Ф. Скотт Фицджеральд
Прекрасные и проклятые

---

Книга вторая
Глава первая
Лучезарный час

Через две недели Энтони и Глория приступили к «практическим дискуссиям», как они называли свои прогулки под немеркнущей луной, облеченные в строго реалистическую форму.

– Не так сильно, как я тебя, – настаивал критик изящной словесности. – Если бы на самом деле любила меня, то хотела бы, чтобы все знали об этом.

– Но я хочу, – возразила она. – Я хочу стоять на углу улицы как живая реклама и оповещать всех прохожих.

– Тогда назови мне все причины, почему ты собираешься выйти за меня в июне.

– Ну, потому что ты такой чистый. Ты похож на порыв ветра, как и я. Знаешь, есть два рода чистоты. Дик принадлежит к одному роду: он чистый, как надраенная сковородка. А мы с тобой чистые, как ручьи и ветры. Когда я вижу человека, то всегда могу сказать, чистый ли он, и если да, то какого рода эта чистота.

– Мы близнецы.

Что за восхитительная мысль!

– Мама говорит… – Она неуверенно помедлила. – Мама говорит, что иногда две души бывают созданы вместе и… для любви еще до своего рождения.

Самый легкий неофит для сетей билфизма… Энтони откинул голову и беззвучно рассмеялся в потолок. Когда его взгляд вернулся обратно, он увидел, что Глория сердится.

– Над чем ты смеешься? – воскликнула она. – Ты уже дважды делал это раньше. В наших отношениях нет ничего забавного. Я не возражаю прикинуться дурочкой и не возражаю, когда ты это делаешь, но не выношу этого, когда мы вместе.

– Мне жаль…

– Ох, только не говори, что тебе жаль! Если не можешь придумать ничего лучше, просто молчи!

– Я люблю тебя.

– Мне все равно.

Наступила пауза, особенно гнетущая для Энтони. Наконец Глория прошептала:

– Извини за грубость.

– Ты не виновата. Это я нагрубил.

Мир был восстановлен, и последующие моменты оказались гораздо более нежными и проникновенными. Они были звездами на этой сцене, и каждый из них разыгрывал представление для двоих: страстный пыл их притворства создавал действительность. В конце концов, это было квинтэссенцией самовыражения, но возможно, по большей части их любовь выражала Глория, а не Энтони. Он часто ощущал себя нежеланным гостем на ее званом вечере.

Разговор с миссис Гилберт оказался затруднительным делом. Она сидела, втиснувшись в маленькое кресло, сосредоточенно слушала и очень часто моргала. Должно быть, она уже знала – последние три недели Глория не встречалась ни с кем другим, – и она должна была заметить настоящую перемену в манерах своей дочери. Ей поручали отправлять особые письма, и разумеется, как делают все матери, она слушала телефонные разговоры с одного конца, – путь даже иносказательные, но все равно теплые слова…

…Однако она деликатно изобразила удивление и объявила, что безмерно рада. Без сомнения, так оно и было; то же самое относилось к герани, цветущей в ящике для цветов за окном, или к шоферам такси, когда влюбленные искали романтического уединения в их экипажах, – притягательно старомодная услуга с солидным прейскурантом, на котором они писали «вы же понимаете», а потом показывали друг другу.

Но между поцелуями Энтони и его золотая девушка почти непрерывно пререкались.

– Ну же, Глория, – восклицал он. – Пожалуйста, дай мне объяснить!

– Ничего не объясняй. Поцелуй меня.

– Не думаю, что это правильно. Если я ранил твои чувства, нам нужно обсудить это. Мне так не нравится: «Давай поцелуемся, и все забыто».

– Но я не хочу спорить. Думаю, это замечательно, что мы можем поцеловаться и забыть, а вот когда мы не сможем, то придет время для споров.

Один раз какое-то призрачное разногласие достигло таких пропорций, что Энтони встал и рывком натянул пальто. На мгновение показалось, что февральская сцена вот-вот повторится, но понимая, как глубоко она увлечена, он гордо удержал свое достоинство, и секунду спустя Глория рыдала в его объятиях, а ее чудесное лицо было несчастным, как у испуганной девочки.

Между тем они продолжали раскрываться друг перед другом, – невольно, по случайным реакциям и отговоркам, по неприятиям, предрассудкам и неумышленным намекам из прошлого. Горделивая девушка была не способна на ревность, а поскольку он был крайне ревнивым, это достоинство уязвляло его. Он поведал ей малоизвестные случаи из собственной жизни, чтобы возбудить хотя бы слабую вспышку этого чувства, но все оказалось бесполезно. Теперь она владела им и не испытывала никаких желаний к мертвому прошлому.

– О, Энтони, – говорила она. – Когда я грубо обхожусь с тобой, то потом всегда жалею. Я бы отдала свою правую руку, чтобы тебе хоть на секунду стало легче.

В этот момент ее глаза увлажнялись, и она не сознавала, что ее слова иллюзорны. Однако Энтони помнил, что бывали дни, когда они умышленно ранили друг друга и едва ли не радовались этому. Она непрестанно озадачивала его, сначала задушевная и чарующая, отчаянно стремящаяся к непредвиденному, но совершенному единству, а потом молчаливая и холодная, явно равнодушная к любым обстоятельствам их любви или ко всему, что он мог ей сказать. Он часто возводил причины этой зловещей отчужденности к какому-то физическому расстройству, – она никогда не жаловалась ни на что подобное, пока все не заканчивалось, – либо подозревал собственную небрежность, или бесцеремонность, или неудобоваримое блюдо за обедом, но даже тогда ее манера распространять вокруг себя непреодолимую дистанцию оставалась тайной, похороненной где-то в глубине двадцати двух лет непреклонной гордости.

– Почему тебе нравится Мюриэл? – однажды поинтересовался он.

– Она мне не очень нравится.

– Тогда почему ты общаешься с ней?

– Просто для общения. С этими девушками не нужно тратить силы. Они верят всему, что я им говорю… но Рэйчел мне вполне нравится. Думаю, она находчивая, к тому же чистенькая и гладкая, правда? В школе и в Канзас-Сити у меня были другие друзья, все более или менее случайные. Девушки просто порхали ко мне и от меня с такой же легкостью, как и парни, которые водили нас в разные места. Они не интересовали меня после того, как обстоятельства переставали сводить нас вместе. Теперь они в основном семейные люди. Впрочем, какая разница – все они были обычными людьми.

– Тебе больше нравятся мужчины, да?

– О, гораздо больше. У меня мужской склад ума.

– Твой ум похож на мой, – не слишком предрасположенный к любому полу.

Впоследствии она рассказала ему о начале своей дружбы с Блокманом. Однажды в ресторане «Дельмонико» Глория и Рейчел встретились с Блокманом и мистером Гилбертом за ленчем, и любопытство побудило их присоединиться. Он весьма понравился ей. Его общество было облегчением после более молодых мужчин, поскольку он довольствовался немногим. Он потакал ей и смеялся независимо от того, понимал ли ее или нет. Она несколько раз встречалась с ним, несмотря на открытое неодобрение родителей, и через месяц он предложил ей выйти за него замуж, предлагая все возможное, от виллы в Италии до блестящей карьеры на киноэкране. Она рассмеялась ему в лицо, – и он тоже рассмеялся.

Но он не опустил руки. К тому времени, когда на сцене появился Энтони, он неуклонно продвигался вперед. Она довольно хорошо относилась к нему, не считая того, что постоянно давала ему оскорбительные прозвища, прекрасно понимая, что он в образном смысле старается держаться рядом с ней, пока она уклоняется от прямого ответа, готовый подхватить ее, если она упадет.

Вечером перед объявлением о своей помолвке она все рассказала Блокману. Это было тяжким ударом для него. Она не делилась подробностями с Энтони, но намекнула на то, что он не замедлил оспорить ее выбор. Энтони предполагал, что разговор закончился на бурной ноте, когда Глория, очень спокойная и непреклонная, полулежала в углу дивана, а Джозеф Блокман из компании «Образцовое кино» расхаживал по ковру с прищуренными глазами и опущенной головой. Глория жалела его, но рассудила, что будет лучше не показывать этого, и в последнем порыве доброжелательности попробовала заставить его наконец возненавидеть ее. Но Энтони, понимавший, что величайшее очарование Глории заключалось в ее равнодушии, догадывался, какой тщетной была эта попытка. Он часто, хотя и мимоходом, задумывался о дальнейшей судьбе Блокмана, но в конце концов совершенно позабыл о нем.

Золотая пора

Однажды днем они заняли пустые места на солнечной крыше автобуса и часами катались от меркнущей Вашингтон-сквер вдоль грязной реки, а потом, когда шальные лучи света покинули западные улицы, проплыли по напыщенной Парк-авеню, потемневшей от зловещего бурления возле универмагов. Движение загустело и остановилось в бесформенной пробке; автобусы по четыре в ряд возвышались над толпой в ожидании свистка уличного регулировщика.

– Смотри, какая красота! – воскликнула Глория.

Перед ними стоял мельничный фургон, обсыпанный мукой, с напудренным клоуном на козлах, управлявшим парой лошадей, – черной и белой.

– Какая жалость! – посетовала она. – В сумерках они бы выглядели очень красиво, если бы только обе лошади были белыми. Сейчас я просто счастлива быть в этом городе.

Энтони покачал головой, не соглашаясь с ней.

– Мне этот город кажется фигляром, который всегда старается достичь потрясающей столичной изысканности, которую ему приписывают. Он пытается быть романтической метрополией.

– Не думаю. Мне он кажется впечатляющим.

– На первый взгляд. Но на самом деле это неглубокое, искусственное зрелище. Здесь есть свои разрекламированные звезды и хлипкие, недолговечные декорации, а также, должен признать, величайшая армия статистов, собранная в одном месте… – Он помедлил, коротко рассмеялся и добавил: – Технически превосходно, но не убедительно.

– Готова поспорить, что полисмены считают людей дураками, – задумчиво сказала Глория, наблюдавшая за крупной, но явно трусливой дамой, которой помогали перейти через улицу. – Они всегда видят людей испуганными, беспомощными, старыми… впрочем, они такие и есть. – Она помолчала и добавила: – Лучше бы нам поторопиться. Я сказала матери, что рано поужинаю и отправлюсь в постель. Она говорит, что я выгляжу усталой, будь оно все проклято.

– Лучше бы мы поскорее поженились, – рассудительно пробормотал он. – Тогда нам не придется желать друг другу спокойной ночи и мы сможем делать то, что хотим.

– Вот будет здорово! Думаю, нам будет нужно много путешествовать. Хочу отправиться на Средиземноморье и в Италию. И еще мне хотелось бы когда-нибудь выступить на сцене, – скажем, примерно через год.

– Будь уверена. Я напишу для тебя пьесу.

– Вот будет здорово! А я в ней сыграю. И потом, когда у нас будет побольше денег… – это была неизменно тактичная ссылка на смерть старого Адама Пэтча, – мы построим великолепное поместье, правда?

– О да, с личными бассейнами.

– С десятками бассейнов. И с личными реками. Как хочется, чтобы это было прямо сейчас!

По странному совпадению он как раз в тот момент желал того же. Словно ныряльщики, они углубились в темный водоворот толпы и вынырнули на прохладных Пятидесятых улицах, неспешно направляясь в сторону дома, бесконечно романтичные друг с другом… они гуляли одни в спокойном саду с призраками, обретенными в мечтах.

Безмятежные дни были похожи на баржи, дрейфующие по медленно текущей реке; весенние вечера были исполнены грустной меланхолии, делавшей прошлое прекрасным и горьким, приглашавшей их обернуться и увидеть, что влюбленности былых лет давно мертвы вместе с позабытыми вальсами своего времени. Самые мучительные моменты возникали, когда их разделяла какая-нибудь искусственная преграда; в театре их руки украдкой соединялись, отправляя и возвращая легкие пожатия в долгой темноте; в многолюдных залах они беззвучно шевелили губами, образуя слова, видимые лишь друг для друга, не зная, что они следуют по стопам запыленных поколений, но смутно представляя, что если истина есть окончание жизни, то счастье есть ее состояние, которое нужно лелеять в одно краткое и трепетное мгновение. А потом, в одну волшебную ночь, май стал июнем. Оставалось шестнадцать дней… пятнадцать… четырнадцать…

Три отступления

Незадолго до объявления помолвки Энтони отправился в Территаун встретиться со своим дедом, который, еще немного более высохший и седой от последних фокусов времени, встретил эту новость с глубоким цинизмом.

– Так ты собираешься жениться, верно? – с подозрительной мягкостью спросил он и начал кивать; это продолжалось так долго, что Энтони не на шутку забеспокоился. Хотя он не знал о намерениях деда, но предполагал, что значительная часть денег достанется ему. Другая значительная часть, разумеется, пойдет на благотворительность, а третья – на продолжение реформы нравственности.

– Ты собираешься работать?

– Почему… – Энтони замешкался, немного растерявшись. – Но я уже работаю. Вы знаете…

– Я имею в виду работу, – бесстрастно произнес Адам Пэтч.

