Ф. Скотт Фицджеральд
Семья против ветра
Двое мужчин ехали в автомобиле вверх по склону холма; впереди сияло кроваво-красное солнце. Окружавшие дорогу хлопковые поля были голые и поблекшие, сосны стояли неподвижно – ветра не было совсем.
– Когда я трезвый, – говорил доктор, – то есть абсолютно трезвый, я вижу мир совсем не так, как ты. Я словно один мой приятель, у которого один глаз видел хорошо, а второй – плохо; он заказал очки, чтобы и второй глаз видел лучше. В результате он стал видеть солнце в форме эллипса, по дороге пройти не мог, потому что всё время падал в кювет – пришлось ему эти очки выбросить. Учитывая, что большую часть дня я провожу под полным наркозом, я теперь берусь только за ту работу, которую точно смогу выполнить в этом состоянии.
– Ну, да, – согласился его брат Джин, чувствуя себя неловко. Доктор сейчас был слегка навеселе, и Джин никак не мог придумать, что бы такое сказать, чтобы перейти к делу. Как и у большинства южан «из простых», он впитал с молоком матери глубоко сидевшую внутри него учтивость, характерную для всех жителей этого края вспыльчивых и страстных характеров; предмет разговора сменить было нельзя, пока не наступит хотя бы мгновение тишины, а Форрест всё никак не умолкал.
– Я либо счастлив, либо в печали, – продолжал он. – Спьяну посмеиваюсь либо плачу, а когда замедляюсь, жизнь вокруг услужливо ускоряется; поэтому, чем меньше меня в ней, тем веселее становится это кино, в котором я участия не принимаю. Я навсегда утратил уважение своих собратьев, но отдаю себе отчёт в том, что у меня наблюдается компенсирующий цирроз эмоций. И поскольку мои чувства и моя жалость более ни на что не направлены, они просто изливаются на всё, что попало, так что я стал на редкость хорошим парнем – гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.
Когда после поворота дорога пошла прямо и Джин увидел вдалеке свой дом, он вспомнил лицо жены, когда она добилась от него обещания – больше он ждать не мог: «Форрест, мне надо с тобой поговорить…»
Но в этот момент доктор неожиданно затормозил перед маленьким домиком, стоявшим за небольшой сосновой рощицей. На крыльце играла с серой кошкой девчонка лет восьми.
– В жизни не видел такой милой девочки! – сказал доктор Джину, а затем обратился к девочке серьёзным тоном: – Элен, не нужны ли твоей кошечке какие-нибудь таблетки?
Девочка рассмеялась.
– Я даже не знаю, – с сомнением в голосе ответила она. Она только что играла с кошкой в совсем другую игру, и к этому вмешательству была не готова.
– Кошечка звонила мне сегодня утром по телефону, – продолжал доктор, – и сказала, что мамочка совсем о ней не заботится; она попросила меня поискать для неё сиделку в Монтгомери.
– Она не звонила! – девочка возмущенно прижала кошку к себе; доктор достал из кармана монетку и бросил её на ступеньки.
– Прописываю хорошую порцию молока, – сказал он, заводя машину. – Доброй ночи, Элен!
– Доброй ночи, доктор!
Когда они отъехали, Джин попробовал снова:
– Послушай, остановись-ка, – сказал он. – Вон там, чуть подальше… Здесь!
Доктор остановил машину, и братья посмотрели друг другу в глаза. Они были похожи: оба обладали крепким сложением, аскетичными чертами лица, обоим было за сорок; отличие было в том, что очки доктора нисколько не скрывали слезящихся, с красными прожилками, глаз алкоголика, вокруг которых расходились густые городские морщины; у Джина же морщины напоминали о бескрайних полях, стропилах и столбах, подпирающих деревенский сарай. Глаза его были яркого и теплого голубого цвета. Но самое резкое отличие было в том, что Джин Джанни был «деревенским», а доктор Форрест Дженни – несомненно, «образованным».
– Ну и? – сказал доктор.
– Ты ведь знаешь – Пинки вернулся домой, – сказал Джин, глядя на дорогу.
– Да, я слышал, – уклончиво ответил доктор.
– Он ввязался в драку в Бирмингеме и получил пулю в голову. – Джин умолк. – Мы пригласили доктора Берера, потому что подумали, что ты вряд ли… Ты вряд ли…
– Да, я вряд ли бы взялся, – вежливо подтвердил доктор Дженни.
– Но, вот что, Форрест… Вот что я хотел тебе сказать… – в голосе Джина появилась настойчивость. – Ты ведь всё знаешь – ты сам часто говорил, что доктор Берер ничего не смыслит. Чёрт! Я и сам всегда так считал! Он сказал, что пуля давит… Давит на мозги, и он не сможет её извлечь, не вызвав кровоизлияния, и ещё он сказал, что не знает, сможем ли мы довезти его до Бирмингема или Монтгомери, так он плох. Доктор ничем не помог. И мы хотели…
– Нет! – ответил брат, покачав головой. – Нет.
– Я просто прошу тебя взглянуть на него и сказать нам, что делать, – взмолился Джин. – Он без сознания, Форрест. Он тебя не узнает; ты его тоже не узнаешь. Просто мать очень уж убивается.
– Она находится во власти примитивного животного инстинкта. – Доктор достал из кармана фляжку, наполненную местной алабамской кукурузной водкой пополам с водой, и отпил глоток. – Мы с тобой оба знаем, что этого мальчишку следовало утопить сразу же, как только он родился.
Джин вздрогнул.
