Ф. Скотт Фицджеральд
Наглый мальчишка
Глухая полночь, подпольный ресторан на Бродвее, а в нём — блестящая и таинственная публика из высшего общества — сплошь дипломаты и преступный мир. Минуту назад рекой лилось игристое вино, на столе весело отплясывала какая-то девушка, но вдруг все утихли и затаили дыхание. Взгляды устремились на спокойно стоявшего в дверях человека во фраке и цилиндре; на лице у него была маска.
— Пожалуйста, не двигайтесь, — произнёс он хорошо поставленным голосом, в котором звенел металл. — Эта вот штучка у меня в руке… Она может выстрелить!
Его взгляд блуждал от столика к столику — упал на сидевшего вдалеке злобного человечка с бледным угрюмым лицом, на Хизерли, вкрадчивого тайного агента иностранной державы; чуть смягчившись, задержался подольше на столике, где в одиночестве сидела темноволосая девушка с черными печальными глазами.
— А теперь, когда я достиг своей цели, вам, возможно, захочется узнать, кто я такой? — Во всех глазах сверкнул неподдельный интерес. Грудь черноглазой девушки взволнованно вздымалась, и в воздухе послышался легкий и тонкий аромат французских духов. — Я — никто иной, как неуловимый джентльмен Бэзил Ли, более известный как «Тень»!
И сняв с головы свой шикарный цилиндр, он отвесил всем присутствующим иронический глубокий поклон. А затем развернулся и, словно молния, исчез в ночном мраке.
***
— В Нью-Йорк отпускают всего раз в месяц, — ворчал Льюис Крам, — да ещё приходится таскать с собой сопровождающего!
Тусклый взгляд Бэзила Ли медленно оторвался от амбаров и реклам индианской глубинки и обратился к купе экспресса «Бродвей Лимитед». Гипнотическое действие быстро мелькавших телеграфных столбов прекратилось, и на фоне белого чехла спинки противоположного сиденья нарисовалось глуповатое лицо Льюиса Крама.
— А я убегу от сопровождающего, как только попаду в Нью-Йорк! — сказал Бэзил.
— Ну да, конечно!
— Спорим?
— Попробуй — и он тебе покажет!
— Что ты хочешь сказать, всё время повторяя «покажет» да «покажет», а, Льюис? Что он мне «покажет»?
В этот момент его смышленые синие глаза — со скукой и раздражением — уставились прямо на попутчика. Ребят не связывало ничего, за исключением одинакового возраста — обоим было по пятнадцать лет — да ещё давней дружбы их отцов; а это, как известно, даже чуть меньше, чем ничего. Кроме того, оба жили в одном и том же городе на Среднем Западе, и учиться их отправили в одну и ту же школу на востоке страны. Бэзилу предстояло учиться первый год, а Льюису — уже второй.
Но вопреки всем устоявшимся представлениям ветеран Льюис выглядел несчастным, а новичок Бэзил — чрезвычайно довольным. Льюис школу ненавидел. Он рос в тени бодрой и энергичной матери, и, чувствуя, как поезд уносит его всё дальше и дальше, он всё больше и больше ныл и тосковал по дому. Бэзил, напротив, всегда с большим энтузиазмом прислушивался к рассказам о жизни в школе-пансионе, живо представляя её во всех деталях, поэтому по дому ничуть не скучал, а испытывал радостное предвкушение от скорого исполнения изученной во всех подробностях давней мечты. Вот почему он, безусловно считая, что именно так и следует поступать, вчера вечером, проезжая Миллуоки, безо всякой причины взял и выбросил расческу Льюиса прямо в окно, заимствуя традиционные приемы воровской «малины».
Льюису был противен невежественный энтузиазм Бэзила, но его попытка несколько охладить этот пыл вызвала лишь взаимное раздражение.
— Я расскажу тебе, что будет, — зловещим тоном сказал он. — Тебя поймают с сигаретой и накажут!
— Ничего подобного! Я не собираюсь курить — я буду играть в футбол!
— В футбол! Ну да, конечно! В футбол!
— Скажи мне честно, Льюис — тебе что, вообще ничего не нравится, а?
— Мне не нравится футбол; в этой игре в любой момент кто-нибудь может взять и засветить тебе прямо в глаз, чего тут хорошего? — Льюис разговаривал агрессивным тоном, поскольку мать всегда возводила его слабости в разряд нерушимых и общепринятых правил. Ответ Бэзила, который всего лишь хотел дать добрый совет, стал именно той фразой, после которой становятся врагами на всю жизнь.
— Наверное, ты был бы гораздо популярнее в школе, если бы играл в футбол! — свысока заметил он.
Льюис себя непопулярным не считал. Он вообще никогда об этом не думал. Он был ошеломлен.
— Ну, подожди же! — с яростью произнес он. — Всю твою наглость там из тебя выбьют!
— Замолчи! — ответил Бэзил, спокойно разглаживая складочку на своих первых «взрослых» брюках. — Просто замолчи!
— Да все уже знают, кто считался самым наглым мальчишкой в «Кантри-дей»!
— Замолчи! — повторил Бэзил, но уже не так уверенно. — Будь так добр, замолчи!
— И я отлично помню, что про тебя написали в школьной газете…
Спокойствие Бэзила тут же улетучилось.
— Если ты не умолкнешь, — мрачно сказал он, — я выброшу из окна все твои щетки!
Чудовищность этой угрозы возымела должный эффект. Льюис вжался в сиденье, фыркая и что-то бормоча себе под нос, но уже явно присмиревший. Его намек касался одного из самых позорных эпизодов в жизни попутчика. В газете, которая издавалась ребятами в школе, где учился Бэзил, под заголовком «Личные объявления» однажды появилось:
«Вся школа и я лично будем крайне обязаны, если кто-нибудь отравит юного Бэзила или найдет иное средство заткнуть ему рот».
Оба мальчика так и сидели, молча пыша гневом. Затем Бэзил попытался решительно и навсегда забыть этот прискорбный случай из прошлого. Всё это было позади. Возможно, он действительно вел себя несколько нагло, но теперь у него начиналась новая жизнь. Миг спустя воспоминание улетучилось, а вместе с ним исчезли и поезд, и наводящий тоску Льюис — а на Бэзила вновь повеяло ветром с востока, наполнившим его безмерной ностальгией по будущему. Из придуманного мира до него донесся голос; рядом с ним возник мужчина, положивший руку на его затянутое в спортивный свитер плечо.
— Ли!
— Да, сэр!
— Теперь всё зависит от тебя. Ясно?
— Да, сэр!
— Отлично, — сказал тренер, — тогда вперед — и принеси нам победу!
Бэзил рывком сорвал свитер, под которым оказалась полосатая майка, и бросился на поле. До конца игры оставалось две минуты, счет был 3-0 в пользу противника, но при виде юного Ли, которого весь год не выпускали на поле из-за злодейских интриг Дэна Хаскинса, главного школьного забияки, и его прихвостня Уизела Уимса, по трибунам школы Св. Риджиса пробежала дрожь надежды.
