур. Через пять минут норманны разделились пополам и заняли позиции с обеих сторон от повозок; одной половиной командовал высокомерный и кривоногий вождь Роберт-Лягушка, а второй — его сын Златопонож. И на крестьян посыпались стальные уколы, а после каждого броска оставались окровавленные и стонущие раненые, которых сразу добивали мечи викингов.
***
На стороне, где командовал Златопонож, противники дрались бок о бок — для бросков там не было места; потери тут были больше всего. Норманнов, одного за другим, вытаскивали из их редеющей шеренги, и они исчезали в мелькании цепов и дубин; а если падал один из крестьян, его место тут же занимали сразу несколько его товарищей.
Филипп пока выжидал, надеясь, что очередная волна перенесет схватку подальше от повозок, что создало бы наилучшие условия для его атаки, и его молитва была услышана: Роберт-Лягушка, заметив, что крестьяне слегка поостыли, решил, что надо попытаться разбить их вдребезги, пока у него ещё есть человек пятнадцать в строю. И когда Филипп заметил, что шеренга норманнов двинулась вперед, он приказал своей кавалерии начать атаку.
Вниз по склону, с визгом, поначалу медленно — надо было держать строй, затем быстрее, люди Филиппа ударили по норманнам как раз тогда, когда те сошлись с дрожащей шеренгой крестьян; оказавшись среди них, они принялись бить, громить и топтать. Промчавшись сквозь норманнский строй, они развернулись и вновь набросились на ошарашенных воинов. Норманны дрались отчаянно, но строй их был рассеян; дюжину человек сбили с ног в первой же атаке, и крестьяне, воодушевившись, набросились на них и добили. Вождь норманнов исчез под людской массой; осталось всего четверо воинов, дравшихся спиной к спине; затем осталось трое; а затем по ним словно прокатилась волна, и с этой стороны повозок не осталось ни одного норманна.
Вслед за Филиппом победители устремились в схватку на другую сторону лагеря, и в последней кровавой битве Филипп тщетно пытался удержать своих людей вместе. В давке его стащили с коня, и он покатился по земле вместе с каким-то вражеским воином. У того была сломана рука; Филипп прижал его к земле и потянулся за своим изогнутым кинжалом. Увидев сталь, человек расслабился в ожидании удара; он бросил на Филиппа жалобный взгляд и слегка скривил губы в усмешке. Филипп вдруг вскочил, потянув человека за собой, и знаком показал, чтобы тот стал смирно; затем Филипп сел обратно в седло.
— Больше никого не убивать! — крикнул он, стараясь перекричать шум битвы. — Жак! Брат Бриан! Берите их в плен!
Никто его не услышал; он с гневом пришпорил коня и направил его прямо в гущу последней схватки, раздавая крестьянам удары мечом плашмя.
— Назад, собаки! Я же сказал, больше не убивать! — Он расчистил небольшое пространство вокруг и крикнул ещё раз: — Оставшиеся в живых — пленники, если сдадутся!
Какой-то опьяненный резнёй крестьянин крикнул ему в ответ:
— Кто смеет нам приказывать? Мы разбили этих волков и поступим с ними так же, как они поступили бы с нами! Кто ты такой, черт возьми, чтобы нам указывать?
Из разгоряченной толпы раздался одобрительный ропот. Филипп понял, что настал момент показать, кто тут главный.
— Люди, ко мне! — крикнул он; со злостью пришпорив коня, он направил его галопом прямо на разговорчивого крестьянина, сбив его с ног ударом булавы.
— Ну, кто ещё желает со мной поспорить? — воскликнул Филипп. — Я — ваш господин, Филипп, граф Вильфранш, и мое слово на этой земле — закон!
Ропот утих. Пятеро оставшихся в живых норманнов были разоружены и связаны; будто по сигналу блеснувшего на востоке первого предрассветного луча, измученные крестьяне уселись на землю или побрели к реке напиться и промыть раны.
Люди Филиппа оставались начеку, ожидая приказов. Филипп подошёл к тяжело дышавшим пленникам и принялся знаками спрашивать первого человека, которого он сам и пощадил несколько минут назад:
— Желаешь, чтобы тебе перерезали глотку — или встанешь на колени и поклянешься быть мне верным и преданным слугой?
Через мгновение человек его понял. Он встал на колени, взял руку Филиппа и приложил её себе ко лбу в знак верности. Следующему пленнику, седовласому и рослому, был предложен такой же выбор; он гордо выпрямился, сложил руки на груди и отрицательно покачал головой. Филипп дал команду Жаку; тот спешился, наскочил на пленника, словно дикий кот, и распорол ему горло от уха до уха. На гордой бороде тут же выступила кровь, и воин замертво рухнул прямо там, где стоял.
Следующие двое последовали примеру самого первого и склонили головы перед Филиппом. Последний, кого подвели к Филиппу, был Златопонож, сын погибшего вождя. Он издал восклицание, узнав Филиппа; затем его лицо приняло стоическое выражение, и он посмотрел Филиппу прямо в глаза, пытаясь угадать, что его ждет.