– Да, он плохой человек, – согласился он, – но… Не знаю, как объяснить… Представь: он лежит дома, без…
Как только кровь разнесла алкоголь по всему телу, доктор ощутил порыв: ему захотелось что-нибудь сделать; не идти наперекор своему мнению, разумеется, а совершить некий жест, чтобы доказать себе, что его умирающая, но всё ещё не сдавшаяся воля обладает некоторой силой.
– Ладно, я его посмотрю, – сказал он. – Я ему не стану помогать, потому что он должен умереть. Хотя даже его смерти будет недостаточно, чтобы искупить то, что он сделал с Мэри Деккер.
Джин Дженни поджал губы.
– Форрест, а ты уверен?
– Ещё бы! – воскликнул доктор. – Разумеется, я уверен. Она умерла от истощения; целую неделю она жила на паре чашек кофе. Видел бы ты её туфли – по ним можно было точно сказать, что она шла пешком много миль.
– Доктор Берер говорит…
– Да что он может сказать? Вскрытие делал я, прямо в тот день, когда её нашли на бирмингемском шоссе. С ней всё было в порядке – единственной причиной смерти было истощение. А этому… – его голос дрогнул от переполнявших его чувств. – А этому Пинки она, видите ли, надоела, и он её выгнал, и вот она попыталась добраться домой! По мне так только справедливо, что спустя пару недель после этого он сам лежит при смерти у себя дома.
Разговаривая, доктор яростно надавил на педаль скорости и резко выжал сцепление; через мгновение они остановились перед домом Джина Дженни.
Это был обычный каркасный дом с кирпичным фундаментом и ухоженной лужайкой, изолировавшей его от фермы – дом выглядел получше большинства домов городка Бендинг и ближайшей сельской округи, хотя не сильно отличался ни внешним, ни внутренним убранством. В этом углу Алабамы давно исчезли последние усадьбы плантаторов: гордые колонны не смогли устоять перед бедностью, гниением и дождём.
Роуз, жена Джина, встала им навстречу с кресла-качалки на крыльце.
– Привет, доктор. – Она поздоровалась несколько нервно, стараясь не смотреть ему в глаза. – Давненько вы у нас не появлялись.
Доктор несколько секунд смотрел ей в глаза.
– Здравствуй, Роуз! – сказал он. – Привет, Эдит! Привет, Юджин! – это уже относилось к маленьким девочке и мальчику, стоявшим рядом с матерью; а затем: «Привет, Батч!» – коренастому парню лет двадцати, который появился из-за угла, таща большой круглый камень в руках.
– Хотим сделать небольшую стеночку перед домом – чтобы смотрелось поаккуратнее, – объяснил Джин.
Они все по привычке относились к доктору с уважением. Про себя они упрекали его в том, что больше уже не могли хвастать им, как знаменитым родственником: «один из лучших хирургов Монтгомери – вот так вот, сэр!», однако для них он всё же оставался образованным человеком, занимавшим когда-то положение в большом мире, пока не совершил профессиональное самоубийство, став циником и пьяницей. Два года назад он вернулся домой в Бендинг и стал владельцем половины местной аптеки, всё ещё имея лицензию врача, но практикуя лишь в случаях крайней необходимости.
– Роуз, – сказал Джин, – док сказал, что посмотрит Пинки.
Пинки Дженни лежал в постели, в затемнённой комнате; под отросшей щетиной виднелись бледные, болезненно искривленные, губы. Когда доктор снял бинт с головы, больной издал тихий стон, однако его пухлое тело не пошевелилось. Через несколько минут доктор вновь наложил повязку и вместе с Джином и Роуз вернулся на крыльцо.
– Берер отказался оперировать? – спросил он.
– Да.
– Почему его не прооперировали в Бирмингеме?
– Я не знаю.
– Гм… – Доктор надел шляпу. – Пуля должна выйти, и скоро. Она давит на оболочку сонной артерии. Это… Ладно, вам всё равно не довезти его до Монтгомери, с таким-то пульсом!
– И что нам делать? – за вопросом Джина последовала недолгая тишина; он шумно выдохнул.
– Заставьте Берера передумать. Или найдите кого-нибудь в Монтгомери. Вероятность 25 процентов, что операция его спасёт; без операции у него нет никаких шансов.
– Кого искать в Монтгомери? – спросил Джин.
– Любой хороший хирург справится. Даже Берер смог бы, если бы был посмелее.
Неожиданно Роуз Дженни подошла к нему поближе: взгляд был напряженным, в глазах горел животный материнский инстинкт. Она ухватилась за его расстегнутое пальто.
– Док, сделайте! Вы можете. Вы ведь когда-то были таким хирургом, что все остальные вместе взятые вам в подмётки не годились! Прошу вас, док, сделайте!
Он отступил на шаг назад, чтобы освободиться от её хватки, и вытянул перед ней свои руки.
– Видишь, как они дрожат? – сказал он с подчеркнутой иронией. – Посмотри внимательней – увидишь. Я не могу оперировать.
– Ещё как сможешь, – торопливо сказал Джин, – если немного выпьешь для кондиции.
Доктор покачал головой и сказал, глядя на Роуз:
– Нет. Видишь ли, мои решения теперь подвергаются сомнению, и если что-то пойдёт не так, виноватым сделают меня. – Он сейчас немного играл, так что очень тщательно выбирал слова. – Я слышал, что моё заключение о том, что Мэри Деккер умерла от истощения, подвергали сомнению на том основании, что я пьяница!
– Я такого не говорила! – затаив дыхание, солгала Роуз.
– Разумеется, нет. Я рассказал об этом, чтобы было понятно, что теперь мне нужно вести себя крайне осмотрительно. – Он стал спускаться с крыльца. – Что ж, могу лишь посоветовать пригласить Берера ещё раз, и если ничего не получится, пригласить кого-нибудь другого из города. Доброй ночи.
