Ф. Скотт Фицджеральд
Каникулы дома
Из этой сказки в минуту небрежной поспешности был извлечен целый параграф описания, впервые появившийся в ней и принадлежащий ей по праву; он был применен к совершенно иному герою в одном моем романе. Я — ни много, ни мало — осмелился всё-таки оставить его здесь, рискуя показаться скупым хозяином, который подает на стол пережаренное блюдо. — Примечание автора.
Я был с ней рядом, держась позади, чтобы пройти с ней хотя бы несколько шагов от гостиной до входной двери. О большем я и не мечтал, потому что она вдруг внезапно расцвела, а я — подросток всего на год младше неё — цвести пока даже не собрался и едва осмеливался приблизиться к ней всю ту неделю, которую мы провели дома на каникулах. Я не собирался ни говорить с ней, ни даже касаться её все предстоявшие нам десять футов пути; но была у меня смутная надежда, что она сама что-нибудь сделает, может быть, немного пококетничает, и я буду думать, что это — лично для меня, раз уж мы оказались наедине.
Внезапно меня околдовало мерцание её коротко стриженых, до шеи, волос, и спокойная неприкрытая уверенность, которая у привлекательных американок всегда становится глубже и заметней годам к восемнадцати. Свет лампы блуждал в её светлых прядях.
Она уже почти перенеслась в другой мир — мир Джо Джелка и Джима Кэткарта, уже поджидавших нас в автомобиле. Еще год, и она навсегда оставит меня позади.
Я ждал, ощущая присутствие тех, кто находился снаружи в снежной ночи. Я чувствовал всегдашнее возбуждение рождественской недели и волнение оттого, что цветущая Элен здесь, рядом со мной, расцветшая и наполнившая комнату своей притягательностью — избитое слово, выражающее всегда новое качество — и тут из столовой вышла горничная, что-то тихо сказала Элен и протянула ей записку. Элен прочитала, и её взгляд внезапно потух, будто ток в проводах далеких сельских линий передачи, а затем тлеющий огонек вновь появился где-то далеко в пространстве. Она бросила на меня странный взгляд — скорее всего, она меня не заметила — и, не говоря ни слова, пошла вслед за горничной в столовую и вышла на улицу. Я присел и с четверть часа листал какой-то журнал.
Вошел Джо Джелк, румяный от холода, в белом шарфе, сиявшем под воротником его шубы. Он учился на последнем курсе университета в Нью-Хейвене, я — на младшем. Он был широко известен, состоял в братстве «Свиток и Ключ», и, на мой взгляд, был весьма изысканен и красив.
— Когда, наконец, выйдет Элен?
— Не знаю, — ответил я осторожно. — Только что была готова.
— Элен! — позвал он. — Элен!
Он не закрыл за собой входную дверь, и внутрь ворвалось большое облако морозного воздуха. Он поднялся до половины лестницы — в этом доме он был своим — и позвал снова, пока сверху у перил не показалась миссис Бейкер и не сказала, что Элен внизу. Затем в дверях столовой появилась слегка взволнованная горничная.
— Мистер Джелк! — негромко позвала она.
Джо повернулся к ней и, предчувствуя нехорошие вести, как-то сник.
— Мисс Элен просила передать, чтобы вы отправлялись на вечеринку. Она приедет позже.
— А в чем дело?
— Она не может ехать прямо сейчас. Она приедет позже.
Он замолчал, ничего не понимая. Это был последний большой бал на каникулах, и он с ума сходил по Элен. Он пытался всучить ей в подарок на Рождество кольцо, но это не удалось, и тогда он с трудом упросил её принять хотя бы плетеную золотую сумочку, стоившую, наверное, пару сотен долларов. И он был не единственным — еще трое или четверо находились в таком же неуправляемом состоянии, и все это случилось за те десять дней, что она провела дома — но его шансы были чрезвычайно высоки, потому что он был богатым, любезным и самым «желанным» парнем в Сент-Поле в то время. Мне казалось невероятным, что она предпочла кого-нибудь другого, однако, по слухам, она отзывалась о Джо как о «чересчур совершенном» для неё. Думаю, ей не хватало в нём тайны, а когда о тебе подобным образом думает юная девушка, еще не задумывающаяся о практической стороне брака, то…
— Она в кухне! — в сердцах сказал Джо.