—33-12-16-22! — пролаял Миджет Браун, низенький и щуплый квотербек.
Это был сигнал, и…
— Черт! — произнес вслух Бэзил, уже забыв о только что случившейся ссоре. — Ну почему этот поезд не может ехать побыстрее? Как же долго ждать до завтра!
II
Школа Св. Риджиса, Истчестер. 18 ноября 19… года.
Милая мама! Рассказывать сегодня особо не о чем, но я бы поговорить о моих карманных деньгах. Все ребята здесь получают карманных денег больше, чем я, а мне ведь надо покупать много всяких мелочей — шнурки там, и прочее. В школе мне всё нравится, я отлично провожу время, но футбольный сезон кончился, и делать особо нечего. На этой неделе собираюсь в Нью-Йорк в театр. Ещё не знаю, на что именно, но, скорее всего, на «Квакершу» или на «Пастушка» — обе постановки очень хорошие. Доктор Бэкон очень внимательный, а в деревне есть отличный терапевт. На этом заканчиваю, потому что надо ещё доделать алгебру.
Твой любящий сын,
Бэзил Дьюк Ли.
Он засунул письмо в конверт. В пустынный читальный зал, где он сидел, вошёл щуплый маленький мальчик и остановился, пристально на него посмотрев.
— Привет, — нахмурившись, сказал Бэзил.
— А я тебя искал, — медленно и неприязненно произнес мальчик. — Везде искал — и в твоей комнате, и в спортивном зале; мне сказали, что ты, наверное, где-то здесь ошиваешься.
— Чего тебе надо? — спросил Бэзил.
— Полегче, «генеральчик»!
Бэзил вскочил. Мальчик сделал шаг назад.
— Ну, давай, тресни меня! — нервно защебетал он. — Давай, тресни — я же на голову тебя ниже … Генеральчик!
Бэзил поморщился.
— Ещё раз так меня назовешь — получишь!
— Нет, не получу! Брик Уэйлс сказал, что если ты ещё хоть пальцем тронешь кого-нибудь из нас…
— Да я к вам даже никогда не подходил!
— А разве не ты однажды за нами погнался, и разве не Брик Уэйлс…
— Ох, да что тебе от меня надо? — в отчаянии воскликнул Бэзил.
— Тебя вызывает доктор Бэкон! Меня послали за тобой, и кто-то сказал, что ты, наверное, где-то здесь ошиваешься…
Бэзил сунул письмо в карман и вышел из читального зала — а мальчишка до самой двери провожал его бранью. Бэзил пересек длинный коридор, где стоял сырой запах, похожий на затхлый запах жженого сахара, который всегда чувствуется в школах для мальчиков, поднялся по лестнице и постучался в самую обыкновенную — но при этом такую страшную! — дверь.
Доктор Бэкон сидел за столом. Это был симпатичный рыжий священник епископальной церкви, лет пятидесяти. Когда-то он был искренне заинтересован в успехах и проблемах ребят, но под влиянием суетливого цинизма этот интерес уже давно почти угас — эта проблема, словно зеленая плесень, всегда рано или поздно появляется у всех директоров школ. Перед тем, как Бэзилу было предложено сесть, была произведена определенная подготовка: из ниоткуда за черный шнурок было извлечено пенсне в золотой оправе; затем пенсне было наведено на Бэзила, словно его обладатель желал удостовериться, что перед ним — не какой-нибудь самозванец; лежавшие на столе бумаги были нервно перетасованы, словно колода карт, но не для того, чтобы что-то найти, а просто так.
— Сегодня утром я получил письмо от твоей матери, м-м-м… Бэзил… — то, что его назвали по имени, Бэзила изумило. В школе его называли не иначе, как «генеральчик» или «Ли». — Она считает, что у тебя плохие отметки. Сдается мне, что семья отправила тебя сюда учиться, принеся… м-м-м… определенные жертвы…. И поэтому она рассчитывает…
Душа Бэзила корчилась от стыда, но муки были вызваны не плохими оценками, а столь прямо упомянутой финансовой несостоятельностью. Он отлично знал, что он — один из самых бедных учеников в школе для богатых детей.
Возможно, некое давно уснувшее чувство доктора Бэкона вдруг проснулось и подсказало ему, что Бэзилу сейчас не по себе; он ещё раз полистал бумаги и продолжил более мягким тоном.
— Но сегодня я вызвал тебя отнюдь не по этому поводу. Неделю назад ты попросил разрешения съездить в субботу в Нью-Йорк, на театральное представление. Мистер Дэйвис сообщил мне, что практически впервые с начала учебного года завтрашний выходной день ты проведешь без наказаний.
— Так и есть, сэр.
— Ты плохо себя ведешь. Тем не менее, я бы позволил тебе съездить в Нью-Йорк, если бы это можно было организовать. К сожалению, в эту субботу у нас нет свободных сопровождающих.
Бэзил разинул рот.
— Но я… Но, доктор Бэкон, я слышал, что уже собрано целых две группы. Разве мне нельзя поехать с одной из них?
Доктор Бэкон очень быстро просмотрел свои бумаги.
— К сожалению, одна группа состоит из ребят постарше тебя, а вторая группа организовала поездку заранее, несколько недель назад.
— А нельзя ли мне поехать с группой, которая идет на «Квакершу» и с которой едет мистер Данн?
— Именно об этой группе я и говорю. Они уже обо всем договорились и уже купили билеты.
Бэзил всё понял. Взглянув ему в глаза, доктор Бэкон торопливо продолжил:
— Похоже, что есть лишь одно-единственное решение. Само собой разумеется, что в группе должно быть несколько человек, чтобы можно было разделить на всех расходы на сопровождающего. Если ты сможешь найти еще двух ребят, которые с тобой поедут, и до пяти вечера сообщишь мне их имена, я отправлю с вами мистера Руни.
— Благодарю вас! — сказал Бэзил.
Доктор Бэкон колебался. Под налетом застарелого цинизма зашевелился инстинкт, требовавший от него попытаться разобраться получше в этом необычном ребенке, чтобы понять, что превратило его в школе в предмет всеобщей ненависти? Среди учеников и преподавателей, кажется, существовала некая из ряда вон выходящая враждебность по отношению к Бэзилу, и хотя доктору Бэкону приходилось иметь дело с самыми разными пороками школьников, ему никак не удавалось докопаться до причины этой ненависти — ни самостоятельно, ни даже с помощью пользовавшихся его доверием информаторов из шестого класса. Видимо, причина была не одна, а сразу несколько; скорее всего, это было какое-то неуловимое личное качество. И всё же он помнил, что поначалу Бэзил произвёл на него на редкость благоприятное впечатление.
Он вздохнул. Иногда такие вещи проходят сами по себе. И он был не из тех, кто станет неуклюже торопить события.
