Тереза Энн Фаулер
Z — значит Зельда


Часть 3

Всегда нужно быть пьяным.

В этом все: это единственная задача.

Чтобы не ощущать ужасный груз Времени,

который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно.

Чем?

Вином, поэзией или истиной — чем угодно.

Но опьяняйтесь!

И если порою, на ступеньках дворца,

на траве у обочины,

в мрачном одиночестве своей комнаты,

вы почувствуете, пробудившись, что опьянение уже ослабло или исчезло,

то спросите у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов,

у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поет, у всего, что говорит, —

спросите, который час;

и ветер, и волна, и звезда, и птица, и часы ответят вам:

«Время опьяняться!»

Для того чтобы не быть страждущим рабом Времени,

опьяняйтесь; опьяняйтесь непрестанно!

Вином, поэзией или истиной — чем угодно!

Глава 29

В 1925 году Париж притягивал американских писателей, художников, танцоров, певцов и музыкантов всех мастей. И подобно старшеклассникам, формирующим клики, клубы и группы, иностранцы искали компании единомышленников, собираясь в своих излюбленных заведениях. Одни выбирали пропитанные американским духом рестораны и кафе в правобережной части города, другие предпочитали неприукрашенную парижскую реальность левобережных кабаре, кафе и баров.

Хотя Скотт оказался всем сердцем предан Правому берегу, немало времени мы проводили и на Левом, куда нас часто заносил бесконечный цирковой караван, участниками которого мы оказались. Блуждающая коктейльная вечеринка переходила от заведения к заведению в поисках лучших людей, лучшей выпивки и лучшей музыки, едва различая улицы и мосты в неровном розовом свете фонарей.

Мы сняли квартиру на Правом берегу в чинном и элегантном известняковом особняке по адресу улица Тильзитта, 14 — в двух шагах от Елисейских Полей. Квартира располагалась на пятом этаже, и я сразу сообщила Скотту, что обои и мебель воскрешают в уме образ почтенной старой дамы.

Старомодная обстановка заставляла захлебываться ощущениями, как полная тарелка фуа-гра, зато квартира была просторной — мы смогли выделить собственные комнаты Скотти и Лиллиан, и кухарке, и небольшую спальню для нас со Скоттом. А главное, у нас был водопровод и канализация — удобство, за которое я и в обычной ситуации готова хорошенько заплатить и которое теперь, когда меня несколько месяцев не отпускали проблемы со здоровьем, оказалось настоящим благословением. А моих сестер повергало в немой восторг, что из углового окна у нас открывается вид на Триумфальную арку.

Париж — необычайное место даже для девушки, давно вкусившей все изысканные лакомства, какие может предложить Нью-Йорк. Бродя по мощенным булыжником улочкам, вдыхая запах жареных каштанов и тлеющих углей, любуясь резными фасадами и скульптурами, видевшими Наполеона в расцвете славы, блокаду 1870 года и чудо на Марне, каждый чувствовал себя частью чего-то огромного, несравнимо более великого, чем он сам. В Риме я тоже ощущала нечто подобное, но здесь это величие носило более личную окраску. Здесь я не просто видела старину и следы истории, здесь история развивалась прямо у меня на глазах. Я была ее частью, а она была частью меня.

Вскоре после возвращения мы провели вечер в доме Джеральда и Сары в Сен-Клу. Мы с Сарой подрядили детей помочь нам приготовить для Скотта торт в честь прошедшего «дня рождения книги». Синяя глазурь почти в точности соответствовала тону обложки «Великого Гэтсби». Скотти объявила, что именно она должна разложить маленькие кексики вокруг основания торта («Ведь это у моего папы день рождения книги!»), а отпрыски Мерфи — Гонория, Патрик и Баот — наблюдали за ней, затаив дыхание: этим ребятам не предоставилось шанса вырасти эгоистами.

Мы вынесли торт и чай в салон. Теперь, рассматривая картины, развешанные по стенам, я понимала, что Сару восхищает в работах Ренуара бескомпромиссная и одновременно изящная человечность. Выбор Джеральда — Фернан Леже, Жорж Брак и Хуан Грис — отражали его современные вкусы и взгляды на искусство. Теперь я понимала, как осознанно каждый художник подходил к своим работам.

Где фокус? Где источник света? Сколько черной краски добавили в смесь, чтобы добиться нужного цвета волос у девушки на портрете? Сколько охры было в этом небе?

В этой обстановке и, возможно, из-за депрессии, Скотт держался скромно и почти не говорил о книге. Тогда наша дружба с Мерфи только зарождалась, и Скотт боготворил их обоих, постоянно стремился впечатлить, заслужить высокую оценку. Такое желание возникало у всех, кто был знаком с этой парой. Мы все пытались проявить себя с лучшей стороны перед этими исключительными и искренними людьми.

Вскоре львиную долю нашей повседневной жизни стали занимать встречи с давними знакомыми: с Мерфи, Портерами и Майерсами, с Дос Пассосом, Шервудом и Эзрой Паундом. И как и в Нью-Йорке, а потом в Сент-Поле и в Грейт-Нек, наш круг знакомств разрастался с каждой вечеринкой — мы постоянно находили кого-то нового.

Мы ныряли в пучину развлечений с головой… Да и случалось ли нам погружаться во что-то постепенно? И хотя мне порой хотелось притормозить, Скотту нужно было быть всюду одновременно, видеться со всеми и каждым, радостно прокладывая себе путь на вершину американской общины. Казалось, дни здесь вмещают вдвое больше часов, чем в любом другом уголке мира, и в то же время лишь половина этих часов оставались у меня в памяти — как будто парижский воздух обострял все мои ощущения, но заглушал чувство времени.

Поначалу мои дни занимали обеды со знакомыми, походы по магазинам и занятия рукоделием со Скотти — ее полностью захватило бисероплетение. Вечера превращались в бесконечную череду баров и кабаре, выпивки, музыки и танцев.

Мое сердце покорила Ада «Рыжик» Смит — темнокожая женщина с ярко-рыжими крашеными волосами. Мы познакомились на вечеринке у Коула, когда Ада учила нас танцевать «Черную корму» — сейчас этот танец называют «чарльстон».

Она выставила нас в ряд и объявила название танца.

— Я выучилась этому танцу, когда была еще девчонкой, — заявила я, размахивая рукой, как школьница-отличница.

Ада окинула меня оценивающим взглядом.

— То есть пять минут назад?

— Порой кажется, что пять столетий.

— Ну что ж, подружка, отпусти себя! — Она прищелкнула языком.

И я отпустила.

Как-то вечером в конце апреля мы отправились в бар «Ле Селект». Перед этим поели дома со Скотти — легкий ужин из блюд, которые она обожала, как и любой ребенок трех с половиной лет: куриные ножки, кружочки моркови и наколотые на шпажки кубики французских сыров.

По указанию Скотта Лиллиан начала учить Скотти французскому. Для меня это было знаком, что он видит Францию как наше будущее пристанище, верит, что здесь, в отличие от Нью-Йорка, ему удастся занять подлинное место на вершине. За столом я практиковала со Скотти свой французский, перечисляя названия блюд, а потом составляя с ними нелепые предложения.

— Les carottes ne veulent pas etre mangees ce soir, — сказала я. «Морковь не хочет, чтобы ее сегодня ели».

— Les carottes mangent le soir, — ответила Скотти.

Я засмеялась.

— «Морковь съест сегодняшний вечер» — это предложение даже лучше, чем мое.

— Давай еще!

— Les petits fromages sont prets pour leur bain.

Кусочки сыра готовы принять ванну.

— Les petits fromages mangent leur bain, — захихикала Скотти.

— О, теперь у нас сыр ест ванну? Ты у меня умница, ягненочек!

— Ты ведь понимаешь, это бесполезно, — укорил меня Скотт. — У тебя слишком алабамский выговор, так у нее никогда не будет правильного произношения.

— Наверное, ты прав, но нам все равно, правда, ma petite quinte-feuille?

Скотти не обратила на нас внимания, увлеченно накалывая морковь на шпажку.

— Ты мог бы тоже попробовать, — заметила я. — У меня средненький французский, но твой просто ужасен. Практика тебе нужнее, чем ей.

Он отмахнулся.

— Пока могу прочитать меню и попросить счет — достаточно.

В «Селекте» уже собралась компания, в том числе наш любимый Алек, который был в Париже проездом. Всего нас было человек восемь — еще четверо мужчин и женщина, все — новые друзья Скотта. Женщина не говорила по-английски, все мужчины были писателями. Одни еще только искали способы хоть как-то попасть в печать, другие разместили свои рассказы в малотиражных журналах, которые издавали в Париже американцы. Рыбы-прилипалы, вот кто они. Течение вынесло их в Париж после войны, и теперь они присосались к столпам литературного сообщества. Кто знал, чего стоили их произведения?

Спустя два часа Скотт был уже на четвертом коктейле и, склонившись вперед и стиснув ладонями столешницу, с горящим от возбуждения лицом доказывал свою точку зрения.

— Назовите мне одно имя, — говорил он, — одного человека, который понимает и может изобразить бьющееся сердце американской жизни лучше, чем я сделал это в «Гэтсби»! И не называйте мне Льюиса или Бойда. Прерии, маленькие городки, фабрики… может, они и в самом сердце Америки, но они — не ее сердце! Они — вялые ноги, которые страна едва переставляет. Их тусклая, бескровная проза наводит тоску.

Неужели я одна замечала, что он хватил лишнего? Все наблюдали за ним с неподдельным восхищением. Когда он успел их очаровать? Или все дело в абсенте?

Скотт продолжал…

— И не нужно депрессивных драм военного времени, американских солдат с их мрачными кровавыми историями — это в прошлом. Зельда, дорогая, ты читала «Великого Гэтсби» — она вообще у нас страшно начитанная. Скажи им: правда, я написал самый выдающийся американский роман, построил сияющий Рим на литературных холмах?

К тому времени я уже умела подмечать сигналы, когда Скотт на грани пропасти и вот-вот рухнет, если его не остановить. Я поддержала бы его в любом случае, но сейчас сказала, не боясь приукрасить:

— Вне всякого сомнения. Послушайте все: роман сногсшибательный. Это пока его лучшее произведение, и никто здесь не смог бы с ним сравниться. А теперь можно все же организовать музыку? — Я огляделась в поисках хотя бы джазового квартета. — Потому что мне очень хотелось бы станцевать с выдающимся американским романистом, если таковой найдется.

Глава 30

День или два спустя мы как раз заняли столик в баре Динго на Левом берегу, когда нас заметил Эзра Паунд и тут же расслабленной походкой направился к нам. Паунд, с его безумными густыми волосами, усами как у матадора и сумасшедшинкой в глазах, был одним из моих любимцев в парижской компании. Он был женат на одной женщине, не скрывал своей интрижки с другой, с равной страстью говорил о любви, политике и искусстве. Законы для него были не писаны. Вся его жизнь и его поэзия отличались искренностью и глубиной, из-за которых я да и все остальные принимали Эзру со всеми его особенностями.

— Как мне повезло! — воскликнул он. — Я как раз хочу познакомить вас кое с кем.

— С кем? — спросил Скотт.

Паунд повел нас к барной стойке. Там обнаружился темноволосый усатый мужчина, одетый, казалось, сразу в два толстых серых свитера. Когда мы подошли, он прощался с двумя женщинами — Дафф и Китти, как я узнала впоследствии. На вид ему было, как и нам, около двадцати пяти, и он был потрясающе привлекателен: с позолоченным солнцем лицом — позже мы узнали, что загорел он на лыжах, ниспадающими на лоб кудрями и проницательными, задумчивыми темными глазами.

— Уэм, позволь представить тебе Скотта Фицджеральда. Скотт, этого малого зовут Эрнест Хемингуэй. Можешь вообразить имя нелепей? Можете называть его Уэм, или Хем, или Уэмджи, или Эрни — или любым другим подходящим прозвищем.

При словах Паунда лицо нашего нового знакомого озарилось такой улыбкой, что любая девушка, став ее объектом, лишилась бы чувств. Он схватил Скотта за плечи.

— Чертовски рад знакомству! Я видел ваш рассказ в «Американ Меркьюри». Отличная работа, искренняя и трогательная, и стиль просто великолепен!

Скотт слегка поклонился и, выбравшись из его хватки, обернулся ко мне.

— Позвольте представить мою жену, Зельду.

— Премного благодарен. — Хемингуэй бросил на меня совершенно очаровательный нахальный взгляд, прежде чем снова посмотреть на Скотта.

— Победитель получает все трофеи, а?

— Так говорят.

— Эй, прошу прощения! — притворно возмутилась я, подбоченясь. — Я не какой-то там приз.

— И в мыслях не было. — Хемингуэй пододвинул стул. — Пожалуйста, присаживайтесь. Мы с Паундом вконец утомили друг друга.

— Это ты меня утомил. Как поживаешь, Фитц?

— У него настроения меняются чаще, чем погода, — ответила я за Скотта. — Постоянно готов к броску, как дикий кот…

— Я читал самые свежие отзывы на мою последнюю книгу, — пояснил Скотт. — Они соответствуют продажам.

— Все не так плохо, как он рассказывает, — заявила я. — Это замечательная книга, каждый должен купить по десятку экземпляров.

Скотт улыбнулся моему проявлению веры.

— Я бы хотел начать с того, что куплю нам выпить.

— Критики — просто толпа кастратов, — заметил Хемингуэй. — Что за книга?

— «Великий Гэтсби». Это мой третий роман.

— Я слышал о нем только хорошее, — подал голос Паунд. — Все отлично. Высший класс.

— Никудышный из тебя врун, дружище. Нет, послушайте, — обратился Скотт к Хемингуэю. — Отзывы были самые разные… но постойте! — перебил он сам себя. — Хемингуэй! Банни Уилсон и Боб Макалмон столько о вас говорили, что я раздобыл ваши книги. Вы талант!

Хемингуэй кривовато улыбнулся и почесал затылок.

— Да? Спасибо. Я ушел от Макалмона к Бони и Ливерайту. Они пообещали опубликовать мой роман, если только я его напишу. Я приехал в Париж, чтобы попытаться.

— Ах, тогда, несмотря на ваш талант, я готов вам посочувствовать. Работенка — дрянь.

— Как вы можете так говорить? Вы же знаменитость во всех отношениях. Сам я еще не читал ваши романы, но слышал о них предостаточно.

