Антон Руднев
Мисс Никто и Кое-кто
С Серафимой мы знакомы давно. Поэтому, когда впервые за долгие годы я собрался в театр, лишь она могла составить мне компанию – общение с искусством всегда вызывает у меня стресс, а погасить его можно лишь одним известным ей способом. Я о нём ничего не знаю, потому что она о нём не говорит, а только применяет на практике, поэтому поделиться я им не могу, но действует так, что ничего другого и не нужно!
Идя в театр, как известно, нужно заглянуть на вешалку, и мне пришлось залезть в шкаф. Майка и джинсы в данном случае – наряд явно неподходящий, в театр в них могут и не пустить, а на вешалке я как раз обнаружил костюм. Я забыл, что он у меня есть, потому что повода пока не было - пригодился он мне сначала на выпускном, потом ещё на свадьбе, и, к счастью, до сих пор неплохо сохранился, потому что я его берегу. За последние двадцать лет пиджак, конечно, вполне мог выйти из моды, но театр Вахтангова тоже открылся не вчера, и в радостной толпе театралов я, без сомнений, вполне мог сойти за своего.
Театр Вахтангова находится на Арбате, это большое и красивое здание с колоннами, перед которым обычно выступают клоуны, а все вокруг пьют пиво и хрустят картошкой из «Макдональдса». Пока я рылся в шкафу, время, разумеется, шло, и на встречу с Серафимой я опоздал. Идти надо было от метро «Смоленская», и по дороге она мне рассказала, что пока она меня ждала, она съела всю картошку из «Макдональдса» и много теперь знает о том, как живут бомжи - потому что она ждала меня на скамейке у метро, и ждать пришлось долго. Она-то никогда не опаздывает, потому что ходит по театрам часто и отлично знает, что опоздавших сажают на худшие места. Ну да, я все понял, и мне стало стыдно.
У здания с колоннами почему-то опять выступали клоуны, а вокруг все жевали картошку. Где рафинированные театралы, лимузины и вспышки фотокамер, я не понял. Мы ведь шли на первый спектакль сезона, и я думал, что обстановка там будет соответствующая, хотя красную дорожку я, конечно, не ждал. Двери в театр оказались закрыты, но в кассе по соседству, взглянув на билеты, нам сказали, что идти (точнее, бежать) нам нужно куда-то за угол, и как можно быстрее – там, за черной железной дверью, уже практически начался наш спектакль! Не успев толком рассмотреть фонтан, где купается золотой Пушкин с женой (они, оказывается, жили почти напротив театра, поэтому после смерти их там и поставили), мы свернули за угол к особнячку, в котором находится не совсем театр, а первая студия при театре Вахтангова. Да разве может сцена поместиться в таком маленьком домике с кучей окон, подумал я, но кто его знает.
Как оказалось, мы пришли туда, куда нужно. А сцена этой студии находится в подвале. И это не совсем сцена, а, как бы сказать… Это просто подвал! Серафима сказала, что так бывает в самых модных независимых театрах, а уж она-то знает – и я послушно спустился за ней в темноте в подвал, полностью ей доверившись.
Мы опоздали. Спектакль уже начался. В длинном подвале было светло, посредине стоял бетонный столб, который обклеили газетами, а у правой стены было два ряда стульев, на которых сидели зрители. Разумеется, нам туда уже было не пробраться, тем более что сидевшая на стуле з столом напротив зрителей актриса, увидев нас, с нами даже поздоровалась. Из вежливости я тоже с ней тоже поздоровался, но она, кажется, этому не обрадовалась – наверное, она хотела подчеркнуть, что мы опоздали, а я не понял, и мне стало стыдно. Я посмотрел на зрителей и подумал, зачем же я нацепил костюм? В подвале находилось человек тридцать, все вели себя тихо и были в свитерах, бородах и джинсах, как на портрете Хемингуэя. Ведь это была современная пьеса, её написал американец Виктор Льюс лет тридцать назад.
Сесть нам можно было только на черный бархатный подиум, на котором стоял стол с магнитофоном и какими-то лампочками – как оказалось, это был пульт режиссёра, и он включал с него музыку и выключал свет. Музыка заиграла громко, мы уселись, и актриса продолжила игру.