— Очень надеюсь, Бэзил, что в следующем месяце мы сможем отправить домой более благоприятный отчет о твоей учебе.
— Да, сэр.
Бэзил быстро побежал вниз, в комнату отдыха. Была среда, и большинство ребят уже ушли в соседний городок Истчестер, куда Бэзилу, который всё ещё считался наказанным, ходить запрещалось. Оглядев тех, кто пока оставался у бильярдных столов и у школьного фортепьяно, он понял, что ему будет трудновато найти хоть кого-нибудь для этой поездки. Потому что Бэзил прекрасно знал, что он был самым непопулярным мальчиком в школе.
Началось всё почти сразу, не прошло и двух недель после его приезда. Однажды младшие школьники окружили его толпой и принялись его дразнить «генеральчиком» — возможно, их кто-то подговорил. В течение следующей недели ему пришлось дважды драться, и оба раза собравшиеся вокруг были целиком и полностью на стороне его противников. Вскоре после этого, когда он, толкаясь и пихаясь, торопился, как и все остальные, первым попасть в столовую, капитан школьной футбольной команды Карвер развернулся, схватил его за шею и, удерживая в таком положении, грубо при всех отчитал. Когда, ничего не подозревая, он подошёл к собравшимся у фортепьяно, то ему сказали: «Иди отсюда! Нечего тебе здесь делать!».
Через месяц он осознал всю меру своей непопулярности. Это привело его в ужас. Однажды после особенно болезненного унижения он убежал к себе в комнату и разрыдался. Он попробовал было на некоторое время исчезнуть из поля зрения остальных, но и это не помогло. Его стали обвинять в том, что он шныряет то тут, то там, самым гадким образом что-то вынюхивая. Ошеломленный и жалкий, он глядел на себя в зеркало, пытаясь обнаружить там загадочную причину всеобщей неприязни — может, им не нравилось что-то в выражении его лица? Может, дело было в его улыбке?
Ему стало ясно, что он совершил определенные ошибки в самом начале — много хвастался, на футбольном поле вёл себя трусовато, не стеснялся указывать одноклассникам на их ошибки, открыто демонстрировал на занятиях свою довольно приличную эрудицию. Но ведь потом он старался вести себя лучше; он не понимал, что же мешало загладить эти прегрешения в глазах окружающих? Возможно, был упущен момент. Что бы он теперь ни делал, всё всегда и у всех вызывало неприязнь.
Разумеется, он стал «козлом отпущения», превратился в школьного негодяя, в губку, впитывающую в себя всю окружающую злость и раздражение — подобно тому, как самый пугливый среди прочих всегда впитывает в себя страхи остальных и, кажется, даже боится вместо всех. В создавшемся положении не помогал даже очевидный для всех факт: та самоуверенность, с которой он прибыл в сентябре в школу Св. Риджиса, теперь совершенно исчезла. Его мог безнаказанно высмеять даже тот, кто несколько месяцев назад не осмелился бы с ним заговорить на повышенных тонах.
Так получилось, что эта поездка в Нью-Йорк стала означать для него всё — и передышку от ежедневных страданий, и долгожданный визит в небесные чертоги романтики. Неделю за неделей она откладывалась из-за того, что он постоянно нарушал школьный распорядок — его, например, часто ловили, когда он читал под одеялом с фонариком после отбоя, побуждаемый своими несчастьями к таким вот безобидным побегам прочь от реальности — и это лишь усиливало его ожидания, превратившиеся уже в жгучий голод. Было невыносимо думать, что поехать не удастся, и он мысленно повторил краткий список тех, кто, возможно, согласится составить ему компанию. Среди кандидатов были «Толстяк» Гаспар, Тредвей и Багс Браун. Быстро пробежавшись по их комнатам, он выяснил, что все они воспользовались своим правом провести остаток среды в Истчестере.
Бэзил ни минуты не колебался. Времени у него было ровно до пяти, и его единственный шанс заключался в том, что он сам их отыщет и с ними поговорит. Он уже не впервые нарушал запрет покидать школу, хотя последняя попытка окончилась неудачей и привела к увеличению срока его наказания. Оказавшись у себя в комнате, он надел толстый свитер — пальто выдало бы его намерения — сверху надел пиджак и спрятал в задний карман брюк кепку. Затем спустился вниз и с наигранно-беспечным видом, насвистывая, промчался по лужайке к спортивному залу. Оказавшись у зала, он некоторое время постоял, словно бы заглядывая в окна — сначала в то, которое было ближе к дорожке, затем в то, которое было ближе к углу здания. Оттуда он быстрым — но не слишком — шагом направился к роще сирени. Затем бросился за угол, пробежал по длинному газону, который не просматривался из окон, и, раздвинув металлическую сетку забора, протиснулся на ту сторону, оказавшись на соседнем участке. Теперь он был на свободе. Он натянул кепку, защищаясь от холодного ноябрьского ветра, и направился пешком по дороге в городок, лежавший в полумиле от школы.
Истчестер представлял собой маленький провинциальный фермерский городок, в котором была небольшая обувная фабрика. Все учреждения, предназначавшиеся для рабочих фабрики, посещались также и учениками школы: кинотеатр, ресторанчик быстрого питания в вагончике на колесах, известный как «Сосиска», и кондитерская «Бостон». Бэзил решил сначала попытать счастья в «Сосиске», и удача ему улыбнулась.
Там сидел Багс Браун — склонный к истерикам мальчик, страдавший конвульсиями, отчего все его старательно избегали. Годы спустя он превратится в блестящего адвоката, но в то время все ребята школы Св. Риджиса считали его «чокнутым» из-за периодически издававшихся им чередой своеобразных звуков, которыми он усмирял свои нервы дни напролет.
Он дружил с мальчишками младше себя, не обладавшими предрассудками старших ребят, и когда вошел Бэзил, он как раз сидел вместе со своими приятелями.
— Ду-да-да! — воскликнул он. — Йя-ия-йя! — Он прикрыл рот рукой и стал быстро теребить свои губы, издавая смешные звуки. — Да это же наш генеральчик Ли! Наш генеральчик Ли! Это же наш гене-гене-гене-генеральчик Ли!
— Минуточку, Багс! — с тревогой сказал Бэзил, испугавшись, что Багс окончательно сойдет с ума ещё до того, как ему удастся уговорить его съездить в Нью-Йорк. — Эй, Багс, послушай-ка… Нет-нет, Багс — ну же, минуточку! Ты можешь поехать в Нью-Йорк в субботу?
— Виу-виу-уиу! — к огорчению Бэзила, заверещал Багс. — Виу-виу-виу!
— Ну, пожалуйста, Багс, ответь, а? Если ты можешь, поехал вместе, а?
— Мне надо к врачу, — ответил Багс, внезапно успокоившись. — Нужно проверить, насколько я ненормальный.
— А ты не можешь сходить к нему в какой-нибудь другой день? — расстроенно спросил Бэзил.
— Виу-виу-уиу! — опять заверещал Багс.