— Внимания мне не занимать, это правда. Но если вы задержитесь в этом проклятом деле, то увидите: из всего, что слышишь о себе, веришь только в дурное.

— Потому что они играют на ваших же страхах. — Хемингуэй ткнул Скотта пальцем в грудь. — И все же вы продолжаете писать, сталкиваетесь лицом к лицу со своими демонами, преодолеваете страх. На мой взгляд, это то, что делает вас правдивым и сильным, настоящим героем.

— Официант! — воскликнул Скотт, указывая на Хемингуэя. — Запишите выпивку этого парня на мой счет.

Скотт спросил Хемингуэя, откуда он родом, и когда тот рассказал про Чикаго и Мичиган, они пустились на все лады нахваливать детство и юность, проведенные на Среднем Западе. Скотт восторгался скромными музеями, библиотеками и концертами Сент-Пола, а Хемингуэй рисовал образы, уже знакомые нам по его рассказам: реки и леса, куда он уходил при первой же возможности улизнуть от своего многочисленного и не в меру активного семейства.

— Природа испытывает вас и, если сочла достойным, позволяет прожить еще один день.

Они пустились в обсуждение дичи, снаряжения и методов выживания. Хемингуэй, несомненно, был хорошо подкован в этой области и горел энтузиазмом. Индивидуальности ему не занимать. Он бил наповал, и легко можно было упустить момент, который я заметила еще в его произведениях: он слишком много усилий прикладывал, чтобы казаться настоящим мужчиной. И все же он был достаточно обаятелен, интересен и необычен, чтобы Скотт со своим безграничным любопытством попался на крючок.

Я оставила их за разговором и отправилась на поиски Паунда.

— Потанцуйте со мной?

— Тут нет оркестра. — Он засмеялся.

— Я буду напевать вам на ухо. Вам нравится вальс? Или, может быть, решитесь на танго?

— Напевайте, я последую за вами, — радостно согласился он.

— Я буду напевать, но если вы не хотите утратить свою мужественную репутацию в этом городе, то вести лучше вам.

Позднее тем же днем мы со Скоттом шли по Монпарнасу в «Бобино», где пел Жорж Гибур. В этом районе парижская жизнь била ключом — сумбурная, веселая, трагичная, пугающая, несущая надежды и разочарования. Мы брели вдоль кафе, переполненных мужчинами и женщинами, которые спорили, смеялись и пели песни своих родных краев. Проходили мимо закрывающихся лотков, благоухающих цветами и табаком, и куда менее благоухающих, одетых в лохмотья нищих, при виде которых брезгливость побеждала сочувствие.

Подбежали, протягивая руки, двое измазанных сажей мальчуганов в коротких штанишках. При их виде у меня сжалось сердце — почему они не дома в кроватках? Есть ли у них вообще дом? Есть ли детство? Они были достойны большего — такого же детства, как у Скотта или у меня, или даже у Хемингуэя с его нарочито мужским воспитанием. Чего угодно, только не жизни на улице.

Я вложила им в ладошки несколько монет.

— Этот Хемингуэй источает мужественность, да? — обратилась я к Скотту. — Все эти разговоры о рыбалке, охоте, свежевании пойманной дичи…

— Он охотник, такова уж его натура.

— Merci, madame! Merci, merci beaucoup, belle dame!

— De rien. Rentrer a la maison, aller au lit! — ответила я мальчуганам. Мы со Скоттом продолжали свой путь. — Знаю… Но я выросла среди парней, которые не понаслышке знали такую жизнь, и они не обсуждали целыми днями природу, не придавали ей романтический флер, на котором играет Уэм, или Хем, или как там его называют. Серьезно, он писатель, живущий в Париже, — вот кто он такой и ничем не отличается от других, от тебя.

— А знаешь, я никогда не рыбачил. Я не хотел говорить ему…

— Тебе бы совсем не понравилась рыбалка. Часами сидеть, скрючившись, в утлой лодочке или на каком-нибудь бревне или камне. И рыба дурно пахнет, и еще наживка…

— Похоже, это тебе рыбалка совсем не нравится. Думаю, он прав: есть что-то честное и благородное в том, чтобы вызвать природу на поединок.

— Он не упоминал о своей жене, пока я танцевала с Паундом?

— Осторожнее с ним, — предупредил Скотт.

— С кем, с Хемингуэем?

— С Паундом.

Я выпустила руку Скотта, чтобы сделать несколько пируэтов.

— Ему хватает чем заняться. К тому же я не люблю делиться.

— Жену Эрнеста зовут Хэдли, она из Сент-Луиса. И у них мальчик, кажется, ему сейчас восемнадцать месяцев. Помнишь, какой была Скотти в этом возрасте? Настоящий кругляшок! Не могу вспомнить, как ее называли Ринг и Эллис. Не тыковкой…

— Маленькая мисс Щечки. — Я перестала кружиться и снова пошла вровень с ним.

— Как? Нет. Не помню такого.

— Я удивлена, что ты хоть что-то помнишь из Грейт-Нека. Да и я сама тоже. А мне интересно вот что: какой женщине взбрело в голову связать свою судьбу с Уэмом?

— Ты же знаешь, некоторые, кто со мной знаком или хотя бы слышал обо мне, задаются тем же вопросом относительно тебя?

— Может быть, — согласилась я, переплетая наши пальцы. — Разница в том, что в тебе нет ни капли фальши.

— А в нем, думаешь, есть?

— Человек, который так часто говорит о подлинности, просто обязан быть насквозь фальшивым.

Скотт покачал головой.

— Ты не права. Он слишком юный и искренний, чтобы разыграть такое представление. Он настоящий. Дай ему шанс, Зельда, и сама увидишь.

Той ночью Скотт особенно истово трудился в постели.

— Если не забеременеешь к лету, — заявил он, когда все закончилось, — нужно будет найти специалиста, чтобы осмотрел тебя. Вдруг есть какое-то лекарство или процедуры…

— Нужно просто подождать, Део. Еще и полугода не прошло после операции.

— Доктора-«макаронники» сами не знают, что лепечут. Тебе нужно сходить к врачу здесь — французы продвинулись в медицине намного дальше итальянцев. — Он взбил подушку и повернулся на бок, положив руку мне на бедро. — Я назначу тебе прием у самого лучшего специалиста. Мне бы очень хотелось сына.

Глава 31

Как нам предстояло вскоре узнать, американка Гертруда Стайн, чей салон мог посоперничать с салоном Натали, жила по своим правилам. Казалось, она никогда не была молодой — будто ее высадили в дом номер 27 по улице де Флер уже женщиной средних лет, с полностью сформировавшимися внешностью и репутацией. Любой, кто знал мисс Стайн, восхищался ею, а самым ярым ее поклонником, по крайней мере в то время, был Эрнест Хемингуэй.

— Она так и притягивает к себе, — признался нам Хемингуэй как-то в конце мая, когда мы ужинали у него.

В тот день мы познакомились с его женой Хэдли. Когда она встретила нас в дверях, ее внешность шокировала меня не меньше, чем кошмарная смрадная лестница, по которой мы только что поднялись. Я представляла себе кого-то нахально-очаровательного, как Сара Мэйфилд, или знойную соблазнительницу вроде Таллу. Хэдли не походила ни на ту, ни на другую и ни на кого из тех женщин, которых ожидаешь увидеть рядом с красивым, полным сил мужчиной.

Говоря откровенно, она была обычной простушкой. Темные волосы, невнятная стрижка — подозреваю, когда-то они были коротко обрезаны, как у меня. Поверх серой блузки и длинной шерстяной юбки более темного оттенка она повязала передник. Ее туфли были похожи на те, что я видела на крестьянках, бредущих по булыжным аллеям с тюками одежды на спине. Круглое и словно мальчишеское лицо украшала искренняя улыбка и теплый взгляд. Она мне сразу понравилась.

Хэдли говорила о Гертруде Стайн:

— Мы сделали ее крестной нашего Бамби. И к Тати она тоже была очень добра. Ее отзывы очень воодушевили его.

— Ты дал ей почитать свои работы? — удивился Скотт.

Меня скорее удивило, что Хэдли называла Хемингуэя «Тати». Конечно, у меня тоже имелось для Скотта ласковое прозвище, которое могло показаться странным, но поэтому я никогда и не использовала его на публике.

«Тати, — подумала я. — Как странно».

Мы передавали по кругу незатейливые фарфоровые миски с картошкой, горошком и кусочками говяжьего рагу.

— Конечно, я дал их ей почитать, — ответил Хемингуэй. — Ни у кого нет такого острого взгляда, как у Гертруды. И такого острого ума.

Скотт был настроен скептически.

— Ей пятьдесят, она никогда не была замужем и еврейка до мозга костей, да? Не похоже, чтобы она разбиралась в современной прозе. Но полагаю, мне придется поверить тебе на слово.

— Это правда, — кивнула Хэдли. — Она испокон веков устраивает салон для художников и интеллектуалов по субботам. Все происходит у нее в доме, а это настоящая художественная галерея. Вам обязательно надо посмотреть.

— Удивлен, что вы там еще не были, — добавил Хемингуэй. — Так, решено: сегодня же вечером пойдете с нами. Уверен, она будет рада. Лучше не откладывать на завтра, а, Фицджеральд?

— Я готов ко всему.

— Это я слышал. Не хочешь побоксировать? — спросил он, и я усилием воли не закатила глаза. — Ты когда-нибудь был на ринге?

Гертруда Стайн, женщина, что называется, внушительных форм, обладала гладкой кожей и невыразительным лицом, на котором выделялся только взгляд, ясный, смешливый и мудрый. Мне сразу вспомнилась древняя мама тети Джулии, Мамаша Клио, которую я знала еще в раннем детстве. Мамаша Клио, наполовину гаитянка, наполовину африканка, имела самую сморщенную кожу, какую я когда-либо видела. Прожила она долго, лет сто, по-моему. Она знала и могла рассказать о жизни и о мире абсолютно все. У Гертруды Стайн были такие же глаза.

— Я о вас наслышана, — обратилась она к Скотту, когда Хемингуэй представил их друг другу в прихожей. — Наш друг Шервуд Андерсон нашел вашу книгу весьма стоящей и прислал ее мне. Многое в ней мне очень понравилось.

Скотт улыбнулся — не той вежливой, втайне снисходительной улыбкой, которой одарял других писателей, считавших себя лучше него, а искренне и радостно.

— Приятно это слышать. — Он словно расцвел.

Мы проследовали за ней в главный зал с высоким потолком и выбеленными стенами, увешанными картинами без рам. Я узнала спокойную и славную «Голову спящей женщины» Пабло, которую нахваливала Сара Мерфи, и его же потрясающий портрет хозяйки вечера, висящий над длинным столом в правом углу зала. Повсюду взгляд натыкался на мраморные, гипсовые и деревянные статуэтки, стоящие на столиках и на полках.

— Присаживайтесь сюда. — Она указала Скотту на кресло возле камина. — Хемингуэй, возьмите стул для себя и дам, Элис принесет нам чаю.

Элис, которую, видимо, мы должны были либо уже знать, либо не замечать, маячила неподалеку.

— Пойдемте за мной, — пригласила она.

Я думала, что мы, «дамы», тоже соберемся у камина, но Элис провела нас мимо в дальний угол зала. Это был уютный уголок с мягким шерстяным ковром, набивной кушеткой и стульями, а также с расписанными вручную китайскими вазами, стоящими на прелестных столиках с витыми ножками, но он был далеко от центра, а я привыкла находиться в гуще событий.

— Пожалуйста, располагайтесь. Я вернусь через минуту, — пропела Элис и ушла.

Должно быть, мое раздражение отразилось у меня на лице, потому что Хэдли прошептала:

— Надо было тебя предупредить. Жены сидят здесь.

— И ты не возражаешь?

Она пожала плечами:

— Я не художница и не писательница. Я не смогу толком поучаствовать в беседе.

Я была и тем, и другим, но ни я, ни Скотт, похоже, не могли обратить на это внимание в гостях у благословенной мисс Стайн.

— Элис — ее сестра? — спросила я.

— Ее… компаньонка, — вполголоса ответила Хэдли.

— О-о… — Я посмотрела на мисс Стайн, пытаясь увидеть в ней объект желания хоть для кого-то, и тем более для другой женщины.

Как раз в эту минуту мой живот снова скрутило, и я позабыла о личной жизни мисс Стайн и о том, считала ли она меня достойным собеседником. Не желая говорить Хэдли о моей проблеме, чтобы она не подумала, будто виновата ее стряпня, я встала.

— Что ж, тогда, надеюсь, ты меня простишь. Было здорово составить тебе компанию, но у меня срочные дела. — Остановившись возле камина, я сказала; — Мисс Стайн, я была счастлива познакомиться с вами, но у меня назначена встреча.

Скотт посмотрел на меня удивленно и обеспокоенно, а Хемингуэй пошутил:

— У нее свидание с Паундом.

— Танцы в субботу вечером — почему бы и нет?

Наклонившись, я прошептала Скотту на ухо:

— У меня опять проблемы с животом. Оставайся сколько захочешь. — Я убежала, бросив через плечо: — Всем хорошего вечера! — и едва успела добраться до дома вовремя, чтобы избежать чудовищного позора.

Глава 32

Тем летом в Париже наш обычный день протекал так: утром я рисовала, пока Скотти училась, а Скотт еще спал. Тогда я писала акварелью и гуашью по бумаге, потому что большего наша крошечная квартира не позволяла. Потом я обедала со Скотти или встречалась в «Двух Маго» с кем-нибудь из женщин, с которыми познакомилась в салоне Натали Барни — я предпочитала его вечерам у мисс Стайн. Я впервые пришла к Натали, когда Скотт и Хемингуэй уехали в Лион за нашей машиной, которую повредили при перевозке из Марселя.

— С ним не заскучаешь, — пояснил Скотт, упаковывая в сумку больше одежды и книг, чем могло ему понадобиться для такой короткой поездки. — И думаю, ему пригодились бы мои советы.

Обед в ресторане иногда перетекал в поход в студию или галерею. Я называла такие визиты «губочными», потому что, подобно губке, впитывала все, что видела и слышала, об импрессионизме, реализме, районизме, постимпрессионизме, кубизме, модернизме, пуантилизме, синтетизме, ар-нуво и многом другом. В квартале Сен-Жермен-де-Пре нельзя было шагу ступить, не столкнувшись с искусством. Оно не только таилось в галереях, но и растягивалось вдоль набережных Малаке и де Конти, где выстраивались художники с мольбертами и огромным количеством довольно скверных картин.