– Я не вполне уверен, чем буду заниматься. Вообще-то я не попрошайка, дедушка, – с некоторой горячностью заверил он.

– Сколько ты откладываешь за год?

– До сих пор ничего…

– Значит, едва умудряясь прожить на собственные деньги, ты решил, что каким-то чудом вы сможете вдвоем прожить на них.

– У Глории есть кое-какие деньги. Достаточно, чтобы покупать одежду.

– Сколько?

– Около сотни в месяц.

– В общем и целом у вас выходит примерно семь с половиной тысяч в год. Это довольно много, – мягко добавил он. – Если у тебя есть здравый смысл, то это много. Но вопрос в том, есть ли он у тебя или нет.

– Полагаю, что да. – Было постыдно терпеть такое ханжеское запугивание от старика, и его следующие слова дышали чистым тщеславием: – Я вполне могу справиться. Кажется, вы убеждены в моей полной бесполезности. В любом случае, я приехал сюда просто сообщить вам, что я женюсь в июне. До свидания, сэр.

Он отвернулся и направился к двери, не подозревая о том, что в этот момент впервые понравился своему деду.

– Подожди, – окликнул Адам Пэтч. – Я хочу поговорить с тобой.

Энтони повернулся к нему.

– Да, сэр?

– Садись. Можешь остаться на ночь.

Несколько успокоившись, Энтони вернулся на свое место.

– Прошу прощения, сэр, но сегодня вечером я собираюсь встретиться с Глорией.

– Как ее зовут?

– Глория Гилберт.

– Девушка из Нью-Йорка? Одна из твоих знакомых?

– Она со Среднего Запада.

– Какой бизнес у ее отца?

– Целлулоидная корпорация, или трест, или что-то в этом роде. Они из Канзас-Сити.

– Ты собираешься устроить свадьбу там?

– Э-э-э, нет, сэр. Мы думали устроить довольно тихую свадьбу в Нью-Йорке.

– А хотел бы ты устроить свадьбу здесь?

Энтони помедлил с ответом. Предложение не особенно привлекало его, но в том, чтобы дать старику право делового участия в своей супружеской жизни, определенно содержалась доля здравого смысла. Кроме того, Энтони был немного тронут.

– Это очень любезно с вашей стороны, дедушка, но разве не возникнет масса затруднений?

– Жизнь – это масса затруднений. Твой отец женился здесь, но в старом доме.

– Правда? Я думал, что он женился в Бостоне.

Адам Пэтч задумался.

– Это верно. Он действительно женился в Бостоне.

Энтони на мгновение смутился от своей поправки и скрыл свой конфуз за словами.

– Ну, я поговорю об этом с Глорией. Лично мне бы этого хотелось, но разумеется, дело за Гилбер-тами.

Его дед протяжно вздохнул, наполовину прикрыл глаза и осел в своем кресле.

– Ты спешишь? – спросил он другим тоном.

– Не особенно.

– Мне интересно, – начал Адам Пэтч, с кротким добродушием глядя на кусты сирени, шелестевшие за окном. – Мне интересно, думаешь ли ты когда-нибудь о загробной жизни.

– Ну… иногда.

– А я много думаю о загробной жизни. – Его глаза были тусклыми, но голос – ясным и уверенным. – Сегодня я сидел здесь, размышлял о том, что нас ждет, и почему-то начал вспоминать один день, около шестидесяти пяти лет назад, когда я играл со своей младшей сестренкой Энни там, где сейчас стоит летний домик.

Он указал на длинный цветник; его глаза поблескивали от слез, голос дрожал.

– Я начал думать… и мне показалось, что ты должен немного больше задумываться о загробной жизни. Тебе нужно быть… более уравновешенным, – он помедлил, как будто подыскивая нужное слово, – более трудолюбивым, и…

Выражение его лица изменилось; казалось, он весь захлопнулся, словно капкан. Когда он продолжил свою речь, мягкость исчезла из его голоса.

– Так вот, когда я был лишь на два года старше тебя, – он издал скрежещущий смешок, – я отправил в богадельню троих партнеров фирмы «Рен и Хант».

Энтони смущенно поежился.

– Ладно, до свидания, – внезапно сказал его дед. – Не пропусти свой поезд.

Энтони вышел из дома в необычно приподнятом состоянии и со странной жалостью к старику, – не потому, что богатство не могло купить ему «ни юности, ни крепкого желудка», а потому, что он предложил Энтони устроить свадьбу здесь, и еще потому, что он забыл некий факт о свадьбе собственного сына, который должен был помнить.

Ричард Кэрэмел, который был одним из шаферов, за последние несколько недель причинил Энтони и Глории немалое беспокойство, постоянно отвлекая на себя огни рампы. «Демон-любовник» был издан в апреле и нарушил развитие любовной интриги, как нарушал практически все, к чему оказывался причастен его автор. Это был весьма оригинальный, довольно витиеватый образец последовательного жизнеописания Дон Жуана из нью-йоркских трущоб. Как уже сказали Мори и Энтони и как потом говорили наиболее благожелательные критики, в Америке не было автора, который мог бы так мощно описывать атавистические и далекие от утонченности реакции этой части общества.

Книга задержалась на старте, а потом неожиданно «пошла». Издательства, сначала небольшие, а потом все более крупные, неделю за неделей бодались друг с другом. Пресс-секретарь Армии Спасения назвал роман циничным и ошибочным истолкованием духовного подъема, происходящего на дне общества. Хитроумное рекламное агентство распространило безосновательный слух о том, что «Цыган» Смит[34]подает иск за клевету, поскольку один из главных персонажей представляет собой карикатурную пародию на него. Книга была изъята из обращения в публичной библиотеке Барлингтона, штат Айова, а один обозреватель со Среднего Запада недвусмысленно намекнул на то, что Ричард Кэрэмел находится в санатории с белой горячкой.

Безусловно, сам автор проводил дни в состоянии приятного безумия. Книга занимала три четверти его разговоров. Он хотел знать, слышал ли кто-нибудь «последнюю сплетню»; он приходил в магазин и громогласно заказывал книги для покупки ради того, чтобы поймать случайный момент узнавания от продавца или посетителей. Он знал с точностью до города, в каких районах страны его книга продается лучше всего; он точно знал свою выручку от каждого издания, и когда он встречался с человеком, который не читал роман или же, как случалось довольно часто, даже не слышал о нем, то погружался в мрачную депрессию.

Поэтому со стороны Энтони и Глории было естественно решить, что он настолько распух от самомнения, что превратился в зануду. К великому разочарованию Дика, Глория публично похвалилась, что не читала «Демона-любовника» и не собирается этого делать до тех пор, пока все не перестанут говорить о книге. По правде говоря, сейчас у нее не было времени для чтения, так как подарки все прибывали, – сначала ручейком, а потом бурным потоком, варьируя от безделушек забытых членов семьи до фотографий забытых бедных родственников.

Мори вручил им изысканный «питейный набор», включавший серебряные бокалы, шейкер для коктейлей и открывалки для бутылок. Выкуп от Дика был более традиционным: чайный сервиз от Тиффани. От Джозефа Блокмана пришли простые, но элегантные дорожные часы с его визитной карточкой. Был даже портсигар от Баундса; это так тронуло Энтони, что ему хотелось расплакаться. Воистину, любое проявление чувств, кроме истерики, казалось естественным для полудюжины людей, подвергшихся этому колоссальному жертвоприношению на алтарь условностей. Отдельная комната, выделенная для этой цели в отеле «Плаза», была забита подарками от гарвардских друзей Энтони и коллег его деда, сувенирами от подруг Глории по Фармингтонскому колледжу и довольно патетичными памятными дарами от ее бывших кавалеров, которые прибыли последними вместе с запутанными меланхоличными посланиями, написанными на карточках и аккуратно засунутыми внутрь. Они начинались так: «Я мало думал, когда…», или «Я желаю тебе всяческого счастья…», или даже «Когда ты получишь это, я уже буду на пути в…».

Самый щедрый подарок одновременно был самым разочаровывающим. Это была уступка от Адама Пэтча: чек на пять тысяч долларов.

Энтони остался холоден к большинству подарков. Ему казалось, что они обязывают вести таблицу семейного положения всех их общих знакомых в течение ближайшего полувека. Но Глория бурно радовалась каждому подарку, разрывая оберточную бумагу и вороша упаковочную стружку с хищностью собаки, раскапывающей кость, упоенно хватаясь за ленточку или металлический край и наконец извлекая вещь целиком и критически разглядывая ее без каких-либо эмоций, кроме всепоглощающего интереса на неулыбчивом лице.

– Посмотри, Энтони!

– Чертовски мило, не так ли?

Она не дожидалась ответа до тех пор, покуда час спустя не давала ему подробный отчет о своей реакции на каждый подарок, о своем мнении насчет их качества в зависимости от размеров, о том, была ли удивлена подарком, и если да, то до какой степени.

Миссис Гилберт обустраивала и перестраивала гипотетический дом, распределяя подарки по разным комнатам и классифицируя предметы как «вторые лучшие часы» или «столовое серебро для ежедневного использования». Она также смущала Энтони и Глорию полушутливыми упоминаниями о комнате, которую она называла «детской». Она осталась довольна подарком от старого Адама и пришла к заключению, что у него очень древняя душа, «как и все остальное». Поскольку Адам Пэтч так и не решил, имела ли она в виду наступающее старческое слабоумие или некую личную психическую схему собственного изобретения, нельзя сказать, что это порадовало его. Наедине с Энтони он неизменно говорил о ней как о «той старой женщине, матери», как будто она была персонажем комедийной пьесы, которую он видел уже много раз. Он так и не смог составить окончательное мнение о Глории. Она показалась ему привлекательной, но, как она сама сказала Энтони, он счел ее легкомысленной и опасался, что похвала будет ей не впрок.

_{Пять дней! – На лужайке в Территауне был воздвигнут помост для танцев. Четыре дня! – Был заказан специальный поезд для перевозки гостей из Нью-Йорка и обратно. Три дня!..}

Дневник

Она была одета в голубую шелковую пижаму и стояла у кровати с рукой на выключателе, чтобы погрузить комнату в темноту, но передумала, открыла ящик стола и достала небольшую черную книжку: дневник «по-строчке-в-день», который она вела последние семь лет. Многие карандашные записи сделались почти неразличимыми, и там были заметки и упоминания о давно забытых днях и вечерах, ибо это был не интимный дневник, хотя он начинался с бессмертных слов «Я собираюсь вести этот дневник для моих детей». Но когда она перелистывала страницы, глаза множества мужчин как будто смотрели на нее из полустертых имен. С одним из них она впервые уехала в Нью-Хэйвен – в 1908 году, когда ей было шестнадцать лет и подложные плечи вошли в моду в Йеле. Она была польщена, поскольку «забивной Мишо» целый вечер, как тогда говорили, ухлестывал за ней. Она вздохнула, вспомнив «взрослое» атласное платье, которым она так гордилась, и оркестр, игравший «Яма-яма, мой Ямамэн» и «Город джунглей». Как давно это было! А имена! Картер Кирби – он прислал ей подарок, как и Тюдор Бэйрд. Марти Реффер – первый мужчина, в которого она была влюблена больше одного дня, и Стюарт Холком, который сбежал вместе с ней в автомобиле и попытался насильно заставить ее выйти за него. И Лари Фэнвик, которым она всегда восхищалась, потому что он однажды вечером сказал ей, что если она не поцелует его, то может убраться из автомобиля и дойти домой пешком. Что за список!

…Но, в конце концов, этот перечень устарел. Теперь она полюбила и настроилась на вечный роман, который будет суммой всех прошлых романов, как это ни печально для остальных мужчин и воспоминаний о лунных ночах, для ее былых «треволнений»… и поцелуев. Но прошлое – ее прошлое – о, какая радость! Она была безмерно счастлива.

Листая страницы, она праздно рассматривала беспорядочные записи за прошлые четыре месяца. Последние несколько записей она прочитала внимательно.

«1 апреля. – Я знаю, что Билл Карстерс возненавидел меня, потому что я была такой неприветливой, но иногда мне противны сентиментальные восхваления. Мы приехали в загородный клуб «Рокьер», где за деревьями сияла восхитительная луна. Мое серебристое платье стало терять блеск. Забавно, как легко забываются другие вечера в «Рокьере», – с Кеннетом Коуэном, когда я так его любила!

3 апреля. – После двух часов со Шредером, у которого, как мне сказали, есть миллионы, я решила, что манера говорить об одном утомляет меня, особенно когда речь идет о мужчинах. Нет ничего более обременительного, и с сегодняшнего дня я клянусь, что буду только потешаться над этим. Мы говорили о «любви» – как это банально! Со сколькими мужчинами я говорила о любви?

11 апреля. – Как ни удивительно, сегодня позвонил Пэтч! Когда он отрекся от меня примерно месяц назад, то буквально рвал и метал. Я постепенно теряю веру в то, что мужчины подвержены смертельным обидам.