— Ну, ладно, — торопливо сказал Бэзил. — Случайно не знаешь, где сейчас «Толстяк» Гаспар?
Багс зашелся в пронзительном шуме, но кто-то другой всё же видел «Толстяка», и Бэзила направили в кондитерскую «Бостон».
Это был изобильный рай для любителей дешевых сластей. Аромат, тяжелый, тошнотворный и оседавший липким потом на руках у взрослых, удушливым облаком нависал над окрестностями и встречал посетителей прямо у дверей, служа самым лучшим безмолвным предупреждением. Внутри, под подвижным черным кружевом из мух, сидели в ряд дети и поглощали сытные десерты из кусочков бананов, кленового сиропа, шоколадного зефира и мороженого с орешками. За столиком сбоку Бэзил и обнаружил Гаспара.
«Толстяк» Гаспар для Бэзила являлся одновременно и самым бесперспективным, и самым многообещающим кандидатом. Все считали его добряком — и он на самом деле был так добр, что вел себя с Бэзилом почти нейтрально и даже вежливо разговаривал всю эту осень. Бэзил понимал, что так он ведёт себя со всеми, но всё же втайне надеялся, что «Толстяк» относился к нему хорошо — ведь раньше все к нему хорошо относились — и ему отчаянно хотелось попробовать — а вдруг? Но он, без всяких сомнений, заблуждался — когда Бэзил подошёл к столику и увидел повернувшиеся к нему из-за стола каменные лица двух других ребят, надежда почти исчезла.
— Послушай, «Толстяк»… — начал он и запнулся. А затем выпалил скороговоркой: — Я сегодня наказан, но сбежал — мне надо с тобой поговорить! Доктор Бэкон сказал, что я могу поехать в Нью-Йорк в субботу, если найду, с кем; надо ещё двух человек. Я пригласил Багса Брауна, но он не может, так что я подумал — может, сможешь ты?
Он внезапно умолк, сильно смутившись, и стал ждать ответа. Двое ребят, сидевших с «Толстяком», вдруг громко расхохотались.
— А Багс не такой уж и псих!
«Толстяк» Гаспар заколебался. В эту субботу в Нью-Йорк он поехать не мог, и если бы все было, как обычно, он бы просто вежливо отказался. Он не имел ничего против Бэзила, так же, как и против любого другого человека; но мальчишки лишь до определенной степени могут не идти на поводу у мнения окружающих, а на него сейчас подействовал заразительный смех приятелей.
— Нет, что-то не хочется, — равнодушно заметил он. — И с чего это ты решил просить именно меня?
Затем, слегка устыдившись, он издал негромкий смешок, как бы извинивщись, и уткнулся в своё мороженое.
— Ну, я так… Подумал, что вдруг ты… — сказал Бэзил.
Быстро отвернувшись, он подошёл к стойке и глухим и незнакомым голосом заказал мороженое с клубничным сиропом. Он съел его механически, под периодически раздававшиеся со столика за спиной шепот и хихиканье. Всё ещё как в тумане, он пошел к выходу, забыв заплатить по счету, и его окликнул кассир, вызвав ещё более громкий общий смех.
На мгновение он задумался — может, вернуться к столику и врезать одному из этих парней? — но тут же понял, что этим он ничего не добьется. Они ведь всем расскажут правду — что он это сделал потому, что не смог найти никого, кто согласился бы поехать с ним в Нью-Йорк. Сжав кулаки от бессильной ярости, он вышел из кондитерской.
И тут же натолкнулся на третьего кандидата — Тредвея. Тредвей начал учебу в школе Св. Реджиса после начала учебного года, позже остальных, и неделю назад его подселили в комнату Бэзила. Тредвей не видел постигших Бэзила осенью унижений, и это позволило Бэзилу вести себя с ним совершенно естественно; их отношения были если и не дружескими, то, по крайней мере, ровными.
— Эй, Тредвей! — окликнул он его, всё ещё волнуясь после приключения в «Бостоне». — Ты сможешь поехать в Нью-Йорк в субботу? Сходим в театр?
Он остановился, увидев, что Тредвей шёл в компании Брика Уэльса — того самого парня, с которым он подрался — и который теперь был его злейшим врагом. Переводя взгляд с одного на другого, Бэзил заметил на лице Тредвея раздражение, а на лице Брика Уэльса — отсутствующее выражение; он понял, что только что произошло. Тредвею, постепенно втягивавшемуся в школьную жизнь, только что открыли глаза на статус его соседа по комнате. Как и «Толстяк» Гаспар, вместо того, чтобы найти в себе силы принять дружеское приглашение, он предпочел резко оборвать дружбу.
— Ни за что на свете! — коротко ответил он. — Пока!
Тредвей с Уэльсом прошли мимо него в кондитерскую.
Подобное пренебрежение ощущалось ещё больнее от того, что высказывалось без всякой страсти. Если бы Бэзил испытал подобное в сентябре, муки были бы невыносимы. Но с тех пор ему удалось отрастить себе довольно крепкий душевный панцирь, хотя и не добавлявший ему привлекательности, но зато оберегавший от излишней чувствительности к орудиям пыток такого рода. Хлебнув горя и отчаяния, жалея себя, он немного прогулялся по улице, пока его лицо не перестало судорожно подергиваться. Затем кружным путем он пошёл обратно в школу.
Он решил вернуться тем же путем, и дошёл до соседнего со школой участка. У самого забора послышались приближающиеся с дорожки шаги; он неподвижно замер, опасаясь — вдруг это кто-то из преподавателей? Голоса приближались и становились все громче. Ещё не совсем понимая, о чём речь, он вдруг испытал ужас, прислушавшись к разговору внимательнее.
— … и когда ему не удалось уговорить Багса Брауна, бедняга стал умолять с ним поехать «Толстяка» Гаспара, а «Толстяк» и говорит: «И с чего это ты решил меня просить?». И поделом ему будет, если он вообще никого не найдет!
Это был заунывный и исполненный торжества голос Льюиса Крама!
III
Поднявшись к себе в комнату, Бэзил обнаружил на кровати посылку. Он знал, что в ней, и уже долго и с нетерпением её ждал, но так велико было его уныние, что он вскрыл пакет совершенно равнодушно. Внутри была серия из восьми цветных репродукций картинок Харрисона Фишера с девушками, «на глянцевой бумаге, без надписей или рекламы, полностью пригодных для помещения в рамки».
Картинки были подписаны: Дора, Маргарита, Бабетта, Люсиль, Гретхен, Роуз, Катрина и Мина. После беглого просмотра двоих — Маргариту и Роуз — Бэзил медленно порвал и выбросил в мусорную корзину, словно отбраковав больных щенков из помета. Шесть оставшихся он развесил на кнопках по стенам. Затем лег на кровать и стал их рассматривать.
