Ф. Скотт Фицджеральд
Интерн
По традиции концерт в клубе «Кокцидиан» устраивают в самый жаркий вечер весны, и тот год не стал исключением. Двести докторов и студентов заполнили гостиные тесного здания, и еще двести студентов давились у дверей, надежно изолируя внутренние помещения от любого ветерка из мэрилендской ночи снаружи. До этих последних доносились лишь слабые звуки представления, зато по цепочке им исправно передавались прохладительные напитки из буфета. Внизу в подвале уборщики, как и каждый год, молились о том, чтобы прогнувшиеся полы выдержали публику и на этот раз.
Билл Талливер оказался самым холоднокровным в зале. Ничуть не стесняясь, он надел легкий халат и взял в руки посох в единственном номере, в котором принимал участие — это была остроумная, грубоватая и неизбежная песенка, в которой описывались неудачи и чудачества медицинского факультета. Он сидел в относительном комфорте сцены и оглядывал горячее море лиц. Самые известные доктора сидели в первых рядах: доктор Раф, офтальмолог; доктор Лэйн, нейрохирург; доктор Джорджи, специалист по желудочно-кишечному тракту; доктор Барнет, алхимик внутренних органов; а с краю виднелось ангелоподобное лицо доктора Нортона, диагноста — который, кажется, не замечал ручьев пота, стекавших с его куполоподобного черепа.
Как и большинство студентов, уверовавших в Нортона, Билл Талливер шел за ним безоговорочно, но не совсем так, как другие. Он эгоистично поклонялся ему как божеству, дарующему жизнь. Ему хотелось не завоевать его расположение, а заставить его это расположение подарить. Его карьера — которая, по большому счету, должна была начаться только тогда, когда в июле он поступит интерном в госпиталь — заполняла всю его жизнь, стремившуюся к тому дню, когда его диагноз окажется верным, а диагноз доктора Нортона ошибочным. Только тогда он сможет стать свободным — ему больше не нужно будет оснований в виде арифмометра — вычислительной машины — вероятностной машины — машины святого Франциска Ассизского.
До этой степени эгоизма Билл Талливер дошёл в состоянии полной готовности. Он был пятым в непрерывной серии докторов Уильямов Талливеров, практиковавших в городе, повинуясь призванию. Его отец умер прошлой зимой, и не было ничего неестественного в том, что еще со школьной скамьи этот последний отпрыск медицинской династии шумно требовал «свободы самовыражения».
Песня о медицинском факультете, популярная с незапамятных времен, шла дальше и дальше. Прозвучал куплет о кровавом докторе Лэйне, о названиях, которые доктор Брюн выдумывал для изобретенных им новых недугов, об отличительных «пунктиках» доктора Шварца и домашних скандалах доктора Гиллеспи. Доктор Нортон, один из самых популярных сотрудников, отделался легко. Было несколько новых куплетов — некоторые написал Билл:
Наш герр Зиглер, седой и усталый,
Вас прогонит или убьет,
Если вы позабудете малый
Ген, что в крови Бурбонов живёт.
Бам-тидди — бам — бам,
Тидди — бам — бам.
Три тысячи лет назад,
Три тысячи лет назад.
Он внимательно смотрел на доктора Зиглера и заметил, как тот вздрогнул, рассмеявшись. Биллу хотелось знать, скоро ли в песне появится куплет и о нем, Билле Талливере — слушая припев, он стал придумывать текст.
После концерта старики удалились. На полу появились пивные лужи и вечер превратился в традиционный шумный бедлам. Но у Билла было серьёзное настроение, поэтому он надел свой полосатый костюм и, выждав для приличия десять минут, покинул жаркий зал. На крыльце стояла группа людей, вдыхавшая разреженный воздух, другая группа распевала песни у фонаря за углом. На другой стороне улицы возвышался громадный корпус больницы, вокруг которого и вертелась вся его жизнь. Между клиникой Св. Майкла и муниципальной больницей сияла круглая полная луна.
Девушка — она торопилась — поравнялась с гуляками у фонаря одновременно с Биллом. На ней было темное платье и темная шляпа с полями, однако у Билла возникло впечатление, что её одежда была нарядной — об этом говорил, наверное, покрой, раз уж не цвет. Все произошло буквально за минуту; человек обернулся — Билл увидел, что он не принадлежит к великому братству — и буквально рухнул к ней на грудь, как обиженный ребенок на мать.
Девушка отшатнулась, испуганно вскрикнув; вся группа немедленно отреагировала.
— Вы в порядке? Всё хорошо?
— Да, — судорожно вздохнула она. — Он, наверное, отключился и даже не понял, что я его при всём желании не удержу.
— Оттащим его в реанимацию и посмотрим, сможет ли он проглотить желудочный зонд!
Билл Талливер пошёл рядом с девушкой.
— Так вы в порядке?
— Да. — Она всё еще тяжело дышала, её грудь вздымалась, даря бесконечные обещания — словно глоток воздуха, который она сделала, был последним на всей земле.
— Не дышите… Не дышите — дышите… Не дышите… — выдохнула она. — Я только сейчас поняла, что это студенты. И зачем я сегодня решила идти этой улицей?
Её волосы, темные и зачесанные за уши назад, падали ей на плечи. Она неожиданно рассмеялась.