— Нет, — горничная отвечала твердо и немного испуганно.
— Да, она там!
— Она вышла через другую дверь, мистер Джелк.
— Хорошо, пойду проверю.
Я пошел за ним. При нашем появлении занятые работой посудомойки, шведки по национальности, стали бросать на нас косые взгляды, любопытный перестук кастрюль отмечал наш путь. Задняя дверь, незакрытая, хлопала на ветру; выйдя на заснеженный двор, мы увидели лишь задние фары автомобиля, исчезнувшего за поворотом в конце аллеи.
— Я еду за ней, — медленно проговорил Джо. — Вообще ничего не понимаю!
Катастрофа слишком испугала меня, чтобы я мог спорить. Мы поспешили к его автомобилю и стали кататься бесполезными отчаянными зигзагами по всему жилому кварталу, пялясь на все машины, которые были на улице. Прошло полчаса прежде, чем он осознал тщетность всей затеи — в городе Сент-Поле проживает почти триста тысяч человек — и Джим Кэткарт напомнил ему, что нам надо заехать за еще одной девушкой. Как раненый зверь, меланхоличной кучей меха он погрузился в глубь сиденья, ежеминутно дергаясь, выпрямляясь и немного покачивая головой взад-вперед в знак протеста и отчаяния.
Девушка Джима была давно готова и уже злилась, однако после того, что случилось, её раздражение не имело никакого значения. Несмотря на это, выглядела она очаровательно. Рождественские каникулы отличаются именно этим: ажиотаж оттого, что все повзрослели, изменились и только что вернулись из каких-то других краев, всегда меняет даже тех, с кем знаком всю жизнь. Джо Джелк с ней был вежлив, но находился в трансе: за всё время пути до отеля он издал один-единственный короткий, громкий и резкий смешок; так мы и доехали.
Шофер подвёз нас не с той стороны — со стороны, где не было цепочки машин, из которых выходили гости — и лишь благодаря этому мы неожиданно натолкнулись на Элен и увидели, как она покидает салон небольшого авто. Мы ещё даже не остановились, а Джо Джелк уже успел выскочить из машины.
Элен повернулась к нам, бросила на нас слегка отстраненный взгляд — чуть удивленный, но нисколько не встревоженный; на самом деле она нас, кажется, и не заметила. Джо приближался к ней с натянутым, гордым, оскорбленным и, как мне показалось, абсолютно подобающим случаю, укором на лице. Я пошел за ним.
В салоне сидел — он даже не вышел, чтобы помочь Элен! — какой-то неприятный тип лет тридцати пяти. На его вытянутом лице — кажется, со шрамом — играла легкая зловещая ухмылочка. Глаза казались насмешкой над родом человеческим — это были глаза животного, сонные и покойные в присутствии особей другого вида. Взгляд был беспомощным и одновременно жестоким, безнадежным и в то же время уверенным. Глаза, казалось, говорили о том, что сил для действия у него нет — но он всегда готов воспользоваться любым проявлением чужой слабости.
Я смутно отождествил его с парнями того сорта, который с самого раннего детства проходил у меня под названием «ошивающиеся» — всегда облокачивавшиеся на прилавки табачных лавок, занимавшиеся лишь рассматриванием сквозь узкие щелочки глаз входивших и выходивших — одному богу известно, имелись ли у них хотя бы зачатки мозгов. Непременная принадлежность гаражей, где они занимались какими-то туманными «делами», о которых всегда говорили лишь вполголоса, а также парикмахерских и театральных фойе. По крайней мере, именно об этих местах вспоминалось, когда появлялся такой тип — конечно, если его можно было отнести к «типу». Иногда его лицо появлялось на карикатурах Теда — из тех, что погрубей — и с самого раннего детства я приучился всегда бросать нервный взгляд на тусклую границу, где он стоял, и я видел, что он рассматривает и презирает меня. Однажды — во сне — он сделал несколько шагов ко мне, отдергивая голову назад и бормоча: «Эй, парнишка!» тоном, который должен был, наверное, меня успокоить, а я в ужасе бросился к двери. Это был парень как раз такого сорта.