Дора, Люсиль и Катрина были блондинками; Гретхен была шатенкой; Бабетта и Мина были брюнетками. Через несколько минут он отметил, что чаще всего смотрит на Дору и Бабетту, чуть меньше — на Гретхен, хотя голландский чепец последней выглядел совсем не романтично и исключал элемент загадочности. Бабетта, миниатюрная брюнетка с фиалковыми глазами, в маленькой шляпке, привлекала больше всех; в конце концов, его взгляд так на ней и застыл.
— Бабетта, — негромко прошептал он, — прекрасная Бабетта…
Звучание этого имени, грустное и соблазнительное, словно доносящиеся из фонографа мелодии «Велия» или «Пойду к «Максиму» я…», лишило Бэзила твердости, и он расплакался в подушку, перевернувшись на живот. Он ухватился за прутья кровати, оказавшиеся у него над головой, и, всхлипывая и дергаясь, стал вслух отрывисто говорить сам с собой — как он их всех ненавидит, кого именно он ненавидит — назвал дюжину имен — и что бы он с ними сделал, если бы обладал силой и могуществом. Раньше в такие моменты он всегда вознаграждал «Толстяка» Гаспара за его доброту, но сегодня «Толстяк» оказался таким же, как остальные. Бэзил бросался на него, безжалостно лупил его кулаками, или же презрительно смеялся, проходя мимо него, ослепшего и выпрашивающего на улице милостыню.
Он взял себя в руки, услышав, что вошёл Тредвей, но даже не пошевелился — и ничего не сказал. Он прислушивался, как сосед ходит по комнате, и через некоторое время понял, что звуки открываемых шкафов и выдвигаемых ящиков комодов доносятся необычно часто. Бэзил перевернулся, прикрыв рукой заплаканное лицо. В руках у Тредвея была целая куча рубашек.
— Что ты делаешь? — спросил Бэзил.
Сосед бросил на него каменный взгляд.
— Переезжаю в комнату к Уэльсу, — ответил он.
— Что?!
Тредвей продолжил собирать вещи. Он вынес из комнаты один полный саквояж, затем — второй, снял со стены несколько вымпелов и потащил в холл большой чемодан. Бэзил глядел, как он собрал в полотенце зубные щетки и другие туалетные принадлежности, затем бросил последний взгляд на полупустую комнату, проверяя, не забыл ли он что-нибудь?
— Всего доброго, — сказал он Бэзилу, и ни один мускул не дрогнул у него на лице.
— До свидания.
Тредвей ушел. Бэзил вновь перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.
— Ах, бедная Бабетта! — хрипло воскликнул он. — Бедная малышка Бабетта! О, бедная малышка Бабетта!
Стройная и обворожительная Бабетта кокетливо смотрела на него со стены.
IV
Доктор Бэкон, войдя в положение Бэзила и, возможно, осознав всю глубину его мучений, смог устроить так, что Бэзил всё же поехал в Нью-Йорк. В сопровождающие ему выделили мистера Руни, тренера по футболу, заодно преподававшего историю. В двадцать лет мистер Руни некоторое время колебался, не в силах выбрать между службой в полиции и учебой в небольшом колледже в Новой Англии; характер у него был тяжелый, и доктор Бэкон собирался избавиться от него ближе к Рождеству. К Бэзилу мистер Руни относился с пренебрежением из-за подозрительного и не внушавшего доверия поведения мальчика на футбольном поле во время последнего сезона. Сопровождать его в Нью-Йорк он согласился лишь ради своих собственных целей.
В поезде Бэзил сидел смирно, поглядывая из-за могучего плеча мистера Руни на Зунд и пустынные по-осеннему поля округа Вестчестер. Мистер Руни закончил читать газету, сложил её и погрузился в угрюмое молчание. Завтрак был обильным, а недостаток времени не позволил ему избавиться от избытка калорий с помощью физкультуры. Он вспомнил, что Бэзил был наглым мальчишкой, и было время, когда он позволял себе дерзить, так что сейчас вполне можно было немного поучить его жизни. Повисшая укоризненная тишина его раздражала.
— Ли, — внезапно обратился он к нему, стараясь вложить в свой тон хоть немного напускного дружелюбия, — когда же ты за себя возьмёшься?
— Простите, сэр? — Бэзил очнулся от нашедшего на него прямо с утра взволнованного ступора.
— Я говорю: когда же ты за себя возьмешься? — чуть более резко повторил мистер Руни. — Неужели тебе нравится, что над тобой все в школе издеваются?
— Нет, не нравится, — настроение Бэзила тут же упало. Хоть на день-то можно обо всем этом забыть?
— Не надо все время вести себя нагло! Даже я пару раз в классе едва удержался, чтобы не свернуть тебе шею! — Бэзил не нашел, что на это можно было бы ответить. — А на футболе! — продолжил мистер Руни. — Тебе ведь просто не хватает мужества! Если ты захочешь, то сможешь играть лучше, чем большая часть команды — как тогда, когда мы играли против второго состава «Помфре» — но ты трусишь!
— Не надо мне было идти во второй состав, — сказал Бэзил. — У меня веса не хватает. Надо было мне остаться в третьем составе…
— Да ты ведь просто трусишка, вот и вся проблема! Ты должен взяться за себя. В классе ты всё время витаешь в облаках. Если не будешь учиться, в университет не поступишь.
— Я ведь самый младший в пятом классе! — не подумав, возразил Бэзил.
— И решил, что самый умный, а? — преподаватель бросил на Бэзила свирепый взгляд. Затем он отвлекся — что-то вдруг изменило ход его мыслей — и некоторое время они ехали молча. Когда поезд стал пробираться сквозь плотную застройку нью-йоркских пригородов, мистер Руни вновь заговорил, уже спокойно, словно посвятил долгое время обдумыванию этого вопроса:
— Ли, могу ли я тебе доверять?
— Да, сэр.
— Ты сейчас пойдешь, где-нибудь пообедаешь, а затем ты идешь в театр. У меня есть кое-какие личные дела, не терпящие отлагательств, и когда я их закончу, я постараюсь появиться в театре. Если не получится, я в любом случае встречу тебя на улице.
Сердце Бэзила подпрыгнуло.
— Хорошо, сэр!
— Мне бы не хотелось, чтобы ты рассказывал об этом в школе — я имею в виду, о том, что у меня тут кое-какие личные дела…
— Конечно, нет, сэр!
— Посмотрим, сможешь ли ты хоть раз в жизни удержать свой рот на замке! — сказал он, попытавшись обратить всё в шутку. А затем добавил суровым тоном моралиста: — И никакого алкоголя, ясно?
— Нет-нет, сэр! — эта мысль прямо-таки ужаснула Бэзила. Спиртное он никогда ещё не пробовал и даже не собирался — если не считать воображаемого и безалкогольного шампанского из его грез о полночных кафе.
