Ф. Скотт Фицджеральд
Злом зла не поправишь
– Ну, как ботиночки? – сказал Билл. – Двадцать восемь долларов!
Мистер Бранкузи посмотрел внимательно.
– Шикарно!
– Сделаны на заказ!
– Ну, ты у нас известный денди. Но ведь пригласил ты меня не только ради ботинок, а?
– Никакой я не «денди»! Это кто говорит, что я какой-то там «денди»? – возразил Билл. – Это всё потому, что я образован гораздо лучше, чем большинство тех, кто занимается шоу-бизнесом!
– Ладно, но ты ведь не станешь отрицать, что ты – красивый молодой человек? – сухо сказал Бранкузи.
– Конечно, нет – а по сравнению с тобой, жидёнок ты этакий, так уж наверняка! Девушки всегда думают, что я актёр, пока не узнают правду… Есть сигаретка? Да что там: я ещё и выгляжу, как мужик – не чета всем этим приятным парнишкам, которые околачиваются у Таймс-Сквер.
– Отлично выглядишь. Джентльмен. Дорогие ботинки. И удача преследует по пятам!
– Вот тут ты не прав! – возразил Билл. – Это всё мозги! Три года, девять постановок, четыре хита, и всего один провал. И где же ты тут углядел удачу, а?
Слегка утомившись, Бранкузи просто молча посмотрел на него. И если бы его взгляд не стал непроницаемым и он бы не задумался о чём-то другом, то увидел бы он следующее: перед ним стоял нахальный молодой ирландец, распространявший вокруг себя агрессию и самоуверенность в таком объеме, что в кабинете от них уже дышать было нечем. Бранкузи знал, что чуть погодя Билл услышит собственный голос, устыдится и тут же переключится на свою другую манеру: скромное превосходство, чувствительность, этакий покровитель искусств по образу и подобию интеллектуалов из «Театральной гильдии». С манерой поведения Билл Макчесни ещё окончательно не определился: такие противоположности редко находят баланс лет этак до тридцати.
– Вот возьми Эймса, возьми Хокинса, возьми Харриса – да любого возьми! – продолжал гнуть своё Билл. – Да кто они такие по сравнению со мной?! Что такое? Выпить хочешь? – он увидел, как взгляд Бранкузи скользнул к шкафу у противоположной стены.
– Я не пью по утрам. Мне просто стало любопытно, кто же это там стучит? Надо бы как-то это прекратить. Меня всего аж передёргивает, как психа, от таких вещей.
Билл быстро подошёл к двери и распахнул её.
– Никого, – сказал он. – Постой-ка. Эй, вам чего?
– Ох, простите ради бога! – послышался голос. – Извините! Я так разволновалась, что совсем забыла, что у меня в руках карандаш.
– И что вам здесь нужно?
– Я пришла к вам, а секретарь сказал, что вы заняты. У меня для вас письмо от Алана Роджерса, драматурга – я хотела вам передать его лично.
– Я занят, – сказал Билл. – Обратитесь к мистеру Кейдорну.
– Я обращалась, но он не очень-то любезен, а мистер Роджерс сказал…
Беспокойно выглянув из кабинета, Бранкузи её оглядел. Она была юной, с чудесными рыжими волосами и читавшимся на лице, несмотря на доносившийся лепет, характером; Бранкузи не мог знать, что в Делани, штат Южная Каролина, откуда она была родом, все такие.
– И что же мне теперь делать? – спросила она, покорно отдавая своё будущее в руки Билла. – У меня было письмо для мистера Роджерса, а он дал мне это письмо, к вам.
– И что вы от меня хотите? Зениться мне на вас теперь, что ли? – взорвался Билл.
– Я хотела бы получить роль в одной из ваших постановок.
– Тогда сидите и ждите! Я занят. Да где же мисс Кохалан? – он позвонил в звонок, бросил ещё один, сердитый, взгляд на девушку и закрыл дверь кабинета. За время этого неожиданного вторжения им овладела его другая манера, и разговор с Бранкузи он продолжил в новом ключе – с позиции человека, который чуть ли не рука об руку с Рейнхардтом сейчас работает над будущим театральной сцены.
К 12:30 он забыл обо всем, за исключением своего намерения стать величайшим продюсером в мире и о том, что сегодня за обедом с Солом Линкольном он ему об этом и сообщит. Выйдя из кабинета, он вопросительно посмотрел на мисс Кохалан.
– Мистер Линкольн не сможет с вами встретиться, – сказала она. – Он только что звонил.
– Только что?! – повторил потрясённый Билл. – Ну ладно; вычеркните его из списка на четверг.
Мисс Кохалан послушно провела линию на лежавшем перед ней листе бумаге.
– Мистер Макчесни, вы не забыли обо мне?
Он повернулся к рыжеволосой девушке.
– Нет, – рассеяно сказал он; затем обратился к мисс Кохалан: – Ладно, всё отменяется. Пригласите его в четверг. Ну его к чёрту.
Обедать в одиночестве ему не хотелось. Теперь он уже ничего не желал делать в одиночестве, поскольку общение, как выяснилось, становится потрясающе интересным после того, как у тебя появляется выдающееся положение и власть.
– Если бы вы уделили мне пару минут… – начала она.
– Боюсь, я не смогу. – И вдруг он понял, что в жизни ещё не видел такой красивой женщины!
Он уставился на неё.
– Мистер Роджерс мне сказал…
– Пойдёмте, перекусим вместе, – сказал он, а затем, сделав вид, что куда-то очень сильно торопится, выпалил мисс Кохалан несколько отрывистых противоречивых инструкций после чего открыл и придержал дверь.
Они вышли на 49-ю улицу и он вдохнул свой заранее застолблённый воздух – ведь воздуха там едва хватает лишь для небольшого числа одновременно находящихся там людей. Наступил ноябрь, и начало сезона с его традиционным оживлением уже кончилось, однако можно было взглянуть на восток – и увидеть светящуюся электрическими огнями рекламу одной из его постановок, бросить взгляд на запад – а там висела ещё одна! За углом была ещё одна, эту постановку он делал вместе с Бранкузи – но больше ни с кем и никогда, только самостоятельно!