Скотт обычно просыпался около одиннадцати и, поднявшись, со мной или без меня, отправлялся в кафе на поиски других писателей, готовых, как и он, всласть пообсуждать работы других авторов, но очень мало писали сами. Он окончательно определился с выбором рассказов для нового сборника, который должны были опубликовать в феврале под названием «Все эти печальные молодые люди», и не умолкая говорил о своем новом ненаписанном романе, будто эти разговоры могли магическим образом породить уже готовую рукопись. За обедом, а он тянулся до раннего вечера, пили вино, потом послеобеденные коктейли, а потом наступала пора возвращаться в квартиру, чтобы переодеться к вечернему выходу. Все это время Скотт словно гудел энергией, которую распространял вокруг себя.

По мнению Скотта, вечер, не потраченный впустую, начинался с прогулки под сенью каштанов на Елисейских Полях и продолжался коктейлями в «Ритце», после чего мы часто отправлялись в Латинский квартал, чтобы встретиться с Хемингуэями в одном из bal-musettes, где можно было поужинать, выпить и потанцевать.

Эти времена могли стать хорошими, и, честно говоря, при звуках первых же аккордов я с наслаждением отбрасывала всякие мысли, позволяя музыке пронизывать меня от макушки до пят. Зал, переполненный танцующими, взмокшими, смеющимися людьми, — это восхитительно. Иногда Скотт танцевал со мной, но чаще они с Хемингуэем исчезали, а позже я обнаруживала их за столиком на улице за горячим обсуждением достоинств и недостатков боксеров, на поединок которых они собирались, или личной жизни их приятелей-литераторов.

Мы мигрировали между барами, наша компания пьянела и разрасталась, и вечеринка продолжалась до самого рассвета, когда Скотт осознавал, что мы потеряли Хемингуэев уже несколько часов назад, потому что Эрнесту хватало самодисциплины уйти пораньше, чтобы наутро проснуться с ясной головой и начать писать. Вернувшись домой, Скотт хотел секса — вот только его тело порой не поспевало за разумом, и никакие уловки из моего арсенала не помогали. Тогда он отталкивал меня, бормоча «плевать», и мы просто засыпали.

Я узнала, что если регулярно соглашаться на его ночные гулянки, то некоторые вечера я смогу проводить по-своему. В «мои» вечера я вместе с Мерфи, или только с Сарой, а порой и в одиночестве, ходила на представления «Русских балетов» или постановки в театре «Ля-Сигаль». Здесь под звуки оркестра, окруженная красотой и грацией танцоров, я видела воплощение моей детской мечты.

Я любила драматические и танцевальные представления, но не меньше мне нравилось рассматривать декорации после спектакля и знакомиться с художниками, о которых Джеральд говорил с восхищением и почтением. Так, Джеральд представил меня Михаилу Ларионову, который в том сезоне создал поразительное оформление для «Русских балетов». Будто собранные из цветных осколков, похожие на калейдоскоп сцены Ларионова были одновременно изысканными и причудливыми. Его безумные костюмы и декорации нельзя было просто увидеть, они брали за живое, заставляли отозваться. По крайней мере, я ощущала это именно так.

Когда в один из первых, но далеко не в последний раз мы с Мерфи и Ларионовым пили после представления кофе в «Двух Маго», нас заметила подруга Сары Полин Пфайфер и две ее приятельницы из «Вог».

— Как чудесно снова вас видеть, Зельда, — сказала Полин.

Как обычно, на ней было платье, которое вошло в моду, вероятно, минуту назад, на этот раз с изумительным набивным узором из пионов и птиц и с рукавами из золотистого кружева.

— Мы прекрасно повеселились прошлым летом в Антибе, правда? — продолжала она. — Сара, умоляю, скажи, что в этом году мы все снова сможем приехать на виллу «Америка». Мне этого до смерти хочется, а Зельда так здорово умеет играть в ту игру!

— Мы планируем общую встречу, — заверила ее Сара. — Вы знакомы с выдающимся художником Михаилом Ларионовым? Он пообещал, что поделится с нами секретами своего дара. Хотите составить нам компанию?

— Это так мило с твоей стороны. — Полин протянула руку Ларионову. — Полин Пфайфер, не художница, — представилась она. — И спасибо, Сара, но вынуждена отказаться. У нас назначена встреча с кое-какими ребятами в «Динго». — Она по-французски театрально расцеловала Джеральда, потом Сару, потом меня, помахала нам кончиками пальцев и вышла вслед за подругами.

Я взяла Ларионова под руку.

— Забудьте об этих показушницах. Давайте займем столик, и вы расскажете мне все-все-все.

О своей работе Михаил говорил с безграничным воодушевлением. После двухчасовой беседы он сказал:

— Есть еще многое, что я бы хотел добавить, но мне пора. Пожалуйста, не стесняйтесь найти меня в любое время, когда придете на представление.

Так я и поступала.

— Расскажите мне, как художник делает себе имя, — допытывалась я на следующей нашей встрече, теперь тет-а-тет. — Я хочу знать, как не превратиться в стрекозу из басни.

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Не хочу, чтобы зима застала меня врасплох, — пояснила я.

— О какой зиме вы говорите?

— Не знаю. Не могу описать. Меня просто не покидает ощущение, что произойти может все что угодно и я должна быть готова.

Он благодушно улыбнулся.

— Такая красивая женщина, как вы, никогда не останется одна. Думаю, вам будет тепло в любую зиму.

— Спасибо, — отозвалась я. — И все же, как вы подходите к работе с «Русскими балетами»? Как приступаете к созданию концепции, когда Дягилев решает поставить новый спектакль? Вам нужно понаблюдать за танцорами на репетиции, или послушать музыку, или просто…

Мы встречались каждую неделю. Не то что я лгала Скотту, но не упоминала об этих платонических свиданиях после представлений. Когда приходила домой, Скотт еще где-то гулял, а к тому времени, когда на следующий день он просыпался и трезвел, его ум уже был занят планами на будущее. Так зачем давать ему лишний повод для размышлений и несоразмерно бурной реакции?

«Мое молчание позволяет сберечь его нервы и помогает ему сосредоточиться», — вот как я объясняла это себе.

Все шло хорошо до одного июньского вечера, когда мы пришли на небольшую вечеринку в честь тридцать четвертого дня рождения Коула. Праздновали в одном из роскошных закрытых салонов «Ритца». Перед тем как отправиться туда, Скотт решил заглянуть в бар «Ритц», где его едва ли не с первого дня считали за своего.

Как всегда, нас тепло поприветствовали метрдотель, шеренга одетых в ливреи официантов и бармен, чья застывшая улыбка была в шаге от абсолютного подобострастия. Здесь, в «Ритце», Скотт воплощал le supreme Americain — образ, для которого он был создан.

— Шампанского, дружище, — велел он официанту.

Мы были одеты по высшему разряду: Скотт в смокинге и бабочке, я в бирюзовом шелковом платье без рукавов с бахромой по подолу.

— У месье какое-то событие?

— Мне вот тоже интересно, — подала голос я. — Это день рождения Коула, не твой, дорогой. Мы хотим потренироваться произносить тосты?

— Аи contraire[6], у нас есть повод для празднования, — возразил Скотт. Он жестом велел официанту уйти и положил на середину стола квадратную бархатную коробочку. — Смотри, что я принес, чтобы отпраздновать вот это, — и он вытащил из кармана сложенную газетную вырезку и выложил ее на стол рядом с коробочкой.

Заголовок гласил: «Наша королева кино, автор — Ф. Скотт Фицджеральд», а вслед за этим был напечатан рассказ… мой рассказ, который я написала еще в Грейт-Нек.

— Что такое? — спросил Скотт, увидев, что я не реагирую. — Я знаю, у них ушла целая вечность, но я думал, ты будешь без ума от счастья.

— Я… это здорово, — произнесла я, пробегая глазами строчки, над которыми столько трудилась.

Моя Грейси Аксельрод обрела плоть, она была настолько живой, насколько это вообще возможно, здесь, на страницах «Чикаго сандей трибюн». И прямо над ней значилось имя Скотта.

— Впечатляет, — добавила я с вымученной радостью.

— Именно! — Он подтолкнул ко мне коробочку. — Открывай.

Я послушалась. Внутри оказалась полудюймовая золотая брошь в форме киноленты, украшенная черной эмалью и бриллиантами.

— Ее изготовили на заказ, — просиял Скотт.

Если бы я приняла подарок с благодарностью и достоинством, возможно, этот вечер закончился бы иначе.

Но сейчас мне не хватало ни того, ни другого. Мой разум боролся с сердцем, пытаясь заглушить чувство разочарования, которое я снова и снова испытывала, глядя на имя Скотта как автора моего рассказа.

Я сама виновата. Это с моего благословения Гарольд продал мой рассказ под именем Скотта, но я не подозревала, что результат так меня расстроит. Мы выручили за него тысячу долларов, но на что они ушли? Все, что я получила, все, что подтверждало мой талант, мои способности, силу моего воображения, — это брошка. Красота и продуманность подарка — слабое утешение.

— Я не хочу ее, — заявила я. — Она прелестная, но ты с зимы ничего не продал. Мы не можем сейчас позволить себе такие вещицы.

Скотт едва заметно прищурился, буквально на секунду, и оглянулся посмотреть, не услышал ли кто мои слова.

— Это уже моя забота, дорогуша, — горячо произнес он.

Хотя теперь Скотт говорил преувеличенно радостно, взгляд оставался настороженным, будто он общался с самозванцем. Его-то жена обожала подарки и всегда приходила в восторг, увидев свои работы в печати.

Заметив тревожные признаки, я успокоила;

— Да, конечно, твоя. Спасибо. — Я закрыла коробочку и убрала ее в ридикюль, а потом залпом осушила свой бокал. — Гарсон! — позвала я, взмахнув бокалом. — Принесите бутылку.

Когда мы пришли на вечеринку, Коул сидел за пианино. Комната пылала хрусталем и позолотой, купалась в отблесках серебряных приборов и белоснежных скатертей, гудела музыкой, блестками, бисером, перьями. Коул наигрывал джазовую мелодию, которую я никогда прежде не слышала:

«Кто знает, что за рай открыл негодник той тихоне…»

Линда, выглядящая очень элегантно в расшитом блестками костюме цвета кобальта, поприветствовала нас, когда мы подошли к пианино, и пояснила:

— Он пробует новую песню.

— Если вам не понравится, так и скажите, — произнес Коул, не отрываясь от игры. — В моих преклонных летах я уже могу пережить разочарование.

Он запел:

— Я снова влюблен…

— Не напоминает Жозана, дорогуша? — поинтересовался неожиданно Скотт.

Я встревожилась.

— Линда, Зельда когда-нибудь рассказывала о мужчине, который влюбился в нее в прошлом году на Ривьере? Бедолага покончил с собой, когда она его отвергла.

Я облегченно вздохнула.

— Боже мой! — воскликнула Линда. — Как печально!

Жозан и не думал делать ничего подобного, но я решила подыграть.

— Да, но что уж тут поделаешь? — произнесла я со скучающим видом. — Мужчины теряют разум, когда дело касается любви…

Казалось, Скотт забыл о моей странной реакции на подарок, поэтому я попыталась расслабиться и получить удовольствие от вечеринки. Пить, общаться, танцевать — все это было так знакомо, что обычно я могла бы выполнять все действия автоматически. Однако сейчас я обнаружила, что меня хватает только на то, чтобы вежливо слушать других, для виду держа в руке бокал. От шампанского и недавних событий у меня было кисло во рту и на душе.

Я немного воспрянула духом, когда Михаил Ларионов заметил меня и подошел поздороваться. Он обнял меня тепло, как старого друга.

— Как ваши творческие успехи? — спросил он.

— Ползу, как улитка по скале, — ответила я, чувствуя, что за спиной появился Скотт.

В руке у Скотта был стакан, наполовину наполненный чем-то, похожим на бурбон, и я чувствовала, что он пытается определить, представляет ли Ларионов опасность.

— В Париже постоянно на что-то отвлекаешься, так что трудно довести дело до конца. Михаил Ларионов, позвольте представить моего мужа Скотта Фицджеральда.

— Чем вы занимаетесь? — спросил Скотт, не вытаскивая руку из кармана — еще один тревожный звоночек. — Вы пишете? Рисуете? Пилотируете?

На сцене появилось струнное трио, а Коул с Линдой зажигали танцплощадку в экстатическом вальсе. Они были идеальной парой — всегда ласковые друг к другу и готовые поддержать, милые и забавные.

«Ну почему, — подумала я, — у нас не может быть так же?»

— Я художник и скульптор, — отозвался на вопросы Скотта Ларионов, — создаю декорации и костюмы для «Русских балетов», — он кивнул на Дягилева, который вальсировал с Сарой.

— Как мило с вашей стороны так серьезно отнестись к развлечениям Зельды.

Ларионов приподнял бровь.

— Она мыслит как художник. И хотя я еще не видел ее работ, наши беседы принесли мне немало радости.

— Вот как? — теперь уже Скотт приподнял бровь и повысил голос. — И где же проходили ваши очаровательные встречи? — Я уже открыла рот, чтобы ответить, но Скотт не дал мне слово сказать. — Париж — удивительный город, и такой романтичный, не находите? — воскликнул он. — Просто создан для интимных разговоров, прогулок по Сене, встреч в лобби маленьких тихих отелей — или в квартирах, где швейцар будет держать рот на замке.

— Как точно подмечено! — с преувеличенной бодростью сказала я, обнимая Скотта. Его тело было так же напряжено, как голос, но я не сдавалась. — И как ты здорово сформулировал. Конечно, Михаил — твой большой поклонник, я рассказала ему все о…

Скотт высвободился из моих рук и отодвинул меня.

— Как, по-твоему, это выглядит, когда ты разгуливаешь одна с мужчиной, который тебе не муж?

Краска бросилась мне в лицо.

— Я не разгуливаю! Мы просто выпиваем по чашечке кофе после представления и расходимся каждый по своим делам.

Песня закончилась, и к нам подошла Сара.

— Что происходит? Вы двое не ссоритесь?

— Ну конечно, кофе, — гнул свое Скотт. — Полагаю, он скажет то же самое? — Казалось, он готов расплакаться. — А ты, Сара… у вас все уже отрепетировано, да?