Джо и Элен молча смотрели друг на друга; казалось, что она, как я уже говорил, находится в трансе. Было холодно, но она даже не заметила, что её шубу распахнуло ветром; Джо протянул руки и запахнул полы, она автоматически придержала их руками.
Неожиданно молча смотревший на них человек в салоне автомобиля засмеялся. Это был почти беззвучный смех на вдохе — просто шумное дрожание головы — но это было настоящее оскорбление, если я хоть что-то в таких вещах понимаю; самое настоящее, простить которое невозможно. Я не удивился, когда Джо, у которого был вспыльчивый характер, в гневе обернулся к нему и спросил:
— Есть проблемы?
Человек ничего не ответил, его глаза одновременно бегали и в тоже время смотрели, всё время смотрели. Затем он снова точно так же рассмеялся. Элен беспокойно поежилась.
— Кто это… Этот… — голос Джо дрожал от гнева.
— Поосторожнее, — медленно произнес человек.
Джо повернулся ко мне.
— Эдди, проводишь Элен и Катарину внутрь, ладно? — быстро сказал он. — Элен, иди с Эдди.
— Поосторожнее, — повторил человек.
Элен чуть слышно цокнула языком, но не стала сопротивляться, когда я взял её за руку и повел к боковому входу отеля. Меня как громом поразило, я не мог понять, отчего она так беспомощна — ни слова не сказала, приняв неизбежные неприятности молча, как само собой разумеющееся.
— Не связывайся, Джо! — крикнул я, уходя. — Идем!
Элен, повиснув у меня на руке, потянула нас оттуда. Замешкавшись у вращающейся двери, я краем глаза увидел, как мужчина выбрался из салона авто.
Через десять минут, когда я поджидал девушек у дверей женской гардеробной, из лифта появились Джо Джелк и Джим Кэткарт. Джо был чрезвычайно бледен, взгляд его был тяжел, глаза остекленели, солба стекала темная струйка крови, на белом шарфе появилось пятно. Его шляпу, как и свою, Джим нес в руках.
— Он стукнул Джо латунным кастетом! — тихо произнес Джим. — Джо потерял сознание на минуту или около того. Надо отправить посыльного за гамамелисом и лейкопластырем.
Было поздно, в холле никого больше не было; шум танцев доносился до нас снизу фрагментами, будто ветер то раздувал, то оставлял в покое какие-то тяжелые занавески. Когда вышла Элен, я сразу же повел её вниз. Мы не стали приветствовать хозяев, а прошли в тускло освещенное помещение, уставленное всклокоченными гостиничными пальмами, где иногда посиживали уставшие от танцев парочки; там я и рассказал ей, что случилось.
— Джо сам виноват, — услышал я совершенно неожиданный ответ. — Я же говорила ему — не вмешивайся!
Это было неправдой. Она не говорила ничего, лишь нетерпеливо цокнула языком.
— Ты убегаешь с черного хода и исчезаешь на целый час, — возразил я. — После этого ты вдруг появляешься с неким «крутым» типом, который смеется Джо прямо в лицо.
— Крутой тип, — повторила она, как бы пробуя слова на вкус.
— А что, не так? Да где ты его вообще откопала, Элен?
— В поезде, — ответила она. И сразу же стало ясно, что она пожалела об этом признании. — Эдди, не лезь не в свои дела. Ты знаешь, что случилось с Джо.
Я буквально задохнулся. Смотреть на неё, сидящую рядом со мной, с невинным румянцем на щеках, чувствовать, как её тело волна за волной излучает свежесть и нежность — и слышать, что она говорит…
— Да он же просто отморозок! — воскликнул я. — Ни одна девушка не может чувствовать себя в безопасности рядом с ним. Он ударил Джо кастетом — кастетом, ты понимаешь?