20 апреля. – Провела день с Энтони. Возможно, когда-нибудь я выйду замуж за него. Мне нравятся его идеи; он возбуждает во мне дух оригинальности. Около десяти вечера приехал Блокхэд в своем новом автомобиле и отвез меня на Риверсайд-Драйв. Сегодня вечером он мне понравился, – такой обходительный! Он понял, что мне не хочется разговаривать, поэтому сидел тихо во время поездки.

21 апреля. – Проснулась с мыслями об Энтони, а он тут же позвонил и был очень мил со мной по телефону, поэтому я отменила свидание ради него. Сегодня я чувствую, что все готова сломать ради него, включая десять заповедей и собственную шею. Он придет в восемь часов; я буду носить розовое и выглядеть свежей и церемонной…»

Здесь Глория сделала паузу и вспомнила, как в тот день после его ухода она разделась под порывами знобящего апрельского ветра, залетавшего в окна. Но она как будто не ощущала холода, согретая проникновенными банальностями, пылавшими в ее сердце.

Следующая запись была сделана несколько дней спустя.

«24 апреля. – Я хочу выйти за Энтони, потому что мужья слишком часто бывают «мужьями», а я должна выйти за любимого.

Есть четыре общих типа мужей:

1. Муж, который всегда хочет оставаться дома по вечерам, не имеет пороков и работает на зарплату. Абсолютно нежелательно!

2. Первобытный хозяин, чья хозяйка должна дожидаться его ласки. Такой тип считает всех хорошеньких женщин «пустышками». Он похож на павлина с задержкой развития.

3. Следующим идет почитатель, обожающий свою жену и все, что ему принадлежит, вплоть до полного забвения обо всем остальном. Такому в жены требуется эмоциональная актриса. Господи, какое это бремя, когда тебя считают праведницей!

4. И Энтони – страстный любовник до поры до времени, достаточно умный, чтобы понять, когда любовь улетучилась, и что она должна улетучиться. Поэтому я хочу выйти замуж за Энтони.

Что за гусеницы все эти женщины, которые ползут на брюхе через свой постылый брак! Брак создан не для того, чтобы быть фоном, но нуждается в фоне. Мой брак будет выдающимся. Он не может, не должен быть декорацией, – это будет представление, живое, чудесное, эффектное представление, а мир будет его декорациями. Я отказываюсь посвящать свою жизнь потомству. Безусловно, человек стольким же обязан своему поколению, как и своим нежеланным детям. Что за участь – стать толстой и неблаговидной, утратить любовь к себе, думать о молоке, овсянке, сиделках, подгузниках… Дорогие дети воображения, насколько вы более прекрасны: поразительные маленькие существа, которые порхают (все дети воображения должны порхать) на золотистых крылышках… Но такие дети, дорогие бедные дети, имеют мало общего с супружеством.

7 июня. – Моральная дилемма: было ли плохо заставить Блокмана влюбиться в меня? Потому что я действительно заставила его. Он был почти чарующе печален сегодня вечером. Как кстати, что мне удалось легко проглотить комок в горле и совладать со слезами. Но он всего лишь прошлое, уже погребенное в моих лавандовых россыпях.

8 июня. – Сегодня я пообещала не кусать губы. Пожалуй, не буду, – но если бы он только попросил меня вообще ничего не есть!

Выдуваем пузыри, – вот что мы делаем вместе с Энтони. Сегодня мы выдували настоящих красавцев, а потом они лопались, и мы выдували еще и еще. Мы пускали точно такие же большие и великолепные пузыри, пока вся мыльная вода не закончилась».

На этой записи дневник заканчивался. Она прошлась взглядом вверх по странице оглавления, минуя 8 июня 1912, 1910, 1907 года. Самая ранняя запись была выведена пухлой рукой шестнадцатилетней девушки: там было имя Боба Ламара и еще слово, которое она не смогла разобрать. Потом она поняла, что это такое, и ее глаза затуманились от слез. Там, в расплывчатых серых очертаниях, была запись о ее первом поцелуе, потускневшая, как тот сокровенный день на дождливой веранде семь лет назад. Она что-то припоминала о том, что они говорили друг другу в тот день, однако не могла вспомнить. Слезы покатились быстрее, пока она почти не могла разглядеть страницу. Она внушала себе, что плачет потому, что может вспомнить лишь дождь, мокрые цветы во дворе и запах сырой травы.

…Секунду спустя она нашла карандаш и провела три неровных параллельных линии под последней записью. Потом она написала «КОНЕЦ» крупными печатными буквами, убрала дневник в ящик стола и заползла в постель.

Дыхание пещеры

Вернувшись домой после предсвадебного ужина, Энтони выключил свет и улегся в постель, ощущая себя безликим и хрупким, как фарфоровая чашка на сервировочном столике. Ночь была теплой, – простыня обеспечивала комфорт, – и из-за распахнутых окон доносились эфемерные летние звуки, пронизанные отдаленным предвкушением. Он думал о том, что юные годы, пустые и красочные, были прожиты в поверхностном и нерешительном цинизме над письменными свидетельствами о чувствах людей, давно обратившихся в прах. Теперь он знал, что кроме этого существует нечто иное – его душевный союз с Глорией, чья свежесть и лучезарный огонь были живой плотью для мертвой красоты прочитанных книг.

Из далекой ночи в его просторную комнату настойчиво проникал призрачный, тающий звук, отбрасываемый городом и возвращающийся обратно, словно ребенок, играющий с мячом. В Гарлеме, Бронксе, парке Грэмерси и вдоль набережных, в маленьких комнатах и на усеянных гравием, залитых луной крышах тысячи влюбленных производили этот звук, выдыхая его крошечные фрагменты. Весь город играл с этим звуком в синеющей летней ночи, подбрасывая и возвращая его в обещании того, что в скором времени жизнь будет прекрасна, как в сказке, обещая счастье и даруя его этим обещанием. Это давало любви надежду на выживание, но не более того.

Тогда новая нота резко отделилась от тихих стенаний в ночи. Это был шум, доносившийся с расстояния около ста футов от заднего окна его квартиры, звук женского смеха. Сначала он был тихим, назойливым и плаксивым – какая-то горничная со своим дружком, подумал он, – а потом стал громким и истеричным, пока не напомнил ему девушку из недавнего водевиля в припадке нервного смеха. Затем он постепенно утих, но скоро раздался снова, и в нем послышались слова, – хриплая шутка, какая-то грубая словесная возня, которую он не мог различить. Она ненадолго прервалась, и он мог уловить лишь низкий рокот мужского голоса, потом началась снова, такая же бесконечная, сначала досадная, потом необъяснимо кошмарная. Он поежился, встал с постели, подошел к окну. Звук достиг кульминации, напряженной и сдавленной, почти достигая крика… и вдруг прекратился, оставив после себя тишину, пустую и угрожающую, как бескрайняя тишина наверху. Энтони еще немного постоял у окна, прежде чем вернуться в постель. Он был расстроен и потрясен. Как он ни старался обуздать свои чувства, некое животное свойство этого безудержного смеха захватило его воображение и впервые за четыре месяца пробудило его старое отвращение и ужас по отношению к жизни в целом. Ему захотелось быть там, где дует холодный и резкий ветер, в нескольких милях над скопищем городов, и с безмятежной отрешенностью блуждать по закоулкам своего разума. Жизнь сосредоточилась в этом звуке снаружи, – в жутком повторяющемся звуке женского голоса.

– О господи! – воскликнул он и судорожно вздохнул.

Зарывшись лицом в подушки, он тщетно пытался сосредоточиться на деталях завтрашнего дня.

Утро

Лежа в сером свете, он обнаружил, что было лишь пять часов утра. С нервной дрожью он пожалел, что проснулся так рано: на свадьбе он будет выглядеть утомленным. Он позавидовал Глории, которая могла скрыть свою усталость аккуратным макияжем.

В ванной он рассмотрел свое отражение в зеркале и решил, что он выглядит необычно бледным; полдюжины мелких изъянов выделялись на фоне этой утренней бледности, и за ночь у него отросла едва заметная щетина. В целом он посчитал себя непривлекательным, изможденным и наполовину больным.

На туалетном столике лежало несколько предметов, которые он пересчитал внезапно непослушными пальцами: их билеты в Калифорнию, книжка дорожных чеков, его часы, выставленные с точностью до полминуты, ключ от его квартиры, который нужно не забыть и передать Мори, и, самое главное, кольцо. Оно было платиновым с мелкими изумрудами на ободке. Глория настояла на этом; она сказала, что всегда хотела иметь обручальное кольцо с изумрудами.

Это был третий подарок, который он ей вручил: первым было кольцо невесты, а вторым – маленький золотой портсигар. Теперь он будет дарить ей много вещей – одежду, украшения, друзей и развлечения. Казалось абсурдным, что теперь он будет оплачивать все ее счета в ресторанах. Это обойдется недешево: он гадал, достаточно ли денег он выделил на свадебное путешествие и не стоило ли ему обналичить более крупный чек. Этот вопрос беспокоил его.

Потом неизбежность грядущего события вытеснила из его разума все мелкие подробности. Это был его день, – немыслимый и нежданный полгода назад, но теперь наступающий в желтом свете из восточного окна комнаты и танцующий на ковре, как будто солнце улыбалось своей древней и многократно повторяемой шутке.

Энтони издал короткий нервный смешок.

– Боже мой! – пробормотал он. – Я почти женат!

Шаферы

Шестеро молодых людей в библиотеке «Сердитого Пэтча» становятся все более веселыми под воздействием шампанского «Мумм Экстра Драй», тайком спрятанного в ведерках со льдом между книжных полок.

ПЕРВЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ей-богу! Можете поверить, в моей следующей книге я собираюсь включить сцену свадьбы, которая всех ошеломит!

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: На днях встретил дебютантку, которая считает твою книгу очень сильной. Как правило, юные девицы без ума от таких примитивных вещей.

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Где Энтони?

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ходит взад-вперед снаружи и разговаривает с собой.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Боже! Вы видели священника? У него совершенно необычные зубы.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Думаю, они натуральные. Забавно, что люди вставляют золотые зубы.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Они говорят, что им нравится. Мой дантист рассказал, что однажды к нему пришла женщина и настояла на том, чтобы он сделал ей золотое покрытие на двух зубах. Вообще без причины; они и так были нормальными.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Слышал, ты издал книгу, Дикки. Мои поздравления!

ДИК: (чопорно) Спасибо.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: (невинно ) О чем она? Истории из колледжа?

ДИК: (еще более чопорно) Нет, это не истории из колледжа.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Какая жалость! Уже много лет не выходило хороших книг о Гарварде.

ДИК: (сварливо) Почему бы тебе не восполнить этот недостаток?

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Кажется, я вижу отряд гостей на «Паккарде», который заворачивает к дому.

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: В честь этого события можно открыть еще пару бутылок.

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Я испытал потрясение, когда узнал, что старик собирается устроить свадьбу с алкоголем. Он же бешеный поборник сухого закона, вы знаете.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: (возбужденно щелкая пальцами) Черт возьми! Я знал, что о чем-то забыл. Все время думал, что это мой жилет.

ДИК: Что это было?

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Черт возьми! Черт возьми!

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Слушайте, слушайте! В чем трагедия?

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что ты забыл? Дорогу домой?

ДИК: (с затаенной злобой) Он забыл сюжет своей книги о Гарварде.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Нет, сэр, я забыл подарок! Забыл купить подарок старине Энтони. Я все откладывал и откладывал, а потом, черт побери, взял и забыл. Что они подумают?

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: (шутливо) Возможно, это обстоятельство задерживает свадьбу.

(ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК нервно смотрит на часы. Общий смех.)

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Черт побери! Ну и осел же я!

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что ты скажешь о подружке невесты, которая считает, будто она Нора Бэйс?[35]Она меня замучила своими разговорами о свадьбе в стиле рэгтайм. Ее фамилия то ли Хэйнс, то ли Хэмптон.

ДИК: (торопливо пришпоривая воображение) Ты хочешь сказать Кейн, Мюриэл Кейн. Полагаю, это долг чести. Она однажды спасла Глорию на воде, или что-то в этом роде.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Вряд ли она могла долго проплыть, если бы покачивала бедрами, как сейчас. Наполни мой бокал, ладно? Недавно мы со стариком обстоятельно поговорили о погоде.

МОРИ: С кем? Со старым Адамом?

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Нет, с отцом невесты. Должно быть, он служит в метеорологическом бюро.

ДИК: Он мой дядя, Отис.

ОТИС: Ну что же, это достойная профессия. (Смех. )

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Невеста – твоя кузина, не так ли?

ДИК: Да, Кейбл.

КЕЙБЛ: Определенно красавица, не то что ты, Дикки. Но она заставляет старину Энтони принять свои условия.

МОРИ: Почему всех женихов называют «старина»? Думаю, брак – это ошибка молодости.

ДИК: Мори, ты профессиональный циник.

МОРИ: А ты интеллектуальный мошенник.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Здесь у нас битва высоколобых, Отис. Подбирай крошки с чужого стола.

ДИК: Сам ты мошенник! Что ты вообще знаешь?

МОРИ: А что ты знаешь?

ДИК: Спроси о чем угодно, из любой области знаний.