Я всё ждал, когда же на сцене появится кто-нибудь еще. Но, когда я внимательно посмотрел туда, где была актриса, я понял – там, с другой стороны, никакого выхода не было, и значит, никто на сцену больше не выйдет – разве только если мы с Серафимой встанем и посторонимся, если пойдут актеры. Шепотом я спросил у Серафимы, что же мы будем делать, если у нас из-за спины вдруг появится актер, но Серафима сказала, что беспокоиться не о чем, потому что это – моноспектакль, и значит, тут будет только один актер, и она уже на сцене. Я впервые видел, чтобы в спектакле был один актер, потому что один в поле не воин, но это, как оказалось, тоже бывает.
Тем временем актриса сказала «Ха-ха-ха!» и махнула ручкой. Оказалось, что она – Зельда Фицджеральд, только она зачем-то делала ударение в фамилии на первом слоге, хотя фамилия эта ирландская, и ударение должно быть на третьем слоге – по крайней мере, в Америке так говорят. Но это неважно – ведь Зельда прямо на наших глазах сходила с ума!
Начало мы пропустили, но я понял, что история Зельды здесь очень лихо закручена. Она явно уже была в сумасшедшем доме, когда началась пьеса, а когда мы пришли, она как раз вспоминала, что хорошего у неё было в прошлом, и как она попала в этот самый подвал. Она много говорила о самых разных вещах, вскрикивала «Ха-ха-ха!» и брала самые разные вещи со стола и из сундука, чтобы ими помахать, затем стала переодеваться, и тут мое внимание оказалось полностью захвачено, и я отвлекся от мрачных мыслей о Зельде, потому что уже знал, чем закончится эта история. У актрисы просто потрясающие ножки, и она без всякого стеснения их нам показывала – она ведь сходила там с ума. Она стала танцевать, вся в красивых перьях и под веселую музыку, звала Скотта. Я схватил Серафиму за руку, потому что был готов бежать к актрисе и танцевать вместе с ней – ведь она же еще не была сумасшедшей – но Серафима мне сказала, чтобы я не волновался, потому что Зельда сейчас вот-вот опять сойдет с ума, и тут мне опять стало стыдно. Она и правда сошла с ума, а жаль, потому что ножки у неё может и не такие красивые, как у Серафимы, но тоже очень достойные, тем более в красных туфельках. На колготках только петлю подтянуть, а то они немного порвались, когда она забиралась на стремянку, чтобы опять сойти с ума.
Дальше в этом спектакле дела у Зельды шли всё хуже и хуже. Стало понятно, что Скотт к ней уже не придет, потому что он умер ещё до того, как началась пьеса, и моно-история Зельды устремилась к своему финалу. Зельда забралась на белую стремянку, сказала что-то про огонь, режиссер включил шум и красный свет, и все зрители захлопали, потому что Зельда, конечно, сгорела, а на сцене осталась уже не Зельда, а красивая актриса Аделина Гизатуллина. Я хотел с ней сфотографироваться и сказать ей, что она мне очень понравилась, а она взяла и убежала в каморку за режиссером – наверное, спешила домой варить мужу обед и кормить детей.
Спектакль шел недолго, антракта в нем не было. Так что мы не смогли сходить в буфет, и чем там угощают, до сих пор для меня тайна. Я поискал потом в интернете, кто такой этот Виктор Льюс, который все это написал, но не нашел ничего, кроме того, что он родом из Алабамы и у него папа был феминист. Серафима мне потом сказала, что так бывает, и что эту пьесу ставят все феминисты мира для диплома, если учатся в театральном училище, и у них нет желания играть выпускной спектакль с мужиками. Не знаю, почему им так нравится печальный конец. И еще Серафима сказала, что не надо смотреть на ноги актрис, потому что это все театр, а значит, это просто реквизит, как стол или стул, а свои настоящие ноги она мне показывать не стала, а отпрыгнула от меня и сказала «не надобно», но это было уже после спектакля, когда мы пили винище и пытались понять, понравилась нам пьеса или не понравилась. Мне почему-то опять стало стыдно – наверное, потому, что я опять ничего не понял в современном искусстве.
Фото с постановки спектакля в Театре им. Евг. Вахтангова (сентябрь 2014 года).