— А что тут такого?
Она сказала это так, словно говорила со мной несколько лет назад. Она наконец-то посмотрела мне в глаза, и я понял, что она действительно ждет моего ответа; на мгновение мне показалось, что она пытается снова ухватиться за своё прежнее мироощущение, которое было практически забыто; затем она опять стала бесчувственной. Я говорю «бесчувственной», потому что как раз тогда заметил, что всегда, когда в её сознании всплывал тот человек, её веки опускались, не давая видеть другие вещи — то есть всё остальное.
Думаю, в этот момент мне надо было что-то сказать, но, несмотря ни на что, я никак не мог на неё нападать. Я находился под властью чар — её красоты и её действия на окружающих. Я даже стал подыскивать для неё оправдания — ну, может, этот парень был вовсе не тем, кем казался; а может — более романтическая версия — она связалась с ним против своей воли, чтобы спасти кого-нибудь другого? Сейчас же в комнату стали заходить люди, стали подходить к нам поболтать. Мы не могли больше разговаривать друг с другом, поэтому вышли в зал и обменялись поклонами с «дуэньями». А затем я отпустил её в яркое бурное море танцев, где она превратилась в центр водоворота, среди манящих островков выставленных на столиках разноцветных лакомств и выдуваемых медными трубами на другой стороне зала южных ветров. Через некоторое время я увидел сидевшего в углу с полоской лейкопластыря на лбу Джо Джелка, наблюдавшего за Элен так, будто это она лично его нокаутировала — но к нему я не пошёл. Я и сам чувствовал себя «не в своей тарелке» — я чувствовал себя так, словно проспал весь вечер, всё казалось таким странным и зловещим, будто незаметно для тебя за это время произошло что-то, полностью изменившее суть всех вещей.
Вечер шел своим чередом: картонные свистки, «живые картины», вспышки магния для светской хроники. Затем последовал «гранд-марш» и ужин. Около двух часов члены организационного комитета собрали взносы с публики, переодевшись налоговыми агентами, и в результате каждый получил по номеру шуточной газеты, высмеивавшей события сегодняшнего вечера. И всё это время краем глаза я наблюдал за приколотой к плечу Элен сверкающей орхидеей, перемещавшейся по залу, как плюмаж Стюартов. Дурное предчувствие не оставляло меня — я наблюдал за ней, пока последние стайки сонных гостей не скрылись в лифте, чтобы, укутавшись с головы до ног в огромные бесформенные меховые шубы, исчезнуть в ясной сухой ночи Миннесоты.
II
Между жилым кварталом, что на холме, и деловым районом, который находится на уровне реки, лежит покатая средняя часть нашего города. Подъемы разбивают её на треугольники и неровные участки — отсюда и названия вроде «Семи углов». Я уверен, что не найдется и дюжины людей, которые могли бы нарисовать точную карту этого неопределенного места, несмотря на то, что практически каждый пару раз в день пересекает его на трамвае, автомобиле или просто пешком. Район считался деловым, но я вряд ли смог бы ответить, какими именно делами занимаются там люди. Там стояли длинные очереди трамваев, всегда готовых куда-то отправиться; там располагался большой кинотеатр и много маленьких, обклеенных снаружи афишами с именами «Клоун Гибсон», «Учёные собачки» и «Ученые пони»; были там и небольшие лавчонки с рекламами «Кинг Брейди-старший» и «Либерти Бойз, номер 76» в витринах, торговавшие стеклянными шариками, сигаретами и конфетами; а еще там — по крайней мере, в одном месте — располагалось модное ателье, которое каждый посещал хотя бы раз в году. Став мальчишкой, я неожиданно узнал, что на одной стороне одной темной улицы располагались дома терпимости, повсюду по кварталу были разбросаны ломбарды, дешевые ювелирные лавки, небольшие атлетические клубы и гимнастические залы, а также нарочито захудалые салуны.