Они пришли в «Бедфорд»; сразу же, как только он вошёл, засуетились официанты и метрдотели.
– Очень симпатичный ресторан, – сказала она, находясь под впечатлением и желая сделать ему приятное.
– Мекка лицедеев. – Он кивнул нескольким людям. – Привет, Джимми… Билл… Здорово, Джек! Это Джек Демпси… Я тут нечасто появляюсь. Обычно я обедаю в Гарвардском клубе.
– О, вы учились в Гарварде? Я знакома с…
– Да. – Он замялся; у него было две версии рассказа про Гарвард, и неожиданно он решил рассказать ей правду. – Да; меня там считали деревенщиной, хотя теперь уже не считают. Неделю назад я был в гостях у Гувернира Хейтса, на Лонг-Айленде – у них всегда очень изысканное общество – и парочка ребят с Золотого побережья, которые даже не слыхали обо мне, когда я был в Кембридже, стали петь свои обычные песни вроде: «Привет, Билл, старина! Ну, как делишки?» и так далее.
Он умолк и вдруг решил, что на этом историю можно завершить.
– Чего ты хочешь? Работу? – он вдруг заметил, что у неё на чулках спустились петли. Спущенные петли на чулках всегда трогали и успокаивали его душу.
– Да. Или же мне придется уехать домой, – сказала она. – Я хочу стать балериной – знаете, русский балет и всё такое? Но уроки стоят дорого, так что мне необходима работа. И ещё я подумала, что такая работа в любом случае сможет развить у меня сценическое обаяние.
– Танцовщица, значит?
– О, нет – я балетом занималась.
– Ну, так ведь и Павлова тоже танцовщица, разве нет?
– Конечно, нет! – её потрясла столь низкая оценка высокого искусства, но через мгновение она продолжила: – Я занималась у мисс Кемпбелл… Джорджии Берримен Кемпбелл… Там, у себя дома… Может, вы слышали о ней? Она училась у Нэда Вейбурна; она просто великолепна! Она…
– Правда? – рассеяно сказал он. – Что ж, это тяжелая профессия: актерские агентства переполнены людьми, умеющими делать всё на свете, правда, лишь до тех пор, пока я не приглашаю их на просмотр. Сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– А мне двадцать шесть. Приехал сюда четыре года назад без единого цента в кармане.
– Ого!
– А теперь я могу совсем отойти от дел и жить в комфорте до конца своих дней.
– Ого!
– В следующем году собираюсь взять отпуск на год – женюсь, пожалуй… Слышала об Ирен Риккер?
– Ещё бы! Она – моя самая любимая актриса!
– Мы помолвлены.
– Ого!
Когда спустя некоторое время они вышли на Таймс-сквер, он беспечным тоном спросил:
– Что собираешься делать?
– Ну… Попытаюсь найти работу.
– Я имею в виду, сегодня?
– Ну, так… Ничего.
– Хочешь, пойдём ко мне в гости – у меня квартира на 49-й улице? Выпьем по чашечке кофе?
Их взгляды встретились, и Эмми Пинкард решила, что в случае чего сможет за себя постоять.
Квартира была однокомнатная, большая и светлая, с десятифунтовым диваном; после того, как она выпила кофе, а он – виски с содовой, его рука оказалась у неё на плече.
– Зачем мне вас целовать? – спросила она. – Я вас едва знаю, и кроме того, вы же помолвлены с другой женщиной!
– Да ну! Ей всё равно!
– Нет, не может быть!
– Хорошая девочка.
– Уж, по крайней мере, не дура!
– Ну ладно; продолжай быть хорошей девочкой.
Она встала, но задержалась на мгновение – вся такая свежая и прохладная, и вовсе не расстроенная.
– Полагаю, что теперь мне можно не надеться получить у вас работу? – вежливо спросила она.
Он уже думал о другом: об интервью и о репетиции, но тут его взгляд вновь упал на спущенные петли на её чулках. Он позвонил:
– Джо, это «Нахал». А, так ты не знал, что мне известно, как вы меня прозвали? Да ладно, всё в порядке. Слушай, вы уже подобрали трех девчонок для сцены на вечеринке? Ну, так вот, слушай: оставь там одну роль, есть у меня одна южаночка, я её к тебе сегодня пришлю.
Он бросил на неё самодовольный взгляд, говоривший о том, какой же он хороший парень!
– Ну, даже не знаю, как мне вас благодарить… Вас и мистера Роджерса! – дерзко добавила она. – Прощайте, мистер Макчесни!
Сказать что-нибудь в ответ он счёл ниже своего достоинства.
II
Он очень часто забегал на репетиции и просто стоял с умным лицом и наблюдал – словно читая мысли; но на самом деле он пребывал в полнейшем неведении насчет собственного везения, ничего не замечал и совсем ни о чем не задумывался. Выходные он проводил, в основном, на Лонг-Айленде, в светских компаниях, где его принимали «на ура». Когда Бранкузи говорил ему, что он – «ну прямо светский лев», он отвечал: «Ну и что? Разве я не учился в Гарварде? А ты, небось, думал, что я, как и ты, вырос в тележке с яблоками на Гранд-Стрит?» Его новые друзья любили его за привлекательную внешность, доброту, а также за его успех.
Помолвка с Ирен Риккер вносила в его жизнь значительный диссонанс; они устали друг от друга, но были не в силах положить этому конец. Подобно тому, как двое юных отпрысков самых богатых семей в городе связаны друг с другом самим фактом своего существования, Билл Макчесни и Ирен Риккер, скользя бок о бок на гребне волны успеха, не могли отказать друг другу в том, что выглядело приятным и достойным такого успеха последствием. Несмотря на всё это, они устраивали всё более исступлённые и сложные ссоры, так что конец отношений был уже не за горами. И он материализовался в виде некоего Френка Луэлена – высокого красавца-актера, игравшего в паре с Ирен. Сразу же оценив ситуацию, Билл стал относиться к ней с горьким юмором; на второй неделе репетиций в воздухе стало витать напряжение.