Но не успел он дойти до ворот, как Роуз его догнала – она была в бешенстве, глаза горели от ярости.
– Да, я говорила, что ты – пьяница! – воскликнула она. – Когда ты сказал, что Мэри Деккер умерла от истощения, то обставил всё так, будто это Пинки виноват – ты, который ежедневно напивается до потери сознания! Да разве кто-нибудь может поручиться, что ты вообще соображаешь? И вообще, с чего это ты так заинтересовался Мэри Деккер – она ведь тебе в дочери годилась! Все видели, как она ходила в твою аптеку и трепалась там с тобой до…
Джин, пошедший за ней, схватил её за руки.
– Умолкни, Роуз! Форрест, уезжай.
И Форрест уехал, притормозив на следующем повороте, чтобы отхлебнуть из фляжки. За незасеянным полем виднелся дом, где раньше жила Мэри Деккер. Перенестись бы сейчас на шесть месяцев назад, и он обязательно сделал бы крюк: узнать, отчего она не зашла сегодня в аптеку, чтобы выпить, как всегда, стаканчик содовой «за счет заведения»? Или вручить ей набор образцов косметики, оставленный заезжим коммивояжером сегодня утром… Он никогда не говорил Мэри Деккер о своих чувствах и никогда не собирался; ей было семнадцать, ему сорок пять, и категориями будущего он уже не мыслил – но лишь когда она сбежала в Бирмингем с Пинки Дженни, он понял, что значила эта любовь в его одинокой жизни.
Его мысли опять возвратились к дому брата.
«Если бы я был приличным человеком, – подумал он, – я бы так не поступил. И ещё одним человеком пришлось бы пожертвовать ради этой сволочи, потому что, умри он через какое-то время – и Роуз обязательно скажет, что это я его убил».
Однако, ставя машину в гараж, он чувствовал себя плохо: поступить иначе он не мог, но всё это было так ужасно…
Он вошёл в дом; не прошло и десяти минут, как снаружи раздался скрип тормозов останавливающейся машины, и вошёл Батч Дженни. Его губы были сжаты, глаза – прищурены, словно он старался не расплескать переполнявший его гнев, пока не представится возможность спустить его на намеченную жертву.
– Привет, Батч.
– Хочу вам сказать, дядя Форрест, что не позволю разговаривать с моей матерью в таком тоне! Я вас прибью, если вы ещё когда-нибудь будете так разговаривать с мамой!
– А теперь умолкни, Батч, и присаживайся, – резко сказал доктор.
– Она и так чуть с ума не сошла из-за Пинки, а тут ещё вы приехали и стали такое ей говорить!
– Это твоя мать стала меня оскорблять, Батч; я всего лишь слушал.
– Она сейчас сама не знает, что говорит, и вы должны это понять.
Доктор на мгновение задумался.
– Батч, а что ты думаешь о Пинки?
Батч замялся; ему было неловко.
– Ну, я с ним не особо… – и дальше уже с вызовом: – но, как бы там ни было, он ведь мой брат…
– Минуточку, Батч! Что ты думаешь о том, как он обошёлся с Мэри Деккер?
Но Батч уже закусил удила и больше не сдерживал галопа своей ярости:
– При чём здесь это? Мы говорим о том, что, если кто обидит мою мать, будет иметь дело со мной! Разве справедливо, когда вы в семье один образованный, а…
– Своё образование я получил сам, Батч.
– Мне всё равно. Мы собираемся снова пригласить доктора Берера прооперировать, или же пусть ищет нам кого-нибудь в городе. Но если ничего не выйдет, я приеду и увезу вас с собой, и вы достанете эту пулю, даже если мне придется при этом стоять рядом и держать вас на мушке дробовика. – Он кивнул, чуть задыхаясь; затем развернулся, вышел и уехал.
– Что-то мне подсказывает, – сказал доктор сам себе, – что кончились для меня мирные времена в округе Чилтон. – Он крикнул помогавшему по дому цветному мальчишке, что можно подавать ужин. Затем скрутил папиросу и вышел на заднее крыльцо.
Погода поменялась. Небо покрылось облаками, ветер трепал траву, затем внезапно пошёл ливень, почти сразу закончившийся. Минуту назад было тепло – а теперь влага на лбу вдруг стала прохладной, и он вытер лоб платком. В ушах вдруг зашумело, он сглотнул и помотал головой. На мгновение ему почудилось, что он заболел; затем шум неожиданно отделился от него и превратился в нарастающий звук, который становился всё громче и ближе, словно рев приближающегося поезда.
II
Батч Дженни был на полпути домой, когда увидел её: огромная, чёрная, надвигающаяся туча, нижним концом тащившаяся по земле. Он рассеянно поглядывал на неё, а она росла прямо на глазах, полностью закрыв всё небо с южной стороны; виднелись вспышки молний, слышался нарастающий рёв. Вокруг поднялся сильный ветер: мимо летали какие-то обломки, сломанные сучья, щепки, что-то крупное и неразличимое в наступившей вдруг темноте. Повинуясь инстинкту, он вышел из машины; к этому моменту устоять на ногах против ветра было невозможно, поэтому он побежал к насыпи – точнее, его бросило и прижало к насыпи. Следующую минуту или две он провёл прямо в центре ада кромешного.