— О чем он говорит? — спросила Сара, пока Ларионов пытался втолковать Скотту, что все совершенно невинно.

Теперь к нам присоединился и Джеральд, я слышала, как он вполголоса извиняется перед Ларионовым.

— Нечего тебе расхаживать по Парижу в любое время суток, я этого не потерплю, Зельда, — продолжал упрямствовать Скотт.

Музыка прекратилась, и теперь его голос, ничем не заглушенный, разносился на весь зал.

— Тебе не пристало жаловаться, — сердито возразил Джеральд. — Ты-то вообще дома не бываешь.

Скотт был потрясен. Джеральд никогда раньше не позволял себе таких резкостей.

— Я муж! — заорал Скотт, тыча себя пальцем в грудь с такой силой, что сам же попятился.

Весь зал смотрел на него, на нас. Мои лицо, шея и уши пылали так, что мне казалось, они вот-вот задымятся.

Внезапно Скотт опустился на черно-золотой ковер — просто рухнул, как ребенок, вымотанный истерикой. Почти проскулив: «Я муж», — он заплакал.

На следующий день из его памяти, похоже, изгладилось все, кроме подозрений.

— Забудь о том, чтобы ходить куда-нибудь без меня, — произнес он, присоединяясь к нам со Скотти за завтраком.

— Кто бы говорил, — возразила я, невзирая на то, что няня и кухарка находились неподалеку.

Запас моего терпения исчерпался вчера вечером, когда я шла, из последних сил высоко держа голову, пока Джеральд и двое других мужчин практически на руках выносили Скотта в такси.

— Я не буду отказываться от своих увлечений просто потому, что ты слишком много пьешь и подвержен бессмысленным приступам ревности. Если не хочешь, чтобы я ходила одна, ходи со мной.

— Ты же знаешь, я терпеть не могу балет.

— А я его обожаю. Так что я пойду.

— Тогда возвращайся домой сразу после представления, — пробубнил Скотт.

Скотти наблюдала за нашим словесным спаррингом, одну за другой отправляя в рот клубничины.

— Когда это ты решил превратиться в моего отца?

— Будь твой отец с тобой построже, мне бы не пришлось беспокоиться о твоем поведении.

— Кто сказал, что тебе нужно о нем беспокоиться?

— Похоже, ты забываешь про нашего дружка Эдуарда Жозана. — Крыть было нечем. Но Скотт продолжал: — Они все хотят тебя, Зельда. Любой мужчина. Что будет, если ты выпьешь стаканчик-другой, а потом какой-то мужчина попытается…

— Думаешь, подобное не происходило прямо при тебе? Это постоянно происходит. И я могу с этим разобраться, и всегда могла. Тебе не нужно превращаться в безумное чудовище.

Я подняла скрюченные руки, изображая чудовище, и Скотти захихикала.

— Я и не хочу, — забормотал Скотт. — Но что я могу поделать? Я люблю тебя до безумия и не могу остановиться.

Скотти потянула его за рукав.

— Папочка, а теперь ты сделай чудовище. Рычащее, — добавила она, слезая со стула. — А я буду принцессой в лесу, и ты будешь за мной гнаться!

— Серьезно, Зельда, разве ты можешь меня винить? — Скотт погнался за Скотти.

Я не стала настаивать на продолжении разговора. Неразумно было позволять ему оправдывать свое поведение благими намерениями и отчаянной любовью. Я понимала, что каждый раз, когда он выходит сухим из воды, ситуация будет повторяться. Знала и все же ничего не делала — как и он, я не могла сопротивляться дурным решениям.

Глава 33

В следующий раз, когда я отправилась на балет, мы со Скоттом не стали возвращаться к старому спору — просто договорились, что после представления я встречусь с ним, а не с кем-то другим. Поэтому, как только отгремели аплодисменты, я попрощалась с Сарой и поехала на такси в «Динго», где играл в карты Скотт.

Ночь была теплой, в воздухе плыл аромат жареных каштанов, а голова моя все еще шла кругом от звуков и образов «Флоры и Зефира». Таксист высадил меня на углу улицы Деламбр. Я наклонилась к окну, чтобы заплатить, а выпрямившись, увидела Хемингуэя, идущего ко мне по бульвару Монпарнас.

— Несравненная Зельда Фицжеральд! — воскликнул он, обнимая меня и целуя в обе щеки. От него пахло мылом, потом и виски. — Чудесный вечер, не правда ли?

— Для вас, судя по всему. Вы, похоже, в отличном настроении.

— Да, особенно теперь, когда ваш муж любезно одолжил мне сотню, чтобы я съездил в Помону посмотреть на быков. Мы устроили пару раундов в баре. — Он сжал кулаки и кивнул на «Динго». — Я почти позволил ему выиграть.

— Значит, он там. Отлично, — откликнулась я, гадая, насколько побитым окажется Скотт.

«Что не так с этими мужчинами? — подумала я. — Почему даже те, кто сами не затевают глупых соревнований, все равно не могут не ответить на вызов?»

— Он отличный малый, ваш муж. Талантливый. Удачливый. Пьян в стельку, надо сказать. Сейчас развлекает публику на барной стойке — заметьте, не у барной стойки, а именно на ней.

— Мои учителя по английскому всегда подчеркивали важность предлогов.

Я представила Скотта, который устроился на стойке, болтая ногами, в окружении сидящих на табуретах собутыльников.

— А где сегодня Хэдли? Обязательно передайте ей от меня привет.

— Но он не уверен в себе, да? — продолжал Хемингуэй, будто я и не говорила. Он оперся рукой на стену, не давая мне пройти. — И совершенно одержим. Только и беспокоится, что о продажах «Гэтсби» и о новой книге. Жизнь писателя — не сахар. Ему нужно просто принять это и смириться. Нельзя достичь величия, не пройдя через жертвы и провалы.

— Мы многим пожертвовали ради этой его писательской жизни — преимущественно сном, — пошутила я.

Хемингуэй положил свободную руку мне на плечо, потом соскользнул ладонью к запястью и крепко его схватил.

— Все мужчины хотят вас, вы же знаете.

— И кстати о сне, — я постаралась скрыть раздражение, — похоже, вам он сейчас пришелся бы к месту.

— Но вы избирательны. Думаете, большинство мужчин — дураки, я видел это в вашем взгляде. Я знаю, вы преданы Скотту, и восхищаюсь — это возносит вас над многими женщинами. Но никто бы не назвал его мужественным, а я видел вашу страстную натуру и все гадаю; ему хоть иногда удается удовлетворить вас полностью?

Он был в подпитии, что в какой-то мере оправдывало его поведение, и конечно, мне не в новинку было искать оправдания глупым поступкам пьяных мужчин. Но сейчас он переступил черту, которую никто до него не переступал. У него не было благих намерений.

Как он мог наплевать на собственную жену, не говоря о человеке, которого называл «дружище» и который был моим мужем? Почему он решил, что может делать мне такие намеки? Я точно не давала повода — впрочем, повод ему и не был нужен. Мгновение я просто стояла, глядя ему в глаза. Смешинка в его глазах заставляла подумать, что он не впервые вел себя так с чужой женой, и это разозлило меня еще сильнее.

— Так вот какая у вас стратегия? Не можете боксировать с женщинами, поэтому пытаетесь их соблазнить?

— Я же мужчина. — Он подвинулся, зажимая меня у двери.

То, что он хотел меня — или просто хотел секса, — было очевидно. Он уперся ладонями в стену по обе стороны от меня, отрезая пути к отступлению.

— Это в природе мужчины — проявлять себя, брать то, чего он желает, — усмехнулась я.

Хватало того, что он испортил мне замечательный вечер, полный музыки, танцев и искусства, — я не собиралась становиться одним из его трофеев. Подумав, что мое возмущение его только развеселит, я решила бить противника его же оружием. Я просунула руку между нами и положила ладонь на его возбужденный член. Медленно и задумчиво потерла, позволяя поверить, что сегодня ему удастся обыграть сразу двух Фицджеральдов.

— Неплохо, — произнесла я ему на ухо, и он засмеялся. — Но, — добавила я, подныривая под его руку и высвобождаясь из ловушки, — и здесь Скотт тебя превзошел.

Я со смехом направилась к дверям «Динго», не сомневаясь, что одержала победу.

— Сука, — сказал он спокойно и уверенно. У меня волосы на затылке зашевелились. Я поняла, что совершила ошибку.

— Иди. Иди, расскажи своему полуимпотенту, как его жена любит подразниться. Не терпится узнать, как он это воспримет.

Я недооценила проницательность Хемингуэя и его осведомленность о наших личных делах. Он видел, что у Скотта мягкое сердце, понимал, что тот падет безвольной жертвой при первой же атаке. И он знал, что я не расскажу Скотту о том, что сейчас произошло между нами, потому что не захочу провоцировать новую вспышку бессмысленной ревности. От Скотта или нет, но Хемингуэй знал о произошедшем на вечеринке Коула.

Я зашла в «Динго», не ответив и не оглянувшись. Мои шаги были твердыми, но в животе образовалась пугающая пустота, будто он лучше меня понимал, какую глупость я совершила и чего она будет мне стоить.

Глава 34

— Не терпится увидеть виллу «Америка» после реставрации, — сказал Скотт, когда мы ехали по побережью в сторону Антиба. — Досадно, что мой отец не добился в жизни чего-нибудь значительного, как папаша Джеральда или Сары. Представляешь, если бы у нас был дом, как у них здесь, и две потрясающие квартиры в Париже. И все потому, что старик Мерфи знал, что ремни и туфли приносят не меньше дохода, чем седла, а отец Сары — как его звали? Виборг? — любил смешивать всякие вещества. Ты знаешь, что он стал миллионером еще до сорока?

Во время этой августовской поездки нам со Скоттом впервые за долгое время удалось оказаться наедине. Путь длиною в день до Южной Франции позволил мне по-настоящему посмотреть на мужа, изучить его, оценить. То, что я увидела, меня обеспокоило. Линии его лица, шеи и талии стали более плавными, будто размытыми. На руках появились желтовато-коричневые пятна от никотина, волосы теряли свой блеск. Он казался на десяток лет старше своих двадцати восьми с лишним.

Я встретила свой двадцать пятый день рождения за неделю до поездки. Двадцать пять лет не круглая дата, и я ничего не ожидала, хотя не могла не вспомнить, как я делала это на каждый день рождения, какую вечеринку Скотт закатил в честь моего восемнадцатилетия. Тогда он был одержим мной, теперь же все его мысли занимал Эрнест Хемингуэй.

— У меня обед с Эрнестом.

— Мы с Эрнестом собираемся посмотреть бои.

— Ложись без меня, я пообещал Эрнесту, что прочитаю несколько его рассказов перед нашей завтрашней встречей.

— Гертруда хочет, чтобы мы с Эрнестом зашли к ней сегодня.

— Эрнест считает…

— Эрнест говорит…

Каждый раз, когда мы встречались с Хемингуэем, он улыбался мне так, будто мы с ним делили страшную тайну — что-то еще более зловещее, чем просто неслучившуюся интрижку.

Мой разум твердил: «Расскажи Скотту!» А сердце отвечало: «Одумайся — что будет, если он примет сторону Хемингуэя?»

Лучше было оставить все как есть.

Впервые в жизни я решила уйти от прямого столкновения. Я пряталась большую часть июня и июля и уверяла себя, что делаю это из-за проблем с животом, а не потому, что меня пугал Хемингуэй.

Скотт вел машину и говорил о галантерее Марка Кросса, об огайской чернильной империи Виборга и о том, как мудро мы поступили, отослав Скотти с няней в Антиб на поезде.

— Эрнест говорит, что хотел бы так проехаться до Испании: только мужчина, автомобиль и дорога.

— Как думаешь, на какой скорости можно безопасно выпрыгнуть из машины?

— Что? Ох, прости, дорогая, я совсем затерялся в собственных мыслях. А ты с нетерпением ждешь пляжного сезона? Сто лет прошло с того лета с Жозаном, да? Господи, есть что-то магическое в том, как течет время в Париже. Кстати о Жозане. Я рассказал Эрнесту нашу историю о том, как Жозан был трагически в тебя влюблен. На этот раз я сказал, что он не вынес боли, когда ты его отвергла, и убил себя, направив свой самолет прямо в море.

— А что ответил Хемингуэй?

— Что понимает, почему мужчина может свести счеты с жизнью из-за тебя. Отличная могла бы получиться история, не находишь? Я вижу ее как пьесу. Или еще лучше кинофильм о том, что было в Париже, что случилось с нами, что теперь кризис прошлого лета можно выдумать заново — уже для развлечения, а вновь обретенная тогда связь если не позабылась, то отошла на задний план.

Скотт позднее записал в своем дневнике, что этот год вместил в себя «1000 вечеринок и никакой работы». Это было хорошее резюме, но оно ничего не объясняло.

На Ривьере мои приступы боли в животе не участились — это случалось по-прежнему каждую неделю-другую, но стали острее. Бывало, все мы — Мерфи, Дотти Паркер, Эстер, Арчи Маклиш и его жена (как же много народу было в тот месяц!) — прогуливались по занимающим семь акров роскошным садам и террасам виллы «Америка» или по пляжу де ла Гаруп, который теперь все называли «пляжем Джеральда», и внезапно без предупреждения меня скручивало. За какую-то минуту всем моим разумом овладевала боль или непереносимая потребность облегчиться, и я покидала компанию. На то, чтобы дойти до гостевого домика, уходила целая вечность.

Добравшись до цели, я глотала таблетку из оставшихся у меня после операции и, запершись в спальне, сворачивалась клубочком на кровати, ждала, пока боль отступит. Каждый раз, когда это происходило, я говорила себе: «Это пройдет, это пройдет…» — пока меня не отпускало, а после спала час или два и просыпалась посвежевшая, будто и не было никакого приступа. Но пару раз лекарство не помогало, и тогда Скотт вызывал врача, ангела-спасителя, несущего мне шприц с морфином.

Я начала следить за тем, что ем, и старалась не пить, чтобы максимально сократить симптомы. Я не желала участвовать во всех развлечениях нашей компании, но и не хотела становиться «больной женой Фитца», так что делала все возможное, чтобы посещать хотя бы обеды на террасе, послеобеденные прогулки по пляжу и вечерние коктейли в очередном выбранном Джеральдом живописном уголке.