МОРИ: Хорошо. Каков фундаментальный принцип биологии?

ДИК: Ты не знаешь самого себя.

МОРИ: Не увиливай!

ДИК: Естественный отбор?

МОРИ: Неправильно.

ДИК: Я сдаюсь.

МОРИ: Онтогенез воспроизводит филогенез.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что, получил?

МОРИ: Задам другой вопрос. Каково влияние мышей на урожай клевера? (Смех. )

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Каково влияние крыс на десять заповедей?

МОРИ: Заткнись, балда. Там есть связь.

ДИК: Какая же?

МОРИ: (немного помедлив, с растущим замешательством) Давай посмотрим… Кажется, я забыл точное определение. Что-то насчет пчел, питающихся клевером.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: А клевер питается мышами! Ха-ха!

МОРИ: (нахмурившись) Дайте минутку подумать.

ДИК: (внезапно выпрямившись) Слушайте!

(В соседней комнате раздается залп оживленных разговоров. Шестеро молодых людей встают и поправляют галстуки.)

ДИК: (авторитетно) Нам лучше присоединиться к пожарной бригаде. Кажется, они собираются сделать фотографию… Нет, это потом.

ОТИС: Кейбл, возьми на себя подружку невесты, которая болтала о рэгтайме.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Как досадно, что я не послал этот подарок!

МОРИ: Если вы дадите мне еще минуту, я вспомню насчет мышей.

ОТИС: В прошлом месяце я был шафером у старины Макинтайра, и…

(Они медленно идут к выходу по мере того, как разговоры за дверью превращаются в галдеж, и пробное вступление к увертюре выражается в протяжных благочестивых стонах оргaна АДАМА ПЭТЧА.)

Энтони

Пять сотен глаз сверлили спину его визитки, и солнце поблескивало на неуместно выпирающих зубах священника. Он с трудом удержался от смеха. Глория что-то говорила ясным, горделивым голосом, и он пытался думать о том, что происходящее необратимо, что каждая секунда имеет важное значение, что его жизнь распадается на две части и лик мира меняется у него на глазах. Он пытался уловить ощущение восторга, охватившее его два с половиной месяца назад. Все эти чувства ускользали от него; он даже не ощущал физической нервозности этого утра, – оно превратилось в одно гигантское последствие. А эти золотые зубы! Он гадал, женат ли священник, и не к месту размышлял о том, может ли священнослужитель исполнить обряд собственного бракосочетания…

Но когда он заключил Глорию в объятия, то испытал сильную реакцию. Теперь кровь снова потекла в его венах. Томное, приятное ощущение довольства окутало его и принесло с собой ответственность и чувство обладания. Он был женат.

Глория

Так много смешанных чувств, что ни одно из них нельзя отделить от остальных! Она могла заплакать по своей матери, которая тихо плакала в десяти футах за ее спиной, и по нежной красоте июньского света, лившегося в окна. Она находилась за пределами сознательного восприятия. Осталось лишь ощущение того, что происходит нечто абсолютно важное, окрашенное диким, исступленным восторгом, – и вера, неистовая и страстная вера, пылавшая в ней как молитва, что в следующее мгновение она навеки окажется надежно защищенной.

Как-то поздно вечером они приехали в Санта-Барбару, где ночной портье в отеле «Лакфадио» отказался принять их на том основании, что они не женаты.

Этот портье думал, что Глория необыкновенно красива. Он не думал, что такая красавица, как Глория, может быть нравственной женщиной.

«Con Amore»[36]

Первые полгода – поездка на запад, долгие месяцы праздных блужданий по побережью Калифорнии и серый дом недалеко от Гринвича, где они жили до тех пор, пока поздняя осень не сделала окрестности унылыми, – эти дни, эти места видели часы восторженного забвения. Безмятежная идиллия их помолвки поначалу уступила место напряженной романтике более страстных отношений. Эта идиллия покинула их и упорхнула к другим влюбленным; однажды они огляделись вокруг и обнаружили, что она ушла без их ведома. Если бы кто-то из них потерял другого в безмятежные дни, утраченная любовь навеки превратилась бы для потерявшего в смутное неудовлетворенное желание, которое остается на всю жизнь. Но волшебство должно спешить дальше, а влюбленные остаются.

Идиллия миновала и унесла с собой восторги юности. Настал день, когда Глория обнаружила, что другие мужчины больше не утомляют ее; настал день, когда Энтони обнаружил, что снова может допоздна засиживаться по вечерам и беседовать с Диком о тех грандиозных абстракциях, которые когда-то населяли его мир. Но зная о том, что им довелось получить лучшее от любви, они держались за то, что осталось. Любовь еще удерживалась в долгих ночных разговорах, затягивавшихся до пустых предрассветных часов, когда разум становится разреженным, но обостренным, а заимствования из снов становятся тканью жизни, в глубокой и сокровенной нежности, которую они испытывали друг к другу, в их умении смеяться над одинаковыми нелепостями и привычке считать одни вещи возвышенными, а другие печальными.

Прежде всего, это было время открытий. Вещи, которые находили друг в друге, были настолько разнообразными, тесно переплетенными и, кроме того, так подслащенными любовью, что сначала казались даже не открытиями, а отдельными феноменами, которые принимались во внимание для того, чтобы потом забыть о них. Энтони обнаружил, что живет с девушкой, пребывающей в состоянии огромного нервного напряжения и самого бесцеремонного эгоизма. Глория через месяц поняла, что ее муж является отъявленным трусом по отношению к любому из миллиона фантомов, создаваемых его воображением. Ее впечатление было неустойчивым, поскольку эта трусость то выходила наружу и становилась почти непристойно очевидной, то отступала и исчезала, как будто была лишь созданием ее собственного разума. Ее реакция на такое поведение не соответствовала общепринятому мнению о женском поле; оно не пробуждало в ней ни отвращения, ни преждевременного чувства материнской опеки. Сама почти совершенно лишенная физического страха, она не могла его понять, поэтому старалась сосредоточиться на чертах, искупающих эту слабость. По ее мнению, хотя он становился трусом под воздействием потрясения или сильного напряжения, когда его воображение получало полную волю, но вместе с тем он обладал удалой бесшабашностью, которая в определенные короткие моменты почти восхищала ее, и гордостью, которая обычно делала его уравновешенным, когда он думал, что за ним наблюдают.

Эта черта впервые проявилась в виде дюжины инцидентов, когда он становился более нравным, чем обычно: предостерегал таксиста от быстрой езды в Чикаго, отказался отвести ее в «бандитское» кафе, которое она всегда хотела посетить… Разумеется, все эти случаи получали традиционное истолкование, – дескать, он заботился о ней, – тем не менее их совокупный вес начинал беспокоить ее. Но то, что произошло в отеле в Сан-Франциско через неделю после свадьбы, сделало положение вполне определенным.

Это случилось после полуночи, когда в их номере было совершенно темно. Глория задремала, и ровное дыхание Энтони, лежавшего рядом с ней, наводило на мысль, что он уже спит. Внезапно она увидела, что он приподнялся на локте и смотрит в окно.

– Что там, милый? – прошептала она.

– Ничего, – он откинулся на подушку и повернулся к ней. – Ничего, моя дорогая жена.

– Не говори так. Я твоя возлюбленная, а «жена» – безобразное слово. «Постоянная возлюбленная» – нечто гораздо более желанное и осязаемое… Иди ко мне, – добавила она в порыве нежности. – Я могу сладко спать и держать тебя в своих объятиях.

Приход в объятия Глории имел вполне определенное значение. Это означало, что он должен был просунуть руку под ее плечом, потом обвить ее другой рукой и по возможности аккуратнее устроиться вокруг нее в виде трехсторонней колыбели. Энтони, который обычно раскидывался на кровати и у которого после получаса в таком положении окончательно затекали руки, приходилось дожидаться, пока она заснет, осторожно перекладывать ее на другую сторону кровати и лишь потом сворачиваться в свои привычные узлы.

Успокоившись в нежных объятиях, Глория снова задремала. Дорожные часы Блокмана отсчитали пять минут; тишина сгустилась в комнате над незнакомой, безликой мебелью и гнетущим потолком, который неуловимо перетекал в невидимые стены по обе стороны. Внезапно у окна раздался дребезжащий стук, громкий и отрывистый в спертом воздухе.

Энтони одним прыжком вскочил с кровати и напряженно замер рядом с ней.

– Кто там? – испуганно крикнул он.

Глория лежала неподвижно, совершенно проснувшаяся и поглощенная не столько дребезжащим звуком, как застывшей фигурой, чей голос устремился от кровати в зловещую тьму.

Звук прекратился, и в комнате стало так же тихо, как и раньше, но потом Энтони стал торопливо бросать слова в телефонную трубку.

– Кто-то только что пытался забраться в комнату!.. У окна кто-то есть! – Его голос звучал выразительно, с легким оттенком страха.

– Хорошо, но поскорее! – Он повесил трубку и остался стоять без движения.

Вскоре у двери послышались шаги и приглушенные голоса. Кто-то постучался; Энтони пошел открывать и увидел взволнованного ночного портье и трех мальчишек-посыльных, выглядывавших из-за его спины. Между большим и указательным пальцем портье держал обмакнутую в чернила ручку; один из посыльных прихватил с собой телефонный справочник и смущенно смотрел на него. Одновременно с этим к группе присоединился поспешно вызванный штатный детектив, и они все как один устремились в комнату.

Со щелчком вспыхнул свет. Завернувшись в простыню, Глория отгородилась от этого зрелища и зажмурилась от ужаса перед непредвиденным вторжением. В ее ошеломлении не было ни одной внятной мысли, кроме ощущения, что Энтони сам во всем виноват.

…Ночной портье говорил, стоя у окна; его тон был наполовину услужливым, наполовину укоризненным, как у учителя, который делает выговор школьнику.

– Там никого нет, – решительно заявил он. – Бог ты мой, там просто никого не могло быть. Отвесная стена, улица в пятидесяти футах внизу. Вы слышали, как жалюзи дребезжат от ветра.

– Ох.

Тогда Глория пожалела Энтони. Ей хотелось лишь утешить его, нежно привлечь к себе и отослать всех остальных, так как их присутствие безмолвно намекало на совершенно одиозную вещь. Однако она не могла поднять голову от стыда. Она слышала прерванную фразу, извинения, формальные слова служащего и неприкрытый смешок мальчишки-посыльного.

– Я весь вечер дьявольски нервничал, – говорил Энтони. – Этот шум почему-то насторожил меня; я лишь наполовину заснул.

– Разумеется, я понимаю, – с приятной тактичностью отозвался ночной портье. – Со мной тоже так бывало.

Дверь закрылась, свет погас. Энтони тихо пересек комнату и забрался в постель. Глория, притворившись едва проснувшейся, с тихим вздохом скользнула в его объятия.

– Что это было, дорогой?

– Ничего, – надтреснутым голосом ответил он. – Мне показалось, что у окна кто-то есть, поэтому я встал посмотреть, но никого не увидел, а шум продолжался, так что я позвонил вниз. Извини, если потревожил тебя, но сегодня ночью я ужасно нервничаю.

Уловив ложь, она внутренне содрогнулась: он не подходил к окну и даже не был рядом с окном. Он стоял у кровати, а потом позвонил, потому что испугался.

– А, – сказала она, а потом: – Я такая сонная!

Еще час они бок о бок пролежали без сна. Глория так плотно зажмурилась, что на фоне темно-лилового цвета возникали и вращались голубые луны, а Энтони слепо уставился в темноту над головой.

Через несколько недель правда постепенно вышла на свет и стала предметом для смеха и шуток. Они завели традицию для таких случаев: каждый раз, когда непреодолимый ужас ночи будет нападать на Энтони, она будет обнимать его и тихо ворковать:

«Я защищу моего Энтони. Никто и никогда не обидит моего Энтони!»

Он смеялся, как будто это был трюк, разыгрываемый для взаимной забавы, но для Глории это было не просто фокусом. Сначала это было острым разочарованием, а потом – одним из тех случаев, когда ей приходилось сдерживать свой темперамент.

Умение справляться с темпераментом Глории, пробуждался ли он от недостаточно теплой воды в ванной или от стычек с мужем, стало едва ли не первостепенной задачей для Энтони. Ее нужно было выполнять очень аккуратно – с помощью точно отмеренной дозы молчания или давления, силы или уступчивости. Ее неумеренный эгоизм проявлялся главным образом во вспышках гнева и сопутствующих мелких жестокостях. Из-за своей смелости и «испорченности», из-за ее чрезмерной и похвальной независимости в суждениях и, наконец, из-за высокомерного убеждения в том, что в мире нет девушки краше ее, Глория стала последовательной ницшеанкой в теории и на практике. Все это, разумеется, сочеталось с обертонами глубокой чувствительности.

К примеру, если дело касалось ее пищеварения, то Глория привыкла к определенным блюдам и была вполне убеждена, что не может есть ничего другого. Утром это был лимонад с помидорным сандвичем, потом легкий завтрак с фаршированным помидором. Она требовала не только еду из ингредиентов десятка разных блюд, но и того, чтобы эта еда была приготовлена строго определенным образом. Один из наиболее досадных случаев произошел в Лос-Анджелесе в первые две недели после свадьбы, когда несчастный официант принес ей помидор, фаршированный салатом с курицей вместо зеленого сельдерея.