Сначала возник звук, и Батч стал частью этого звука, поглощенный им до такой степени, что он, казалось, не просто оказался в его власти, а полностью перестал существовать вне его. Это не был набор каких-то разнородных шумов; это был всепоглощающий и всеобъемлющий Звук как таковой, словно по струнам вселенной водили гигантским скрипучим смычком. Звук и сила стали единым целым. И звук, и сила вместе распяли его на том, что было, по его мнению, насыпью; он не мог даже пошевелиться. Приблизительно в этот первый момент его глаза, сдавленные с обеих сторон, увидели, как автомобиль, подпрыгнув, закрутился на пол-оборота и, подскакивая, понёсся по полю огромными беспомощными прыжками. Затем началась бомбардировка, и звук разделился – непрерывный пушечный гул сменился треском гигантского пулемёта. Батч почти потерял сознание, почувствовав, что становится частью одного из этих щелчков, почувствовав, как его поднимает с насыпи и уносит в пространство, прямо сквозь норовящую выколоть глаза массу летящих веток и сучьев – а затем, на неизвестно какое время, он перестал воспринимать окружающее.
Всё тело болело. Он лежал на сучьях в кроне дерева; воздух, казалось, состоял сплошь из пыли и дождя, и он не слышал ни звука; прошло много времени, прежде чем он понял, что дерево, на котором он лежит, было опрокинуто ветром и его колющийся сосновыми иголками «насест» находится всего футах в пяти над землей.
– Ни хрена себе! – громко и с гневом воскликнул он. – Ну ни хрена ж себе! Вот это ветер! Обалдеть!
От боли и страха он стал соображать и догадался, что случайно встал прямо на корень дерева, который и выбросил его вверх, словно гигантская катапульта, когда огромную сосну выворотило из земли. Ощупав себя, он обнаружил, что левое ухо забилось грязью, словно некто попытался сделать с него слепок. Одежда превратилась в лохмотья, пиджак разорвался по заднему шву, и Батч чувствовал, как он врезается ему в подмышки, когда случайный порыв ветра попытался завершить его раздевание.
Спустившись на землю, он пошёл в направлении отцовского дома, однако окружающий пейзаж теперь выглядел новым и незнакомым. Это – он не знал, что это называлось «торнадо» – прорубило на своём пути просеку шириной с четверть мили, и когда понемногу стала оседать пыль, он в замешательстве увидал невиданные ранее перспективы. Казалось невозможным, чтобы отсюда можно было увидеть церковь в Бендинге, ведь раньше вокруг росли высокие деревья.
Но где он вообще находился? Вроде бы сейчас он должен быть невдалеке от дома Балдвинов; и лишь миновав огромные кучи досок, похожие на небрежно сваленные дрова, Батч сообразил, что дома Балдвинов больше не существовало; оглядевшись вокруг, он понял, что исчез и дом Некроуни на холме, и дом Пельтцеров, стоявший пониже. Нигде не было ни огонька, нигде не слышалось ни звука – лишь дождь стучал по поваленным деревьям.
Он бросился бежать. Когда вдали показалась громада отцовского дома, он издал вопль облегчения; но приблизившись, он заметил, что чего-то не хватает. Исчезли сараи во дворе, а пристроенное крыло, в котором была комната Пинки, срезало, будто косой.
– Мама, папа! – позвал он; ответа не последовало. Со двора навстречу выбежала собака и лизнула его руку…
***
…Когда двадцать минут спустя доктор Дженни остановил машину перед своей аптекой в Бендинге, вокруг была полная темнота. Электрические фонари не горели, но по улице ходили люди с фонарями, и через минуту вокруг него собралась небольшая толпа. Он торопливо открыл двери.
– Кто-нибудь, бегите, открывайте старую больницу Виггинса! – Он указал на другую сторону улицы. – У меня в машине шестеро тяжелораненных. Мне нужны люди, чтобы перенести их в помещение. Доктор Берер тут?
– Вот он! – раздались услужливые голоса из мрака, когда доктор, с чемоданчиком в руке, вышел к нему из толпы. Мужчины посмотрели друг другу в глаза при свете фонарей, забыв об обоюдной неприязни.
– Один бог ведает, сколько их ещё будет, – сказал доктор Дженни. – Я пойду переоденусь и продезинфицируюсь. Будет много переломов… – Он громко крикнул: – Эй, несите сюда спирт!
– Я начну прием прямо здесь, – сказал доктор Берер. – Ещё с полдюжины уже приползли сами.
– Какие меры предприняты? – спросил доктор Дженни у людей, последовавших за ним в аптеку. – Позвонили в Бирмингем и в Монтгомери?
– Телефонные провода оборваны, но удалось отправить телеграмму.
– Хорошо. Пусть кто-нибудь съездит за доктором Коэном в Этталу; скажите всем, у кого есть автомобили, чтобы проехали до Уиллард-Пак, затем пусть едут до Корсики, и пусть внимательно осматривают все дороги в том направлении. На перекрёстках у негритянского квартала не осталось ни одного дома. Я по дороге видел множество людей, все шли сюда, все раненые, но у меня уже не было места, и некого было с ними оставить. – Разговаривая, он швырял бинты, пузырьки с йодом и лекарства в одеяло. – А мне казалось, что у меня тут запас гораздо больше! Эй, погоди! – крикнул он. – Пусть кто-нибудь съездит и посмотрит, что там в низине, где живут Вулли. Поезжайте прямо через поля – по дороге не проедете, всё завалено. Эй, ты, в кепке – Эд Дженкс, так?
– Точно, док!
– Видишь, что у меня тут? Иди в лавку, собери там всё похожее и неси на другую сторону улицы, понял?
– Да, док!