После обеда были игры, карты и шарады, а когда к нам присоединились Коул и Линда, долгие вечера стали проходить за нашей любимой игрой из прошлого лета — только теперь за пианино был Коул, а не я. Скотт сказал, что иногда замечает, как я щурюсь и поджимаю губы, а Сара понимала, что со мной что-то не так, если я замирала и затихала. Мне было приятно понимать, что они обращают на это внимание, что им не все равно.

Но конечно, забота может воплощаться — или не воплощаться — по-разному. Мы со Скоттом не занимались любовью с тех пор, как приехали в Антиб. Мы и до этого долго не занимались любовью, даже не вспомнить было, когда это случилось в последний раз. Учитывая, как часто мне становилось скверно, стоило радоваться, что Скотт не посягает на меня — если он не просил, мне не приходилось отказывать. Но вместо этого я чувствовала, что это он отказался от меня, что он меня не хочет. Я не ощущала притяжения, не чувствовала его интереса, не видела сигналов, привычных любой супружеской паре, — флирта, многозначительных взглядов, которые дали бы мне понять, что, когда я хорошо себя чувствую, он все еще желает меня.

Боль и неуверенность — пожалуй, вот что я испытывала, когда однажды вечером мы собрались поужинать в Сен-Поль-де-Ванс, в ресторанчике на скалистом холме с видом на море. Августовское солнце еще готово было дарить нам свое присутствие до самого вечера. Мы сидели в патио, глядя, как лучи окрашивают камни в оранжевый, затем в розовый, затем в лавандовый цвета, ели рыбу с оливками и пили местное вино, которое так нахваливал Джеральд.

— Необычайное вино, — сказал он, пока официант наполнял наши бокалы. — Не то столовое, какое продается на каждом шагу, и не крестьянское пойло, которое подают на Левом берегу, такое густое, что его жевать можно. Это вино откроет вам новый мир.

Поскольку это был Джеральд, который никогда не тратил свой энтузиазм на недостойные объекты, к тому времени, когда солнце закончило погружаться в море, я выпила не один, не два, а целых три бокала вина, хотя и знала, что расплата не заставит себя ждать.

Когда я была на своем третьем бокале, кто-то — не вспомнишь уже, кто именно, — заметил вслух, что великолепная и всеми любимая танцовщица Айседора Дункан, одна из моих кумиров, обедает за столиком на другой стороне патио.

— Как? Серьезно? — воскликнул Скотт, выпрыгнув из кресла, и через несколько мгновений не то повалился, не то бросился к ее ногам — на тот момент я уже плохо различала такие детали.

Мисс Дункан протянула ему руку, провела по лицу и погладила по волосам. Он просиял.

— Как вы прекрасны и ослепительны, мой преданный рыцарь.

— Суть моей жизни — служение вам, — заявил Скотт.

«Какого черта?» — подумала я.

Она была моей. Он был моим. Я залезла на стул, прошла по столу, ступила на каменный парапет и спрыгнула на ступени лестницы.

Если бы только эти ступени были фонтаном вроде того, на площади «Юнион Сквер», но нет. Они были сделаны из старого прочного камня, а мои каблуки не были созданы для прыжков. В следующую секунду я опиралась на саднящие ладони и колени, а Сара, приобняв меня, помогала подняться на ноги. Кровь стекала у меня по голеням. Помню, я порадовалась, что на мне нет чулок.

— Ненавижу, когда выходит такое дерьмо, — пробормотала я.

Еще помню, что Скотта произошедшее взволновало куда меньше, чем Марфи и Маклишей. Думаю, ему даже понравилось это представление — возможно, потому я его и затеяла.

Как-то ночью ближе к концу нашего визита мой сон, в котором я спорила с Безумным Шляпником о том, вышли ли из моды шляпки-клош («Перья! — кричал он. — Поля!»), прервала резкая боль. Мгновение я не понимала, кто я и где нахожусь, а потом взяла себя в руки и попыталась утихомирить боль, перекатившись на бок. Когда это не помогло, я встала и направилась в ванную.

Гостевой домик огибал двор на манер растянутой буквы «и». Чтобы добраться до уборной, нужно было пройти по крытому переходу до двери возле кухни. Я едва добралась туда, когда боль усилилась и повалила меня на колени. Казалось, кто-то вонзил мне в живот широкий мясницкий нож и теперь шарит там лезвием, проворачивая его и рассекая плоть… Я ждала смерти, я почти ее хотела… Не могла пошевелиться, не могла говорить, даже слишком глубокие вздохи заставляли нож проворачиваться сильнее.

Одна таблетка не помогла, и я приняла еще одну. И ждала, согнувшись пополам, дыша, дыша, ожидая, дыша…

«Господи, пожалуйста», — рефреном крутилось у меня в голове.

Кажется, прошла целая вечность, но облегчение все не приходило. Я проглотила еще несколько таблеток, отчаянно желая, чтобы проклятое лекарство наконец-то выполнило свое спасительное предназначение. Пусть отпустит хоть немного. Тогда я разбужу Скотта, и он вызовет врача.

Позже Скотт рассказал мне, что проснулся и понял, что меня нет. Когда через некоторое время я так и не вернулась, он отправился на поиски и обнаружил меня на полу в ванной: я сидела, привалившись к стене. Он побежал за помощью. Джеральд и Сара послали смотрителя за доктором, а потом втроем подняли меня, и мы несколько часов просто бродили по саду. Тем временем поднялось солнце, и птицы носились наперегонки с дерева на дерево.

Доктор появился только к полудню — он принимал роды в Ле-Понте, так что мы все бродили и бродили. Только когда я смогла внятно отвечать на вопросы, они позволили мне лечь и отоспаться после действия таблеток. Я не помню ничего — только всепоглощающую темноту и бесконечную радость, что, хвала Всевышнему, боль отступила, рассеялась и больше ничто никогда не причинит мне вреда.

Глава 35

5 февраля 1926

Дражайшая Вторая Сара!

Я бесконечно рада, что ты в Париже и учишься в Сорбонне, хотя мне жаль, что из Джона вышел непутевый муж. Не сомневаюсь, развод — это ужасно тяжело.

Твое письмо застало меня в Пиренеях, в городе Салье-де-Берн, где я прохожу курс лечения — доктор диагностировал колит. Ежедневное купание в горячих соленых источниках должно исправить все, кроме того, что я не смогу повидаться с тобой, пока не вернусь в Париж в марте.

Мы поселились в отеле «Белвью», кроме нас здесь всего пятеро постояльцев. Колит, наверное, давным-давно вышел из моды — и почему меня никто не предупредил? Здешняя деревушка — это очаровательное, тихое и мирное местечко, так что неудивительно, что Скотт его терпеть не может. На самом деле его бесит, что он не может быть в самой гуще событий с этим парнем Хемингуэем — я рассказывала тебе о нем.

Скотт вообразил, что его священный долг — свести Хемингуэя с Максом Перкинсом из «Скрибнерс». Я уже умыла руки — Хемингуэй написал отвратительную «сатиру» на книгу нашего хорошего друга Шервуда Андерсона (а тот, надо добавить, был его первым наставником!) и настаивает, что издатель, который заполучит его «крайне серьезный роман» про коров — точнее, про корриду, — должен также напечатать его другую книгу, «Вешние воды».

Даже его жена считает, что он неправ. Он настоящий притеснитель, но Скотт этого не видит. Даже считает, что я ревную его к лучшему другу. Кстати, Скотт изначально был против этой книги, но Хемингуэй настоял, и Скотт сдался. Глядя на них, и не подумаешь, что Скотт старший из двоих.

Как думаешь, под силу солям вылечить не только кишечное расстройство, но и мои расстроенные чувства?

И хорошие новости: «Великого Гэтсби» теперь можно увидеть на Бродвее. Критики довольны, и намечается сделка с киношниками, так что Скотт снова на вершине мира.

Мы оставили Скотти с няней. Обязательно загляни к ним. Малышке уже четыре, и после года здесь она чудесно говорит по-французски, мы могли бы у нее поучиться.

Какое счастье, что ты теперь неподалеку.

Видишь, соли уже сработали!

Сердечно твоя,

Пока я в «Белвью» отдыхала, принимала ванны, рисовала, читала и писала письма, Скотт вел активную переписку. Он следил за поездкой Хемингуэя в Нью-Йорк, где тот встречался с издателями, и радовался письму Макса, а потом и самого Хемингуэя, где сообщалось, что Хемингуэй присоединился к Скотту в «Клубе писателей Скрибнерс». Никто из них не использовал такую формулировку, но так я видела эту ситуацию. Скотт помог автору и издательству найти друг друга и потому считал себя героем, даже зная, что они с Хемингуэем оба утратили расположение Шервуда и были в натянутых отношениях с Гертрудой Стайн, которая сочла «Вешние воды» настоящим позором.

Когда мы вернулись в Париж, Скотт твердил всем, кто готов был слушать:

— Его роман — это не шутки. Я просмотрел первые страницы — вещь стоящая. Мои издатели «Скрибнерс» заплатили ему полторы тысячи авансом.

И, как будто этого было мало, добавлял:

— Я предвижу, что «И восходит солнце» разойдется тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. Именно таким тиражом в итоге разошлись два первых романа самого Скотта.

Глядя, как Скотт восхваляет Хемингуэя, я поняла одно: Скотт превратил Хемингуэя в свое альтер-эго. Эта версия все объясняла и приводила меня в ужас.

В один мартовский полдень мы с Сарой Мэйфилд встретились в «Ротонде».

— Теперь я понимаю, что ты имела в виду, говоря о Хемингуэе, — сказала она. Взгляд ее огромных голубых глаз был напряженным и сосредоточенным.

— Расскажи.

— Неделю назад я обедала здесь со своим однокашником, а позади нас сидела компания женщин в платьях с поясами — как у тебя, только еще наряднее, все из шелка. У них были самые модные шляпки, самые модные туфли, а макияж — произведение искусства. Я не обращала на них особого внимания, но тут услышала, как одна из них произносит «Зельда». Я прислушалась — в конце концов, много ли здесь Зельд?

— Я ни одной не знаю.

— Именно. И вот одна из них говорит: «Драм считает, что он ничего так, хотя один из критиков, Гилберт Селдерс, слишком уж расщедрился в рецензии на его последний роман. Но она странная — я и сама это видела, а Драм говорит, что она помешанная, может, даже опасна для общества — уж он-то таких повидал». А потом она говорит, я цитирую: «Драм считает, что она страшная обуза. Он так Скотту и сказал». Конечно, ее подружки захотели узнать, что ответил Скотт, и она говорит: «О, он согласен, но пытается ее обуздать».

Драм. Это мог быть только Хемингуэй.

— И как выглядел комитет по моему душевному здоровью и семейной жизни? — поинтересовалась я.

Из ее описания я догадывалась, о ком речь, но надеялась, что ошиблась.

— Похоже, ты не слишком удивлена.

— Тебе удалось ее разглядеть?

— Нет… То есть я видела их всех, когда они зашли, но не знаю, кто возводил на тебя поклеп.

— Зато, думаю, я знаю.

Позже я пересказала этот случай Скотту.

— Не верю ни единому слову, — ответил он. — Может, Полин и сказала что-то подобное, но она услышала это не от Эрнеста.

— То есть он никогда не говорил тебе, что я обуза?

Скотт отвел взгляд.

— Он знает, как сильно я люблю тебя и что иногда это меня отвлекает.

— Потому что я вечно бросаюсь то на одного, то на другого, да?

— Нет, конечно нет. Но порой ты ужасно общительна. Ты не можешь винить меня за то, что я волнуюсь, особенно после…

— Если ты снова упомянешь Жозана, клянусь, я тебе врежу.

Скотт со смехом обнял меня, прижимая мои руки к бокам.

— Отпусти меня.

— Прости, не могу. Я пытаюсь тебя обуздать.

Два дня спустя, несмотря на уверения, что у меня нет аппетита и я хочу провести день в обществе «Американской трагедии» Теодора Драйзера, Скотт вытащил меня в «Два маго» на обед. Я недавно прочитала первый роман Драйзера «Сестра Керри» — прошлым летом мы познакомились с автором на одном из вечеров в «Отель дю Кап», и теперь мне было любопытно, что за скандальная история развернулась в его новой книге. Чужие проблемы — лучшее средство, чтобы забыть о своих собственных.

Скотт забрал у меня книгу.

— Ты читала «Гэтсби», так что общую суть знаешь. Пойдем, мне нужно выбраться хоть на какое-то время.

Не успели мы сесть за столик, как я увидела Хемингуэя, встающего из-за стола в дальнем конце зала. Напротив него сидела Полин Пфайфер в красном платье из шелка и шифона, которое, на мой взгляд, делало чересчур показным ее образ умной, шикарной и независимой женщины.

— Смотри, — сказал Скотт, — Полин и Эрнест. Должно быть, он вернулся из Нью-Йорка.

Его удивление прозвучало фальшиво, и я внезапно поняла, что наш поход в ресторан — не случайность.

Хемингуэй начал отворачиваться от стола, и Полин схватила его за руку. Несмотря на наряд, жесты ее были зажатыми. Хемингуэй чмокнул ее под подбородком и оставил позади. Мне хотелось влепить ей пощечину, выбить из нее эгоизм и глупость. Возможно, я бы поддалась соблазну, если бы не подслушанный Сарой Мэйфилд разговор.

— Скотт, мой друг и соратник! — прогремел Хемингуэй, пересекая комнату. Он широко ухмылялся. — Вижу, ты и женушку прихватил. Как дела, Зельда? Нервы больше не пошаливают?

— У меня было расстройство желудка.

— Нервное беспокойство приводит к такому. У моего отца случались нервные припадки и. Боже всемилостивый, не советовал бы я приближаться к уборной да и к дому вообще во время его приступов. Ну что, давайте найдем столик?

Пока я разбирала на составные части и снова собирала свой сэндвич с жилистой солониной, Скотт расспрашивал Хемингуэя о поездке в Нью-Йорк. Он хотел узнать все подробности: с какими редакторами Хемингуэй встретился, как с ним обращались сотрудники, что сказал Макс, и может, упоминали ребята из «Скрибнерс» о нем, Скотте, и что по поводу этого всего думает Хэдли. Ему нужно было выведать все.

— Хэдли, должно быть, в восторге, — говорил он. — Это огромный шаг в твоей карьере.