По совету мистера Руни обедать он пошёл в отель «Манхеттен», который был недалеко от вокзала. В ресторане он заказал «клаб-сэндвич», картошку-фри и шоколадный парфе. Краем глаза он наблюдал за непринуждёнными, изящными и пресыщенными нью-йоркцами, сидевшими за соседними столиками, наделяя их романтическими чертами и отбрасывая от себя все мысли о том, что это, скорее всего, такие же, как и он, жители провинциальных городков Среднего Запада. Школа спала с него, словно тяжкий груз; теперь она представлялась ему чем-то вроде еле слышного, слабого и далекого, шума. Он даже не торопился вскрывать полученное им с утренней почтой письмо, лежавшее у него в кармане — потому что получил его в школе.
Ему захотелось ещё одну порцию шоколадного парфе, но не хотелось опять отвлекать от работы крайне занятого официанта; вместо этого он вскрыл конверт и положил перед собой на стол письмо. Ему писала мама.
Милый Бэзил,
Пишу в крайней спешке, поскольку боюсь испугать тебя телеграммой. Дедушка собрался в Европу на воды и хочет, чтобы мы с тобой поехали вместе с ним. В таком случае до конца учебного года ты будешь учиться в школе в Гренобле или Монтре, там можно будет подучить французский, а еще мы с тобой сможем проводить время вместе. Если ты, конечно, согласишься! Я, конечно, знаю, как тебе нравится в школе Св. Риджиса, где можно играть в футбол и бейсбол — ну а там, разумеется, ничего такого нет. С другой стороны, всегда полезно сменить обстановку, даже если из-за этого придется отложить на год твоё поступление в Йель. Поэтому, как и всегда, я хочу, чтобы решение принял ты сам. Когда ты получишь это письмо, мы уже будем на пути в Нью-Йорк. Мы остановимся в гостинице «Уольдорф», и ты, даже если решишь не ехать, сможешь к нам присоединиться хотя бы на несколько дней. Хорошенько подумай, милый мой.
С любовью к моему дорогому мальчику,
Мама.
Бэзил вскочил со стула с бессознательным желанием тут же отправиться в «Уольдорф» пешком и запереться там в безопасности вплоть до приезда мамы. Затем, почувствовав необходимость совершить какой-нибудь поступок, он возвысил голос и впервые в жизни юношеским баском громко и уверенно позвал официанта. Конец школе! Конец Св. Риджису! Он едва не задыхался от счастья.
«Ах ты, черт возьми! Ах, черт! Черт! Черт!» — ликовал он про себя. Он больше не увидит ни доктора Бэкона, ни мистера Руни, ни Брика Уэльса, ни «Толстяка» Гаспара! Не будет больше Багса Брауна, не будет наказаний, и никто не будет звать его «Генеральчиком»! Больше не надо будет их ненавидеть, потому что все они превратятся в бессильные тени в застывшем навеки мире, из которого он ускользнет, который он оставит позади, помахав ему рукой. «Прощайте, прощайте!» — ему стало их даже чуточку жаль.
Лишь грохот 42-й улицы смог немного умерить его пьянящую радость. Опасаясь вездесущих карманников и придерживая рукой кошелек, он с осторожностью двинулся по направлению к Бродвею. Что за чудесный день! Сейчас он расскажет мистеру Руни… Ах, да ведь ему не нужно даже возвращаться в эту школу! Хотя, может быть, лучше вернуться и рассказать им, что его ждет, в то время как всем им придется и дальше тянуть тугую и безрадостную школьную лямку.
Он подошёл к театру и вошёл в фойе, где стоял запах дамской пудры, как всегда бывает на дневных спектаклях. Достал билет; его взгляд прямо-таки зацепился за точеный профиль в паре футов от него. Профиль принадлежал спортивно сложенному блондину лет двадцати, с волевым подбородком и пронзительным взглядом серых глаз. Голова Бэзила на мгновение закружилась, и вдруг сверкнуло имя — больше, чем имя! — легенда, спустившаяся прямо с небес! Что за чудесный день! Этого молодого человека он никогда раньше не видел, зато он видел тысячи картинок с его портретом — это был, без всяких сомнений, Тэд Фэй, капитан йельской футбольной команды, практически в одиночку победивший Гарвард и Принстон осенью этого года. Бэзил ощутил что-то вроде острой боли. Профиль отвернулся; его закружила толпа, и герой исчез. Но Бэзил точно знал, что следующие несколько часов он будет находиться рядом с самим Тэдом Фэем!
В наполненном шорохами, шепотом и сладкими запахами полумраке театрального зала Бэзил прочитал программку. Это была та самая постановка, которую он так долго жаждал увидеть, и до момента, пока не поднялся занавес, даже программка была для него священным предметом — ведь в ней было написано об этой, столь желанной, пьесе! Но когда поднялся занавес, программка стала просто бумажкой, которую вполне можно было небрежно швырнуть на пол.
АКТ I. Деревенская площадь маленького городка вблизи от Нью-Йорка.
Свет был слишком ярким и ослепительным, чтобы сразу всё понять, и действие с самого начала пошло столь динамично, что Бэзилу стало казаться, что он что-то упускает; надо будет попросить маму сводить его ещё раз, когда она приедет… через неделю… нет, завтра…
Прошёл час. Стало очень грустно — грусть была светлой, но всё же грустью. Девушка и мужчина. Что же разделяло их теперь? Ах, эти трагические ошибки и непонимание! Так грустно. Разве не могли они просто посмотреть друг другу в глаза и увидеть?
В ослепительном свете, в оглушающем шуме, в потоке решимости, предвкушения и неминуемых бед, акт окончился.
Бэзил вышел из зала. Поискал глазами Тэда Фэя — ему показалось, что он заметил его, грустно облокотившегося на обитую плюшем стену в дальнем конце театра, но Бэзил не был уверен, что это был он. Бэзил купил пачку сигарет, закурил, но едва успел затянуться, как ему показалось, что из зала донесся рев оркестровых труб, и он помчался на место.
АКТ II. Вестибюль гостиницы «Астор».
Да, конечно, она была, словно песня, «Прекрасная роза ночная». Звуки вальса возносили её вверх, все выше и выше, туда, где красота вызывает лишь боль, а затем плавно опустили её вниз, в реальную жизнь, вместе с последними аккордами вальса, словно листок, который ветер, качая, уносит к земле. Ночная жизнь Нью-Йорка! Кто посмеет сказать ей хоть слово, если и её увлек этот блеск, и она исчезала до первых лучей солнца, окрашивающих янтарным цветом рамы витрин, или скрывалась в вихре далекой и чарующей музыки, которая слышится, когда приотворяется на мгновение дверь в бальный зал? Виват сверкающему городу!