— Он был такой беспомощный, — сказала она. — О, Господи, видела я беспомощных людей — сотню, наверное, или больше — но чтобы такое выражение лица, как у этого, когда он решил на меня… опереться…
В её темных глазах сияло веселье и Билл понял, что на самом деле она со всем всегда успешно справлялась сама. Он внимательно рассматривал её, и её красота действовала на него так, что он, не говоря ни слова, даже не представившись, почувствовал, что раскрывается навстречу ей, следя за изгибом её губ и ямочками на щеках, когда она улыбалась…
Всё это произошло за те три или четыре минуты, пока он шел рядом с ней; только потом он смог осознать, как глубоко было это впечатление.
Когда они миновали похожий на церковь административный корпус, недалеко от них затормозил открытый кабриолет, из которого выпрыгнул мужчина лет тридцати пяти. Девушка побежала к нему.
— Говард! — воскликнула она взволнованно и весело. — На меня напали! Перед клубом «Кокцидиан» были студенты…
Мужчина резко и угрожающе повернулся к Биллу Талливеру.
— Это один из них? — спросил он.
— Нет, нет… это не он.
И тут Билл узнал его — это был доктор Говард Дарфи, бриллиант среди молодых хирургов, имевший репутацию сердцееда и забияки.
— Надеюсь, вы не слишком «достали» мисс…
Она жестом остановила его, но Билл успел сердито ответить:
— Я никогда не «достаю» людей.
Так и не успокоившись, как будто Билла можно было хоть в чем-то обвинить, доктор Дарфи залез в машину; девушка села рядом с ним.
— Счастливо! — сказала она, — и спасибо вам. — Она посмотрела на Билла с дружеским интересом, и в тот миг, пока машина готовилась сорваться с места, она слегка пришурилась, а затем широко раскрыла глаза, будто подав ему знак, что их встреча для неё не просто пустяк. «Я вижу тебя, — казалось, сказала она. — Ты взят на заметку. В жизни нет ничего невозможного».
Под негромкие фанфары нового мотора она опять растворилась в весенней ночи.
II
Билл должен был поступить в госпиталь в июле с первой группой свежеиспеченных докторов. Оставшиеся месяцы он провел в Марта-Вайнард, плавая и рыбача вместе с Шульцем, своим одноклассником; вернулся он, лучась здоровьем и горя энтузиазмом, мечтая приступить к работе.
Красная площадь буквально жарилась под мэрилендским солнцем. Бил вошел в административный корпус — гигантский мраморный Христос благословлял входящих в холл. Через те же самые двери тридцать лет назад, тоже интерном, вошел сюда отец Билла.
Неожиданно Билл почувствовал шок, его спокойствие раскрошилось на куски и он вряд ли смог бы дать рациональное объяснение, почему он был там, где он был. Прямо из тени статуи возникла темноволосая девушка с большими ясными глазами, которые смотрели на него ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы нанести удар, а затем с громким «Привет!» она исчезла за дверью одного из кабинетов.
Он всё ещё глядел ей вслед, пораженный, взволнованный, рассеянный и расплавленный, когда его окрикнул доктор Нортон:
— Сдается мне, я имел честь обратиться к Уильяму Талливеру Пятому…
Билл был благодарен за напоминание о том, кто он такой.
— … проявившему такой неподдельный интерес к девушке доктора Дарфи, — продолжал Нортон.
— Она его девушка? — машинально переспросил Билл. А затем: — О, добрый день, доктор!
Доктор Нортон решил поупражняться в остроумии, которого у него было в избытке.
— Мы знаем наверняка, что дни они проводят вместе, а судя по сплетням, возможно, что и вечера тоже.
— Дни вместе? А мне казалось, что он должен быть сильно занят в это время.
— Так и есть. Дело в том, что мисс Синглтон вызывает у пациента состояние комы, необходимое художнику скальпеля для того, чтобы отсечь внутри все лишнее. Она анестезиолог.
— Понятно. Ну что ж, тогда они… обречены судьбой проводить дни вместе.
— Это можно рассматривать как романтическую ситуацию. — Доктор Нортон посмотрел на него внимательно. — Уже устроились? Можете прямо сейчас начинать работу?
— Да, конечно.
— Я знаю, что вы должны приступить к работе только завтра, но, с вашего позволения, я дам вам задание прямо сейчас: отправляйтесь в Ист-Майкл, проведите осмотр и составьте анамнез.
— Хорошо.
— Палата 312. Вашего методичного приятеля Шульца я отправил на охоту за другой тайной в соседнюю палату.
Билл поспешил в свой кабинет на верхнем этаже корпуса, облачился в новую белоснежную униформу и разложил по карманам инструменты. В спешке он позабыл, что впервые самостоятельно — без посторонней помощи! — проводит обследование. Выйдя за дверь, он заставил себя успокоиться и придал лицу серьезное выражение. Когда он входил в палату, то выглядел почти как белоснежный ангел — ну, по крайней мере, он очень старался.
В постели, покуривая сигарету, лежал пузатый болезненный мужчина лет сорока.
— Доброе утро! — сердечно поприветствовал его Билл. — Как себя чувствуете?
— Отвратительно, — ответил мужчина. — Вот почему я здесь.
Билл поставил портфель на пол и осторожно приблизился к постели, словно кот к своему первому в жизни воробышку.
— Что вас беспокоит?
— Всё. Болит голова, болят кости, не могу уснуть, не хочу есть, меня знобит. Мой шофер переехал меня — то есть, приехал меня, ну то есть привез меня, надеюсь, вы поняли. То есть прямо из Вашингтона сегодня утром. Терпеть не могу этих вашингтонских врачей; только и знают, что разговаривать о политике.