– Мы всегда так подаем, мэм, – дрожащим голосом произнес он, глядя в ее гневные серые глаза.

Глория не ответила, но когда официант благоразумно отошел, она грохнула обеими кулаками по столу, так что зазвенели тарелки и столовое серебро.

– Бедная Глория! – невольно рассмеялся Энтони. – Нельзя всегда получать все, что хочешь, верно?

– Я не могу есть эту начинку! – вспыхнула она.

– Тогда я верну официанта.

– Не хочу! Он ничего не знает, проклятый идиот !

– Ну, это не вина отеля. Либо отошли еду обратно и забудь о ней, либо будь умницей и скушай ее.

– Заткнись! – отрезала она.

– Зачем вымещать свои чувства на мне?

– Ох, да я не вымещаю, – запричитала она. – Но я просто не могу это есть.

Энтони беспомощно поник.

– Давай пойдем куда-нибудь еще, – предложил он.

– Я не хочу идти куда-то еще. Я устала обходить десятки кафе и не видеть ничего , пригодного для еды.

– Когда это мы обходили десяток кафе?

– В этом городе приходится так делать, – настаивала она, как будто имела готовый софистический аргумент для любых случаев.

Сконфуженный, Энтони попробовал еще раз.

– Почему бы тебе не попробовать? На вкус может оказаться не так плохо, как ты думаешь.

– Просто – потому – что я – не люблю – курицу!

Она взяла вилку и стала презрительно тыкать в помидор, так что Энтони заподозрил, что она начнет разбрасывать начинку во все стороны. Он не сомневался, что она в самом деле очень рассержена, – на мгновение он уловил искру ненависти, направленной на него так же, как и на всех остальных, – а рассерженная Глория на некоторое время становилась неприступной.

Затем он с удивлением увидел, что она осторожно поднесла вилку к губам и попробовала салат с курицей. Она не перестала хмуриться, и он с беспокойством наблюдал за ней, не делая комментариев и почти не смея дышать. Она попробовала еще кусочек и секунду спустя начала уплетать за обе щеки. Энтони с трудом удержался от смеха; когда он наконец заговорил, его слова не имели ни малейшего отношения к салату с курицей.

Этот инцидент с разными вариациями повторялся, как заунывная траурная фуга, в течение первого года их супружества и неизменно оставлял Энтони озадаченным, раздраженным или подавленным. Но другое жесткое столкновение характеров, связанное со стиральными мешками, он посчитал еще более досадным, так как оно закончилось для него неизбежным и решительным поражением.

Однажды ранним вечером в Колорадо, где они оставались дольше всего во время свадебного путешествия (более трех недель), Глория доводила до блеска свою внешность перед чайной церемонией. Энтони, который спускался вниз послушать последние сводки о войне в Европе, вошел в комнату, поцеловал ее припудренную шею и направился к своему туалетному комоду. После неоднократного выдвигания и закрывания ящиков, которое не принесло удовлетворительных результатов, он повернулся к Неоконченному Шедевру.

– У нас есть носовые платки, Глория? – спросил он.

Глория покачала золотистой головкой.

– Ни одного. Я взяла один из твоих.

– Последний, как можно понять, – он сухо рассмеялся.

– Разве? – Она нанесла на губы выразительный, хотя и очень деликатный мазок контурной помады.

– Разве белье не принесли из стирки?

– Не знаю.

Энтони помедлил, а потом с внезапной решимостью распахнул дверь шкафа. Его подозрения подтвердились. На вешалке висел голубой стиральный мешок, выданный службой отеля и набитый предметами его гардероба, которые он сам туда положил. Под ним была разбросана ошеломительная масса одежды – дамского белья, чулков, платьев, ночных рубашек и пижам, – в большинстве случаев почти не ношенных, но несомненно проходивших по общей категории «вещи Глории для стирки».

Он встал, придерживая дверь шкафа.

– Почему, Глория?

– Что?

Контур губ стирался и корректировался в соответствии с каким-то таинственным ракурсом; она не дрогнула ни пальцем, манипулируя с помадой, ни взглядом, брошенным в его сторону. Это был триумф сосредоточенности.

– Ты ни разу не отправляла вещи в стирку?

– А они здесь?

– Совершенно определенно.

– Значит, не отправляла.

– Глория, – Энтони опустился на кровать и попытался поймать ее взгляд в зеркале. – Ну ты и молодчина! Я отправлял белье в стирку каждый раз после того, как мы уехали из Нью-Йорка, а больше недели назад ты пообещала мне, что сделаешь это для разнообразия. Тебе нужно было лишь запихать свое барахло в мешок и вызвать горничную по звонку.

– К чему суетиться из-за стирки? – воскликнула Глория. – Я позабочусь об этом.

– Я не суетился из-за стирки. Я готов разделять с тобой эти хлопоты, но когда у нас заканчиваются носовые платки, то совершенно ясно, что пора что-то делать.

Энтони считал, что его доводы звучат необыкновенно логично. Но Глория, явно не в восторге от происходящего, убрала свою косметику и небрежно повернулась спиной к нему.

– Застегни крючки, – попросила она. – Энтони, миленький мой, я совсем забыла об этом. Честно, я собиралась, и сегодня я это сделаю. Не сердись на свою возлюбленную.

Энтони мог лишь усадить ее на колено и стереть поцелуем немного помады с ее губ.

– Я не возражаю, – с улыбкой проворковала она, сияющая и доброжелательная. – Ты можешь сцеловать хоть всю помаду в любое время, когда захочешь.

Но два дня спустя Энтони заглянул в шкаф и увидел, что его мешок по-прежнему висит на вешалке, а куча яркого белья на полу шкафа удивительно выросла.

– Глория! – вскричал он.

– Ох… – Ее голос был не на шутку расстроенным. Энтони в отчаянии подошел к телефону и вызвал горничную.

– Кажется, ты ожидаешь, что я буду твоим лакеем, – раздраженно сказал он.

Глория так заразительно рассмеялась, что Энтони опрометчиво улыбнулся. Несчастный! Каким-то неуловимым образом его улыбка сделала ее хозяйкой положения; с видом оскорбленного достоинства она направилась к шкафу и начала яростно запихивать свое белье в мешок. Энтони со стыдом наблюдал за ней.

– Вот! – произнесла она, намекая на то, что ее пальцы были стерты до костей по воле жестокого надзирателя.

Тем не менее он полагал, что дал ей наглядный урок и что теперь дело закрыто. Увы, оно только начиналось. Одна куча нестираного белья через долгие интервалы следовала за другой; одна нехватка носовых платков следовала за другой через короткие интервалы, не говоря уже о носках, рубашках и всем остальном. И в конце концов Энтони обнаружил, что либо ему самому придется заниматься бельем, либо он будет вынужден терпеть все более неприятные словесные перепалки с Глорией.

Глория и генерал Ли

По пути на восток они на два дня остановились в Вашингтоне, с некоторой враждебностью прогуливаясь среди резкого, отталкивающего света, лишенных свободы расстояний и помпезности, лишенной величия; город казался пастельно-бледным и самовлюбленным. На второй день они совершили опрометчивую поездку в особняк генерала Ли в Арлингтоне.

Автобус, в котором они ехали, был полон разгоряченных и совсем не преуспевающих людей, так что Энтони, настроенный на состояние Глории, ощущал приближение бури. Она разразилась в зоопарке, где экскурсионная группа совершила десятиминутную остановку. Зоопарк пропах обезьяним духом. Энтони только посмеивался, но Глория призывала молнии небесные на человекообразных обезьян, включая всех пассажиров автобуса и их потеющих отпрысков, которые сразу же поспешили к приматам.

Наконец автобус направился к Арлингтону. Там он присоединился к другим экскурсионным автобусам, откуда высыпал рой женщин и детей, оставлявших след из арахисовой шелухи в коридорах особняка генерала Ли и в конце концов столпившихся в комнате, где он женился. На стене этой комнаты висела симпатичная табличка, гласившая крупными печатными буквами: «Дамский туалет». Этот последний удар истощил терпение Глории.

– Это совершенно невыносимо! – яростно заявила она. – Только подумать, что кому-то пришла в голову идея позволить этим людям приходить сюда! И потворствовать им, превращая такие дома в общественные места!

– Если бы деньги не шли на содержание этих домов, они бы превратились в руины, – возразил Энтони.

– Ну и что? – воскликнула она, когда они вышли на широкое крыльцо с колоннами. – Думаешь, здесь сохранился дух 1860 года? Это аттракцион 1914 года.

– Разве ты не хочешь сохранять старые вещи?

– Но мы не можем , Энтони. Прекрасные вещи достигают определенной вершины, а потом они тускнеют и разрушаются, а память о былом улетучивается. И точно так же, как любой исторический период выветривается из наших воспоминаний, вещи этого периода тоже должны приходить в упадок; только так они еще какое-то время сохраняются в сердцах немногих людей вроде меня, которые откликаются на них. К примеру, возьмем кладбище в Территауне. Тупицы, которые выделяют деньги для сохранения старых вещей, умудрились испортить и это. Сонная Лощина сгинула; Вашингтон Ирвинг давно умер, и его книги год за годом догнивают в наших суждениях, – так позвольте кладбищу гнить как положено, как это происходит со всеми вещами. Пытаться законсервировать эпоху, сохраняя ее реликвии, все равно что поддерживать жизнь в умирающем человеке с помощью стимуляторов.

– Значит, ты думаешь, что если эпоха распадается на части, с ее зданиями должно происходить то же самое.

– Ну конечно! Будешь ли ты ценить твое письмо Китса, если подпись была обведена заново, чтобы сохраниться подольше? Именно потому, что я люблю прошлое, я хочу, чтобы этот дом оглядывался на великий момент своей юности и красоты, и хочу, чтобы его ступени скрипели под шагами женщин в кринолине и мужчин в сапогах со шпорами. Но они превратили его в шестидесятилетнюю нарумяненную старуху с накрашенными светлыми волосами. Он не имеет права выглядеть таким цветущим. Он мог бы время от времени вываливать из стен по кирпичику в память о генерале Ли. Сколько этих… этих животных , – она обвела рукой вокруг себя, – получает от этого хоть какую-то пользу, несмотря на все истории, путеводители и реконструкции? Как много из тех, кто думает, что почтение в лучшем случае проявляется в приглушенных разговорах и хождении на цыпочках, приедут сюда, если это причинит им хоть какие-то неудобства? Я хочу, чтобы здесь пахло магнолиями, а не арахисом, и хочу, чтобы под моими туфлями хрустел тот же гравий, что и под сапогами генерала Ли. Нет красоты без горечи и нет горечи без ощущения того, что все проходит, что все – люди, имена, книги, дома – смертно и обречено стать прахом…

Рядом с ними выскочил маленький мальчик с банановой кожурой в руке и, размахнувшись со всей силы, доблестно швырнул очистки в направлении Потомака[37].

Сентиментальность

Энтони и Глория прибыли в Нью-Йорк одновременно с падением Льежа[38]. В ретроспективе последние шесть недель казались удивительно счастливыми. Они в полной мере обнаружили то, что большинство молодых пар обнаруживает лишь до некоторой степени: они разделяли много устоявшихся идей, пристрастий и странных причуд и легко общались друг с другом.

Но многие разговоры было очень трудно вывести на уровень дискуссии. Логические аргументы имели фатальные последствия для настроения Глории. Всю свою жизнь она имела дело либо с теми, кто уступал ей по умственному развитию, либо с мужчинами, которые под влиянием почти враждебной угрозы ее красоты не осмеливались ей противоречить. Естественно, ее раздражало, когда Энтони выходил из состояния, в котором ее высказывания были непогрешимыми и безоговорочными решениями.

Сначала он не понимал, что отчасти это было результатом ее «женского» образования, а отчасти – ее красоты. Он был склонен отождествлять ее с женским полом вообще, а потому считал ее своеобразной, но несомненно ограниченной. Его бесило открытие, что у нее нет чувства справедливости. Зато он обнаружил, что когда предмет разговора на самом деле интересовал ее, то ее мозг уставал медленнее, чем он сам. Он не смог найти у нее такую особенность разума, как педантичная телеология, – ощущение порядка и точности, ощущение жизни как таинственно скомпонованного лоскутного покрывала. Но со временем он понял, что такое качество было бы неуместным для нее.

Из качеств, которые они разделяли друг с другом, величайшим из всех была почти сверхъестественная способность задевать чувствительные струны своих сердец. В тот день, когда они покидали отель в Коронадо и паковали вещи, она села на одну из кроватей и горько расплакалась.

– Дорогая… – Он обнял ее и положил ее голову себе на плечо. – Что случилось, моя Глория? Скажи мне.

– Мы уезжаем, – прорыдала она. – О, Энтони, это первое место, где мы жили вместе. Наши две маленькие кровати – бок о бок, – они всегда будут ждать нас, а мы больше никогда не вернемся сюда.