Когда доктор вышел на улицу, в город начали стекаться пострадавшие: женщина пешком с тяжелораненным ребенком на руках, коляска, набитая стонущими неграми, обезумевшие люди, обменивавшиеся ужасными историями… Повсюду в слабо освещенной тьме чувствовались нараставшие смятение и истерия. Проехал покрытый грязью репортёр из Бирмингема в мотоциклете с коляской, колеса ехали прямо по упавшим проводам и веткам, загромоздившим улицу; слышались звуки сирены полицейской машины из участка, находившегося в тридцати милях отсюда, в Купере.
У дверей больницы, не работавшей вот уже три месяца из-за отсутствия пациентов, собралась плотная толпа. Доктор протиснулся сквозь мешанину белевших в темноте лиц и разместился в ближайшей палате, с признательностью посмотрев на ровные ряды железных коек, поджидавших пациентов. Доктор Берер уже вовсю работал в другом углу приемного покоя.
– Принесите сюда дюжину фонарей, – скомандовал он.
– Принесите доктору Береру йод и пластырь!
– Отлично, вот так… Эй, Шинкей! Ну-ка, встань у двери и никого сюда не пускай; сюда пусть заносят только тех, кто не может сам ходить. Пусть кто-нибудь сбегает и посмотрит, нет ли в бакалейной лавке свечей?
С улицы теперь доносилось множество звуков: крики женщин, противоречивые указания бригад волонтеров, пытавшихся очистить шоссе, напряженные отрывистые голоса людей, искавших помощи. Незадолго до полуночи прибыла первая бригада Красного Креста. Но три врача, к которым теперь присоединились ещё двое из ближайших деревень, потеряли счет времени задолго до этого момента. Ближе к десяти стали привозить мертвых; сначала их было двадцать, затем двадцать пять, потом уже тридцать, сорок – список всё увеличивался. Им уже ничего не требовалось, и они ждали, как и подобало простым фермерам, в гараже на заднем дворе, а поток пострадавших – их были сотни – продолжал течь сквозь старое здание больницы, в котором задерживались лишь самые тяжелые; а старое здание больницы было рассчитано лишь на пару десятков больных. Торнадо оставил людям сломанные ноги, ключицы, рёбра и бёдра, рваные раны на спинах, локтях, ушах, веках, сломанные носы; были увечья от ударов досок, осколки разной величины в самых неожиданных местах, был человек, у которого срезало кожу с головы и которому теперь придётся долго отращивать новые волосы вместе с кожей. Зивые, мёртвые – доктор Дженни знал их всех в лицо, почти каждого – по имени.
– Так, а теперь не шевелись. С Билли всё в порядке. Держи крепко, а я сейчас перевяжу. Люди подходят почти каждую минуту, но тут так чертовски темно, что они просто не могут их отыскать… Так хорошо, мистер Оуки? Ничего страшного. Сейчас вам тут смажут йодом… Так, давайте сюда этого человека!
Два часа. Пожилой доктор из Этталы выбился из сил, но на его место прибыли свежие люди из Монтгомери. Воздух в помещении был насквозь пропитан запахом йода, люди говорили без остановки, но голоса едва доносились до доктора сквозь накатывавшие на него волны утомления, становившиеся всё сильнее и сильнее:
– … кружило, кружило – меня бросило на землю и давай кружить. Ухватился за куст, и куст так и несся вместе со мной.
– Джеф! Где Джеф?
– … бьюсь об заклад, что та свинья так и пролетела ярдов сто…
– … слава богу, поезд вовремя остановился. Все пассажиры вышли, стали помогать оттаскивать столбы…
– Где Джеф?
– А он и говорит: «Давай спустимся в подвал», а я ему: «Да нет у нас никакого подвала»…
– Если больше нет носилок, берите двери, только какие полегче.
– Пять секунд? Как же, скорее уж пять минут!
В какой-то момент он услышал, что где-то видели Джина и Роуз вместе с парой младших детей. По дороге в город он проехал мимо их дома; увидев, что дом на месте, он поспешил дальше. Семье Дженни повезло; дом самого доктора торнадо тоже обошёл стороной.
Лишь увидев, как на улице внезапно зажглись электрические фонари, осветив очередь за горячим кофе перед машиной Красного Креста, доктор осознал, как сильно он устал.
– Идите, отдохните, – сказал ему какой-то юноша. – Я беру на себя эту половину палаты. Со мной две медсестры.
– Ладно, ладно. Сейчас вот – только закончу этот ряд…
Как только пострадавшим оказывали первую помощь, их тут же увозили в город на поезде – а на их месте сразу же появлялись следующие. Ему оставалось осмотреть только две койки – и в первой лежал Пинки Дженни.
Он приложил к его груди стетоскоп. Сердце слабо билось. Было удивительно, как он, столь слабый, находясь одной ногой в могиле, выжил в этот ураган. А уж как он сюда попал, кто его нашёл и принёс сюда, было отдельной загадкой. Доктор осмотрел тело; были небольшие синяки и раны, несколько пальцев было сломано, уши забиты грязью, как и у всех остальных – и больше ничего. Некоторое время доктор колебался, но образ Мэри Деккер, казалось, отступил в прошлое и больше не возникал, даже когда он прикрыл глаза. Внутри него сработало что-то чисто профессиональное, не имевшее ничего общего с обычными чувствами людей, и он не смог погасить этот импульс. Он вытянул руки; они слегка дрожали.
– Чёрт возьми! – пробормотал он.
Он вышел из палаты и прошёл за угол коридора приемного покоя, где достал из кармана фляжку с остатками разбавленной водки, которую не допил этим вечером. Он выпил всё до дна. Вернувшись в палату, он продезинфицировал пару скальпелей и вколол местное обезболивающее в квадратный участок кожи у основания черепа Пинки, где было уже затянувшееся входное отверстие от пули. Позвал медсестру и, взяв в руку скальпель, встал на одно колено у койки племянника.