А между тем Эмми Пинкард теперь могла себе позволить покупать и печенье, и молоко, а на ужин её всегда приглашал друг – и она была просто счастлива. Друг, Истон Хьюз, родом из Делани, учился в Колумбийском университете на дантиста. Иногда он приводил с собой других будущих дантистов, так что Эмми всегда была сыта, расплачиваясь, если можно так выразиться, лишь парой ни к чему не обязывающих поцелуев в такси. Однажды у служебного входа она познакомила Истона и Билла Макчесни, и с тех пор фундаментом их с Биллом отношений стала его шутливая ревность.
– Я вижу, этот зубодёр опять меня обскакал! Ну, что ж… Прими хотя бы совет: не давай ему тебя охмурять веселящим газом!
Они нечасто встречались, но всегда внимательно присматривались друг к другу. Билл смотрел на неё так: сначала – ничего не выражающим взглядом, будто видит её впервые в жизни; мгновение спустя – будто неожиданно вспомнив, кто она такая, и тут же начинал её подкалывать. А когда на него смотрела она, ей всегда приходило на ум многое: солнечный день, толпы народа на улицах, и все куда-то спешат; у тротуара стоит прекрасный новенький лимузин; к нему подходит пара, оба – в модной одежде; они садятся в машину и куда-то уезжают – в какой-то город, похожий на Нью-Йорк, но много дальше и веселее. Она не раз жалела, что не поцеловала его тогда, но столько же раз хвалила себя за то, что не сделала этого; шли недели, и он, как и все остальные, уже не казался столь романтичным, всё больше сливаясь с рутиной рождавшейся в муке постановки.
Премьера была назначена в Атлантик-Сити. У Билла всё чаще стали случаться замечаемые всеми перепады настроения. Он грубил режиссёру и язвительно насмехался над актёрами. Всё это, по слухам, было из-за того, что Ирен Риккер приехала другим поездом вместе с Френком Луэленом. Сидя рядом с автором пьесы на генеральной репетиции, в полумраке зала он смотрелся почти зловеще, хотя не произносил ни слова до конца второго акта; на сцене остались только Луэлен и Ирен Риккер, и тогда он вдруг прокричал:
– Ну-ка, давайте-ка ещё разок – и, пожалуйста, без соплей!
Луэлен подошёл поближе к рампе.
– Ты про что? Какие ещё сопли? – спросил он. – Это же текст такой – не так ли?
– Ты отлично знаешь, про что я! Давай, работай!
– Я тебя не понимаю!
Билл встал.
– Нечего там перешёптываться!
– Мы не шептались! Я просто спросил…
– Проехали. Давай, приступай.
Луэлен в бешенстве отвернулся, но не успел начать сцену, как Билл во всеуслышание добавил:
– Даже бездарность обязана работать!
Луэлен тут же обернулся.
– Я не позволю разговаривать со мной в подобном тоне, мистер Макчесни!
– Это почему? Ты ведь бездарность, не так ли? С каких это пор тебе вдруг стало стыдно быть бездарным? Я ставлю пьесу, и я желаю, чтобы ты четко выполнял свои обязанности. – Билл встал и пошёл между рядами кресел. – И если ты этого не делаешь, я буду говорить тебе всё, что сочту нужным.
– Следите за своим тоном!
– А то что?
Луэлен спрыгнул в оркестровую яму.
– Я этого так не оставлю! – заорал он.
Ирен Риккер со сцены крикнула: «Господи, да вы что, оба с ума сошли?» И тут Луэлен нанёс сильный и резкий удар кулаком. Билл упал назад, проломил собой кресло и остался лежать, застряв в обломках. На мгновение воцарилась дикая суматоха, Луэлена схватили, затем побелевший автор пьесы помог Биллу подняться, помощник режиссёра заорал: «Шеф, я его сейчас убью! Я расплющу его жирную рожу!». Луэлен тяжело дышал, Ирен Риккер перепугалась.
– По местам! – крикнул Билл, приложив к лицу платок, опираясь на руки автора и пошатываясь. – Все по местам! Ещё раз эту сцену, и без трёпа! Луэлен, на место!
Никто ничего не понял, но через мгновение все были уже на сцене, Ирен держала Луэлена за руку и быстро произносила свой текст. Кто-то включил свет в зале, затем торопливо приглушил его. Через некоторое время на сцену вышла Эмми, бросила быстрый взгляд в зал и увидела, что Билл сидит, практически полностью закрыв своё окровавленное лицо маской из носовых платков. Она возненавидела Луэлена и испугалась, что теперь труппа распадётся и всем придётся вернуться в Нью-Йорк. Но Биллу удалось исправить собственную глупость и тем самым спасти постановку: получилось, что Луэлен теперь мог покинуть труппу лишь по собственному желанию, а это нанесло бы непоправимый урон его профессиональной репутации. Акт кончился, и тут же без антракта последовал другой. Когда он закончился, Билла в зале уже не было.
На следующий вечер, во время премьеры, он сидел в кулисах, откуда ему были видны все выходы и уходы. Его лицо опухло и покрылось синяками, но он не обращал на это никакого внимания, и окружающие тоже молчали. Один раз он вышел в первые ряды, а когда вернулся, из уст в уста стали передавать, что пара нью-йоркских театральных агентств уже готовы заключить солидные контракты. У него получился хит – у них получился хит!
Увидев того, кому, как считала Эмми, они все были стольким обязаны, она почувствовала огромную признательность. Она подошла к нему и стала его благодарить.
– Да, рыжик, я умею выбирать, – сухо и с горечью согласился он.
– Спасибо, что выбрали меня.
И вдруг что-то подтолкнуло Эмми сделать необдуманное замечание.
– Вы ужасно поранили лицо! – воскликнула она. – Лично я думаю, что вы вчера поступили очень смело, не допустив, чтобы всё пошло прахом!