Прошло полчаса. Тот, кто любит её по-настоящему, принес ей розы — прекрасные, как она сама — а она с презрением швырнула их к его ногам! Она рассмеялась и повернулась к другому, и принялась танцевать — танцевать безумно, до изнеможения. Но, чу… Слышится нежный дискант флейт и низкие вибрирующие звуки арфы. И вот опять эта музыка, острая и болезненная, проносящаяся по сцене, словно волна чувств, вновь увлекающая её, беспомощную, словно лист на ветру:
Роза, роза, роза ночная…
Ты расцветаешь
под яркой весенней луной…
Через несколько минут, чувствуя непривычное потрясение и стремление улететь ввысь, Бэзил вышел постоять в толпе на театральном крыльце. И взгляд его тут же упал на почти забытый и претерпевший любопытную метаморфозу призрак мистера Руни.
Мистер Руни, действительно, до некоторой степени утратил свой привычный облик. Начать можно было с того, что у него на голове красовалась совершенно иная и гораздо меньшего размера шляпа, чем та, что он носил при расставании с Бэзилом в полдень. Кроме того, его лицо утратило обычный деловой вид, приобретя вместо этого оттенок наивности и даже нежную бледность; галстук и сорочка гордо торчали наружу, более не скрываемые невесть где вымокшим насквозь пальто. Каким образом за какие-то четыре прошедших часа мистеру Руни удалось привести себя в такой вид, можно было объяснить лишь тяжкими последствиями заточения пылкой и свободолюбивой души в школе-пансионе для мальчиков. Мистер Руни был рожден для трудов и подвигов под необъятным сводом небес, и, даже не отдавая себе в этом отчета, продолжал уверенно двигаться навстречу своей судьбе.
— Ли, — глухо сказал он, — тебе надо взяться за себя! Я заставлю тебя взяться за ум!
Чтобы избежать зловещей перспективы быть заставленным взяться за ум прямо в театре, Бэзил совершил неуклюжую попытку сменить тему разговора.
— Вы пойдете смотреть спектакль? — спросил он, явно польстив мистеру Руни своим предположением, что тот ещё способен дойти до кресла в зале. — Постановка просто замечательная!
Мистер Руни снял шляпу, продемонстрировав свои насквозь мокрые матовые волосы. Где-то в глубине его сознания на мгновение забрезжила картина окружающей действительности.
— Нам нужно ехать обратно в школу, — произнес он серьёзным и неуверенным тоном.
— Но ведь там ещё целый акт! — в ужасе возразил Бэзил. — Я должен досмотреть последний акт!
Покачнувшись, мистер Руни посмотрел на Бэзила, смутно понимая, что отдал себя целиком и полностью в руки этого мальчишки.
— Ну, ладно, — согласился он. — Я пойду пока где-нибудь поем. Встречаемся у бокового выхода!
Он резко развернулся, прошёл, пошатываясь, по лестнице и, не раздумывая, завернул в соседний с театром бар. Потрясенный Бэзил пошёл обратно в зрительный зал.
АКТ III. Сад на крыше дома мистера Ван-Астора. Ночь.
Прошло полчаса. Всё, в конце концов, должно было кончиться хорошо. Выступал комик, — после слез был самый подходящий момент посмеяться — и яркое тропическое небо сулило скорое блаженство. Ещё один красивый и жалобный дуэт, и внезапно долгий миг несравненной красоты закончился.
Бэзил вышел в фойе и задумчиво постоял, глядя, как мимо проходят зрители. Письмо матери и этот мюзикл очистили его разум от горечи и мстительности — он вновь стал самим собой, и ему захотелось поступать исключительно правильно. Он думал о том, будет ли правильно доставить мистера Руни обратно в школу? Он пошёл к бару, убавляя шаг по мере приближения; дойдя до двери, он робко её приоткрыл и заглянул внутрь. Увидеть удалось лишь одно — среди пьющих у стойки мистера Руни не было. Бэзил прошёл немного по улице, вернулся и вновь попробовал войти. Чувствовал он себя так, словно дверь могла его укусить, поскольку он испытывал страх перед салуном — ведь его воспитали в старых традициях Среднего Запада. На третий раз попытка увенчалась успехом. Мистер Руни крепко спал за столиком в дальнем конце зала.
Вновь выйдя на улицу, Бэзил походил взад-вперед, задумавшись. Он, пожалуй, даст мистеру Руни полчаса. Если через полчаса мистер Руни не выйдет, то Бэзил сам поедет обратно в школу. В конце концов, по окончании футбольного сезона мистер Руни только и занимался тем, что постоянно на него нападал, и теперь Бэзил всего лишь умоет руки — а ещё через день или два навеки стряхнет школьный прах со своих ног.
Он уже несколько раз прошелся вперед-назад, когда заметил вывеску «Проход на сцену», взглянув на аллею у театра. Можно было понаблюдать за выходом актеров!
Он остановился. Мимо него потоком шли девушки, но это были времена, когда образы актрис в прессе прославлять было не принято; этих по-обычному одетых дамочек он принял за гардеробщиц или кого-то в этом роде. Затем вышла девушка, а с ней — мужчина, и Бэзил развернулся и даже пробежал несколько шагов по улице, словно опасаясь, что они его узнают — а затем побежал назад, дыша так громко, словно у него случился сердечный приступ — потому что девушка, блестящая юная девятнадцатилетняя красавица, была Она, а рядом с ней шел не кто иной, как сам Тэд Фэй!
Держась за руки, они прошли мимо, и Бэзил, не в силах удержаться, пошёл за ними вслед. Она на ходу очаровательно прильнула к Тэду Фэю, и стало ясно — их связывают самые нежные отношения. Они перешли на другую сторону Бродвея и зашли в гостиницу «Никербокер», а отставший футов на двадцать Бэзил последовал за ними — как раз вовремя, чтобы увидеть, как они вошли в зал, где накрыли столики для вечернего чая. Они сели за столик для двоих, что-то сказали официанту, а затем, оставшись, наконец, наедине подались поближе друг к другу. Бэзил заметил, что Тэд Фэй держит в своих ладонях её затянутую в перчатку руку.
Комната, где пили чай, отделялась от главного зала только рядом декоративных ёлочек в горшках. Бэзил прошёл вдоль горшков до дивана, который стоял практически напротив их столика, и сел там.
Она говорила негромко, слегка запинаясь, не так уверенно, как на сцене, и очень печально: «Ну, конечно, да, Тэд!». Довольно долгое время на протяжении их разговора она повторяла: «Ну, конечно, да!», или: «Но ведь это не так, Тэд!». Тэд Фэй говорил тихо, и Бэзил не мог ничего разобрать.
— … он сказал — через месяц, и он не намерен больше ждать… В каком-то смысле да, Тэд… Это нелегко объяснить, но ведь он сделал всё и для моей мамы, и для меня… Какой смысл себя обманывать? С этой ролью справилась бы любая дурочка, и любая, кому бы он её дал, была бы просто обречена на успех… Он ужасно заботливый… Ведь он сделал для меня всё!
Бэзил прислушивался изо всех сил, захваченный сильными переживаниями; теперь он слышал и то, что говорил Тэд Фэй.
— Но ты говоришь, что любишь меня?
— Но разве ты не понимаешь, что я обещала выйти за него больше года назад?