III
Два дня спустя доктор медленно ехал по скорбной сельской местности. После первой отчаянной ночи он отказался продолжать прием, почувствовав, что нынешнее положение обычного фармацевта может унизить его бывших коллег. Но оставалось ещё немало работы по линии Красного Креста – нужно было оценивать ущерб в отдалённых хозяйствах, чем он и занимался.
Легко было проследить путь дьявола. В своих семимильных сапогах он следовал неправильным курсом, напрямик через сёла, через леса, иногда любезно стараясь придерживаться дорог – до тех пор, пока они не поворачивали, и тогда он опять летел так, как ему заблагорассудилось. Временами след пролегал по хлопковым полям в полном цвету – но весь этот хлопок попал на землю из сотен стёганых одеял и матрасов, разбросанных торнадо по полям.
У кучи дров, которая ещё недавно была негритянской хижиной, доктор ненадолго остановился, чтобы послушать разговор между двумя репортёрами и парой робких негритят. Среди руин сидела старуха с забинтованной головой, непрестанно жуя челюстями и раскачиваясь в кресле-качалке.
– Но где же эта река, через которую вы перелетели? – спросил один из репортёров.
– Здесь.
– Где?
Негритята оглянулись на бабушку, ища помощи.
– Да вон она, прямо за вами! – сказала старуха.
Газетчики с отвращением поглядели на мутный ручей в четыре ярда шириной.
– Разве это река?
– Это река Менада, мы всегда её так звали, с тех пор, как я была девчонкой. Да, сэр, это и есть река Менада! И этих двух парнишек перенесло прямо через неё, и приземлились они прямо на той стороне, и ничего с ними не случилось. А на меня упала труба, – закончила она, пощупав голову.
– И что, вы хотите сказать, что больше ничего не было? – с негодованием спросил репортёр. – Ну, надо же, через какую реку их перенесло! И сто двадцать миллионов людей сидят и ждут подробностей, а оказывается, их водили …
– Да всё правильно, ребята! – перебил его доктор Дженни. – Для этих мест это вполне себе река. И она разливается – это так же точно, как и то, что эти мальчишки вырастут!
Он бросил старухе четвертак и поехал дальше.
Проезжая мимо деревенской церкви, он остановился и посчитал, сколько новых свежих холмиков появилось на кладбище. Он приближался к эпицентру уничтожения. Там стоял дом Хоуденов, где погибло трое; от дома осталась лишь одиноко торчавшая печная труба, куча мусора да пугало в огороде – торнадо, словно в насмешку, оставил его нетронутым. В руинах дома, стоявшего через дорогу, по крышке пианино важно расхаживал петух, горласто воцарившийся над грудой из сундуков, башмаков, банок, книг, календарей, дорожек, стульев, оконных рам, искореженного радиоприёмника и безногой швейной машинки. Везде валялись постельные принадлежности: одеяла, матрасы, перекрученные пружины из диванов, клочки набивки; он раньше и не задумывался, какую огромную часть своей жизни люди проводят в постели! Как прежде, то тут, то там, паслись в полях коровы и лошади – на боках многих виднелись пятна йода. Здесь и там виднелись палатки Красного Креста; у одной из них доктор набрёл на сидевшую с кошкой на руках маленькую Элен Килрейн. Ставшая уже привычной куча досок, валявшихся, словно разрушенный малышом в припадке злости игрушечный домик, была красноречивей любых слов.
– Здравствуй, милая, – поздоровался он с ней; сердце его ёкнуло. – Понравился твоей кошечке торнадо?
– Не понравился!
– А почему ты так решила?
– Она мяукала.
– Да?
– Она хотела убежать, но я её схватила, а она меня поцарапала – вот, смотрите.
Он поглядел на палатку Красного Креста.
– О тебе кто-нибудь заботится?
– Дама из Красного Креста и миссис Уэллс, – ответила она. – Папу ранило. Он закрыл меня собой, чтобы на меня ничего не упало, а я защищала котёнка. Он в больнице, в Бирмингеме. Когда он вернётся, то снова построит нам дом.
Доктор содрогнулся. Он знал, что её отец уже никогда не построит дом; он умер этим утром. Она осталась одна, и она не знала, что она теперь осталась одна. Вокруг неё простиралась мрачная вселенная, безличная, ничего не сознающая. Её симпатичное личико смотрело на него уверенно, когда он спросил:
– Элен, а у тебя есть родня?
– Я не знаю.
– Ну, как бы там ни было, у тебя ведь есть кошечка, правда?
– Но это ведь просто кошка! – спокойно сказала она, но тут же прижала котёнка к себе, мучаясь от предательства любимого существа.
– Заботиться о котёнке, наверное, непросто?
– О, нет! – торопливо ответила она. – Совсем не сложно. Он ведь ест совсем немного.
Доктор сунул было руку в карман, но вдруг передумал.
– Милая, мы с тобой ещё сегодня увидимся – я заеду на обратном пути. А ты пока хорошенько заботься о кошечке, ладно?
– Ладно, – беспечно ответила она.
Доктор поехал дальше. Следующую остановку он сделал около дома, избежавшего разрушения. Уолт Каппс, хозяин, сидел на крыльце и чистил дробовик.
– Что такое, Уолт? Готовишься подстрелить следующий торнадо?
– Не будет больше никакого торнадо.
– Кто его знает? Взгляни сам на небо. Что-то слишком уж быстро оно темнеет.
Уолт рассмеялся и похлопал ладонью по ружью.