Наутро после вечеринки клуба «Котильон» я поздно проснулся и лежал в постели, чувствуя себя счастливым оттого, что еще день или два не надо думать ни об утренних молитвах, ни об учебе — не надо думать ни о чем, можно просто ждать сегодняшнюю вечеринку, вот и всё! Было свежо и солнечно — один из тех дней, когда забываешь о холоде до тех пор, пока не отморозишь щеку — и события вчерашнего вечера, казалось, произошли давным-давно и подернулись туманом небытия. После завтрака я пошел пешком в центр города, прямо по мягкому свежему снегу — он падал мелкими хлопьями и не собирался прекращаться. Я прошел уже половину этого квартала — насколько я знаю, у него нет названия — когда все мои легкие мысли, блуждавшие в голове, вмиг сдуло, как шляпу ветром, и я стал напряженно думать об Элен Бейкер. Я беспокоился о ней так, как никогда еще не беспокоился ни о ком, кроме себя. Я замедлил шаг, мне захотелось бежать обратно вверх и поговорить с ней; затем я вспомнил, что она сегодня приглашена на чай, и я пошел дальше, всё ещё думая о ней, а мысли были всё тяжелее и тяжелее. И тут история получила неожиданное продолжение.
Как я уже говорил, падал снег — в декабре в четыре часа вечера уже начинает темнеть, зажигаются уличные фонари. Я прошел мимо ресторана с бильярдной — в витрине располагался гриль с хот-догами, у двери ошивалось несколько бездельников. Внутри горел свет — неяркий, всего лишь несколько тусклых желтых лампочек под потолком, едва разгонявших морозные сумерки, не вызывая ни малейшего желания заглянуть внутрь. Так вот, проходя мимо и всё время думая об Элен, я краем глаза заметил этот квартет бездельников. Я не отошел еще и на полдюжины шагов, когда один из них окликнул меня — не по имени, но так, что я понял, что обращались именно ко мне. Я подумал, что таким образом он решил отдать дань моей енотовой шубе и не стал обращать внимания, однако через мгновение этот тип вновь окликнул меня, громче и наглее. Я разозлился и обернулся. Среди парней, футах в десяти от меня, стоял и презрительно — точно как вчера в лицо Джо Джелку! — ухмылялся, человек с вытянутым лицом со шрамом.
На нем было черное щегольское пальто, воротник застегнут, будто ему было очень холодно. Руки он держал глубоко в карманах, на голове у него был котелок, на ногах — высокие ботинки на пуговицах. Я испугался и на мгновение замешкался — но я ведь разозлился, и к тому же был уверен, что дерусь лучше, чем Джо Джелк — так что я шагнул назад, к нему поближе. Остальные парни на меня не смотрели — думаю, они вообще меня не заметили — но я был уверен, что этот тип меня узнал; я был совершенно уверен, что не ошибся.
«Ну, вот он я. И что ты теперь будешь делать?» — казалось, говорил его взгляд.
Я сделал еще один шаг к нему, а он рассмеялся — беззвучно, но с явным презрением — и скрылся за остальными. Я пошел к нему. Я хотел ему что-нибудь сказать — сам не знаю, что — но, когда я подошел вплотную, он либо передумал и решил смыться, либо же захотел заставить меня войти за ним внутрь, потому что вдруг я его потерял, а трое оставшихся парней повернулись и стали с любопытством наблюдать за моим приближением. Они были того же сорта — «крутые», но, в отличие от него, скорее спокойные, чем агрессивные; в их взглядах я не обнаружил никакой направленной лично на меня злобы.
— Он пошел внутрь? — спросил я.
Они подозрительно посмотрели друг на друга; затем перемигнулись, и после долгой паузы один из них переспросил:
— Кто пошел внутрь?
— Я не знаю, как его зовут.
Они опять перемигнулись. Злой и решительный, я прошел мимо них прямо в бильярдную. У стойки сидело несколько человек, еще несколько играли в бильярд, но его среди них не было.
Я вновь замешкался. Если он хотел заманить меня в какой-нибудь темный угол в здании — вдали виднелось несколько приоткрытых дверей — мне не помешала бы поддержка. Я подошел к бармену.
— Куда делся парень, который только что зашел?