Он бросил на неё тяжелый взгляд, а затем на его опухшем лице появилось подобие ироничной улыбки.
– Ты восхищаешься мной, детка?
– Да.
– И даже когда я упал на кресла, ты всё равно мной восхищалась?
– Вам очень быстро удалось снова взять всё под контроль!
– Плюс тебе! Даже в этом дурацком бардаке ты нашла, чем восхититься!
Её безудержная радость вылилась в: «Неважно – но вы действовали просто изумительно!» Она была такой свежей и юной, что Биллу, у которого выдался ужасный день, захотелось тут же прижаться своей распухшей щекой к её щеке.
На следующее утро и синяк, и желание он увёз с собой в Нью-Йорк; синяк прошёл, а желание осталось. Пьеса пошла в Нью-Йорке, и едва он заметил, что вокруг Эмми стали виться поклонники, отдававшие дань её красоте, как она и эта пьеса стали для него одним целым, олицетворением успеха, и в театр он ходил, только чтобы посмотреть на неё. Постановка шла довольно долго и сошла со сцены как в тот момент, когда он запил и в серые дни похмелья не мог оставаться один. Они внезапно поженились в начале июня в Коннектикуте.
III
Двое американцев сидели в лондонском баре «Савой Гриль». До четвертого июля было ещё далеко, а в мае темнеет рано.
– Он хороший парень? – спросил Хаббл.
– Очень хороший, – ответил Бранкузи. – Хороший, красивый, популярный. – И через мгновение добавил: – Хочу уговорить его вернуться домой.
– Вот чего я совсем не понимаю, – сказал Хаббл. – Здешний шоу-бизнес – ничто по сравнению с нашим. И чего ради он тут сидит?
– Он общается со всякими герцогами и леди.
– Что, простите?
– Когда я встретил его неделю назад, он был в компании трех леди – леди такая-то, леди сякая-то и леди ещё какая-то.
– Но он же вроде как женат?
– Да, уже три года, – ответил Бранкузи. – У них ребёнок, и сейчас ждут ещё одного.
Он умолк, потому что вошёл Макчесни. Его типично американская физиономия торчала из воротника плаща с широкими плечами; он обвёл присутствующих нахальным взглядом.
– Привет, Мак! Познакомься: мой друг, мистер Хаббл.
– Добрый день, – сквозь зубы, на английский манер, произнёс Билл. Он сел, всё ещё оглядывая бар в поисках знакомых. Спустя несколько минут Хаббл ушёл, и Билл спросил:
– Что за птица?
– Он тут всего лишь месяц, так что титулом ещё не успел обзавестись. Помни: ты-то ведь тут уже целых полгода!
Билл широко улыбнулся.
– Думаешь, я зазнался, да? Ну, что тут поделаешь, себя-то ведь не обманешь! Мне это нравится; это как раз по мне! Эх, хотелось бы мне стать маркизом Макчесни!
– Ну, что ж, может, ещё допьёшься до маркиза? – заметил Бранкузи.
– Заткни варежку, жидёнок ты этакий! Кто это говорит, что я пью? Это что, теперь обо мне такие слухи распускают? Слушай: если ты мне назовешь хотя бы одного американского продюсера за всю историю театра, который за восемь месяцев добился такого же успеха в Лондоне, как и я, тогда я еду с тобой в Америку прямо завтра. Если ты мне только скажешь…
– Так это были твои старые постановки. В Нью-Йорке у тебя было два провала.
Билл встал, его лицо ожесточилось.
– Да кто ты такой? – спросил он. – Ты сюда явился, чтобы разговаривать со мной в подобном тоне?
– Не надо злиться, Билл! Я просто хочу, чтобы ты вернулся. Ради этого я готов сказать всё, что угодно. Всего три таких успешных сезона, как в ’22 и ’23 – и ты будешь обеспечен на всю жизнь!
– Меня тошнит от Нью-Йорка, – капризно сказал Билл. – Сегодня ты король; завтра у тебя два провала, и все уже твердят, что ты катишься под уклон!
Бранкузи покачал головой.
– Вовсе не поэтому все так говорили. Всё из-за того, что ты поссорился с Аронштайном, твоим лучшим другом.
– «Другом»?! Чёрта с два!
– Твоим лучшим другом в бизнесе, что бы ты там ни говорил. А затем…
– Я не желаю об этом разговаривать. – Он посмотрел на часы. – Слушай: Эмми плохо себя чувствует, так что боюсь, что не смогу пригласить тебя сегодня к нам на ужин. Но непременно зайди ко мне в офис попрощаться перед отъездом!
Через пять минут, остановившись у прилавка в табачной лавочке, Бранкузи увидел, как Билл опять входит в «Савой» и спускается по лестнице в подвальное кафе.
«Каков стал дипломат! – подумал Бранкузи. – А раньше просто говорил, что у него свидание. Общение с герцогами и леди навело на него ещё больший лоск».
Возможно, он немного обиделся, хотя обижаться было для него совсем не типично. В любом случае, в тот момент для себя он решил: Билл Макчесни катится под уклон; и он тут же навеки стер его из своей памяти, что было для него как раз типично.
Внешние признаки того, что Билл катится под уклон, отсутствовали: успех в «Нью Стренд», успех в «Принс Оф Уэльс», еженедельные сборы были почти такие же, как и два-три года назад в Нью-Йорке. Без всяких сомнений – человек действия имеет право менять свой плацдарм. И у того человека, что часом позже явился поужинать в собственный дом в районе Гайд-парка, жизненной энергии было ровно столько, сколько обычно и бывает у тех, кому под тридцать. Очень усталая и неповоротливая Эмми лежала на диване в гостиной наверху. Он на мгновение сжал её в своих объятиях.
– Уже скоро, – сказал он. – Ты прекрасна!
– Не говори глупости.
– Но это правда! Ты всегда прекрасна! Сам не знаю, почему. Возможно, от того, что у тебя есть характер, и он всегда читается у тебя на лице, даже когда ты такая.
Ей было приятно; она взъерошила его волосы.