Билл засунул термометр ему в рот и проверил пульс. Затем осмотрел грудь, живот, горло и всё остальное. Резиновый молоточек вызвал вялую рефлекторную реакцию. Бил присел рядом с кроватью.
— Готов поменяться с вами сердцами хоть сейчас, — пошутил он.
— Да, все говорят, что сердце у меня превосходное, — согласился человек. — И что вы думаете о последней речи Гувера?
— Мне казалось, вы устали от политики.
— Точно, но пока вы меня изучали, в голову лез только Гувер.
— Только Гувер?
— И я сам. Что вы выяснили?
— Нужно будет сделать анализы. Однако мне кажется, что вы практически здоровы.
— Я не здоров! — возмутился пациент. — Я не здоров! Я больной.
Билл достал карту и ручку.
— Как вас зовут? — начал он.
— Пол Б. Ван Шейк.
— Ближайший родственник?
В истории болезни не было ничего, что помогло бы поставить диагноз. Мистер Ван Шейк демонстрировал симптомы сразу нескольких детских болезней. Вчера утром он не смог встать с постели, слуга измерил ему температуру и обнаружил, что она повышенная.
Термометр Билла показывал нормальную температуру.
— А теперь мне придется чуть-чуть уколоть ваш большой палец, — сказал он, готовя стеклянные пластинки, и когда процедура завершилась под звук короткого заунывного стона пациента, он добавил: — еще нам потребуется совсем маленький образец ткани из вашего предплечья.
— Вы добиваетесь, чтобы я расплакался? — возразил пациент.
— Нужно проверить все возможные варианты, — сухо ответил Билл, погружая иглу шприца и мягкую ткань предплечья, что вызвало новый взрыв негодования со стороны мистера Ван Шейка.
Билл автоматически убрал инструменты. У него не возникло ни единой догадки о том, что же может являться причиной, и он укоризненно посмотрел на пациента. На всякий случай посмотрел, не увеличены ли гланды, спросил, живы ли родители и бросил прощальный взгляд на горло и зубы.
«Глаза слегка навыкате, — записал он, в полном отчаянии. — Зрачки округленные и ровные».
— Пока всё, — сказал он. — Отдыхайте.
— Отдыхайте?! — негодующе воскликнул мистер Ван Шейк. — Если бы я только мог! Я не могу уснуть уже третий день подряд! Мне хуже с каждой секундой!
Когда Билл вышел в холл, из двери соседней палаты как раз показался Джордж Шульц. В его глазах читалась неуверенность, а на лбу выступил пот.
— Закончил? — спросил Билл.
— Ну да, вроде бы. Доктор Нортон тебя тоже озадачил?
— Да. Какой-то загадочный случай — взаимоисключающие симптомы, — солгал он.
— И у меня тоже, — сказал Джордж, вытирая лоб. — Лучше бы нам для начала дали что-нибудь более ярко выраженное, вроде тех случаев, которые нам описывал Робинсон в классе в прошлом году — помнишь, где было две возможности и одна вероятность.
— И пациенты тут какие-то нелюбезные, — согласился Билл.
К ним подошла медсестра.
— Вы только что были в 312, — тихо сказала она. — Лучше уж я вам скажу. Я раскладывала вещи пациента и обнаружила одну пустую бутылку от виски и ещё одну начатую. Он попросил дать ему выпить, но я решила, что сначала надо спросить доктора.
— Вы правильно сделали, — спокойно ответил Билл, хотя на самом деле ему хотелось расцеловать её в знак признательности.
Передав биоматериал в лабораторию, интерны пошли в кабинет к доктору Нортону.
— Уже закончили? Ну и что обнаружили, Талливер?
— Он был в запое, а теперь у него похмелье, — выпалил Билл. — Результатов из лаборатории ещё нет, однако я думаю, что это и есть диагноз.
— Согласен с вами, — сказал доктор Нортон. — Ну ладно, теперь Шульц. Что с леди из 314?
— Ну, что ж, если только причина не лежит слишком для меня глубоко, то с ней вообще всё в порядке.
— И вы правы, — согласился доктор Нортон. — Нервы — и даже этого недостаточно для клиники. Что будем с ними делать?
— Выпишем сейчас же, — предложил Билл.
— Оставим лежать, — поправил доктор Нортон. — Они ведь могут себе это позволить. Они обратились к нам за защитой, которая им не нужна, так пусть уж лучше они заплатят за пару настоящих больных, которые попадут в муниципальную больницу. У нас места достаточно.
Выйдя из кабинета, Билл и Джордж внимательно посмотрели друг на друга.
— Опустил нас на землю, — с досадой сказал Билл. — Давай сходим в операционные; хочу снова убедиться, что это серьезная профессия, — и он выругался. — Видимо, следующие несколько месяцев нам придется щупать животы симулянтов и писать истории болезней, которые придумывают мнительные дамы.
— Не обращай внимания, — осторожно ответил Джордж. — Я лично даже рад, что нам пришлось начать с чего-то простого, совсем с…
— С чего же?
— Да совсем ни с чего!
— Тебе легко угодить, — сказал Билл.
***
Выяснив из висевшего на стене расписания, что доктор Говард Дарфи работает сегодня в №4, они на лифте поднялись в операционные. Надевая халат, шапочку и маску, Билл осознал, что его дыхание участилось.