Филипп знал, что о милосердии в данном случае и речи быть не может. Этот человек был сыном вождя и сам был полноправным вождем. Филипп колебался лишь мгновение, а затем вновь обрел твердость — двум вождям здесь не бывать! Он не стал ничего спрашивать, а просто дал команду Жаку и отвернулся, внезапно почувствовав отвращение. Чутье ему подсказало, что этот миг ещё не раз ему вспомнится…
То, что надо было сделать, было сделано, и Златопонож присоединился к своим павшим воинам. Из сорока норманнов, вступивших вчера в Турень, в живых осталось лишь трое пленников и ещё двое, что в самом начале схватки увели своих женщин в лес. Треть крестьян, включая Ле-Пуара и нескольких женщин, были убиты; многие из оставшихся в живых — ранены.
***
Солнце поднялось над горизонтом; Филипп повернулся к нему лицом и, словно вернувшись назад, в страну мусульман, громко воскликнул:
— О, Господь, пославший сюда этих кровожадных безбожников, дабы могли мы стереть их с лица земли — благодарим тебя! Да будет воля твоя и на земле, как на небе!
IV
Это был трудный день. Начался он с дележки припасов с норманнских повозок; крестьяне алчно набросились на пищу. Потом собрали тела своих убитых. Затем, освободив тела врагов от одежды и всего, что приглянулось, сложили их в кучу, чтобы завалить дровами и сжечь; Филипп позаботился, чтобы тела Роберта-лягушки с сыном положили на самом верху будущего костра. Ещё он позаботился о том, чтобы избежать неожиданностей со стороны крестьян: оружие и всё снаряжение — мечи, булавы, кинжалы, луки, щиты и шлемы — было собрано его людьми, уложено в пустую повозку и поставлено под охрану.
Собираясь в обратный путь, он объявил во всеуслышание о том, что и остальная добыча — кубки, потиры, ткани, драгоценные наряды и посуда, награбленные норманнами по всей Аквитании — тоже будет поделена.
На обратном пути Филипп не тратил время зря и переговорил с несколькими юношами, из которых решил собрать себе гвардию. Ближе к концу дня впереди показались первые хижины общины, и семьи, одна за другой, стали расходиться по домам; некоторые с молчаливым смирением людей, привыкших к невзгодам, несли с собой своих мертвецов. А Филипп вместе с повозками и со своей нелепой кавалерией продолжил идти вперед, пока не дошёл до места, где раньше стоял замок. Здесь он поставил шатер мертвого вождя и устроил лагерь.
Спустя полчаса подъехал аббат со своими людьми. Своевольное обращение Филиппа с членами его общины, а в особенности с монастырскими лошадьми, аббат был склонен рассматривать с неудовольствием. Филипп выслушал его в молчании. Затем почтительно произнёс:
— Я ведь предлагал вам принять участие, не правда ли, святой отец? Но вы не пожелали — поэтому мне пришлось сделать всё самому. Если бы не мы, эти черти, возможно, сейчас жгли бы вашу обитель.
— И что вы намерены делать дальше? — с подозрением спросил аббат.
— Это уж моё дело!— ответил Филипп. — Но не подумайте, что я хочу вас обидеть, святой отец! У меня большие планы, но я их обдумываю, не торопясь. Если вы искренне желаете быть со мной заодно, я буду рад. А до тех пор я буду помалкивать.
Аббат с раздражением встал.
— В таком случае я забираю своих людей, лошадей и ухожу!
— Постойте! — сказал Филипп. — У меня сейчас восемь ваших лошадей, и я желаю их у вас купить. — Он достал кошель.
— Но это насилие! Они не продаются — в аббатстве всего-то десять лошадей!
— Тогда я куплю у вас пять, — решительно заявил Филипп. — И у каждого из нас будет по пять. А что касается людей, так мне кажется, что некоторые из них предпочли бы остаться со мной — например, брат Бриан…
— Я ни при каких обстоятельствах не приму его обратно!
И крайне недовольный аббат уехал.
Наступившая после напряженного и кровавого дня ночь была долгожданной и приятной. Один за другим оставшиеся в лагере люди укладывались спать на постели из соломы, которой были устланы повозки. Пустовал лишь шатер Филиппа, который вышел на улицу при свете звезд. Теперь, насколько хватало взгляда, вокруг действительно были его владения. Он поднял горсть земли и рассыпал её сквозь пальцы. Затем, во внезапном порыве, встал на колени и в душе возблагодарил Господа за его доброту. Вновь зашагав, он вскоре указал на каменный утес, другой склон которого спускался к Луаре, и прошептал:
— Тут я выстрою себе крепость и дом! А там, где дорога подходит к броду, я выстрою мост…
Его размышления были прерваны неожиданным явлением: перед ним, откуда ни возьмись, явилась маленькая фигурка в белом и бросилась к его ногам.
— Благородный господин, — произнесла она, — простите меня! Я пошла за вами.