Как всегда, она мгновенно трогала его сердце. Чувства нахлынули на него, подступили к глазам.

– Глория, у нас скоро будет другая комната. И две других маленьких кровати. Мы собираемся всю жизнь быть вместе.

Слова полились из нее низким, хрипловатым шепотом.

– Но они буду не такими… как эти две кровати… никогда больше. Каждый раз, когда мы куда-то переезжаем, двигаемся дальше и меняемся, то что-то теряется… что-то остается позади. Никогда нельзя в точности повторить что-то, а здесь я была настолько твоей…

Он страстно привлек ее к себе, поднявшись выше любой критики ее сентиментальности, проницательно уловив момент, пусть лишь как потворство ее желанию выплакаться… Глория – бездельница, лелеющая свои мечтания, извлекающая сладостную горечь из памятных вещей жизни и молодости.

Позднее в тот день, когда он вернулся с вокзала, куда ездил за билетами, то нашел ее спящей на одной из кроватей и обнимающей какой-то черный предмет, который он сначала не смог определить. Приблизившись, он обнаружил, что это одна из его туфель, не особенно новых или чистых; но ее лицо со следами слез было прижато к ней, и он понял ее старинное и в высшей степени благородное послание. Было почти экстатическим ощущением разбудить ее и увидеть, как она улыбается ему, застенчиво, но вполне сознавая утонченность своего воображения.

Без оценки достоинств или недостатков этих двух проявлений ее сентиментальности Энтони казалось, что они находятся где-то очень близко от средоточия любви.

Серый дом

После двадцати лет буйная движущая сила жизни начинает замедлять ход, и необходима воистину простая душа, чтобы многие вещи в тридцать лет казались такими же важными и полными смысла, как десять лет назад. В тридцать лет шарманщик – это более или менее побитый молью человек, вращающий ручку шарманки, – а ведь когда-то он был шарманщиком! Это очевидное клеймо рода человеческого касается всех безликих и прекрасных вещей, которые свойственны только молодости в ее равнодушной славе. Блестящий бал, расцвеченный легким романтичным смехом, изнашивает свои шелка и атласные платья и обнажает основу рукотворных вещей, – о, эта вечная рука! – самая трагичная и возвышенная пьеса становится лишь последовательностью речей, над которыми бессонными ночами корпит безвестный плагиатор и которая разыгрывается людьми, подверженными коликам, трусости и слезливой сентиментальности.

Теперь это происходило с Глорией и Энтони в первый год их супружества, когда серый дом застал их на сцене, где шарманщик медленно претерпевает свою неизбежную метаморфозу. Ей было двадцать три года, ему двадцать шесть.

Сначала серый дом был плодом чисто пасторальных намерений. Первые две недели после возвращения из Калифорнии они провели в нетерпении в квартире Энтони посреди душной атмосферы открытых сундуков, многочисленных звонков и вечных мешков для стирки. Они обсуждали с друзьями колоссальную проблему своего будущего. Дик и Мори, сидевшие вместе с ними, торжественно и почти глубокомысленно соглашались, пока Энтони оглашал свой список того, что они «должны» делать и где они «должны» жить.

– Мне бы хотелось отвезти Глорию за границу, если бы не эта проклятая война, – посетовал он. – А потом неплохо бы устроиться за городом, разумеется, недалеко от Нью-Йорка, где я смогу писать… или делать то, чем решу заниматься.

Глория рассмеялась.

– Разве он не милый? – обратилась она к Мори. – «То, чем он решит заниматься»! Но чем я буду заниматься, если он будет работать? Мори, вы составите мне компанию, если Энтони углубится в работу?

– Так или иначе, я пока что не собираюсь работать, – быстро сказал Энтони.

Между ними существовало смутное понимание, что в какой-то неопределенный день он поступит на достойную дипломатическую службу, где станет предметом зависти для принцев и премьер-министров из-за своей прекрасной жены.

– Я знаю, что ничего не знаю, – беспомощно сказала Глория. – Мы ходим кругами и никуда не приходим, а потом обращаемся к друзьям, и они отвечают так, как нам бы хотелось. Хоть бы кто-нибудь позаботился о нас!

– Почему бы вам не отправиться… скажем, в Гринвич или куда-то еще? – предложил Ричард Кэрэмел.

– Мне нравится. – Лицо Глории прояснилось. – Как думаешь, мы сможем там снять дом?

Дик пожал плечами, а Мори рассмеялся.

– Вы меня забавляете, – сказал он. – Из всех непрактичных людей вы самые непрактичные. Как только упомянут какое-то место, вы ждете, чтобы мы начали доставать из карманов пачки фотографий, демонстрирующих всевозможные архитектурные стили для бунгало.

– Как раз это мне не нужно, – жалобно сказала Глория. – Жаркое тесное бунгало с кучей детей за соседней дверью и их отцом, который стрижет траву в рубашке…

– Ради всего святого, Глория, – перебил Мори. – Никто не хочет запирать вас в бунгало. И кому вообще пришло в голову упоминать о бунгало? Но вы не найдете подходящее место, если не отправитесь на охоту.

– Куда? Ты сказал «отправиться на охоту», но куда?

Мори с кошачьим достоинством обвел рукой вокруг себя.

– Куда-нибудь туда. За город. Там есть масса мест.

– Спасибо.

– Послушайте! – Ричард Кэрэмел залихватски блеснул желтым глазом. – Беда с вами обоими в том, что вы совершенно неорганизованны. Вы что-нибудь знаете о штате Нью-Йорк? Заткнись, Энтони, я обращаюсь к Глории.

– Хорошо, – наконец призналась она. – Я побывала на двух-трех дачных вечеринках в Портчестере и Коннектикуте, но, разумеется, это не штат Нью-Йорк, верно? И Морристаун тоже, – с сонливой неуместностью добавила она.

Раздался взрыв смеха.

– О боже! – воскликнул Дик. – «И Морристаун тоже»! Нет, а также не Санта-Барбара, Глория. А теперь слушайте. Для начала, если у вас есть состояние, нет смысла рассматривать такие места, как Ньюпорт, Саутгэмптон или Такседо. Они не обсуждаются.

Все торжественно согласились.

– И лично я ненавижу Нью-Джерси. Потом, разумеется, есть северная часть штата Нью-Йорк, над Такседо.

– Там слишком холодно, – отрывисто сказала Глория. – Я была там однажды, в автомобиле.

– Мне кажется, между Нью-Йорком и Гринвичем есть масса городков вроде Рая, где вы можете купить маленький серый дом в…

При этих словах Глория ликующе вскинула голову. Впервые после возвращения с Восточного побережья она поняла, чего хотела.

– Ну да! – воскликнула она. – Ну да! Как раз то, что нужно: маленький серый дом, и чтобы вокруг было пусто, и много серебристых кленов, которые осенью будут коричневыми и золотыми, как на октябрьской картине в галерее. Где нам найти такой?

– К сожалению, я куда-то подевал мой список маленьких серых домов с серебристыми кленами вокруг… но я постараюсь найти его. А вы тем временем возьмите лист бумаги и напишите названия семи вероятных городков. Каждый день на этой неделе вы будете совершать поездку в один из них.

– Ох, хватит! – запротестовала Глория, моментально утратив интерес к теме. – Почему бы тебе не сделать это ради нас? Я ненавижу поезда.

– Тогда возьмите напрокат автомобиль и…

Глория зевнула.

– Я устала это обсуждать. Кажется, мы только занимаемся разговорами о том, где жить.

– Моя изысканная жена устает от мыслей, – иронично заметил Энтони. – Ей нужен сандвич с помидором, чтобы привести в порядок расстроенные нервы. Давайте погуляем и выпьем чаю.

Злополучный итог этого разговора состоял в том, что они восприняли совет Дика в буквальном смысле и через два дня отправились в Рай, где бродили вокруг в сопровождении раздраженного агента по недвижимости, словно растерянные дети в лесу. Им показывали дома за сто долларов в месяц, примыкавшие к другим домам за такую же цену; им показывали отдельно стоящие дома, неизменно вызывавшие у них резкую антипатию, хотя они вяло поддавались желанию агента «посмотреть на плиту – это нечто особенное!» и смотрели, как он трясет дверные косяки и стучит по стенам с явным намерением показать, что дом не обрушится немедленно независимо от того, насколько убедительное впечатление он производит. Через окна они разглядывали интерьеры, меблированные либо в «коммерческом стиле», с прямоугольными стульями и жесткими диванами, либо в «домашнем стиле» с меланхолическими безделушками других лет – скрещенными теннисными ракетками, раздвижными кушетками и наводящими тоску гибсоновскими девушками[39]. С чувством вины они осмотрели несколько действительно хороших домов – уединенных, величавых и прохладных – за триста долларов в месяц. Они уехали из Рая, оставив агента по недвижимости со своими искренними благодарностями.

В переполненном поезде на обратном пути в Нью-Йорк сиденье позади них занимал страдающий одышкой латиноамериканец, который последние несколько дней, очевидно, питался только чесноком. Они добрались до квартиры в благодарном, почти истерическом состоянии, и Глория поспешила принять горячую ванну в безупречной ванной. В том, что касалось их будущего обиталища, оба они были выведены из строя на целую неделю.

В конце концов дело завершилось нежданной романтической развязкой. Однажды во второй половине дня Энтони влетел в гостиную, готовый поведать свою идею.

– Вот оно! – воскликнул он, как будто только что поймал мышь. – Мы возьмем автомобиль.

– Потрясающе! Разве у нас не хватает других забот?

– Дай мне секунду на объяснение, ладно? Давай просто оставим наши вещи у Дика, положим лишь пару чемоданов в наш автомобиль – тот, который мы собираемся купить, ведь в глуши нам все равно не обойтись без автомобиля – и просто стартуем в направлении Нью-Хэйвена. Понимаешь, когда мы окажемся за пределами сообщения с Нью-Йорком на общественном транспорте, цена аренды будет дешевле, и как только мы найдем подходящий дом, то просто поселимся там.

Благодаря частому и успокаивающему обращению к слову «просто» ему удалось пробудить энтузиазм Глории, впавший в летаргическую спячку. Энергично расхаживая по комнате, он изображал динамичную и неотразимую деловитость.

Жизнь, хромавшая в стоптанных сапогах за полетом воображения, поравнялась с ними неделю спустя, когда они ехали в дешевом, но сверкающем «Родстере» по хаотически неразборчивому Бронксу, потом по широкому сумрачному району с чередованием голубовато-зеленых пустошей и отвратительно копошащихся пригородов. Они покинули Нью-Йорк в одиннадцать утра, и время далеко перевалило за жаркий и блаженный полдень, когда они залихватски проезжали через Пэлэм.

– Это не города, – презрительно обронила Глория. – Это просто городские кварталы, тупо вколоченные в окрестные пустоши. Наверное, у всех здешних мужчин пятнистые усы, потому что они слишком торопятся пить кофе по утрам.

– И играть в пинокль[40]на пригородных поездах.

– Что такое пинокль?

– Не нужно понимать так буквально. Откуда мне знать? Но звучит так, словно они должны знать эту игру.

– Мне тоже нравится. Звучит так, как будто хрустишь костяшками пальцев, или… Давай я поведу.

Энтони с подозрением покосился на нее.

– Ты клянешься, что хорошо водишь машину?

– С четырнадцати лет.

Он осторожно притормозил у обочины дороги, и они поменялись местами. Затем с жутким скрежещущим звуком сработала передача под звонкий аккомпанемент смеха Глории, который показался Энтони тревожным и безвкусным в худшем смысле слова.

– Поехали! – крикнула она. – Хэй-хо!

Их головы откинулись назад, как у марионеток на шнуре, когда автомобиль рванулся вперед и с ходу обогнул стоявший молочный фургон, чей водитель привстал на сиденье и что-то проревел вслед. По незапамятной дорожной традиции Энтони ответил несколькими короткими эпиграммами о грубой профессии развозчиков молока. Но ему пришлось прервать свои замечания на полуслове и повернуться к Глории с растущей убежденностью, что он совершил серьезную ошибку, когда уступил место за рулем, и что Глория была эксцентричным и чрезвычайно небрежным водителем.

– Ну-ка вспомни, – нервно посоветовал он. – Продавец сказал, что мы не должны ехать быстрее двадцати миль в час первые пять тысяч миль.

Она коротко кивнула, но с явным намерением как можно быстрее преодолеть запретное расстояние немного увеличила скорость. Секунду спустя он предпринял очередную попытку.

– Видишь этот знак? Ты хочешь, чтобы нас задержали?

– Ради всего святого, – раздраженно откликнулась Глория. – Ты всегда так преувеличиваешь!

– Я не хочу, чтобы нас арестовали.

– Кто тебя арестует? Ты такой назойливый, – точно так же, как насчет моей микстуры от кашля вчера вечером.

– Это было ради твоего же блага.

– Ха! Я с таким же успехом могла бы жить с мамой.

– И ты говоришь это мне?

За поворотом оказался пеший полисмен, который вскоре скрылся из виду.