– Следующий раз будет лет через сто, не меньше. А это у меня для мародеров. Очень уж много их тут вокруг шныряет, и не только черные. Когда будешь в городе, скажи там – пусть пришлют сюда какие-нибудь патрули.
– Скажу, конечно. У тебя всё хорошо?
– Слава богу, повезло! Всем шестерым. Унесло всего одну несушку – небось, так до сих пор и носит её незнамо где.
Доктор поехал дальше по дороге в город; им овладело тревожное чувство, которое никак не уходило.
«Видимо, погода, – подумал он. – Чувствуется в воздухе что-то такое, как в прошлое воскресенье».
Уже месяц доктора не отпускало навязчивое желание уехать отсюда навсегда. Когда-то эта деревенская обстановка, казалось, сулила ему мир и покой. Когда иссяк импульс, заставивший его временно покинуть скучное семейное гнездо, он вернулся обратно, чтобы жить тихо и мирно, наблюдая за тем, как из земли появляются молодые ростки и побеги, живя простой и приятной жизнью в согласии с соседями. Мир и спокойствие! Он отлично знал, что нынешняя семейная ссора не кончится никогда, и ничто уже не будет, как раньше; и горечь останется навсегда. И ему довелось увидеть, как мирный деревенский пейзаж превратился в край скорби. Не было тут никакого мира и спокойствия! Надо отсюда уезжать.
По пути он догнал Батча Дженни, который шёл в город пешком.
– А я как раз иду к вам, – сказал Батч, нахмурившись. – Вы ведь всё-таки прооперировали Пинки, да?
– Залезай… Да, прооперировал. А ты откуда знаешь?
– Доктор Берер нам сказал. – Он бросил на доктора быстрый взгляд, и от доктора не укрылось сквозившее в этом взгляде подозрение. – Уже поговаривают, что он и дня не протянет!
– Сочувствую твоей матери.
Батч противно рассмеялся.
– Ну да, конечно!
– Я, кажется, сказал, что сочувствую твоей матери! – резко повторил доктор.
– Я вас слышал.
Некоторое время они ехали молча.
– Нашёл свою машину?
– Машину-то? – с сожалением рассмеялся Батч. – Я нашёл нечто – не уверен, что теперь хоть кто-нибудь назовёт это «машиной»! А ведь я мог бы купить себе страховку от торнадо всего за двадцать пять центов! – Его голос дрожал от негодования: – Двадцать пять центов! Но кому могло прийти в голову покупать себе страховку от торнадо?
Стало темнее; издалека, с юга, донёсся слабый раскат грома.
– Что ж, – сказал Батч, глядя на доктора с прищуром, – я надеюсь, вы не пили, когда оперировали Пинки?
– Знаешь, Батч, – медленно ответил доктор, – я, конечно, поступил крайне подло, наслав на вас этот торнадо!
Он не надеялся, что его сарказм будет оценён по достоинству и ждал в ответ какую-нибудь грубость – но вдруг он увидел лицо Батча. Оно было мертвенно-бледным, рот приоткрылся, застывшие глаза широко распахнулись, а из горла донесся мяукающий звук. Он вяло поднял руку прямо перед собой, и тогда доктор увидел…
Меньше чем в миле от них огромная конусообразная черная воронка заполнила всё небо и неслась прямо на них, опускаясь и закручиваясь, а перед ней плыл громкий воющий ветер.
– Он возвращается! – пронзительно крикнул доктор.
В пятидесяти ярдах впереди был старый железный мост через ручей Бильби. Доктор изо всех сил нажал на газ и поехал к нему. По полям в том же направлении бежало множество людей. Добравшись до моста, он выскочил из машины и схватил Батча за руку.
– Вылезай, балбес! Быстро вылезай!
Обмякшее тело, спотыкаясь, вылезло из машины; через мгновение они оказались среди полудюжины людей, сгрудившихся в треугольном пространстве между мостом и берегом.
– Идёт сюда?
– Нет, поворачивает!
– Нам пришлось бросить деда!
– Спаси и сохрани! Господи Иисусе, спаси и сохрани! Господи, помоги!
– Господь всемогущий, спаси мою душу!
Снаружи чувствовался порывистый ветер, запускавший под мост небольшие щупальца, казавшиеся такими плотными, что по коже доктора побежали мурашки. Затем внезапно наступила пустота, ветер прекратился и вдруг пошёл хлещущий дождь. Доктор подполз к краю моста и осторожно выставил голову наружу.
– Ушёл! – сказал он. – Нас задело самым краешком; центр прошёл далеко справа.
Он ясно видел его: целую секунду он мог даже различить находившиеся там предметы, кусты, небольшие деревья, толстые доски и комья земли. Он выполз чуть дальше, достал часы и попытался засечь время, но из-за плотной завесы дождя было ничего не видно.
Промокнув до нитки, он уполз обратно под мост. Батч, дрожа, лежал в самом дальнем углу, и доктор стал его трясти.
– Он пошёл в направлении твоего дома! – крикнул доктор. – Возьми себя в руки. Кто остался в доме?
– Никого! – простонал Батч. – Все ушли к Пинки.
Дождь теперь сменился градом; сначала градины были небольшими, затем побольше, затем ещё больше – пока стук от их ударов по железному мосту не стал напоминать оглушительную барабанную дробь.
Спасшиеся под мостом бедняги медленно приходили в себя, послышались взрывы истерического смеха. Напряжение свыше определенного предела заставляет нервную систему совершать переходы из крайности в крайность без всяких причин и без оглядки на обычные правила. Даже доктор поддался общему настроению.
– Это похуже обычной катастрофы, – сухо сказал он. – Оно уже просто начинает надоедать!