– Характер – это самая главная в мире вещь, – объявил он. – И я не знаю никого, кому он отпущен в той же мере, что и тебе!
– Ты встречался с Бранкузи?
– Да! Вот же паршивец! Я решил не приглашать его к нам на ужин.
– Что случилось?
– Слишком задирает нос: сказал, что ссора с Аронштайном – моя вина.
Она не решилась заговорить сразу, поджала губы, но затем тихо произнесла:
– Ты подрался с Аронштайном потому, что был пьян.
Он раздражённо вскочил.
– Ты что, опять начинаешь…
– Нет, Билл. Но ты стал много пить. И ты сам это знаешь.
Прекрасно зная, что она права, он не стал развивать эту тему, и они пошли ужинать вниз. Раскрасневшись от бутылки кларета, он решил, что завтра же бросает пить до тех пор, пока не родится ребенок.
– Я всегда могу бросить, если захочу, да? Сказал – сделал! Ты ещё ни разу не видела, как я бросаю!
– Да, действительно, ни разу.
Они выпили по чашке кофе, и он собрался уходить.
– Приходи пораньше, – сказала Эмми.
– Да, конечно… А что такое, детка?
– Мне просто тоскливо. Не обращай внимания. Ну, иди же; не стой тут, как дурак!
– Но я же, само собой, беспокоюсь! Я не люблю, когда ты хнычешь.
– Ох, я ведь даже не знаю, куда ты ходишь по вечерам; я не знаю, с кем ты общаешься. Да ещё эта леди Сивилла Комбринк, которая всё время звонит… Наверняка ведь ничего такого, но я просыпаюсь среди ночи и мне так одиноко, Билл! Ведь мы всегда были вместе, правда – до недавних пор?
– Но мы и сейчас вместе… Что с тобой, Эмми?
– Да, я знаю… Я сумасшедшая… Мы ведь никогда не предадим друг друга, правда? У нас никогда не будет…
– Конечно, нет!
– Приходи пораньше. Как только сможешь.
Он заглянул на минутку в театр «Принс Оф Уэльс»; затем зашёл в соседний отель и позвонил по телефону.
– Позовите, пожалуйста, её милость! Говорит мистер Макчесни.
Леди Сивилла подошла к телефону не сразу:
– Какой сюрприз! Минуло уже несколько недель с тех пор, как я имела счастье вас слышать…
Голос в телефоне звучал равнодушно, словно плеть, и обдавал холодом, словно автоматический морозильник; такой обычай вошёл в моду с тех пор, как настоящие английские леди стали подражать английским леди из книг. Некоторое время это приводило Билла в восхищение – но недолго. Он смог сохранить спокойствие.
– Ни минутки свободной не было, – непринуждённо объяснил он. – Ты же не сердишься, правда?
– Разве я сказала, что сержусь?
– А я уже было испугался; ты не прислала мне приглашения на свой сегодняшний приём. Я думал, что после того, как мы всё обговорили, мы оба согласились…
– Но говорил-то ведь только ты, – сказала она. – И, возможно, чуть больше, чем требовалось.
И она, к изумлению Билла, повесила трубку.
«Решила продемонстрировать свой британский характер, – подумал он. – Подумаешь, дщерь тысячи графьёв, маленькая титулованная кокетка!» .
Пренебрежение разозлило его, а равнодушие разбудило угасший интерес. Обычно женщины прощали ему охлаждение чувств из-за его очевидной глубокой привязанности к Эмми, и множество леди вспоминало о нем, вздыхая с приятным сожалением. Но только что по телефону он не услышал ничего подобного.
«Надо разобраться», – подумал он. Если бы на нём был фрак, он заглянул бы на бал и там смог бы всё выяснить; но идти домой ему не хотелось. Поразмыслив, он решил, что возникшее непонимание необходимо устранить как можно скорее, и им тут же овладела мысль пойти прямо в том, что на нём: американцам прощали нарушение традиций в отношении одежды. Всё равно, идти было ещё рано, и он целый час обдумывал ситуацию в компании нескольких бокалов виски с содовой.
В полночь он вошёл в её особняк в районе Мейфэр. Прислуга в гардеробе неодобрительно поглядывала на его твидовый костюм, а лакей, конечно, не нашёл его имени в списке гостей. На счастье, одновременно с ним прибыл его друг, сэр Хамфри Данн, убедивший лакея, что это, должно быть, ошибка.
Войдя, Билл тут же принялся искать взглядом хозяйку.
Молодая дама высокого роста была наполовину американка и оттого особо тщательно подчеркивала свою английскую половину. В известном смысле именно она «открыла» Билла Макчесни обществу, став порукой его грубому обаянию; его отставка стала для неё одним из самых унизительных переживаний с тех пор, как она ударилась в разврат.
Она стояла рядом с мужем, приветствуя прибывающих гостей; раньше Биллу не доводилось видеть их вместе. Он решил представиться попозже, когда кончится официальная часть.
Но гости всё продолжали и продолжали прибывать, и он чувствовал себя всё более неуверенно. Попадались и знакомые, но их было немного; его костюм привлекал значительное внимание. Он знал, что леди Сивилла его заметила и могла бы вывести из затруднительного положения одним мановением руки, однако этого не происходило. Он уже пожалел, что пришёл, но уйти теперь было бы нелепо – поэтому, подойдя к сервированному столу, он взял бокал шампанского.
Обернувшись, он увидел, что рядом с ней, наконец-то, никого, и уже собрался было к ней подойти, но вдруг около него возник дворецкий.
– Прошу прощения, сэр! Позвольте вашу карточку?
– Я друг леди Сивиллы, – с раздражением ответил Билл. Он отвернулся и пошёл, но дворецкий не отставал.
– Простите, сэр, но я вынужден просить вас пройти за мной и уладить это недоразумение.
– Не трудитесь. Я как раз собираюсь представиться леди Сивилле.
– Мне даны другие указания, сэр, – твердо сказал дворецкий.
И не успел Билл осознать, что происходит, как его молча сжали с обеих сторон и провели в небольшую приёмную за столовой.