– Ты видела его? – требовательно спросил Энтони.

– Ох, ты меня с ума сведешь! Он не арестовал нас, правда?

– Когда арестует, то будет слишком поздно, – блестяще нашелся Энтони.

Ее ответ был презрительным, почти оскорбленным.

– Эта старая развалина все равно не может делать больше тридцати пяти миль в час.

– Она не старая.

– Она духовно устарела.

В тот день автомобиль присоединился к мешкам для стирки и к аппетиту Глории как отдельный элемент троицы раздора. Энтони предупреждал ее о железнодорожных путях; он указывал на встречные автомобили; в конце концов он потребовал передать ему управление, и Глория, разъяренная и обиженная, молча сидела рядом с ним всю дорогу между Ларчмонтом и Раем.

Но благодаря ее разъяренному молчанию серый дом материализовался из абстракции, поскольку за Раем Энтони уныло покорился неизбежности и уступил ей место водителя. Он безмолвно умолял ее, и Глория, сразу повеселевшая, обязалась быть более осторожной. Но поскольку какой-то неучтивый трамвай грубо настаивал на приверженности своей колее, Глория свернула в переулок и впоследствии так и не смогла найти обратную дорогу на Пост-роуд. Улица, которую они ошибочно приняли за нее, утратила всякое сходство с оригиналом, когда они удалились на пять миль от Кос-Коуб. Шоссейное покрытие превратилось в гравийное, потом в грунтовое; более того, дорога сузилась и обросла рядами кленов, через которые просвечивало заходящее солнце, проделывавшее бесконечные эксперименты с тенью и светом в высокой траве.

– Мы заблудились, – жалобно сказал Энтони.

– Прочитай этот знак!

– Мариэтта… пять миль. Что это за Мариэтта?

– Никогда не слышала о ней, но давай ехать дальше. Здесь мы не можем повернуть, а впереди, наверное, есть объезд с возвращением на Пост-роуд.

Дорога стала тряской, с глубокими колеями и коварными выступающими камнями. Мимо промелькнули фасады трех фермерских домов. Городок вырос впереди скопищем тусклых крыш вокруг высокой белой колокольни.

Потом Глория, замешкавшаяся между двумя вариантами и слишком поздно сделавшая выбор, переехала пожарный гидрант и резким рывком сорвала трансмиссию.

Было уже темно, когда агент по недвижимости из Мариэтты показал им серый дом. Они набрели на него к западу от поселка, где он опирался на небо, – теплый синий плащ с крохотными кнопками звезд. Серый дом стоял с тех пор, когда женщин, которые держали кошек, считали ведьмами, когда Поль Ревир[41]изготавливал вставные зубы в Бостонской средней школе, предвосхищая рождение великой торговой нации, когда наши предки победоносно покидали Вашингтон целыми толпами. С тех пор дом был укреплен в слабом углу, существенно перепланирован и заново оштукатурен изнутри, а также обзавелся кухонной пристройкой и боковым крыльцом, но если не считать того, что какой-то жизнерадостный простофиля обил крышу новой кухни красной жестью, дом оставался демонстративно колониальным.

– Как получилось, что вы приехали в Мариэтту? – спросил агент требовательным тоном, близким к подозрению. Он показал им четыре просторные и хорошо проветриваемые спальни.

– У нас сломался автомобиль, – объяснила Глория. – Я наехала на пожарный гидрант, и нас отбуксировали в гараж, а потом мы увидели вашу вывеску.

Мужчина кивнул, не в силах понять смысл такой спонтанной экскурсии. Было что-то слегка аморальное в предприятии, осуществляемом без многомесячной подготовки.

В тот вечер они подписали договор аренды и в автомобиле агента с ликованием вернулись в полусонный и ветхий отель «Мариэтта», слишком унылый даже для случайного флирта и последующих развлечений в придорожном сельском трактире. Полночи они лежали без сна, планируя вещи, которыми предстояло заняться. Энтони собирался с ошеломительной скоростью работать над своим историческим трудом и таким образом снискать расположение своего циничного деда… Когда автомобиль отремонтируют, они будут исследовать окрестности и вступят в ближайший «очень приятный» клуб, где Глория будет играть в гольф или что-то еще, пока Энтони будет писать. Разумеется, эта идея принадлежала Энтони; Глория была уверена, что она хочет только читать, мечтать и получать сандвичи с помидором и лимонад от какого-нибудь доброго слуги, чей облик до поры скрывался в тумане. В перерывах между абзацами Энтони будет приходить и целовать ее, пока она будет праздно лежать в гамаке… Гамак! Сонм новых мечтаний в ритме неторопливого покачивания, пока ветер будет обдувать гамак, а солнечные волны будут играть тенями колышущейся пшеницы, или пыльная дорога, усеянная токами тихого летнего дождика…

И гости, – тут они устроили долгую дискуссию, и оба старались выглядеть необыкновенно зрелыми и дальновидными. Энтони утверждал, что им понадобятся посетители как минимум раз в две недели, хотя бы «для разнообразия». Это спровоцировало увлеченную и чрезвычайно сентиментальную беседу, в центре которой стоял вопрос: разве Энтони не считает, что Глория дает ему достаточно разнообразных впечатлений? Хотя он уверял ее, что так и думает, она продолжала сомневаться в этом… В конце концов разговор вернулся в обычное монотонное русло: «А что тогда? Что мы тогда будем делать?»

– Давай заведем собаку, – предложил Энтони.

– Я не хочу собаку. Хочу кошечку.

Она подробно и с большим энтузиазмом углубилась в описание истории, вкусов и привычек кошки, которую когда-то имела. Энтони решил, что у той кошки был ужасный характер и она не обладала ни личной притягательностью, ни верным сердцем.

Потом они заснули и проснулись за час до рассвета, и серый дом танцевал в фантомном великолепии перед их заспанными глазами.

Душа Глории

В ту осень серый дом принял их с нежностью, опровергавшей его циничную старость. Мешки для стирки, аппетит Глории и склонность Энтони к меланхолии и воображаемой «нервозности» никуда не делись, но были и периоды нежданной безмятежности. Сидя рядом на крыльце, они ждали, когда луна начнет лить потоки серебра на сельские угодья, перескочит через густой лес и расплещет лучистые волны у их ног. В таком свете лицо Глории было насыщенно-белым, навевающим воспоминания, и приложив небольшое усилие, они могли избавиться от шор привычки и обнаружить друг в друге почти такую же совершенную романтику, как в прошедшем июне.

Однажды ночью, когда ее голова покоилась у него на сердце и их сигареты мерцали виляющими кнопками света в куполе темноты на кроватью, она впервые и отрывочно заговорила о мужчинах, которые на короткие моменты льнули к ее красоте.

– Ты часто думаешь о них? – спросил он.

– Лишь иногда, если происходит что-то такое, что напоминает о конкретном мужчине.

– Ты помнишь… их поцелуи?

– Я помню всевозможные вещи… Мужчины отличаются от женщин.

– В чем?

– О, совершенно отличаются, – и это невыразимо. Мужчины, имеющие самую прочную репутацию в том или этом, иногда бывали удивительно непоследовательны со мной. Брутальные мужчины были нежными, ничтожные мужчины были поразительно любящими и преданными, а достойные мужчины занимали позиции, которые были какими угодно, только не достойными.

– Например?

– Ну, был паренек по имени Перси Уолтон из Корнелла, который считался настоящим героем в колледже, великим спортсменом и спас множество людей на пожаре или что-то в этом роде. Но вскоре я обнаружила, что он глуп в довольно опасном смысле.

– В каком?

– Он имел наивное представление о женщине, которая «подходит ему в жены», особое представление, с которым я часто сталкивалась и которое всегда приводило меня в бешенство. Ему была нужна девушка, которая никогда не целовалась, которой нравится шить, сидеть дома и отдавать должное его самомнению. И я готова прозакладывать шляпу на то, что, если он заполучил идиотку, которая будет сидеть дома и обожать его, сейчас он гуляет на стороне с какой-нибудь гораздо более бойкой девицей.

– Мне жаль его жену.

– Я бы не стала ее жалеть. Подумай, какой тупицей она должна быть, если не поняла этого до того, как вышла за него. Он относится к тому типу, для которого идея чтить и уважать женщину состоит в том, чтобы не позволять ей никаких развлечений. Пусть даже с лучшими намерениями, он застрял глубоко в Средневековье.

– Как он относился к тебе?

– Я подхожу к этому. Как я сказала тебе, – или не говорила? – он был настоящим красавцем: большие и честные карие глаза и одна из тех улыбок, которые гарантируют, что за ними прячется сердце из чистого золота. Будучи молодой и доверчивой, я полагала, что он обладает некоторым благоразумием, поэтому я пылко целовалась с ним как-то вечером, когда мы ехали с танцев в Хомстеде, что в окрестностях Хот-Спрингс. Помню, это была чудесная неделя, – роскошные деревья раскинулись по всей долине, как зеленая пена, и по утрам в октябре между ними поднимался туман, словно дым от костров, отчего они становились коричневыми…

– Как насчет твоего друга с идеалами? – перебил Энтони.

– Похоже, после того, как он поцеловал меня, то решил, что, наверное, ему будет дозволено немного больше, что меня не нужно «уважать», как всем довольную Беатрису Фэрфакс[42]из его воображения.

– Что он сделал?

– Не много. Я столкнула его с шестнадцатифутовой насыпи, прежде чем он взялся за дело всерьез.

– Он пострадал? – со смехом поинтересовался Энтони.

– Сломал руку и растянул лодыжку. Он разболтал эту историю по всему Хот-Спрингс, а когда его рука зажила, то мужчина по имени Барли, которому я нравилась, подрался с ним и снова сломал ее. Это был жуткий скандал. Он угрожал подать в суд на Барли, который был родом из Джорджии, и люди видели, как Барли покупает пистолет в городе. Но потом, вопреки моей воле, мама утащила меня обратно на север, поэтому я так и не выяснила, чем все закончилось. Хотя однажды я видела Барли в холле отеля «Вандербильт».

Энтони долго и громко смеялся.

– Что за карьера! Наверное, мне следовало прий-ти в ярость от того, что ты целовала так много мужчин. Но это не так.

Она села в постели.

– Забавно, но эти поцелуи не оставили следа во мне – я имею в виду, ни следа распущенности, – хотя однажды мужчина совершенно серьезно сказал мне, что ему ненавистна мысль обо мне как о публичном стакане для питья.

– Мужественный человек.

– Я лишь рассмеялась и посоветовала думать обо мне как о чаше любви, которая переходит из рук в руки, но тем не менее считается ценной.

– Это почему-то меня не беспокоит, – с другой стороны, конечно, должно беспокоить, если бы ты давала им нечто большее, чем поцелуи. Но я верю, что ты абсолютно не способна на ревность, если не считать уязвленного тщеславия. Почему тебя не беспокоит то, что я делал? Ты бы предпочитала, если бы я был абсолютно невинным?

– Все дело в отпечатке, который может остаться в тебе. Я целовалась потому, что мужчина был хорош собой, или потому, что луна была такой красивой, или даже потому, что я чувствовала себя сентиментальной и слегка тронутой. Но не более того. Ничто из этого не оказало ни малейшего влияния на меня. Но человек помнит; он позволяет воспоминаниям навещать и тревожить себя.

– Ты целовала кого-нибудь так же, как целовала меня?

– Нет, – просто ответила она. – Я уже говорила, что мужчины пробовали… ох, разные вещи. У любой хорошенькой девушки есть такой опыт… Видишь ли, – добавила она, – для меня не имеет значения, сколько женщин у тебя было в прошлом, если речь шла лишь о физическом удовлетворении, но полагаю, я не смогу вынести мысль о том, что ты когда-то долго жил с другой женщиной или даже хотел жениться на какой-то теоретической девушке. Это совсем другое. Тогда ты будешь помнить все мелкие интимные подробности, и они заглушат ту свежесть, которая в конце концов и есть самая драгоценная часть любви.

Охваченный восторгом, он привлек ее на подушку рядом с собой.

– О, моя милая, – прошептал он. – Если бы я помнил что-то, кроме твоих дорогих поцелуев.

– Энтони, я слышала, как кто-то говорил, что он хочет пить? – мягко сказала Глория.

Энтони хохотнул и с довольной, немного смущенной улыбкой встал с постели.

– Положи в воду маленький кусочек льда, – добавила она. – Полагаю, это тебя не затруднит?

Глория пользовалась прилагательным «маленький» каждый раз, когда просила оказать ей услугу: из-за этого услуга становилась менее тяжкой. Энтони снова рассмеялся: когда она хотела маленький кубик льда или целый кусок, ему приходилось спускаться на кухню… Ее голос догнал его в коридоре.

– А еще маленький крекер и немножко мармелада…

– Бог ты мой! – восторженно вздохнул Энтони. – Она просто восхитительна! В ней есть порода!

– Когда мы заведем ребенка, – однажды начала она (они уже решили, что это будет через три года), – я хочу, чтобы он был похож на тебя.

– Не считая ног, – лукаво намекнул он.