— Скажи ему правду — что любишь меня! Попроси его тебя отпустить!
— Но это же не музыкальная комедия, Тэд!
— Да, здесь всё пошлее, — с горечью сказал он.
— Прости, дорогой, милый мой Тэд, но ты сводишь меня с ума, продолжая в том же духе! Мне становится всё тяжелее и тяжелее.
— Наверное, я брошу Йель и уеду из Нью-Хейвена.
— Нет, ни в коем случае! Ты останешься и будешь этой весной играть в бейсбол. Ты же идеал для всех этих мальчишек! И если ты…
Он отрывисто рассмеялся.
— Да уж! Кому, как не тебе, рассказывать мне об идеалах?
— А почему бы и не мне? Я живу, выполняя свои обязательства перед Бельтцманом; и тебе, как и мне, придется смириться с тем, что нам не дано быть вместе.
— Джерри! Подумай, что ты делаешь! Теперь всю жизнь, как только я услышу этот вальс…
Бэзил встал, быстро пошел по коридору, миновал вестибюль и вышел из гостиницы. Он находился в состоянии сильного эмоционального замешательства. Он понял не всё, что услышал, но брошенный им украдкой взгляд на личные отношениях этих двоих, у ног которых, как казалось ему со скромной высоты его жизненного опыта, был весь мир, показал ему, что жизнь для всех без исключения — это борьба, и пусть издалека она и выглядит блистательной, на самом деле она всегда трудная, на удивление нехитрая и немного печальная.
И они будут жить дальше. Тэд Фэй вернется в Йель, засунет её портрет в ящик стола и вновь начнет выбивать свои знаменитые хоум-раны при полных базах будущей весной; в половине девятого вечера вновь поднимется занавес, но в её жизни уже не будет чего-то теплого и юного — того, чем она обладала ещё вчера.
На улице уже стемнело, огни Бродвея напоминали лесной пожар, и Бэзил медленно пошёл туда, где свет горел ярче всего. Со смутным чувством одобрения и обладания он смотрел на огромные светящиеся пересекающиеся плоскости реклам. Теперь он будет видеть их часто, и его беспокойное сердце станет биться в унисон с огромным беспокойным сердцем нации — сюда он будет приходить всегда, когда бы ему ни удалось вырваться из школы.
Но теперь всё изменилось — он едет в Европу! И тут Бэзил понял, что ни в какую Европу ему не хочется. Не мог он не послушаться зова собственной судьбы и получить взамен всего лишь несколько месяцев без боли. Последовательное покорение разных миров — сначала школа, затем университет, а после и Нью-Йорк — вот о чем он мечтал с самого детства, пронеся эту мечту с собой до самой юности. И неужели насмешки каких-то мальчишек смогут заставить его отказаться от настоящей мечты и с позором укрыться в тени? Он встряхнулся, как выходящий из воды пес, и тут же вспомнил о мистере Руни.
Спустя несколько минут он вошёл в бар, поймал подтрунивающий взгляд бармена и прошёл прямо к столику, где всё ещё спал мистер Руни. Бэзил потряс его за плечо — сначала осторожно, затем посильнее. Мистер Руни зашевелился и заметил Бэзила.
— Возьмись за себя, — сонно пробормотал он. — Возьмись за себя и оставь меня в покое!
— Я в порядке! — сказал Бэзил. — Честное слово, я — в полном порядке, мистер Руни! А вам нужно сейчас пойти со мной в туалет, умыться — в поезде ещё сможете поспать, мистер Руни! Ну же, мистер Руни, пожалуйста, пойдемте…
V
Тяжелые времена, казалось, не кончатся никогда. В декабре Бэзил был опять наказан, и до самого марта ему не разрешали покидать школу. Снисходительная мать не привила ему привычки к труду, и с этим, пожалуй, не могла бы справиться никакая сила, кроме самой жизни; он много раз начинал всё с чистого листа, у него ничего не получалось, но он пробовал снова и снова.
После Рождества он подружился с одним новичком, по имени Мэплвуд, но они поссорились из-за какой-то глупости; весь зимний семестр, когда школы для мальчиков превращаются в уединенный мирок, ограниченный стенами школьного здания, и дикая мальчишеская энергия лишь изредка находит себе выход в спортивном зале, Бэзил подвергался многочисленным насмешкам и унижениям за свои настоящие и придуманные грехи, и проводил много времени в одиночестве. С другой стороны, теперь с ним всегда были и Тэд Фэй, и «Прекрасная роза ночная» на фонографе — «Теперь всю жизнь, как только я услышу этот вальс…» — и запечатлевшиеся в памяти огни Нью-Йорка, и мысли о том, как он будет играть в футбол будущей осенью, и очаровательный мираж Йеля, и скорая весна, несшая с собой надежду.
«Толстяк» Гаспар и ещё несколько человек стали вести себя с ним вежливо. Однажды, когда ему и «Толстяку» случайно оказалось по пути по дороге с занятий, они вдруг разговорились об актрисах — и Бэзилу хватило ума впоследствии не хвастаться этим разговором. Младшие ребята вдруг неожиданно решили, что он — вполне хороший парень, а один из преподавателей, который до этого его не любил, как-то раз по дороге в класс вдруг дружески хлопнул его по плечу. Со временем всё забудется — может, для этого хватит и одного лета? В сентябре появятся новые наглые мальчишки, ну а для него в следующем классе начнется новая жизнь.
В один из февральских дней, когда ребята играли в баскетбол, случилось нечто очень важное. Он и Брик Уэльс оказались впереди, на половине противника, и в пылу схватки в спортивном зале зазвенело эхо от резких хлопков и пронзительных криков.
— Эй, сюда!
— Билл! Билл!
Бэзил вёл мяч по полю, а Брик Уэльс оказался свободен и дал сигнал, что готов перехватить мяч.
— Сюда! Ли! Эй, Ли!
Ли!!!
Бэзил покраснел, дал ему пас и промахнулся. Его окликнули по фамилии! Замена была так себе, но всё же лучше, чем обидная кличка или насмешка. Брик Уэльс продолжил игру, даже не заметив, что только что совершил — или же поспособствовал свершению — чего-то такого, что в итоге уберегло другого мальчишку от зачисления в легион озлобленных, эгоистичных и несчастных неврастеников. Нам не дано знать, в какой редкий миг человек открыт всему миру, и от легчайшего прикосновения может угаснуть навеки либо полностью исцелиться. Пройдет этот миг — и, быть может, нам уже больше никогда не удастся до него достучаться. И не исцелят его уже никогда ни наши самые целебные средства, и не ранит его уже никогда наши самые острые мечи.
Ли!!! Всего лишь пара звуков. Но, засыпая в тот вечер, Бэзил повторял их про себя вновь и вновь, размышляя о них, чувствуя радость от того, что теперь они с ним навсегда; и он уснул со счастливой улыбкой.
Оригинальный текст: The Freshest Boy, by F. Scott Fitzgerald.