Здесь его встретил человек в пенсне, в котором он узнал личного секретаря Комбринков.
Секретарь кивнул дворецкому, сказав: «Да, этот тот самый господин», и Билла отпустили.
– Мистер Макчесни! – обратился к нему секретарь. – Вы сочли уместным ворваться сюда без приглашения, и его светлость просит вас немедленно покинуть его дом. Соблаговолите отдать мне номерок из гардероба, где вы оставили ваше пальто.
Лишь теперь Билл понял, что произошло, и с его губ сорвалось единственное слово, которое у него нашлось для леди Сивиллы; после этого секретарь подал знак лакеям, и оказывавшего яростное сопротивление Билла вынесли через кухню, под молчаливые взгляды суетившихся поварят, в длинный коридор, и вытолкнули в дверь на темную улицу. Дверь закрылась; минуту спустя она открылась снова, и из неё комком вылетело пальто, а вслед за ним и трость, пересчитавшая ступеньки.
Подавленный и уязвлённый до глубины души, он стоял на улице; рядом остановилось такси, и из него послышалось:
– Приболели, командир?
– Что?
– Говорю, что знаю место, где можно похмелиться, командир! Всегда открыто.
Дверца такси отворилась, и машина унесла его прямо в ночной кошмар. Там было и кабаре, открытое всю ночь напролёт вопреки закону; были и незнакомые собутыльники, подобранные неизвестно где; затем были споры, попытки расплатиться чеком среди ночи, и внезапное объявление всем и не единожды, что он – Уильям Макчесни, продюсер, но никто ему не верил, и он сам себе не верил. Вдруг возникла жизненно важная необходимость сию же минуту увидеть леди Сивиллу и призвать её к ответу, но мгновение спустя ничто уже не имело значения. Проснулся он в такси около дома от того, что его тряс за плечо водитель.
Когда он вошёл, раздался телефонный звонок, но он с каменным выражением лица прошёл мимо горничной и услышал её голос, лишь ступив на лестницу.
– Мистер Макчесни, это снова звонят из больницы! Миссис Макчесни там, они звонят каждый час.
Всё ещё с трудом соображая, он поднёс трубку к уху.
– Вас беспокоит больница «Мидланд», по поводу вашей жены. Сегодня в девять утра она родила; ребенок мёртвый.
– Минуточку. – Его голос звучал сухо и надтреснуто. – Я вас не понимаю.
Через некоторое время до него дошло, что у Эмми случился выкидыш и что он ей нужен. Выйдя на улицу на подгибавшихся ногах, он поймал такси.
В палате было темно; со смятой постели на него смотрела Эмми.
– Ты! – воскликнула она. – Я думала, что ты умер! Где ты был?
Он встал на колени рядом с кроватью, но она отвернулась от него.
– От тебя ужасно пахнет, – сказала она. – Меня сейчас стошнит!
Но она не стала убирать руку с его головы, и он долго так и стоял рядом с ней на коленях без движения.
– С тобой у нас всё кончено, – пробормотала она, – но как мне было плохо, когда я подумала, что ты умер! Все умерли. И я тоже хочу умереть.
Ветер растворил шторы, и когда он подошёл к окну, чтобы задёрнуть их на место, она увидела его при утреннем свете: он был бледен, выглядел ужасно, костюм был мятый, на лице красовались синяки. На этот раз она возненавидела не тех, кто его отделал, а его самого. Она чувствовала, как он улетучивается из её сердца, как стремительно пустеет то место, которое он занимал в нём раньше, и вот его уже там нет, совсем нет – и она теперь может и простить его, и даже пожалеть. Всё это заняло считанные минуты.
Она споткнулась и упала на пороге больницы, пытаясь без посторонней помощи выйти из такси.
IV
Когда к Эмми вернулось и физическое, и психическое здоровье, ею завладела идея вернуться к балету; привитая ещё мисс Джорджией Берримен Кемпбелл из Южной Каролины старая мечта вновь обрела для неё черты блестящей перспективы, ведущей вспять, в дни юности и первых надежд в Нью-Йорке. Танец в её понимании представлял собой сложную комбинацию непростых позиций и традиционных пируэтов, впервые возникшую в Италии несколько столетий назад и достигшую своего расцвета в России в начале двадцатого века. Ей хотелось заниматься тем, во что она верила; балет ей представлялся женской ипостасью музыки: вместо сильных пальцев у неё были ноги, которыми тоже можно было исполнять и Чайковского, и Стравинского; в «Шопениане» ноги были столь же красноречивы, как и голоса в «Кольце Нибелунгов». В самых своих низменных проявлениях танец находился где-то между мастерством акробатов и дрессированных котиков; в наивысшей же точке он был высоким искусством Павловой.
Как только они вернулись в Нью-Йорк и вновь поселились в своей квартире, она целиком и полностью, будто шестнадцатилетняя девчонка, отдалась работе: по четыре часа в день у станка, позиции, соте, арабески и пируэты… Это стало смыслом её жизни, и беспокоилась она лишь о том, не слишком ли она стара для балета? Ей было двадцать шесть, предстояло наверстать десять лет – но она была прирожденной балериной, с прекрасным телом и красивым лицом.
Билл поддерживал её новое увлечение; как только она будет готова выступать, он создаст для неё первый настоящий американский балет. Её поглощенность вызывала у него временами зависть; его же дела с тех пор, как они вернулись, шли трудновато. В прежние дни, благодаря своей чрезмерной самоуверенности, он обзавелся множеством врагов; ходили преувеличенные слухи о его пьянстве, о его суровом обращении с актерами и о том, что с ним очень тяжело работать.
Работало против него и то, что он никогда не умел копить, поэтому на каждую новую постановку необходимо было клянчить деньги. А ещё, как ни странно, он оказался в некотором смысле интеллектуалом, да ещё и смелым – он доказал это несколькими некоммерческими экспериментальными постановками, однако за ним не стояла «Театральная гильдия», поэтому коммерческие провалы ему приходилось компенсировать из собственного кармана.