— Она довольна, — спокойно откликнулся Хемингуэй. Потом, улыбнувшись, добавил: — А вот Пфайфи, — он кивнул на Полин, которая оставалась за столом еще несколько минут, но сейчас уже пробиралась к дверям, — она поняла «Вешние воды». Видела, что из этого выйдет, поддерживала затею. Она просто потрясающе мне помогла. — Его взгляд задержался на ней, и он ненадолго замолчал, а потом обернулся к нам. — И с Хэдли они замечательно ладят.

— И полагаю, ты вспомнил о Форде? — спросил Скотт. — Хочешь попробовать?

Он говорил о писателе Форде Мэдоксе Форде, который, по слухам, жил в полигамных отношениях со своей второй женой Стеллой и умной, рассудительной писательницей Джин Рис. Это называли «вариацией на тему».

Моногамность устарела и перестала быть чем-то обязательным, и не лучше ли разрешить не скрывать новые, альтернативные отношения? Честность и терпимость — вот и все, что нужно. Потребность в секретах отпадет сама собой, и все будут счастливы. Такова была теория, и многим, включая Эзру Паунда, действительно удавалось претворить ее в жизнь. Ходили слухи, будто любовница Паунда, Ольга, хотела уделять ему все возможное внимание и потому, последовав за ним и его женой в Италию, передала свою новорожденную дочь на попечение деревенской женщине, которой Паунд платил за воспитание ребенка. Я не видела здесь ничего «современного», для меня такая ситуация была просто омерзительна. Раньше мне нравились и Паунд, и Ольга, теперь же я не могла решить, кого ненавидеть сильнее.

Быть может, я одна считала это позором. Быть может, Хэдли оказалась бы такой же уступчивой, как Стелла и Дороти Паунд. Быть может, она была готова делить с другими своего сверхмужественного мужчину. Я не могла с уверенностью предсказать, чем кончится дело: женщина, готовая вступить в отношения с Хемингуэем, изначально была для меня загадкой.

— Могу только сказать, в Антибе в этом году будет интересно. — Хемингуэй пожал плечами.

Скотт подался вперед:

— Я тебе рассказывал? Мы тоже отправляемся туда на следующей неделе. Я снял отличную небольшую виллу в Жуан-ле-Пен, в полумиле от виллы «Америка».

Я уставилась на Скотта. Я-то считала, что мы останемся в Париже, как и в прошлом году, и просто погостим у Мерфи пару недель летом. Разве Скотт не заверил и Гарольда, и Макса, что теперь, когда мы вернулись из Салье-де-Берн, он возьмет себя в руки и закончит роман? Он даже снял на лето мансарду, «как у Эрнеста», и планировал не прикасаться к спиртному, пока не закончит книгу. Уж конечно он не стал бы менять планы — наши планы! — даже не поставив меня в известность. Не такой он муж.

И все же…

— Шикарно, — объявил Хемингуэй, улыбаясь мне.

Я не могла заставить себя заговорить.

Скотт радостно продолжал:

— Так что если тебе понадобится сторонний взгляд на рукопись, я готов. И конечно, можешь рассчитывать на нашу поддержку в ситуации с Полин.

— Я на это надеялся. — Хемингуэй обращался к Скотту, но смотрел все еще на меня.

— Как предусмотрительно с твоей стороны — посоветоваться с женой, прежде чем строить планы, — съязвила я, когда Хемингуэй ушел.

— Надеялся устроить тебе сюрприз. У тебя выдался такой тяжелый год. Я думал, ты будешь счастлива погреться несколько месяцев на солнце у моря.

— Что ж, сюрприз удался. Только странно, как ты это преподнес — будто больше хотел удивить своего дружище. И когда это ты успел стать сторонником двоеженства? Или у тебя есть еще новости для меня?

Мой сарказм явно начал ему надоедать.

— Может, тебе стоить завести собственных друзей, чтобы перестать ревновать меня к моим?

Я шлепнула кусок хлеба обратно на сэндвич.

— Отмени аренду виллы. Я хочу остаться здесь. Я работаю над картиной, я записала Скотти в балетную студию. Если придется ждать до осени, это ее просто убьет.

— Она может танцевать на вилле «Америка» с Гонорией — какая пятилетнему ребенку разница?

— Зато для меня есть разница.

— А мир всегда вращается вокруг тебя, да? Тебе не нравится Эрнест, не нравится Гертруда, не нравится Паунд, ты плохо себя чувствуешь… И я понимаю, принимаю во внимание твои чувства, пытаюсь помочь. Но теперь у меня появились потребности — мне нужно отдохнуть от Парижа. Я уже заплатил за виллу. Мы едем.

Глава 36

Вскоре после нашего прибытия на Ривьеру нас со Скоттом пригласили на прощальную вечеринку Александра Вулкотта. Для Скотта это означало отличное начало сезона. Меня же приглашение совсем не радовало — я не могла перестать думать о том, что Скотт может обмануть меня легко, непринужденно и без тени раскаяния. Но он выглядел так, будто наконец расслабился. Его кожа стала чуть золотистой от послеполуденных походов на пляж. Приходилось признать, что поездка уже пошла ему на пользу.

Вечеринку устраивали в одном из казино в Антибе. С мистером Вулкоттом мы были шапочно знакомы со времен Манхэттена и Грейт-Нека. Как и Джордж Натан, он был театральными критиком. В отличие от Джорджа, он казался мягкотелым и бесполым, но имел приятный характер, доброе сердце и прекрасное чувство юмора.

На вечеринках такого рода было принято сидеть за большими столами, пить, есть и по очереди произносить сентиментальные или скабрезные тосты в честь героя дня. Поскольку мистер Вулкотт не был Джорджем, на этой вечеринке преобладали сентиментальные речи. Остроумный рассказ нашелся только у драматурга Ноэла Кауарда, но он был слишком коротким и прозвучал слишком рано, так что особого эффекта не произвел.

Скотт налегал на вино. Я не пила вовсе и через какое-то время начала ерзать от скуки. Речи все продолжались: Александр такой очаровательный, Александр такой чудесный, Александр такой мудрый и остроумный, мы будем скучать по Александру… Славные речи, но не захватывающие. А мне хотелось, чтобы что-то захватило меня, потому что иначе я вновь и вновь, закипая, возвращалась к мыслям о том, что меня притащили сюда, заставив бросить мою парижскую жизнь.

От полного погружения в пучины гнева меня удерживало воспоминание о мамином письме.

Детка, я не понимаю, откуда у тебя появилась мысль, что твой муж — или любой другой муж — обязан учитывать желания жены, когда принимает подобные решения. Мне тяжело понять жизнь, которую ты ведешь там, вдали от дома… Ты не превратилась в одну из этих ужасных феминисток? По моим меркам, твоя жизнь стала совершенно чуждой нам, раз ты возомнила, что женщина должна иметь право голоса. Наше призвание — содержать дом в должном порядке и заботиться о муже и детях, а взамен наши мужья обеспечивают нам полное содержание. Во Франции у женщин все иначе? Конечно, женщины имеют право на свободное время и увлечения и могут найти радость в собственных интересах, но они не должны ставить их выше приоритетов и желаний мужа. Вероятно, если ты сможешь это принять, твое здоровье улучшится, а вместе с ним и твое настроение.

Какую-то часть меня раздражал мамин старомодный подход. Мы живем в современную эпоху, и женщины — не скот. И все же другая часть беспокоилась, что мама могла оказаться права: вдруг я действительно была бы счастливее, если бы мыслила традиционней и отказалась от современного подхода к роли женщины в браке. Было бы настолько проще стать ведомой, чтобы обо мне заботились, окружали вниманием и гладили по голове за то, что я послушная женушка.

«Так было бы проще, — подумала я, — вот только куда скучнее. И не только скучно, но и попросту неправильно. Разве можно быть уверенной, что мужчины всегда примут правильное решение?»

Я поболтала лед в стакане и посмотрела на других женщин. Им тоже было скучно, но они изо всех сил это скрывали. Все эти мужчины в костюмах с иголочки, с набриолиненными волосами и напомаженными усами и тугими воротничками… Мы, женщины, пытались удовлетворить их, а зачем? Чтобы они вытащили нас на очередной скучный праздник самовлюбленности завтра, и послезавтра, и на следующий день?

Мы были с ними, потому что они нас содержали. Одинокие женщины могли работать сколько заблагорассудится, замужних же запирали в золотую клетку. Раньше это казалось естественным. Теперь меня это злило. Теперь я видела, почему женщина порой может захотеть сама прокладывать себе курс, а не бежать за мужем, как преданная собачонка.

Когда хвалебные речи закончились, все доброжелатели Вулкотта снова повернулись к своим спутницам, еде и напиткам.

— Подождите! — воскликнула я, охваченная внезапной потребностью сделать хоть что-то, пусть даже неправильное. Я встала на свой стул. — Можно мне минутку внимания? Все вы расхваливаете мистера Вулкотта, и я уверена, он признателен вам. Но, похоже, мы не отдаем ему должного, не находите? Там, откуда я родом — а это очень традиционалистское место в Америке под названием штат Алабама, мы никогда не отправляем друзей в дальний путь без подарков. Позвольте мне начать… — Забравшись рукой под платье, я стянула черные шелково-кружевные трусики и бросила их на стол так, чтобы они приземлились недалеко от Скотта. — Bon voyage, мистер Вулкотт — это лучшее, что я могла раздобыть в такие сжатые сроки.

Конечно, мой поступок шокировал — ну а что не шокировало той весной? Взять хотя бы бедную Хэдли, которая приехала на виллу «Америка» в обществе одного только Бамби, и все знали, что Хемингуэй тем временем развлекается в Мадриде с Полин — хотя мы не были уверены, что Хэдли об этом известно. Хуже того, Бамби привез с собой страшный кашель, и когда обнаружилось, что это коклюш, Сара пришла в ужас — вдруг кто-то из детей подхватит заразу. Мы пили кофе в оливовом саду Мерфи, когда доктор вышел из гостевого домика и сообщил, что, хотя кризис болезни позади, он прописывает Бамби двухнедельный карантин, чтобы никто из нас не заразился.

— Мы не можем оставить их здесь, — сказала Сара и, когда из-за спины доктора появилась Хэдли, воскликнула: — Хэдли, мне так жаль! Я найду тебе отель и перешлю все, что понадобится. Мне очень, очень жаль, — повторила она, уже направляясь к дому, чтобы все организовать. — Мы не можем рисковать.

— Сара, подожди! — крикнула я ей вслед. — Мы можем просто поменяться с Хэдли местами. Наша аренда истекает только через шесть недель.

— Только мы снимем себе другой дом, — поправил Скотт. — Вилла «Пакита» для меня сыровата, а вот для Бамби в самый раз. При таком кашле излишняя сухость будет только раздражать легкие, верно?

Зачем он врал? На вилле не было сыро, она была замечательная, просто идеальная, он сам так говорил.

— Я не могу… — Хэдли выглядела потерянной, словно ей не под силу было осознать все и сразу.

— Конечно, не можешь, — сказал Скотт. — Но так надо. Ты окажешь нам огромную любезность. Я присмотрел нам другое местечко — виллу «Сен-Луи». Она прямо на побережье, и я уже давно ищу повод, чтобы перебраться туда.

Я уставилась на него. Ни о какой вилле «Сен-Луи» я раньше не слышала. Зачем брать на себя новые расходы, когда мы просто могли пожить в гостевом домике две короткие недели? И тут меня озарило: он оставил гостевой домик для Хемингуэя и Полин.

— Только представьте — в этой вилле сорок комнат, — вещал Скотт. — Мы окажем им настоящую услугу, заняв с полдюжины, пока семья не вернется в конце лета. Так что Бамби заболел очень к месту.

— Ну хорошо, — кивнула Хэдли. — Так и поступим. Бамби это пойдет на пользу.

— И мне тоже, — улыбнулся Скотт. — Если бы я не думал в первую очередь о себе, вы бы, наверное, посчитали, что это я заболел.

— Просто идеальное решение, — сказала позже Сара, благодаря Скотта. — Я не могла ее выгнать, но и оставлять было нельзя. А если бы вы заняли гостевой домик, то где бы мы поселили Эрнеста?

«С его женой и сыном», — подумала я.

И почему это решение не было очевидно для всех, включая Хэдли? Особенно Хэдли.

Хемингуэй приехал через несколько дней — пока один.

— Мне рассказали о том, что ты сделал, — обратился он к Скотту тем же вечером за ужином. — Во всем мире не сыщется друга лучше и преданней, чем ты. И все вы, — он обвел стол рукой, — вы просто несравненны. Богатство человека измеряется верными и щедрыми друзьями. Пусть у меня в кармане не больше пары франков, я знаю, что я — настоящий богач.

Чтобы отпраздновать выход его новых книг («Вешние воды» только что увидели свет, и за ними вот-вот должно было последовать «И восходит солнце»), Сара и Джеральд устроили вечеринку в казино. Конечно, поздравить Хемингуэя пришли все наши ривьерские знакомые. Кто же пропустит вечер, устроенный четой Мерфи — неважно, в честь чего. Можно было не сомневаться, что еда будет отличной, музыка — высшей пробы, а компания и того лучше. Пришли Пабло и Ольга, и Коко Шанель, с которой мне не терпелось познакомиться, Маклиши, Майерсы, Мэн Рэй, Дягилев, Дотти Паркер, Дос Пассос и новоиспеченный писатель и друг Хемингуэя по имени Морли Каллаган. Мы будто снова вернулись в наши первые месяцы на Манхэттене, только место мальчиков из Принстона заняла эта влиятельная компания.

Такое шикарное чествование пришлось не по нраву Скотту, который ворчал про то, что Хемингуэй, Дос Пассос и Маклиш организовали «клуб вояк» — все эти писатели воевали на передовой, а вот Скотту перемирие помешало пожертвовать собой во имя Родины.

Мы наряжались к вечеринке. Скотт поправлял перед зеркалом галстук, сжав губы в жесткую черту. На нем был один из лучших костюмов — из тонкой коричневой шерсти, прекрасно скроенный — и галстук в полоску, оттеняющий его глаза. Не считая выражения лица, Скотт выглядел, по меркам того периода, просто великолепно.

— Не хочу умалять заслуг Эрнеста, но у меня этой весной тоже вышла книга. Только кого это волнует? — вздохнул он.

— Сборник рассказов — это иное. — Я собиралась оказать ему всю возможную поддержку, но меня отвлекла Скотти, которая только что утащила одну из моих помад и теперь пыталась накрасить ею глаза. — Милая, верни помаду мамочке. Я покажу тебе, как ею пользоваться. — Я снова посмотрела на Скотта. — Это просто собрание того, что уже опубликовано.