Её он увидел сразу, еще не успев рассмотреть как следует обстановку помещения — если не считать ярко-алого пятна на операционном столе, нарушавшего универсальную белизну палаты. Все взгляды устремились на двух интернов, едва они вошли в галерею. Она сидела у газового аппарата рядом с невидимой головой пациента, и Билл поймал её взгляд — глаза казались темнее обычного из-за контраста с белоснежной шапочкой и маской. Помещение было тесным. Платформа, на которой они стояли, возвышалась на четыре фута, их глаза оказались буквально в паре футов от рук хирурга, когда они встали вплотную к стеклянному экрану, похожему на ветровое стекло.
— Чистый аппендикс — не задет ни один мускул, — прошептал Джордж. — Парень уже завтра сможет играть в лакросс.
Доктор Дарфи, зашивавший кетгутом рану, услышал его.
— Только не этот пациент, — сказал он. — Слишком много швов.
Его руки, проверявшие шов, двигались уверенно и точно — нежные и одновременно сильные руки, которые могли принадлежать и пианисту, и питчеру. Билл подумал, что непосвященному могло показаться, что больной в опасности и совсем беспомощен — но на самом деле эти уверенные руки гарантировали безопасность, и эта атмосфера безопасности лишь нарастала с течением времени. Время останавливалось у дверей операционной, чувствуя себя недостойным сюда войти.
Тея Синглтон стояла на страже у дверей сознания пациента — рука на пульсе, еще один поворот колеса газового аппарата, похожего на регистр безмолвного органа. Были и другие помощники — ассистирующий хирург, медсестра, подававшая инструменты, медсестра, отвечавшая за связь между операционным столом и шкафами с медикаментами — но Билл был полностью поглощен лишь той неуловимой связью, которая существовала между Говардом Дарфи и Теей Синглтон; он чувствовал дикую ревность по отношению к маске и блестящим проворным рукам.
— Я пошёл, — сказал он Джорджу.
***
Он снова увидел её вечером, и снова это произошло в тени огромного каменного Христа в главном холле. Она была в обычной уличной одежде и выглядела отлично — свежей и дразняще-волнующей.
— Конечно! Мы с вами столкнулись в тот вечер, после концерта в «Кокцидиане». Так вы, оказывается, теперь интерн? А не вы ли заходили в 4-ю операционную сегодня утром?
— Да, я. Как всё прошло?
— Отлично. Это же доктор Дарфи!
— Да, — с нажимом сказал он. — Я знаю, что это был доктор Дарфи.
В течение следующий пары недель он сталкивался с ней еще несколько раз, случайно и нарочно, и наконец решил, что теперь может просить её о свидании.
— Ну что ж, пожалуй, да, — она немного удивилась. — Так… посмотрим… Как насчет следующей недели — во вторник или среду?
— А может, сегодня?
— Нет, я не могу.
Когда во вторник он позвонил в дверь маленькой квартиры, которую она снимала вместе с подругой, работавшей в оркестре института Пибоди, то спросил:
— Хотите куда-нибудь? Может, в кино?
— Нет, — категорично ответила она. — Если бы мы были знакомы получше, я бы, пожалуй, предложила прокатиться за город, там можно поплавать в одном карьере — всего какая-то тысяча миль. — Она вопросительно-насмешливо посмотрела на него. — Вы же не один из этих чересчур импульсивных интернов, которым лишь бы выбить почву из под ног бедных медсестричек?
— Наоборот, я вас до смерти боюсь, — признался Билл.
Ночь была жаркой, но белые дороги были прохладными. Они немного поговорили друг о друге: она была дочерью армейского офицера и выросла на Филиппинах, и в серебристо-черной воде брошенного карьера она удивила его, ныряя так, как ни одна девушка из тех, кого он знал до этого. Казалось, что в черной тени, окружавшей яркий лунный диск, летали призраки, и когда они звали друг друга, их голоса подхватывало громкое эхо.
Потом, с мокрыми головами и горящими телами, они немного посидели, потому что им не хотелось назад. Неожиданно она улыбнулась, а затем посмотрела на него, не говоря ни слова — лишь слегка приоткрыв губы. В сияющей тьме был только лунный свет, и её бледные холодные щеки, и Билл почувствовал, что влюблен, как ему этого и хотелось.
— Пора ехать, — в тот же миг сказала она.
— Еще не пора.
— Пора — как раз пора — именно сейчас пора!
— Потому что, — сказал он, немного помолчав, — ты девушка доктора Дарфи?
— Да, — через некоторое время сказала она, — я девушка доктора Дарфи.
— Почему? — воскликнул он.
— Ты влюбился в меня?
— Да. Ты любишь Дарфи?
Она покачала головой:
— Нет, я никого не люблю. Просто… я его девушка.
Вот так вечер, поначалу обещавший столь много, закончился ничем. Это чувство еще усилилось, когда он обнаружил, что своим свиданием обязан тому обстоятельству, что Дарфи уехал из города на несколько дней.
Когда наступил август и большинство докторов разъехались в отпуска, он оказался сильно загружен работой. Четыре года он только и мечтал о такой вот работе, которая была у него сейчас, но всё удовольствие было испорчено постоянными мыслями о «девушке Дарфи». Напрасно искал он среди городских девушек, в те субботы, когда он мог выехать в город, ту, что смогла бы приглушить боль его неразделенного чувства. Казалось, что в городе исчезли девушки, а на работе юные практикантки в коротеньких халатах не вызывали у него никаких эмоций. В действительности получилось, что его изначальный идеализм, центрировавшийся вокруг доктора Нортона, вдруг получил другой центр — Тею. Вместо бога появилась богиня, олицетворявшая для него славу и призвание избранной профессии; то, что запутанные обстоятельства отделяли её от него, заставили его утратить спокойствие.