Были и успехи, однако для них теперь требовалось гораздо больше сил – по крайней мере, так казалось ему, поскольку пришло время расплаты за прежнюю беспорядочную жизнь. Он всё время собирался взять отпуск или перестать курить одну за другой, но развелось так много конкурентов: появились новые люди, сформировались новые непогрешимые репутации, да и вообще, к упорядоченному укладу жизни он не привык. Ему нравилось работать «запоем», поддерживая бодрость чёрным кофе, что не редкость в шоу-бизнесе, но не идёт на пользу тем, кому за тридцать. В каком-то смысле опорой для него стали отличное здоровье и жизненная энергия Эмми. Они были всё время вместе, и если иногда он и чувствовал лёгкое недовольство от того, что теперь он нуждался в ней больше, чем она в нём, то всегда успокаивал себя тем, что всё у него наладится через месяц – ну, или в следующем сезоне.
Однажды ноябрьским вечером Эмми вернулась домой из балетной школы, бросила свою серую сумочку, натянула шляпку пониже на ещё не совсем высохшие волосы и предалась приятным размышлениям. Она знала, что в студию уже месяц специально приходят люди, чтобы посмотреть на неё: она была готова выступать. В жизни ей уже приходилось работать столь же напряженно и долго, когда она выстраивала отношения с Биллом, и всё закончилось страданием и отчаянием – ну а сейчас подвести её могла лишь она сама и никто другой. Но даже теперь у неё в голове крутилось: а не слишком ли она забегает вперёд, считая, что ей улыбнулась удача, что она будет счастлива?
Она очень спешила домой, потому что сегодня неожиданно случилось нечто, о чём нужно было поговорить с Биллом.
Обнаружив его в гостиной, она крикнула, чтобы он шёл к ней, а она пока переоденется. Она стала говорить, даже не оглянувшись:
– Послушай, что я тебе сейчас расскажу! – Она говорила громко, чтобы было слышно, несмотря на льющуюся в ванной воду. – Поль Маков пригласил меня танцевать с ним в этом сезоне в «Метрополитен»; правда, это ещё не точно, так что никому не говори; предполагается, что даже я об этом не знаю.
– Отлично!
– Осталось только решить – не будет ли лучше, если я дебютирую за границей? Как бы там ни было, но Данилов говорит, что я готова выступать на публике. А ты как считаешь?
– Я не знаю.
– Неужели ты не в восторге?
– Мне нужно с тобой поговорить. Чуть позже. Продолжай.
– Это всё, милый! Если ты, как и говорил, всё ещё собираешься в Германию на месяц, то Данилов сможет устроить мне дебют в Берлине. Но я бы лучше дебютировала здесь и начала выступать с Полем Маковым. Ты только представь… – она умолкла, внезапно почувствовав сквозь толстую шкуру своей бурной радости, что он её совсем не слушает. – Ну, а ты что хотел мне сказать?
– Сегодня вечером я ходил к доктору Кёрнсу.
– И что он сказал? – Голос её радости заглушал для неё абсолютно всё. Периодические приступы мрачного настроения Билла её давно уже не тревожили.
– Я рассказал ему про кровь этим утром, и он сказал то же, что и год назад – что, наверное, это просто лопнул какой-то сосудик в горле. Но, поскольку у меня был кашель и я беспокоился, возможно, лучше на всякий случай сделать рентген – чтобы окончательно во всем разобраться. Ну вот, мы и разобрались. У меня больше нет левого легкого.
– Билл!
– К счастью, на правом пятен нет.
Ужасно испугавшись, она ждала, что он скажет дальше.
– Сейчас не самый подходящий момент, – размеренно продолжал он, – но ничего не поделаешь. Он думает, что мне нужно уехать на зиму в горы, в Адирондак, или же в Денвер – он считает, что лучше в Денвер. Тогда, возможно, месяцев за пять-шесть все пройдёт.
– Ну, конечно, нам придётся… – едва начав, она тут же замолчала.
– Я вовсе не жду, что ты поедешь – особенно теперь, когда у тебя появился шанс.
– Конечно, я поеду, – быстро сказала она. – Твоё здоровье – прежде всего! Мы всегда и везде ездили вместе.
– О, нет!
– Само собой, да! – заявила она, уверенно и решительно. – Мы всегда были вместе. Я не смогу остаться здесь без тебя. Когда тебе нужно ехать?
– Чем раньше, тем лучше. Я заскочил к Бранкузи узнать, не возьмёт ли он у меня ричмондскую постановку, но кажется, он не в восторге. – Его лицо ожесточилось. – Конечно, временно нам рассчитывать больше не на что, но я смогу наскрести, сколько надо, если посчитать, что причитается…
– О, если бы я только зарабатывала какие-нибудь деньги! – воскликнула Эмми. – Ты так много работаешь, а я лишь трачу – на одни только уроки балета уходит по двести долларов в неделю – и это больше, чем я смогу зарабатывать ещё минимум несколько лет!
– Конечно, через шесть месяцев я буду здоров, как прежде – так говорит врач.
– Конечно, дорогой; мы тебя вылечим. Мы уедем сразу же, как только сможем.
Она обняла его и поцеловала в щёчку.
– Я просто паразитка! – сказала она. – Как же я не заметила, что мой милый не здоров?!
Он машинально потянулся за сигаретой, но тут же отдёрнул руку.
– Да, забыл… Придётся теперь как можно меньше курить. – Неожиданно он оказался на высоте положения: – Нет, детка, нет! Я поеду один. Ты там со скуки с ума сойдёшь, а я буду всё время думать, что помешал тебе стать балериной.
– Не думай об этом! Главное – вылечить тебя.