Он тут же насторожился — или мне показалось?
— Какой еще парень?
— Вытянутое лицо, в котелке.
— Давно вошел?
— Ну, с минуту.
Он снова помотал головой.
— Не видел такого, — сказал он.
Я подождал. Трое парней с улицы вошли внутрь и уселись за стойку рядом со мной. Я чувствовал, что все они как-то странно на меня поглядывают. Я почувствовал себя беспомощным, беспокойство нарастало, и тогда я повернулся и вышел вон. Чуть отойдя от дверей, я снова обернулся и хорошенько осмотрел это место, чтобы запомнить его и при случае найти. Свернув за угол, я резко бросился бежать, затем поймал такси у дверей отеля и поехал обратно наверх.
***
Элен не было дома. Вниз поговорить со мной спустилась миссис Бейкер. Она была в хорошем настроении и гордилась тем, какая у неё прекрасная дочь. Вчера она не почувствовала ничего дурного и даже не догадывалась, что могло произойти нечто необычное. Всё-таки хорошо, что каникулы заканчиваются — ведь это такое напряжение, а бедная девочка еще так мала! Мне стало гораздо легче, когда я услышал, что она сказала после этого. Хорошо, что я зашел — ведь Элен наверняка будет рада со мной увидеться — времени-то осталось совсем мало; она же уезжает сегодня вечером, в половине девятого.
— Сегодня вечером? — воскликнул я. — А я думал, что послезавтра.
— Она едет в гости к Брокуи, в Чикаго, — сказала миссис Бейкер. — Они пригласили её на какую-то вечеринку. Мы только сегодня всё решили. Так что она едет сегодня вечером с дочерьми Ингерсолов.
Я был так рад, что едва удержался, чтобы не пожать ей руку. Элен была в безопасности. Все это было лишь очередным маленьким приключением, не более. Я чувствовал себя набитым дураком — но теперь я понял, как много для меня значит Элен и как сильно я хочу, чтобы с ней не случилось ничего дурного.
— Она скоро вернется?
— С минуты на минуту. Она только что звонила из университетского клуба.
Я сказал, что зайду попозже — наши дома стояли почти рядом, а мне сейчас захотелось побыть одному. Выйдя, я вспомнил, что ключа у меня не было, так что я свернул на заднюю дорожку за домом Бейкеров, чтобы срезать путь через находившийся между нашими домами двор, как мы всегда делали в детстве. Снег продолжал падать, его хлопья в темноте казались больше; пытаясь найти заметенную снегом дорожку, я заметил, что задняя дверь дома Бейкеров была распахнута настежь.
Едва ли я смогу объяснить, почему мне вдруг захотелось зайти на кухню. Когда-то я знал всех слуг в доме Бейкеров по именам. С тех пор прошло много лет, но ведь они-то меня помнили, и я почувствовал, как всё замерло, едва я появился. Утихли не только разговоры, но и какое-то настроение — а лучше сказать, ожидание — которое их переполняло. Они с преувеличенным рвением принялись за работу; они стали как-то беспорядочно двигаться и галдеть — все трое. Горничная испуганно посмотрела на меня, и тогда я догадался, что она ждет момента, чтобы передать новую записку. Я кивком позвал её за собой в буфетную.
— Я всё знаю, — сказал я. — Дело очень серьезное. Выбирайте — или я прямо сейчас иду к миссис Бейкер, или вы сейчас же запираете заднюю дверь.
— Не говорите миссис Бейкер, мистер Стинсон!
— В таком случае я не хочу, чтобы кто-либо тревожил мисс Элен. Если это произойдет — а если это произойдет, то я об этом узнаю… — и я жестоко пригрозил, что обойду все агентства по найму и прослежу за тем, чтобы она никогда не смогла найти себе работу в этом городе. Она основательно перепугалась, когда я вышел; не прошло и минуты, как за мной захлопнулась и была закрыта на засов задняя дверь.
Одновременно я услышал, как перед домом остановилась большая машина, глухо звякнули зарывшиеся в мягкий снег колесные цепи; Элен приехала домой, и я пошел в дом попрощаться.