Диагностика стала рутинной работой — ну, почти что. Ему несколько раз удалось правильно угадать диагноз, и доктор Нортон это отметил.
— В девяти из десяти случаев прав буду я, — сказал Нортон. — Редкие болезни настолько редки, что я уже отвык их искать. И вот тут на сцену выступаете вы, молодежь; ваши глаза ищут что-то редкое, и в одном случае из десяти вы это находите.
— Это такое хорошее чувство, — сказал Билл. — Этот актиномикоз доставил мне настоящее удовольствие!
— Вы выглядите чересчур усталым для вашего возраста,– неожиданно сказал доктор Нортон. — В двадцать пять нельзя существовать только за счет нервной энергии, Билл, а вы именно так и делаете. Ваши хорошие знакомые рассказывают, что практически вас не видят. Почему бы вам не проводить хоть пару часов в неделю вне госпиталя, хотя бы ради ваших пациентов? Вы сделали мистеру Доремусу так много анализов крови, что нам едва не пришлось делать ему переливание, чтобы поставить на ноги.
— Но я оказался прав, — решительно ответил Билл.
— И сделали работу грубо! Всё и так выяснилось бы через день-другой. Умерьте пыл, берите пример с вашего друга Шульца. Вы обязательно узнаете много нового о медицине, но не надо торопиться.
Но Билл был весь в работе; он попробовал провести еще несколько субботних вечеров с юными дебютантками, однако обнаружил, что прямо посреди разговора его разум отключался и улетал к тем огромным корпусам из красного кирпича, олицетворявшим для него Идею, где он в одиночестве мог чувствовать пульс самой жизни.
Новость о том, что один известный политик покидает Западное побережье и направляется в их госпиталь на диагностику какого-то непонятного заболевания, послужила причиной его неожиданного интереса к политике. Он постарался узнать как можно больше об этом человеке и стал следить за его путешествием на восток страны, отчеты о котором ежедневно занимали полколонки в газетах; дела партии зависели от его лечения и последующего выздоровления.
И вдруг в один из августовских вечеров в колонке светских новостей появилось объявление о помолвке дебютантки этого года Елены, дочери миссис Траби Понсоби Дэй, и доктора Говарда Дарфи. Спокойствие примирившегося было Билла разлетелось в пух и прах. Испытав настоящее горе, он всё-таки смирился с тем фактом, что Тея является любовницей известного хирурга, однако то, что доктор Дарфи мог от неё сбежать, казалось просто невероятным.
Он немедленно отправился её искать и обнаружил выходящей из сестринской в уличной одежде. Её красивое лицо, с глазами, олицетворявшими для него все тайны человеческих усилий, всё величие цели, все награды, всю любовь и всю радость, выглядело раздраженным; на неё смотрели, её жалели.
— Если хочешь, — ответила она, когда он предложил подвезти её домой, а затем: — Господи, помоги женщинам! Прозвучавшего за сегодняшний вечер количества стонов над моим телом могло бы хватить на целую войну!
— Я готов тебе помочь, — сказал он. — Если этот парень тебя обманул…
— Замолчи! Еще несколько недель назад я могла бы выйти замуж за Говарда Дарфи, стоило мне лишь кивнуть — но этим женщинам сегодня я этого так и не сказала. Думаю, что у тебя есть деликатность, и она очень пригодится, когда станешь доктором.
— Я — доктор! — напыщенно сказал он.
— Нет, ты просто интерн.
Он негодовал, и они ехали молча. Затем, смягчившись, она повернулась и дотронулась до его руки.
— Ты настоящий джентльмен, — сказала она, — и иногда это очень кстати, хотя лично я предпочитаю искру гения.
— Это у меня есть, — упрямо сказал Билл. — У меня есть всё, кроме тебя.
— Давай поднимемся ко мне и я тебе расскажу то, чего не знает никто в этом городе.
Квартира была скромной, но обстановка говорила о том, что когда-то она жила в более просторном мире. Все было каким-то уменьшенным, как будто она ограничивалась небольшим числом любимых вещей — столик работы Дункана Файфа, латунная статуэтка Бранкузи, пара портретов 50-х годов.
— Я была невестой Джона Гришама, — сказала она. — Знаешь, кто это?
— Конечно, — сказал он. — Я организовывал подписку на его мемориальную доску.
Тело умиравшего Джона Гришама буквально развалилось на куски в результате его экспериментов с радиоактивными материалами.
— Я была с ним до конца, — быстро продолжала Тея, — и перед смертью он погрозил мне последним оставшимся пальцем и сказал: «Я запрещаю тебе терять себя по кусочкам. Это очень неприятно». Поэтому я, как послушная девочка, не сошла потихоньку с ума, но зато стала жесткой внутри. Вот почему я так и не смогла полюбить Говарда Дарфи так, как он хотел бы, несмотря на весь его шик и прекрасные руки.
— Понимаю, — ошеломленный откровенностью, Билл попробовал ответить тем же. — Я всегда чувствовал в тебе какую-то отстраненность, что-то вроде… Ну, что у тебя есть что-то, о чем я не знаю.
— Да, со мной нелегко. — Она резко встала. — Ну вот, сегодня я потеряла хорошего друга и я сердита, так что уходи, пока я не стала это демонстрировать. Можешь поцеловать меня на прощание, если хочешь.
— Сейчас это не будет ничего значить.