Всю следующую неделю они часами обсуждали дело, и каждый говорил всё, кроме правды: что он хотел, чтобы она поехала с ним, а она страстно желала остаться в Нью-Йорке. Она осторожно поговорила с Даниловым, своим балетным наставником, и поняла, что любая отсрочка, по его мнению, станет ужасной ошибкой. Глядя, как остальные девушки в балетной школе строят планы на зиму, она была готова умереть, но не ехать – и Билл не мог не заметить косвенных признаков её страданий. На какое-то время они сошлись на компромиссном варианте: в горы Адирондак можно было летать на самолёте на выходные, но затем у него стала постоянно подниматься температура, после чего ему было строго предписано ехать только на Запад.
В один из пасмурных воскресных вечеров Билл всё уладил – с присущей ему грубоватой и великодушной справедливостью, за которую она его поначалу и полюбила, из-за которой его несчастье воспринималось как трагедия, и из-за которой его всегда можно было терпеть в дни, когда он смотрел на всех свысока, с вершины своего успеха:
– Я должен справиться один, детка. Все мои неприятности от того, что у меня отсутствует самоконтроль – кажется, в нашей семье он весь достался тебе – так что теперь мне себя и вытаскивать. Ты три года трудилась изо всех сил, и ты заслужила свой шанс – и если сейчас поедешь со мной, ты не простишь мне этого до конца моих дней. – Он усмехнулся. – А я этого не вынесу. И, кроме того, для ребенка там тоже нет ничего хорошего.
Постепенно она уступила – ей было стыдно и грустно, но одновременно и радостно. Потому что тот мир, где она трудилась, где она существовала без Билла, значил для неё теперь много больше, чем мир, где они существовали вместе. В одном было много места для радости, а в другом – одни лишь сожаления.
Два дня спустя, когда уже был куплен билет на вечерний пятичасовой поезд, они проводили последние часы вместе, строя радужные планы. Она всё ещё возражала, и делала это искренне; расслабься он хотя бы на мгновение, и она поехала бы с ним. Но от потрясения с ним что-то случилось, и теперь он стал демонстрировать характер, чего с ним не бывало уже долгие годы. Может быть, если он будет полагаться только на себя, это пойдет ему на пользу.
– Прощай, до весны! – говорили они друг другу.
Затем вместе с Билли-младшим они прибыли на станцию, и Билл сказал:
– Ненавижу эти похоронные прощания! Не ходите дальше. Мне ещё надо позвонить, пока поезд не отошёл.
За шесть лет они и ночи не провели по отдельности, если не считать того дня, когда Эмми была в больнице; кроме времени, когда они жили в Англии, они оба всегда были верными и нежными по отношению друг к другу, хотя его рискованное бахвальство поначалу тревожило и огорчало её. Когда он в одиночестве вышел из вокзала на перрон, Эмми была рада, что ему ещё нужно позвонить, и она попыталась себе представить, как он сейчас станет это делать.
Она была доброй женщиной; она любила его всем сердцем. 33-я улица, на которую она вышла, на какое-то время показалась ей вымершей, словно кладбище, и квартира, за которую платил он, будет казаться без него опустевшей; но она всё равно останется здесь и будет заниматься тем, что принесёт ей счастье.
Через несколько кварталов она остановилась и подумала: «Но ведь это же ужасно! Что я делаю! Я ведь его предаю; что за неслыханная низость! Он абсолютно раздавлен, а я его бросаю и иду ужинать с Даниловым и Полем Маковым, который нравится мне лишь тем, что красив и что у него глаза и волосы одного оттенка. А Билл сейчас поедет в поезде один!»
Она вдруг развернула Билли-младшего, будто собираясь бежать обратно, на вокзал. Перед глазами у неё возникла картина: он сидит в купе, один, бледный и усталый, и рядом с ним нет никакой Эмми!
«Я не могу его предать!» – выкрикнула она про себя под действием накативших волн сильного чувства. Но это было лишь чувство – разве он не предавал её? Разве в Лондоне он не делал всё, что ему было угодно?
– Бедный, бедный Билл!
Она остановилась в нерешительности, и в одно мгновение, не пытаясь обманывать себя, поняла, что сможет очень быстро обо всём забыть и придумать для себя оправдания. Достаточно было хорошенько задуматься о Лондоне, и её совесть тут же становилась чиста. Но думать так в тот момент, когда Билл сидел в поезде, совсем один, казалось ужасным. Даже сейчас она ещё могла бы развернуться и пойти на вокзал, и сказать ему, что едет с ним, но она мешкала – новая жизнь не отпускала её, настойчиво звала её к себе. Там, где она остановилась, тротуар был очень узким; высыпавшая из театра толпа людей заполонила тротуар и увлекла её вместе с Билли-младшим за собой.
В поезде Билл разговаривал по телефону до последней минуты перед отходом, оттягивая момент, когда придется войти в купе – потому что он был практически уверен, что её там не будет. Когда поезд тронулся, пришлось идти – и, разумеется, в купе никого не было, лишь чемоданы на багажной стойке и журналы на сиденье.
И тогда он понял, что потерял её. Он смотрел на ситуацию без всяких иллюзий: этот Поль Маков, месяцы сближения, одиночество – а потом ничто и никогда уже не будет, как прежде. После долгих размышлений обо всём этом, с чтением «Вэрити» и «Зит» в промежутках, всякий раз, когда он мысленно возвращался назад, всё для него выглядело так, будто Эмми уже умерла.
«Она была прекрасной женщиной – одной из лучших. У неё был характер». Он отлично понимал, что сам стал причиной всего этого, и что в жизни действует некий закон компенсации. Он также понял, что, уехав, он опять стал хорошим, как и она; наконец-то был достигнут баланс.
Отбросив все обстоятельства, отбросив даже своё горе, он чувствовал, как ни странно, спокойствие от того, что находится во власти кого-то или чего-то большего, нежели он сам; ему, слегка уставшему и утратившему уверенность – раньше он ни на мгновение не готов был мириться с этими двумя качествами – уже не казалось столь ужасным то, что он едет на Запад, где его, без всяких сомнений, ждёт конец. Он был уверен, что Эмми появится ближе к концу, что бы она ни делала, и как бы ни был хорош её ангажемент.
Оригинальный текст: Two Wrongs, by F. Scott Fitzgerald.