— Но усилий рассказы отняли куда больше, чем «Вешние воды»! — Он отвернулся от зеркала. — Господи, Зельда, обязательно было красить ей губы? Няня! — заорал он. — Никто не понимает, как тяжело протолкнуть рассказ в «Сатедей ивнинг пост». Боже, они все дивятся на полторы тысячи аванса Эрнеста, а я за один рассказ получаю в два раза больше.

Лиллиан появилась на пороге, быстро оценила ситуацию и выманила Скотти из комнаты с обещанием свежего лимонного парфэ.

— Может, они бы понимали, если бы ты сам больше ценил эти публикации. Ты же постоянно принижаешь беллетристику и рассказываешь, как ненавидишь ее писать — словно тебе будут прижигать пятки, пока ты не состряпаешь очередной рассказ про феминисток.

— Мне и прижигают пятки! И если не стану жаловаться, все решат, что я завязал с серьезной литературой, прекратил попытки оставить след в истории. Мне нужны деньги, и мне необходимо, чтобы мои романы принимали всерьез.

— Честное слово, Скотт, не понимаю, как можно получить и то, и другое и почему ты упорно пытаешься. Что дурного просто быть популярным, если от этого не страдает качество? Посмотри на Зигфельда: думаешь, его волнует мнение критиков?

— Ему и не нужно волноваться, он миллионер.

— Да — благодаря его танцовщицам, вульгарным песенкам и сентиментальным слезливым постановкам на потеху публике. И все же в своем деле он считается асом.

Скотт придирчиво осмотрел свой воротничок и снова поправил галстук:

— В литературе другие стандарты.

— Но им необязательно следовать. Они устанавливаются произвольно, и вы все только усугубляете проблему, делая вид, что это не так. Пара критиков решает, что важно, что имеет значение, а вы все ведетесь, будто это постановил сам Господь!

— Ты слишком упрощаешь. Литература — это искусство, она воздействует на людей, она имеет значение!

— Я и не спорю. Но хорошее произведение останется хорошим, независимо от рецензий. — Я прошла за ним по коридору в переднюю, стуча каблуками по мраморной плитке. — Есть разные виды ценности, и все они имеют право на существование. Мастера изобразительных искусств это осознают, так почему писатели не могут понять? И отчего все эти притязания на серьезную литературу так важны для тебя? Ты популярен, тебя любят… Део, ты по-прежнему получаешь письма от поклонников — читателей «Пост» каждую неделю!

— Давай уже пойдем, — вздохнул Скотт.

В казино мы увидели Хемингуэя, совсем не похожего на человека, которого мы видели в прошлый раз. Он одновременно излучал самодовольство и казался настороженным. Во многом благодаря Скотту Хемингуэй сделал огромный шаг вперед в карьере, и вероятно, чувствовал, что дальше будет только лучше. В то же время он начал избавляться от некоторых из людей, чьей дружбе, советам и влиянию был обязан своим прогрессом. Теперь в его взгляде читалось: «И кто из вас готов взять меня под крыло? Кто следующий будет мне полезен? Кто точно сможет послужить моим целям?» Повсюду он видел манящие перспективы и преданных помощников, пока его взгляд не упирался в меня.

Держа в одной руке ломтик поджаренного хлеба с горкой икры, второй Хемингуэй поднял бокал с шампанским:

— Все вы — друзья самой высшей пробы. Как же мне повезло оказаться здесь, среди вас! Я хочу принести мою нижайшую благодарность и восхищение чете Мерфи, ибо нет на планете людей столь же блестящих.

Джеральд поклонился.

— Мы бесконечно гордимся тобой. Как многие из вас уже знают, Эрнест только что вернулся из Мадрида, где смотрел корриду. Расскажи нам о ней.

И он приступил к бесконечному рассказу, а Хэдли, преданная и добропорядочная жена, стояла возле него, все сильнее хмелея.

Я постаралась обращать на него как можно меньше внимания и погрузилась в разговор с Коко Шанель. Сара говорила, что у Коко роман с герцогом Вестминстерским, а Дотти Паркер уверяла, что Коко знакома и с Эдвардом, принцем Уэльским. Мне было интересно, кто из этих мужчин преподнес ей ошеломительное ожерелье из бриллиантов, жемчуга и сапфиров, которое она надела с простым белым, облегающим платьем. И ее брови — они такие изящные и выразительные… Мне хотелось выяснить, сама ли она их выщипывает.

В то время как я искала убежища от речи Хемингуэя, Скотт, похоже, не мог не уделить своему приятелю того внимания, какого тот требовал. Каждый раз, оглядев зал, я замечала Скотта у локтя Хемингуэя.

И если этим вечером Хемингуэй был королем, то Скотт выглядел придворным шутом — или, по крайней мере, пытался им быть. В самый разгар вечера, как раз когда Коко, прижав ладонь к шее, говорила: «Это потрясающее украшение мне подарил…», меня отыскала Сара и отвела в сторонку.

— Скотт задает гостям очень странные вопросы. Может, ты могла бы сослаться, скажем, на боли в животе и попросить его отвести тебя домой?

— Он все равно потом вернется, как фальшивый грош, — вздохнула я. — Ты же знаешь, какой он в последнее время. Мой муж должен сам захотеть уйти, иначе идея не приживется.

— Что ж, сейчас, похоже, он настроен выведать, какого цвета белье на женщинах вокруг него, считают ли мужчины, что внебрачные связи — это грех, и не может ли Дотти оказаться — цитирую — «хоть и треплом, но малышкой хоть куда».

— О Боже, прости. Скотт сейчас под большим давлением: нужно сдавать роман, а он еще не приблизился к завершению. И все это внимание, в котором купается Хемингуэй… — Я пожала плечами. — Попроси Джеральда поговорить с ним, у него больше шансов его вразумить.

Я направилась в дамскую комнату, просто чтобы скрыться от всего этого бреда. Скрыться не удалось — в углу на стуле сидела плачущая Хэдли.

— Ох, Зельда, — всхлипнула она при виде меня. — Я такая дура. У Эрнеста уже неизвестно сколько интрижка с Полин, и он этого даже не отрицает. Что делать?

Мне нечего было ответить. Может, нужно было познакомить ее с Коко, которая могла бы растолковать нам обеим, как непрактично и нежелательно всецело отдаваться мужчине… Хотя чего хорошего теперь в таких советах?

Когда я снова увидела Скотта, он пытался жонглировать тремя стеклянными пепельницами, и ему неплохо удавалось, пока какой-то незнакомый мне мужчина не крикнул;

— Эй, Фицджеральд, ты-то когда сподобишься написать еще одну книгу?

Скотт метнул в обидчика одну из пепельниц, задев голову по касательной.

— Довольно! — прошипел Джеральд. Он взял Скотта за руку и повел к двери. — Ты же мог убить его! Боже всемогущий, Скотт, отправляйся домой и проспись!

Глаза Скотта наполнились слезами.

— Прости. — Джеральд отвернулся, но Скотт не выпускал его руку. — Прости, пожалуйста. Только не выгоняй меня.

Мне пришлось вмешаться.

— Скотт, дорогой, — успокаивающим тоном произнесла я, — у тебя слегка сбился прицел. Давай вернемся к себе и потренируемся бросать камни в воду. А потом можем вернуться.

— Да! Превосходно. Так и поступим! — Его мутные глаза засияли.

Я вывела его из казино, гадая, как пережить это лето.

В том году на Ривьере гостила толпа народу, и Скотт твердо вознамерился подружиться абсолютно со всеми. Помимо нашей компании, вращающейся вокруг четы Мерфи, там обитала театральная публика и киношники, такие как Рекс Инграм, чья киностудия в Ницце была своего рода вторым Голливудом, и драматург Чарли Макартур, и актрисы вроде Грейс Мур — впервые мы увидели ее в мюзикле еще во время нашего медового месяца в Нью-Йорке, и еще плейбои, которые сбивались в стаи вокруг актрис.

Скотт только и делал, что встречался с разными людьми в казино и кафе, приводил их к нам домой, где они засиживались до утра и отключались где придется, когда хмель окончательно их одолевал. Порой по утрам мы со Скотти проходили мимо храпящего в кресле мужчины или растянувшейся на шезлонге в саду актрисы с размазанной тушью вокруг глаз и помадой вокруг губ, из-за чего она походила одновременно на енота и на клоуна. Гогот рябков, вереницей направляющихся к утренней трапезе, ее не тревожил.

Чтобы не сойти с ума, я старалась все возможное внимание уделять рисованию. Мои мысли были полны Ларионовым и его абстракциями, его готовностью отринуть традиции и реализм ради того, чтобы выразить себя. Сейчас я писала маслом картину, на которой должны были получиться девушка в развевающемся оранжевом платье и маленькая собачка — если выйдет. Узнав столько всего нового, я подняла свои идеалы на высоту, до которой мой талант не дотягивался.

Другая проблема заключалась в том, что мне хотелось оказаться как можно дальше от безмятежной и живописной виллы «Сен-Луи». Хемингуэй бывал там почти ежедневно, и хотя я не могла знать наверняка, подозревала, что он из раза в раз скармливает Скотту советы, как справляться с «безумной» женой вроде меня.

Однажды вечером за коктейлями Хемингуэй заявил при всех:

— Женщина, которая умеет не отвлекать мужа от работы и не мешать его карьере, — это изумительная и благородная женщина.

У него, судя по всему, таких было две, и если Скотт последует рекомендациям друга, он тоже сможет раздобыть себе хотя бы одну.

Хотя состояние моего кишечника здорово улучшилось после курса лечения в Салье-де-Берн, новые вспышки боли заставляли опасаться, что рецидив неизбежен. Страх подавлял меня, лишал аппетита. Я просыпалась почти каждое утро в тумане ужаса, который рассеивался лишь через пару часов.

«Все плохо, — думала я, — и будет только хуже».

Когда я узнала, что Сара Мэйфилд проведет в Антибе летние каникулы, расплакалась от облегчения.

Мы встретились в старом городе в крошечном кафе с видом на «Марше Провансаль» — уличный рынок, где на прилавках под навесами продавали свежую фасоль, петрушку, морковь, ягоды, специи, сотни видов сыров и связки сушеного перца и чеснока. Были тут букетики лаванды, ведра с розами, корзины с репой, картошкой и тыквой. Рядом лежали шелковые шарфы, выкрашенные в цвета, неведомые даже радуге, — они были привязаны к бельевым веревкам и развевались на морском ветерке, словно флаги на корабле.

Едва мы заказали салат-коктейль с креветками, как я выложила Саре все про вчерашний выпад Хемингуэя.

— Они постоянно ходят вместе пить, и он знает, что от Скотта после этого во всех смыслах никакого толку. Он потакает вредным привычкам Скотта, а потом перекладывает на меня вину за последствия.

— Что-то с ним не так. — Сара помолчала несколько секунд. — Наверное, ты не знаешь, что говорит Боб Макалмон. Я не собиралась тебе рассказывать, но…

— Рассказывать о чем?

— Не о чем, а о ком. О Скотте и Хемингуэе. Макалмон говорит, у него самого было с Хемом что-то скандальное некоторое время назад и что теперь Хемингуэй положил глаз на Скотта, если ты понимаешь, о чем я.

— Ничего такого не слышала. — Я с сомнением покачала головой.

— А кто бы тебе рассказал кроме меня?

— Он считает, что Хемингуэй педераст?!

— Если верить, что рыбак рыбака видит издалека. Боб знает, о чем говорит.

— Он из этих?

— Поговаривают, ему нравится и так, и эдак. Может, нашему великому Хему тоже.

— Ну не знаю… — произнесла я, думая о том вечере возле бара «Динго». — Он как-то пытался затащить меня в постель, а теперь у него сразу две женщины. Я писала тебе о Хэдли и Полин, да?

Она кивнула.

— Он и тебя пытался втянуть в этот порочный круг? И что ты ответила?

— Что до Скотта ему далеко. Конечно, он не пришел в восторг. — Я поежилась. — Скотт ничего не знает. Никто не знает, так что не рассказывай никому.

Сара взяла меня за руку.

— Он дерьмо, Зельда. Тебе стоит предъявить Скотту ультиматум: его приятель Эрнест или ты. Пусть выбирает.

— А что, если он выберет не меня? Что я тогда буду делать — побегу зализывать раны в Монтгомери?

Я не могла себе такого представить. Монтгомери после Парижа?

— Естественно, он выберет тебя. Он от тебя без ума. У вас дочка. Ты его муза.

— Муза, если он собирается все свое время тратить на чужую книгу.

Принесли закуски. Я взяла свой салат.

— Не представляю, что он в нем нашел, — вздохнула я. — Между ними сходства — как между пастернаком и гиппопотамом.

— Может, в этом и дело, — отозвалась Сара. — Скотт считает себя героем, а Хемингуэй считает, что Скотт поклоняется герою.

Я со вздохом кивнула.

— Похоже, так и есть. Ты веришь, что Макалмон прав?

— А иначе зачем ему это говорить? — Сара наколола креветку на шпажку.

— А зачем они совершают непонятные поступки?

— На самом деле вопрос в том, что собираешься делать ты.

— Видимо, пережидать.

Глава 37

Когда впервые пришла на прием к врачу по поводу своих проблем с животом, я неохотно описывала симптомы. Было куда постыдней говорить о таких расстройствах с мужчиной, чем, скажем, с подружкой. Даже разговоры о том, что нам не удается завести ребенка, все эти «как часто», и «в какой позе» и «что вы делаете» смущали меня меньше. Но я все же сделала это, и доктор, приятный сочувствующий старичок, постарался максимально облегчить мне задачу.

Перспектива снова пройти через расспросы, да еще и с незнакомым врачом, пугала настолько, что я не хотела советоваться со специалистом, даже когда боли вернулись и больше не уходили. Я много дней откладывала визит к врачу и просто лежала в кровати, пока Скотт и Скотти с Лиллиан отправлялись на поиски приключений — каждый своих. Небо и море манили меня своей ослепительной голубизной: «Вот они мы, прямо за окном», а я просто закрывала глаза и спала… пока не проснулась в один прекрасный день и не обнаружила у изножья кровати незнакомого мужчину в сопровождении Скотта.

У него были глаза-бусинки и тонкие, жесткие губы, и мой осмотр он произвел просто и деловито, за что я была благодарна. И все же на протяжении всего времени я сгорала от стыда.