— Нет, будет, — возразила она. — Я хочу быть с тобой рядом. И ещё мне нравится твой костюм!
Он послушно поцеловал её, но когда он шел к двери, ему показалось, что он очень далек от неё, отвергнут и очень юн.
На следующее утро он проснулся с чувством, что сегодня очень важный день; затем он вспомнил. Сегодня утром, передаваемый от первоклассного поезда к аэроплану, от аэроплана к санитарной машине, должен был прибыть сенатор Биллингс, и тяжелое тело, умудрившееся вместить и извергнуть столько чепухи за последние тридцать лет, должно было наконец поступить в распоряжение разумных людей.
«Я поставлю диагноз старикану, — цинично подумал он, — даже если для этого мне придется изобрести новую болезнь».
Этим утром обычная работа вызвала у него чувство утомления. Быть может, доктор Нортон оставит этот лакомый кусочек для себя, а Биллу не даст и взглянуть? Но в одиннадцать утра он встретил своего начальника в коридоре.
— Сенатор прибыл, — сказал он. — Я поставил предварительный диагноз. Идите запишите анамнез. Проведите осмотр побыстрее и сделайте ему стандартные анализы.
— Хорошо, — сказал Билл, но без особого рвения. Кажется, весь его энтузиазм улетучился. Взяв инструменты и бланк медицинской карты, он отправился в палату сенатора.
— Доброе утро, — начал он. — Немного устали с дороги?
Бочкообразный человек перевернулся и посмотрел на него.
— Вымотался, — неожиданно пропищал он. — Совсем.
Билла это не удивило; он и сам чувствовал себя так, будто преодолел тысячи миль во всевозможных экипажах и его внутренности, включая и мозги, от тряски превратились в один взбитый ком.
Он взял медицинскую карту.
— Ваша профессия?
— Законодатель.
— Вы употребляете алкоголь?
Сенатор приподнялся на локте и разразился тирадой:
— Полегче, молодой человек; моим оппонентам этого никогда не дождаться! До тех пор, пока действует восемнадцатая поправка… — тут он стих.
— Вы употребляете алкоголь? — терпеливо повторил Билл.
— Ну, да.
— В каких количествах?
— Несколько стаканчиков, ежедневно. Я не считаю. Кстати, загляните в мой портфель, там моя рентгенограмма легких. Делал несколько лет назад.
Билл достал снимок, посмотрел и почувствовал, что все вокруг неожиданно сошли с ума.
— Это снимок живота, и живот женский, — сказал он.
— Ох, они всё перепутали, — сказал сенатор. — Это моей жены!
Билл прошёл в душевую, чтобы вымыть термометр. Вернувшись, он стал проверять пульс сенатора и удивился, когда заметил, что сенатор как-то странно на него смотрит.
— В чём дело? — спросил сенатор. — Кто тут пациент — вы или я? — Он резко выдернул свою руку из руки Билла. — У вас ледяные руки. И еще вы засунули термометр себе в рот!
Лишь в этот момент Билл осознал, как ему плохо. Он нажал кнопку вызова медсестры, пошатнулся и осел на стул, а в его животе волна за волной закружила боль.
III
Очнулся он с чувством, что провел в постели много часов. В голове стучал лихорадочный пульс, во всем теле чувствовалась проникающая слабость, а разбудили его новые приступы боли в животе. На другом конце комнаты в кресле сидел доктор Джордж Шульц, у него на коленях лежал знакомый бланк медицинской карты.
— Какого черта, — слабым голосом сказал Билл. — Что за чертовщина такая со мной? Что случилось?
— Всё в порядке, — сказал Джордж. — Просто лежи.
Билл попытался сесть в кровати, но обнаружил, что слишком слаб.
— Лежи! — скептически повторил он. — Кто я, по-твоему, такой — какой-то тупой пациент? Я спрашиваю тебя, что со мной случилось?
— Именно это мы и пытаемся выяснить. Кстати, сколько тебе полных лет?
— Сколько лет! — воскликнул Билл. — Сто десять в тени! Меня зовут Аль Капоне, я уже давно на игле. Нацарапай это на своей проклятой бумажке и пошли её Санта-Клаусу. Я спрашиваю тебя, что со мной?
— А я отвечаю, что именно это мы и пытаемся выяснить, — твердо, но слегка нервничая, ответил Джордж. — А теперь успокойся.
— Успокойся! — воскликнул Билл. — У меня жар, а рядом сидит слабоумный интерн и спрашивает, сколько у меня пломб в зубах! Ставь мне градусник и выметайся вон отсюда!
— Ладно, ладно, — примирительно сказал Джордж. — Я как раз собирался…
Он засунул термометр в рот Биллу и стал отсчитывать пульс, но Билл промычал: «Я сам свой пульс проверю» и выдернул руку. Через две минуты Джордж молча извлек термометр и пошел с ним к окну — и этот акт вероломства заставил Билла выскочить из постели.
— Я сам посмотрю термометр! — воскликнул он. — Эй, ты! Я желаю знать, что там на термометре!
Джордж быстро стряхнул ртутный столбик и убрал прибор в футляр.
— У нас здесь так не делается, — сказал он.
— Неужели? Ну что ж, тогда я пойду туда, где работают люди с мозгами!
Джордж приготовил шприц и две небольшие стеклянные пластинки.
Билл издал стон.
— Неужели ты думаешь, что я позволю тебе это сделать? Всему, что ты знаешь о биохимии крови, научил тебя я! О Господи, да ведь я даже делал за тебя домашние задания, и вот ты здесь и собираешься проковырять дыру в моей руке!