– Ах да, не считая ног. У него будут мои ноги. Но все остальное пусть будет от тебя.

– Мой нос?

Глория помедлила.

– Ну, может быть, мой нос. Но определенно твои глаза… и мой рот, и, пожалуй, моя форма лица. Интересно; думаю, он будет выглядеть мило, если унаследует мои волосы.

– Моя дорогая Глория, ты целиком присвоила ребенка.

– Я не хотела, – жизнерадостно извинилась она.

– Пусть у него будет хотя бы моя шея, – предложил он, с серьезным видом рассматривая свое отражение в зеркале. – Ты часто говорила, что тебе нравится моя шея, потому что не видно кадыка, и кроме того, твоя шея слишком короткая.

– И вовсе не короткая! – возмущенно воскликнула она и повернулась к зеркалу. – Как раз нужной длины. Ты же говорил: «Я никогда не видел такой замечательной шеи».

– Она слишком короткая, – поддразнил он.

– Короткая? – Ее тон выдавал раздраженное изумление. – Короткая? Да ты сумасшедший! – Она вытянула шею и втянула обратно, чтобы убедиться в ее змеиной гибкости. – Ты называешь это короткой шеей?

– Одной из самых коротких, какие я только видел.

Впервые за несколько недель из глаз Глории потекли слезы, а во взгляде, устремленном на него, застыла настоящая боль.

– О, Энтони…

– Боже мой, Глория! – Он в замешательстве подошел к ней и взял ее за локти. – Не плачь, пожалуйста! Разве ты не поняла, что я просто пошутил? Глория, посмотри на меня! Дорогая, у тебя самая длинная шея, которую я когда-либо видел. Честно.

Слезы растворились в кривоватой улыбке.

– Ну… значит, тебе не следовало так говорить. Давай поговорим о р-ребенке.

Энтони стал расхаживать по комнате и говорить в пространство, словно готовясь к дебатам.

– Если вкратце, то у нас может быть двое детей, совершенно разных и логически отличающихся друг от друга. Один ребенок будет сочетанием наших лучших качеств. Твое тело, мои глаза, мой ум, твоя смышленость… Потом будет ребенок, сочетающий наши худшие качества, – мое тело, твой нрав и мою нерешительность.

– Мне нравится этот второй ребенок, – сказала она.

– Но чего мне бы действительно хотелось, – продолжал Энтони, – это иметь две пары тройняшек с промежутком в один год, а потом экспериментировать с шестью мальчиками…

– Пожалел бы меня, – вставила она.

– …Они получат образование в разных странах и будут учиться по разным системам, а когда им исполнится двадцать три года, я соберу их вместе и посмотрю, какими они стали.

– Путь у каждого из них будет моя шея, – предложила Глория.

Конец главы

Автомобиль наконец отремонтировали, и в отместку за содеянное он вернул их к вопросам, которые были причиной бесконечных распрей. Кто будет сидеть за рулем? Как быстро должна ехать Глория? Эти два вопроса и последующие взаимные упреки продолжались целыми днями. Они проехали по городам на Пост-роуд – Раю, Портчестеру и Гринвичу – и посетили дюжину друзей, в основном знакомых Глории, которые находились на разных стадиях обзаведения детьми и в этом отношении (впрочем, как и в других) утомляли ее до состояния нервного помрачения рассудка. В течение часа после каждого визита она яростно грызла ногти и проявляла склонность вымещать свое раздражение на Энтони.

– Я ненавижу женщин, – тихо восклицала она. – Что им можно сказать, кроме «дамских разговоров»? Я восхищалась над десятком младенцев, которых мне хотелось придушить. И каждая из этих женщин либо втайне ревнует и подозревает своего мужа, если он привлекательный, либо начинает уставать от него, если нет.

– Ты больше не собираешься встречаться с женщинами?

– Не знаю. Мне они никогда не казались чистыми, – нет, никогда. Не считая нескольких. Констанс Шоу, – помнишь, миссис Мерриэм, которая приезжала к нам в прошлый вторник, – так вот, она почти единственная. Она такая высокая, статная и выглядит свежей.

– Мне не нравятся высокие женщины.

Хотя они посетили несколько обедов с танцами в разных загородных клубах, но решили, что от осени осталось уже слишком мало, чтобы посещать светские мероприятия, даже если бы им этого хотелось. Энтони ненавидел гольф; Глории немного нравилась эта игра, и хотя она получила удовольствие от стремительного темпа партии, устроенной студентами-старшекурсниками как-то вечером, и была рада, что Энтони гордится ее красотой, она также заметила, что хозяйка вечера миссис Грэнби несколько обеспокоилась тем фактом, что Алек Грэнби, одноклассник Энтони, с энтузиазмом присоединился к игре. Супруги Грэнби больше не звонили, и хотя Глория посмеялась над ними, это немало раздосадовало ее.

– Понимаешь, – объясняла она Энтони, – если бы я не была замужем, то она бы не стала беспокоиться, но в свое время она часто ходила в кино и теперь считает меня женщиной-вамп. Но дело в том, что умиротворение подобных людей требует усилий, которых мне просто не хочется прилагать… А эти милые студентики пожирали меня глазами и делали идиотские комплименты! Я уже выросла, Энтони.

В Мариэтте практически не было светской жизни. Полдюжины фермерских поместьев шестиугольником располагались вокруг нее, но эти дома принадлежали древним старцам, которые появлялись лишь в виде неподвижных, покрытых сединой комков на задних сиденьях лимузинов по пути к станции, иногда в сопровождении не менее древних, но вдвое более массивных жен. Горожане, среди которых преобладали незамужние женщины, были особенно неинтересны, – со своими горизонтами, ограниченными школьными праздниками, и блеклыми душами, подобными отталкивающим белым конструкциям трех церквей. Единственной местной жительницей, с которой они вступили в тесный контакт, была широкобедрая и широкоплечая шведка, которая каждый день приходила убираться и готовить в их доме. Она была молчаливой и расторопной, и Глория, после того как обнаружила ее рыдающей в сложенные руки на кухне, почувствовала необъяснимый страх перед ней и перестала жаловаться на еду. Девушка осталась с ними из-за своего невысказанного и таинственного горя.

Склонность Глории к предчувствиям и ее смутная вера в сверхъестественное были сюрпризом для Энтони. Некий комплекс, надлежащим и научным образом подавленный в раннем возрасте ее матерью-билфисткой, либо какая-то наследственная гиперчувствительность, сделали ее подверженной любому психическому внушению, и, далекая от мнительности по отношению к человеческим побуждениям, она была склонна приписывать любое необыкновенное событие прихотливым выходкам усопших людей. Протяжные скрипы старого дома ветреными ночами, которые для Энтони были взломщиками с револьверами наготове, для Глории были зловещими и беспокойными аурами мертвецов, искупающих неизбывную вину над древним и романтичным очагом. Однажды ночью из-за двух быстрых стуков внизу, причину которых Энтони опасливо и безуспешно исследовал, они пролежали без сна почти до рассвета, задавая друг другу экзаменационные вопросы о мировой истории.

В октябре к ним приехала Мюриэл с двухнедельным визитом. Глория позвонила ей по междугородной связи, и мисс Кейн завершила разговор характерным для нее образом, со словами: «Вот и ла-ла-ладушки! Буду ровно в срок!» Она явилась с дюжиной популярных песен под мышкой.

– Тебе нужно завести фонограф здесь, в сельской глуши, – сказала она. – Маленькую «виктролу», они стоят недорого. Тогда каждый раз, когда тебе будет одиноко, ты сможешь послушать Карузо или Элла Джонсона прямо у себя в комнате.

Она довела Энтони до умопомрачения своими рассказами о том, что «он был первым умным мужчиной, которого она когда-либо знала, а она так устала от неглубоких людей». Он гадал, как люди могут влюбляться в таких женщин. Тем не менее он подозревал, что при определенном беспристрастном рассмотрении даже она может показаться нежной и многообещающей.

Но Глория, бурно демонстрировавшая свою любовь к Энтони, снизошла до состояния мурлычущего довольства.

И наконец, на выходные прибыл Ричард Кэрэмел, как всегда велеречивый, но нестерпимо литературный для Глории. Они с Энтони вели дискуссии еще долго после того, как она засыпала наверху сном младенца.

– Это было чрезвычайно забавно, – литературный успех и все остальное, – сказал Дик. – Еще до того, как появился роман, я безуспешно пытался продать несколько рассказов. Потом, когда вышла книга, я отшлифовал три рассказа, и их приняли в том журнале, который отвергал их раньше. С тех пор я написал еще много; издатели не заплатят за мою книгу до зимы.

– Не позволяй победителю принадлежать трофеям.

– Ты хочешь сказать, необразованному быдлу? – Он немного подумал. – Если ты имеешь в виду сентиментальные концовки, я этого не делаю. Но я бы не сказал, что соблюдаю особую предосторожность. Я определенно стал писать быстрее и уже не размышляю так много, как следовало бы. Вероятно, потому, что мне не с кем поговорить с тех пор, как ты женился, а Мори уехал в Филадельфию. Нет уже прежнего натиска и амбиций. Ранний успех и все такое.

– Это тебя не беспокоит?

– Беспокоит до чертиков. Я называю это «словесной лихорадкой», которую можно сравнить с охотничьим азартом, – что-то вроде напряженного литературного самосознания, которое приходит, когда я пытаюсь заставить себя что-то написать. Но реально страшные дни наступают, когда я думаю, что не могу писать. Тогда я задаюсь вопросом, имеет ли писательский труд какую-то ценность вообще… То есть не являюсь ли я каким-то разрекламированным клоуном.

– Я рад, что ты так говоришь, – произнес Энтони с оттенком старого покровительственного высокомерия. – Я боялся, что ты чуточку впал в идиотизм из-за своей работы. Прочитал то адское интервью, которое ты дал…

– Боже милосердный! – перебил Дик с выражением муки на лице. – Не упоминай о нем. Его написала юная особа… крайне восторженная юная особа. Она то и дело повторяла, какую «сильную» вещь я написал, так что я как бы потерял голову и сделал массу странных заявлений. Но некоторые из них были хороши, как думаешь?

– О да, – особенно та часть о многоопытном авторе, пишущем для младших представителей своего поколения, критиков следующего поколения и наставников всех грядущих поколений.

– Ну, я верю в это, – со слабой улыбкой признался Ричард Кэрэмел. – Просто было ошибкой рассказать об этом.

В ноябре они переехали в квартиру Энтони, откуда устроили торжественные экскурсии на футбольные матчи между Йелем и Гарвардом и между Принстоном и Гарвардом, на каток Сент-Николс, в многочисленные театры и на разнообразные увеселительные мероприятия, от степенных танцевальных вечеров до больших балов, которые любила Глория, устраиваемых в тех немногих домах, где лакеи в напудренных париках снуют вокруг в помпезной английской манере под наблюдением огромных мажордомов. Они собирались отправиться за границу в первой половине года или, в любом случае, когда закончится война. Энтони наконец-то закончил эссе о двадцатом веке в стиле Честертона, которое должно было послужить вступлением к предполагаемой книге, а Глория провела обширную исследовательскую работу в области русских собольих шуб. В целом наступление зимы было вполне комфортным, но в середине декабря билфистский демиург вдруг решил, что душа миссис Гилберт достаточно состарилась в своем нынешнем воплощении. В результате Энтони отвез несчастную и истеричную Глорию в Канзас-Сити, где по обычаю рода человеческого они заплатили ужасную и потрясающую разум дань мертвым.

Мистер Гилберт в первый и последний раз в своей жизни предстал воистину патетичной фигурой. Женщина, которую он сломил ради бдения над своим телом и верного служения своему разуму, ироничным образом покинула его именно тогда, когда он больше не мог содержать ее. Он больше никогда не сможет с прежним удовлетворением изводить и запугивать человеческую душу.

---

Сноски

34 Американский евангелист Родни Смит по прозвищу «Цыган» (1860–1947), родившийся в цыганском таборе. Работал в Армии Спасения и в Ассоциации христианской молодежи (прим. перев. ).

35 Нора Бэйс (1880–1928) – американская актриса и певица, звезда водевиля и музыкальной комедии (прим. перев. ).

36 «С любовью» (ит. ).

37 Река на востоке США, впадающая в Чесапикский залив.

38 Немцы захватили бельгийские укрепления вокруг Льежа между 5 и 17 августа 1914 г. (прим. перев. ).

39 Эстампы с изображением молодых состоятельных модниц, основанные на популярных рисунках иллюстратора Чарльза Дэна Гибсона (1867–1944) (прим. перев. ).

40 Пинокль – карточная игра с двумя наборами по 24 карты (прим. перев. ).

41 Поль Ревир (1734–1818) – американский национальный герой, один из организаторов «Бостонского чаепития», принимавший активное участие в событиях американской революции (прим. перев. ).

42 Беатриса Фэрфакс – псевдоним группы авторов популярной газетной колонки с советами для домохозяек (прим. перев. ).

---

Оригинальный текст: The Beautiful and Damned, by F. Scott Fitzgerald.

---

Перевод © Кирилл Александрович Савельев, 2017.

---