IV
Той весной торнадо в Алабаме больше не появлялись. Второй – все думали, что это был первый, который вернулся, ведь для округа Чилтон стихия превратилась во вполне реального врага, чем-то сродни языческому божеству – унес с собой дюжину домов, и среди них дом Джина Дженни, и нанес телесные повреждения тридцати жителям. На этот раз никто не погиб – возможно, потому, что каждый уже выработал для себя определённый метод спасения. Свой драматический прощальный поклон торнадо совершил, прогулявшись по главной улице Бендинга, опрокинув телеграфные столбы и вдребезги расколошматив витрины трех лавок, среди которых оказалась и аптека доктора Дженни.
К концу недели стали вновь подниматься дома, отстроенные из старых досок; не успело кончиться долгое и пышное алабамское лето, как на свежих могилах зазеленела трава. Но должны пройти годы, прежде чем жители округи перестанут говорить «это было до торнадо» или «это случилось после торнадо» – а для многих семей прежний уклад не восстановится уже никогда.
Доктор Дженни решил, что для отъезда это время годится не хуже любого другого. Он распродал остатки своей аптеки, опустевшей из-за благотворительности и катастрофы, и временно переписал свой дом на брата, пока Джин не отстроится заново. Он уезжал в город на поезде, поскольку машина так разбилась об дерево, что доехать на ней теперь можно было разве что до станции.
Несколько раз на пути он останавливался у обочины, чтобы попрощаться – среди прочих навестил он и Уолтера Каппса.
– И до тебя он всё же добрался, – сказал доктор, поглядев на наводивший уныние сарай, одиноко торчавший на участке.
– Да, и ещё как, – ответил Уолтер. – Но ты только подумай: мы все шестеро были в доме или поблизости, и никто не пострадал! Хорошо, хоть так; спасибо тебе, Господи, и за это.
– Да, тут тебе повезло, Уолт, – согласился доктор. – А ты случайно не слыхал, куда Красный Крест отправил маленькую Элен Килрейн – в Монтгомери или в Бирмингем?
– В Монтгомери. Знаешь, я ведь был тут, когда она пришла в город с этой кошкой, пытаясь найти кого-нибудь, кто смог бы перевязать кошке лапу. Она, должно быть, несколько миль прошла под дождём и градом, но для неё было важно только, чтобы оказали помощь её котёнку! Плохо мне было, но даже я не мог не рассмеяться, когда про это услыхал: какая же храбрая девчонка!
Доктор какое-то время помолчал.
– А не припомнишь, остался у неё кто-нибудь?
– Нет, не знаю, – ответил Уолтер, – но, кажется, что нет.
У бывшего дома брата доктор сделал последнюю остановку. Вся семья была здесь, даже самые маленькие, и все работали среди руин; Батч уже успел поставить сарайчик, чтобы складывать туда спасённое добро. Не считая его, от прежнего аккуратного участка осталась лишь стеночка из белых круглых камней, которая должна была идти вокруг сада.
Доктор вытащил из кармана сто долларов разными банкнотами и сунул их Джину.
– Когда-нибудь потом отдашь, но особо не переживай, – сказал он. – Это деньги, которые я выручил за лавку. – Он не стал слушать благодарности Джина: – Хорошенько упакуй мои книги, когда я за ними пришлю!
– Собираешься опять начать практику, Форрест?
– Может, и попробую.
Братья пожали друг другу руки; рукопожатие длилось чуть дольше обычного. Двое самых младших подошли, чтобы попрощаться. Роуз стояла вдали, на ней было старое синее платье – у них не было денег, чтобы одеть траур по старшему сыну.
– До свидания, Роуз! – сказал доктор.
– До свидания, – ответила она, и добавила безжизненным голосом: – Удачи тебе, Форрест.
На одно мгновение ему очень захотелось сказать что-нибудь в утешение, но он видел, что не стоило. Он ведь пошёл наперекор материнскому инстинкту, а это была та же сила, которая отправила Элен в ненастье искать помощи раненой кошке.
На станции он купил билет в один конец до Монтгомери. Деревня выглядела серой и монотонной под светом запоздалого весеннего солнца, и когда поезд тронулся, ему даже не поверилось, что полгода назад всё здесь ему казалось не хуже, чем везде.
В отделении для белых сидячего вагона он оказался один; он тут же нащупал бутылку в кармане и извлек её оттуда. «В конце концов, мужчина сорока пяти лет имеет право воспользоваться эликсиром храбрости, когда начинает жизнь заново». Он стал думать об Элен. «Родни у неё не осталось. Значит, теперь это моя маленькая дочка».
Он похлопал по бутылке, а затем поглядел на неё так, словно увидел впервые.
«Ну что ж, старый друг, придется мне тебя на время оставить. Любому котёнку, которому уделяют столько внимания и заботы, наверняка нужно много обезжиренного молока».
Он устроился поудобнее на сиденье и стал смотреть в окно. Вспоминая ту ужасную неделю, он чувствовал, как вокруг него носится ветер, пытаясь добраться до него под видом сквозняка из коридора вагона – все ветры мира: циклоны, ураганы, торнадо, серые и черные, внезапные и ожидаемые, дующие с небес, дующие из адской бездны.
Но он больше никогда не позволит им прикоснуться к Элен – он сделает всё, что в его силах.
Он ненадолго задремал, но его разбудил навязчивый сон: «Папа закрыл меня собой, а я защищала котёнка».
– Ладно, Элен! – произнёс он вслух. – Думаю, что, каков бы ни был ветер, старый бриг ещё подержится на плаву.
Оригинальный текст: Family in the Wind, by F. Scott Fitzgerald.