Как всегда сильно потея от волнения, Джордж вызвал сиделку, надеясь, что присутствие женщины успокоит Билла. Но женщина оказалась не та.
— Еще одна идиотка! — воскликнул Билл, когда она вошла. — Думаете, что я так и буду тут лежать и терпеть весь этот бедлам? Почему никто ко мне не идёт? Почему никто ничего не сделает? Где доктор Нортон?
— Он будет днём.
— Днём? Да я уже в могиле буду днём! Почему его нет утром? Уехал на какую-нибудь светскую гулянку, а я должен тут валяться в окружении болванов, потерявших разум и даже не подозревающих об этом! Что ты там пишешь? Что мой «язык высовывается свободно, дрожь отсутствует»? Дайте мне туфли и халат! Я хочу всем сказать, что вас давно пора упрятать в психушку!
Они уложили его в постель, откуда он с бесконечным укором стал глядеть на Джорджа.
— Ты, которому я сам объяснял весь курс токсикологии, собираешься ставить мне диагноз? Ну что ж, давай! Что у меня? Почему мой живот как в огне? Это аппендицит? Каков уровень лейкоцитов?
— Да откуда я могу знать уровень лейкоцитов, когда ты…
Издав вздох, исполненный бесконечного отчаяния по поводу глупости человеческой, Билл расслабился, исчерпав все свои силы.
В два часа приехал доктор Нортон. Его присутствие должно было подействовать благотворно, но к этому моменту пациент уже находился в сильном нервном возбуждении.
— Послушайте, Билл, — сухо сказал он. — До меня дошёл слух, что вы не даете Джорджу осмотреть ваше горло?
— Потому что я чуть не задохнулся, когда он нарочно засунул стек поглубже, — воскликнул Билл. — Как только встану на ноги, я ему самому в глотку доску запихну!
— Ну, хватит. Вы в курсе, что юная мисс Кэри рыдает? Она говорит, что бросит работу. Она говорит, что ещё никто никогда её так не разочаровывал.
— Аналогично. Скажите ей, что я тоже брошу работу. После всего этого я хочу людей убивать, а не лечить. Никто даже не попытался мне помочь, когда потребовалось!
Через час доктор Нортон встал.
— Ну что ж, Билл, ловлю вас на слове и рассказываю, как обстоят дела. Я открою карты и скажу, что мы не знаем, что с вами. Только что принесли утреннюю рентгенограмму, и теперь мы уверены, что это не желчный пузырь. Имеется вероятность острого пищевого отравления, а также тромбоза брыжечных сосудов, либо же это что-то иное. Дайте нам шанс, Билл.
Совершив усилие, не без помощи успокоительного, Билл обрел над собой относительный контроль — но на следующее утро снова вышел из себя, когда прибыл Джордж Шульц, чтобы сделать ему подкожную инъекцию питательного раствора.
— Но я не переношу капельницу! — пришел в ярость Билл. — Я терпеть не могу уколов, а давать тебе иглу в руки — это всё равно что дать грудничку в руки пулемёт!
— Доктор Нортон приказал не давать тебе ничего орально.
— Тогда давай внутривенно.
— Так лучше.
— Что я с тобой сделаю, когда выздоровею! Я буду набивать тебя чем попало, пока ты не станешь похож на бочонок! Я сделаю это! Я найму кого-нибудь, чтобы тебя держать!
Спустя сорок восемь часов доктор Нортон и доктор Шульц собрались на консилиум в кабинете последнего.
— Вот так вот, — без всякой жалости сказал Джордж. — Он прямым текстом отказывается от операции.
— Гм… — доктор Нортон задумался. — Это плохо.
— Имеется явная опасность прободения.
— И вы говорите, что его основное возражение…
— … что диагноз поставил я. Он говорит, что я вспомнил фразу «заворот кишечника» из какой-то книжки, и теперь пытаюсь узнать на нём, что это такое. — Джордж добавил, стесняясь: — он, конечно, всегда доминировал, но такого я ещё не видел. Сегодня он заявил, что у него острый панкреатит, однако никаких убедительных симптомов так и не указал.
— Он знает, что я согласен с вашим мнением?
— Похоже, что он никому не верит, — ответил Джордж, опять смущаясь. — Он всё время говорит о своём отце; он считает, что тот помог бы ему, если бы был жив.
— Хотелось бы мне, чтобы был кто-нибудь вне госпиталя, кому бы он верил, — сказал Нортон. У него появилась идея: — А что, если… — он взял трубку телефона и сказал телефонистке: — Найдите миссис Синглтон, она анестезиолог доктора Дарфи. Как только она освободится, попросите её ко мне зайти.
***
Билл устало открыл глаза, когда в комнату вошла Тея. Было около восьми вечера.
— Это ты, — пробормотал он.
Она присела на краешек кровати и накрыла рукой его руку.
— Привет, Билл, — сказала она.
— Привет.
Он неожиданно повернулся в кровати и накрыл обеими руками её руку. Её свободная рука коснулась его головы.
— Ты плох, — сказала она.
— А что делать…
Полчаса она молча сидела рядом с ним; затем изменила позу так, что теперь её рука оказалась у него под головой. Наклонившись к нему, она поцеловала его в лоб. Он сказал:
— Впервые за четыре дня я хоть немного забылся, и то только потому, что ты рядом.
Через некоторое время она сказала:
— Три месяца назад доктор Дарфи прооперировал пациента с заворотом кишок, и все прошло успешно.