— Где у вас болит?.. Вы замечаете кровь постоянно или только время от времени?.. Опишите консистенцию стула…

По крайней мере, он хорошо говорил по-английски.

После осмотра доктор вколол мне морфин.

— Пока мы не заберемся внутрь и не посмотрим, нельзя с уверенностью определить, в чем проблема — в яичнике, в мочеточнике, в кишечнике или в аппендиксе. Мы назначим операцию и посмотрим, можно ли извлечь то, что вызывает беспокойство. Успешный результат не гарантируем.

Я понимала, даже слишком хорошо.

Скотт беспокоился, что больница в Антибе слишком отстала от жизни, и настоял, чтобы операцию провели в Американском госпитале в Париже. Я позволила ему беспокоиться сколько заблагорассудится, позволила ему все планировать, снова взять на себя роль моего защитника и втайне радовалась, что отвоевала его внимание у Хемингуэя. Судьба вмешалась, чтобы вернуть мне мужа хотя бы ненадолго.

Перед отъездом в Париж я сказала Саре;

— Если ситуация снова выйдет из-под контроля, всегда можно удалить еще и гланды.

Врачи в Париже удалили часть моей рубцовой ткани и мой аппендикс и объявили, что я здорова, во что я была готова безоговорочно поверить. Меня мало беспокоило, что теперь нижняя часть моего живота будет покрыта паутиной шрамов; каждый день я наслаждалась безраздельным вниманием Скотта, который проводил у моей постели все часы для посещений. Он читал мне вслух, мы играли в карты, писали письма, разговаривали…

Но, видимо, это анаболики погрузили меня в приятные иллюзии, потому что когда наступил последний день перед выпиской и я упомянула, что мы могли бы остаться в Париже и послать за Скотти, Скотт ответил:

— Остаться? Боже, нет. Я только что закончил подробный анализ рукописи Эрнеста. Нам нужно обязательно уладить несколько моментов, прежде чем покажем ее Максу.

Эрнест. Снова Эрнест.

— Он не может просто оставить тебя в покое? — не удержалась я. — Ты слышал, что про вашу парочку говорит Боб Макалмон?

— Макалмон все еще злится, что Эрнест ушел от него к Бони и Лайврайту, которые теперь кусают локти, что отпустили его в «Скрибнерс».

Тут вошел доктор, и Скотт сообщил ему:

— Я бы хотел забрать ее обратно в Антиб. Вы согласны, что ей лучше пока быть вдали от крупного города? Микробы, грязь… Не лучшее место для ее состояния.

— Совершенно верно, — согласился доктор. — Я бы и сам с удовольствием провел лето на побережье.

И мы отправились на Ривьеру, где Скотт мог снова погрузиться в пучину драмы и где он чувствовал себя как дома. Конечно, именно это, а не Хемингуэй, тянуло его туда.

Как-то в июле Скотт разбудил меня посреди ночи — включил прикроватную лампу и потряс меня за плечо.

— Что? Что случилось? — Я тут же проснулась и была уверена, что кто-то умер, пока не увидела лицо Скотта.

Он едва не лопался от радости.

— Что получится, если смешать трех разных алкоголиков?

За неделю до этого Хемингуэй и другие уехали в Памплону. Я отказалась, сославшись на то, что еще не восстановилась после операции, что позволило Скотту притвориться, будто он обязательно поехал бы, если бы не я. На самом деле он не мог вынести вида корриды — или любой другой жестокости, если она разворачивалась не на страницах книги или фотографиях, а живьем у него перед глазами. Так что он сошелся с Чарли Макартуром и плейбоем Беном Финни.

Скотт и его новые друзья неустанно разыгрывали беззащитных официантов и музыкантов. Один раз они убедили пару официантов поехать с ними покататься, выехали на утес и притворились, будто собираются убить бедолаг. По их словам, они играли свои роли так убедительно, что один из парней обмочился. Потом они признались, что это шутка, и угостили своих жертв обедом со стейком и прекрасным бурбоном, чтобы загладить вину.

Сейчас мне хотелось ударить Скотта.

— Я спала! Как и все нормальные люди по ночам. Выключи свет.

— Не будь занудой. Давай скажи, что получится, если смешать трех алкоголиков?

От него несло бурбоном и сигарным дымом.

— Хочешь сказать, три вида алкоголя?

— Нет — алкоголиков. Я мастер слова, ты же знаешь. Я всегда, абсолютно всегда выбираю le mot juste[7].

— Если отвечу, обещаешь принять ванну перед сном?

— Простите, мадам, ваше время истекло. Получится «Любовное предательство, или Простая история инцеста». — Он спрыгнул с кровати и начал расстегивать ремень. — Я только что закончил сценарий, и мы будем снимать на вилле Грейс Мур. Начинаем завтра.

— Скажи мне, что я все правильно расслышала. Вы будете снимать фильм про инцест?

— Не надо так хмуриться, у тебя на лбу появляются непривлекательные морщины. — Он рухнул обратно на кровать, как был полуодетый, и облокотился на подушку. — Боже, это будет так забавно! Грейс сыграет принцессу Аллюру, самую скверную женщину Европы…

— Не хочу больше ничего слышать. Выключи свет, чтобы я могла поспать.

— И мы напишем текст прямо на стенах, чтобы его не пришлось вклеивать потом на пленку. — Он поднял руки на манер режиссера, прикидывающего кадр. — «Ее сиськи были словно две половинки персика, плотные, спелые, позолоченные солнцем…»

— Я сказала, не желаю это слышать. Держи свой сценарий при себе.

— «Их она показывала по первой просьбе. Но сок свой сберегала только для тех, кого одаривала особой благосклонностью».

Я выбралась из постели, схватила подушку и вышла.

Как-то в середине августа Скотт вернулся с раннего обеда на вилле «Америка».

— Хэдли сдалась, — сказал он, будто виновата Хэдли, будто с этой девочкой что-то определенно не так. — Говорят, она хочет развода. Эрнест просто разбит.

— Вот как? — Я стояла на террасе перед мольбертом, пытаясь довести до совершенства тени на оранжевом платье моей танцующей девушки.

— Не слышу ни капли сочувствия.

— У меня море сочувствия — к Хэдли. Если встретишь ее раньше меня, передай, что я сказала: «Туда ему и дорога».

Но еще не все было кончено. Хем, в типичной для себя манере, решил продлить агонию, и когда они вернулись в Париж, строил из себя паиньку и позволил их браку истекать кровью еще несколько месяцев, пока не довел бедняжку Хэдли настолько, что она сама вонзила саблю между лопаток этому подыхающему быку.

«Скрибнерс» опубликовали «И восходит солнце» в октябре того же 1926 года. Продажи выглядели достойно, но не ошеломительно, отзывы были в целом положительные, но не превратились в лавину восторгов. Все это было Скотту по душе — успех следующей книги Хемингуэя порадовал его куда меньше. Но сейчас он все еще чувствовал себя более выдающимся, более опытным, более успешным из них двоих.

Хотя сезон на Ривьере закончился, мы остались еще на несколько осенних недель. Новые друзья и поклонники Скотта так вцепились в него, что он посещал каждую вечеринку, стал гостем во всех казино и барах. Слишком часто перебирал с выпивкой, принимался спорить, грубил, смущал меня и выставлял себя на посмешище. Случались драки. Один раз его арестовали. Иногда, встав утром, я обнаруживала мужа спящим на кухонном столе, пока слуги делали свои дела, обходя его и стараясь не встречаться со мной взглядом, я причитала, он извинялся, и мы оба делали вид, что все исправили — до следующего раза.

Если я отказывалась сопровождать его выходы — а я отказывалась довольно часто, ссылаясь на плохое самочувствие и в половине случаев симулируя, — он не возвращался до самого утра, а, наконец-то появившись дома, отказывался говорить, где провел ночь. Он хотел наказать меня за то, что я оставила его одного. Бывало, наоборот, говорил:

— Ты заслуживаешь гораздо лучшего, чем такую вошь, как меня… Я хочу, чтобы мы были, как раньше, уникальными. Золотой парой. Нас ведь тогда все любили?

И я прощала его, потому что тоже скучала по счастливым денькам.

Но всему свой предел. Однажды в ноябре я была в кухне и нарезала манго для Скотти, которая играла в классики во дворе, когда Скотт появился на пороге. Вид у него был — краше в гроб кладут. Бледный, небритый… Когда он потянулся к дверце буфета, я увидела, что руки у него трясутся.

— Мы должны уехать из этой страны, иначе она уничтожит меня.

На этот раз я попыталась вызвать в себе сочувствие к нему, но безуспешно, и так же безуспешно попыталась быть покладистой:

— Как ты смотришь на то, чтобы просто уехать из этого города и вернуться в Париж?

— Макс спрашивает, когда мы возвращаемся в Штаты, и родители хотят, чтобы мы вернулись домой… Мне нужно быть где-то вдали от соблазнов.

— Мы постоянно переезжаем с места на место, потому что тебе везде слишком много соблазнов. Ты сам-то не видишь?

— И больше ничего крепкого. — Он потер лоб. — Отныне — только вода. У меня получится, если мы вернемся в Штаты.

— Откуда ты знаешь? Раньше тебя сухой закон не останавливал.

— Зельда, мне и так паршиво. Ты не можешь хоть немного поверить в меня и поддержать? Я пытаюсь начать все с чистого листа.

— В Париже полно чистых листов. Ну же, Део, туда переехать гораздо проще, чем на другой континент. Ты можешь работать в той комнате, которую снял, — сказала я. Такой план пошел бы на пользу нам обоим. — А пока работаешь, просто делай вид, что не знаешь никого в городе.

— Снять эту комнату было ошибкой. Я не могу работать в мансарде.

То есть он понял, что не может подражать привычкам своего дружка Эрнеста и при этом быть ведущим в их тандеме.

— И я не хочу, чтобы ты общалась с лесбиянками — с коблами вроде Эстер и Натали. Нам нужно новое, свежее место, нужно начать все сначала. Париж опасен для здоровья.

— Кто бы говорил. И откуда ты взял это слово — «коблы»? Мне оно не нравится, оно злобное.

— Не знаю, где я его подцепил. Так говорят. Эти женщины, которые похожи на мужчин, и носят брючные костюмы, во имя всего святого…

— Готова спорить, Хемингуэй тебя научил.

— Конечно, вали все на Эрнеста, это всегда его вина. Что ты имеешь против него? — с искренней озадаченностью спросил он.

— У него гнилое нутро. Не могу поверить, что ты все еще не видишь…

— Он отличный человек, просто ему нужно помочь. Знаешь, я правда надеюсь, что ты разберешься с колитом, или что там еще делает тебя такой стервозной весь этот год. Я никогда не был примерным мужем, но раньше тебя это не беспокоило. У тебя было чувство юмора высшей пробы.

Я направила на него нож.

— Если я еще раз услышу фразу «высшей пробы» — я вырежу тебе язык.

В декабре мы рассчитали Лиллиан и других слуг и отплыли на «Конте Бьянкамано». Покидая Европу, я испытывала облегчение и разочарование одновременно. Облегчение, потому что Скотт наконец-то будет вдалеке от своих товарищей по развлечениям. Но меня снова вырывали из круга людей и мест, которые позволяли нащупать почву под ногами. Вечер в салоне Натали Барни, день в галереях Сен-Жермен, другой день — в Лувре, импровизированное балетное соло под аккомпанемент дружественного оркестра — все это наполняло мою жизнь смыслом и приносило удовольствие. Мы еще не знали, где осядем, но точно где-то в глубинке. И что я буду там делать?

В первый вечер на борту корабля я стояла у перил, наблюдая, как солнце растворяется в море, и гадала, почему у нас не мог быть один из тех браков, где муж живет своей жизнью — если не самой благочестивой, то хотя бы отдельной, а жена своей. Раньше я была средоточием его жизни, а теперь — словно каким-то дополнением. И я готова была с этим смириться — мне больше не хотелось, чтобы жизнь Скотта вращалась вокруг меня. Но если наша семья для него больше не смысл жизни, мне нужно, чтобы и меня оставили в покое. А еще лучше — оставили в Париже. Для этого необходимы собственные деньги, больше денег, чем могли дать мои родственники, даже если бы я попросила. А просить я не собиралась.

— Зельда!

Я обернулась и увидела, что ко мне приближается Ладлоу Фаулер.

— Какой чудесный сюрприз! — воскликнул он. Видимо, я все еще хмурилась, потому что он добавил: — Или я один считаю его чудесным?

Я обняла его.

— Я так плохо выгляжу?

— Ты изумительна, как всегда, но явно не светишься от счастья — даже при виде меня.

— Нет, я правда безумно рада тебя видеть. Где твоя новая невеста?

— Элси в каюте. Еще не привыкла к морю, бедняжка. Но я надеюсь, потом она сможет выйти в салон. — Его взгляд и голос были пронизаны любовью и беспокойством.

— Я завидую вам двоим, у вас все только начинается. Ты можешь поверить, что прошло всего шесть лет с того дня, как мы встретились в соборе Святого Патрика? Кажется, будто в два раза больше, и все это время я долбила киркой скалу.

— Уверен, вы просто попали в неспокойные воды… — Ладлоу сочувственно улыбнулся.

— Во время бесполезного плавания. Послушай, если хочешь, чтобы твой брак сложился успешно, не позволяй себе пить столько, сколько Скотт.

— Кстати о Скотте. Мне нужно найти его и… что — врезать ему за тебя?

— Если бы только я верила, что это поможет.

— Он любит тебя, Зельда. Надеюсь, в этом ты не сомневаешься.

— Какой от этого прок, если все, чего он хочет, это каким-то образом родиться тобой? Он унаследовал не ту жизнь, а мы со Скотти расплачиваемся за эту ошибку.

— Кстати, как она поживает? Я был в восторге от фотографии, которую ты прислала — где вы втроем в каноэ.

— У нее все хорошо. — Скотти в свои пять лет не помнила жизнь до Франции и верила, когда папа рассказывал ей, что мы отправляемся навстречу нашему самому большому и невероятному приключению.

— Она еще достаточно маленькая, чтобы ее почти не касалась глупость родителей, — добавила я с благодарным вздохом. — Вопрос только в том, успеем ли мы исправиться вовремя, чтобы ее спасти.


Далее: часть 4

Оригинальный текст: Z: A Novel of Zelda Fitzgerald Part 3, by Therese Anne Fowler.


Яндекс.Метрика