Он поднял её за плечи; это была девушка из лагеря викингов, с которой он разговаривал вчера утром — та самая, что стала супругой поверженного вождя.
— И что? — холодно произнес он. — Здесь нет места женщинам — ну, пока нет.
— Что же мне делать? — взмолилась она. — После битвы все остальные ушли — а у меня никого не осталось. Мой конунг мертв! Я не хочу умирать с голоду в лесу, а до дома отсюда десять дней пути.
Она тяжело осела на землю, в отчаянии обхватив его колени.
— Ступай туда, — он указал на шатер.
— А ты куда? Разве ты не устал?
— Я в дозоре, — сурово ответил он. — Пусть устают другие! А я буду охранять их покой.
Когда она ушла, он возобновил медленный обход лагеря по периметру. И так он и шагал в усеянной звездами тьме, олицетворяя собой будущее своего народа.
(Журнал «Редбук», октябрь 1935)
Рассказ был написан в апреле 1934 года в Балтиморе. Когда стало ясно, что вышедший 12 апреля этого же года роман «Ночь нежна» не сможет обеспечить Фицджеральду передышку от работы для журналов, писатель придумал план создания исторического романа в форме серии сюжетно связанных рассказов, которые в дальнейшем можно будет переработать в книгу. Скорее всего, серия была задумана гораздо раньше, но откладывалась на будущее. Литературный агент Гарольд Обер с трудом продал этот проект редактору журнала «Редбук мэгэзи» Эдвину Балмеру, который приобрел первый рассказ для публикации в октябрьском номере за 1935 год. В журнале текст появился с подзаголовком «Проникновенная и романтическая история о хаосе и лидерстве». В декабре, когда Фицджеральд надавил на Обера, пытаясь получить от него согласие на продолжение публикации серии, агент ему ответил:
Мне кажется, не надо забывать, что ты создал себе репутацию, сочиняя рассказы о современной жизни. Если редактору нужна аутентичная история о современном обществе, он вспомнит, в первую очередь, именно о тебе. И если читатель, взявший в руки журнал с твоим именем, вдруг обнаружит, что твой рассказ — о девятом веке, он, конечно, будет поражен. Не забывай, что я уже обращался в несколько журналов, предлагая эту серию, и от всех услышал в ответ именно это. Балмер оказался единственным, кто решил попробовать, но даже он сказал мне вчера, что владельцы журнала ещё не совсем убеждены, не тронулся ли он умом, взяв у тебя эти вещи для публикации.
Для этой серии Фицджеральд написал всего четыре рассказа: «В самый темный час» (октябрь 1934), «Граф тьмы» (июнь 1935), «Королевство во тьме» (август 1935), «Боги тьмы» (ноябрь 1941). Несмотря на то, что четвертый рассказ был передан журналу в декабре 1934 года, опубликован он был только в 1941 году, после смерти писателя, поскольку журнал прекратил публикацию серии после третьего рассказа.
Одним из самых интересных обстоятельств создания этой серии стало то, что прототипом образа Филиппа, Графа тьмы, стал Эрнест Хемингуэй, о чем свидетельствует одна из записей в записных книжках Фицджеральда: «Словно Стендаль, создавший «байронический» образ в «Красном и черном», я надеюсь, что мой портрет Эрнеста в образе Филиппа позволит показать настоящего современного человека». Как Хемингуэй отреагировал на эти рассказы, остается неизвестным.
Фицджеральд с увлечением изучал историю, гордился своей исторической библиотекой и даже вел график своих исторических исследований. Он придумал для дочери игру, в которой использовались карточки с портретами и биографиями исторических деятелей Франции. Но серия про Филиппа — его единственная попытка создать крупное историческое произведение — не удалась, поскольку писатель не смог надлежащим образом обработать материалы своих исследований; в текстах не хватает чего-то личного, присущего его лучшим рассказам. Более того, в рассказах в изобилии встречаются неоднозначные лингвистические трактовки: Фицджеральд своеобразно пытался передать средневековые речевые особенности, и речь Филиппа напоминает речь «прожженного» гангстера из «крутого» детектива, а крестьяне разговаривают, будто селяне из американской южной глубинки. В результате отдельные места этих текстов невольно вызывают улыбку.
Дочь писателя Скотти всегда считала, что эти рассказы недостойны таланта отца, поэтому тексты никогда не включались ни в какие посмертные сборники и вообще никогда не перепечатывались (кроме первого рассказа серии, «В самый темный час», включенного в сборник «Цена была высока» в 1979 году с пояснением, что в книге он лишь служит примером того, как далеко может завести писателя желание поработать не со своей темой). Но сам Фицджеральд питал по отношению к этой серии большие надежды и до конца жизни не оставлял плана когда-нибудь закончить свой исторический роман; в 1939 году, приступая к работе над «Последним магнатом», он всерьез обдумывал, не стоит ли вместо книги о Голливуде вновь взяться за историю Филиппа? Увы, исторический роман Фицджеральда так и остался незавершенным.
Оригинальный текст: In the Darkest Hour, by F. Scott Fitzgerald.