— Но это не кишки! — воскликнул он. — Заворот кишок — это когда кишки петлей обвились вокруг себя! Это дурацкая выдумка Шульца! Он хочет поставить сложный диагноз и прославиться!
— Доктор Нортон с ним согласен. Билл, ты тоже должен согласиться. Я всё время буду рядом с тобой, как и сейчас.
Её тихий голос действовал как успокоительное; он почувствовал, что его сопротивление слабеет; с его глаз скатились две большие слезы.
— Чувствую себя таким беспомощным, — признался он. — Откуда мне знать, есть ли у Шульца в голове мозги?
— Ты просто ребёнок, — мягко ответила она. — Ты получишь больше, чем доктор Шульц, если его догадка окажется верной.
Он неожиданно вцепился в неё.
— Если всё будет хорошо, ты станешь моей?
Она рассмеялась.
— Какой эгоизм! Нашел, когда торговаться! Вряд ли ты будешь интересной партией, если так и останешься с перекрученными кишками.
Он помолчал.
— Вчера я написал завещание, — сказал он. — Я разделил всё пополам: половину — моей старой тёте, половину — тебе.
Она прижалась к нему лицом:
— Я сейчас расплачусь, хотя с тобой и не случилось ничего серьезного.
— Ну, хорошо, — его бледное измученное лицо расслабилось. — Делайте, что хотите.
***
Через час Билла на каталке отвезли наверх. Как только он принял решение, вся его нервозность исчезла, и он вспомнил, какое чувство уверенности вселили в него руки доктора Дарфи, когда он смотрел на его работу месяц назад, в июле, и вспомнил, кто будет находиться у его изголовья, наблюдая за ним. Последним его чувством до того, как начал действовать газ, стала неожиданная ревность по отношению к доктору Дарфи, который будет бодрствовать рядом с Теей, пока он будет спать…
… Когда он очнулся, его везли на каталке по коридору в палату. Доктор Нортон и доктор Шульц, оба очень довольные, шли рядом с ним.
— Привет, привет, — воскликнул Билл, еще не совсем очнувшись. — Слушайте, а что же вы всё-таки обнаружили у сенатора Биллингса?
— Это была обычная простуда, Билл, — сказал доктор Нортон. — Его отправили обратно на запад дирижаблем, вертолетом и грузовым лифтом.
— Вот как, — сказал Билл; а затем, через некоторое время: — чувствую себя ужасно.
— Всё позади, — уверил его доктор Нортон. — Через неделю будешь как огурчик. Наш Джордж — отличный диагност.
— Операция была выполнена великолепно, — скромно сказал Джордж. — Еще шесть часов — и произошло бы прободение кишечной петли.
— Анестезия тоже была великолепная, — сказал доктор Нортон, подмигнув Джорджу. — Как колыбельная!
Тея забежала навестить Билла на следующее утро — он пришёл в себя, рана стала чуть меньше болеть, он был еще слаб, но к нему вернулось самообладание. Она присела на кровать рядом с ним.
— Я вел себя как настоящий дурак, — признался он.
— Многие медики так себя ведут, когда сами впервые заболевают. У них нервы сдают.
— Наверное, все от меня отвернутся…
— Вовсе нет. Конечно, будут подшучивать. Один юный талант уже написал куплет для концерта в «Кокцидиане», — и она прочитала с бумажки:
Интерн Талливер под хлороформом
Видел сон, будто он в небесах.
Никому не поверив, он принял решенье:
Я себя оперирую сам!
— Кажется, это я вынесу, — сказал Билл. — Когда ты рядом, я вынесу всё, что угодно; я очень тебя люблю. Но мне кажется, что после всей этой истории ты будешь воспринимать меня как школьника.
— Если бы ты впервые заболел лет в сорок, всё было бы точно так же.
— Я слышал, что твой друг Дарфи провел операцию блестяще, как и всегда, — с досадой сказал он.
— Да, — согласилась она; и через минуту добавила: — Он хочет расторгнуть свою помолвку и предложил мне выйти замуж на моих условиях.
Его сердце замерло.
— И что ты ему сказала?
— Я сказала: «Нет».
Жизнь снова к нему вернулась.
— Иди ко мне, — прошептал он. — Где твоя рука? Ты будешь ездить со мной плавать каждый вечер, пока не кончится сентябрь?
— Через вечер.
— Каждый вечер.
— Ладно, каждый вечер, пока тепло, — уступила она.
Тея встала.
Он увидел, что её взгляд на мгновение остановился на чём-то далеком и замер, будто ища там, вдали, поддержку; затем она наклонилась к нему и на прощание поцеловала его голодные губы, и снова исчезла под покровом своей личной тайны, в тех лесах, где охотилась только она, вместе с прошлым страданием и памятью, которую она не могла ни с кем разделить.
Но сущность всего, что было в них ценного, она сумела извлечь; она знала, как её можно передать, чтобы она не исчезла никогда. На мгновение Билл получил больше того, что было его долей, и он неохотно отпустил её.
— Пока что это мой самый интересный случай, — засыпая, подумал он.
В его голове зазвучала песня из концерта в «Кокцидиане», и припев всё повторялся и повторялся, погружая его в глубокий сон:
Бам-тидди — бам — бам,
Тидди — бам — бам.
Три тысячи лет назад,
Три тысячи лет назад.
Примечания переводчика
Скотт Фицджеральд написал еще один рассказ о Билле Талливере: «Опасная зона».
Оригинальный текст: One Interne, by F. Scott Fitzgerald.