С ней вместе вошли Джо Джелк и еще двое, и никто из них не мог отвести от неё глаз — даже не поздоровались со мной. У неё была прелестная, подернутая нежным румянцем кожа — не редкость в наших краях — правда, годам к сорока эту красоту начинают портить небольшие жилки; в данный же момент, румяная от мороза, она походила на букет нежно-розовых гвоздик. Они с Джо в каком-то смысле достигли примирения — по крайней мере, он был так в неё влюблен, что уже забыл о том, что случилось вчера. Но, несмотря на то, что она всё время смеялась, я заметил, что на самом деле она ни на него, ни на остальных не обращала никакого внимания. Она хотела, чтобы они ушли, и тогда с кухни принесут записку — но я знал, что записку не принесут и что теперь она в безопасности. Некоторое время обсуждали бал «Башмак и туфелька» в Нью-Хейвене, бал в Принстоне, затем, в разном настроении, мы все вчетвером вышли на улицу и быстро разошлись. Я, расстроившись, пошел домой и целый час пролежал в горячей ванне, думая о том, что теперь, когда она уехала, каникулы для меня можно считать окончившимися. Я чувствовал гораздо глубже, чем вчера, что теперь она ушла из моей жизни.
И что-то ещё всё время ускользало от меня — какая-то незавершенная мысль, которую я потерял среди всех событий сегодняшнего вечера, пообещав себе вернуться и подобрать потом, а теперь вот никак не мог ухватить. Её хвост показался примерно посреди потока разговора с миссис Бейкер — я смутно помнил, что мысль ассоциировалась именно с миссис Бейкер. Почувствовав облегчение по поводу Элен, я совершенно забыл задать ей какой-то вопрос, уточнить что-то из того, что она мне говорила.
Брокуи, к которым Элен едет в гости — вот что это было! Я был хорошо знаком с Биллом Брокуи; он учился в моей группе в Йеле. Я вспомнил — и тут же сел в ванной, выпрямившись, как стрела — это Рождество Брокуи проводили не в Чикаго; они уехали в Палм-Бич!
Мокрый, я выпрыгнул из ванной, набросил легкий халат на плечи и побежал к телефону в своей комнате. Меня быстро соединили, но мисс Элен уже отправилась на вокзал.
К счастью, наша машина стояла в гараже, и пока я, не успев толком вытереться, натягивал на себя одежду, шофер подал её к двери. Ночь была морозной и сухой, по глубокому жесткому снегу мы очень быстро доехали до вокзала. В начале пути я было засомневался, так ли я всё делаю — но как только в холодной темной мгле замаячило новенькое, ярко освещенное здание вокзала, уверенность вернулась ко мне. Пятьдесят лет моя семья владела участком, на котором было выстроено здание, и от этого моя безрассудная смелость стала в моих глазах вполне оправданной. Я ни на секунду не забывал, что самонадеянно лезу в очень щекотливое дело — однако чувство, что у меня есть прочная опора в прошлом, уверило меня в том, что я готов рискнуть, несмотря на риск показаться круглым дураком. Всё это дело представлялось мне нехорошим — ужасно нехорошим. У меня исчезла всякая мысль о том, что происходящее не может причинить никому вреда; лишь я находился между Элен и какой-то неведомой всепоглощающей катастрофой — а если не я, оставались лишь полиция и скандал. Я вовсе не моралист, но здесь имелся какой-то иной оттенок, темный и страшный, и мне не хотелось, чтобы Элен пришлось в одиночестве противостоять всему этому.
Из Сент-Пола в Чикаго идут три поезда, и все они отходят с разницей в несколько минут, около половины девятого. Она ехала на барлингтонском, и когда я бежал по вокзалу, то увидел, что вход на перрон закрылся, а фонарь над решеткой погас. Но я был уверен, что она едет в купе с дочерьми Ингерсолов, потому что её мать упомянула о том, что они брали билеты вместе — так что до завтрашнего утра она, можно сказать, находилась «под колпаком».
Экспресс «Чикаго–Милуоки–Сент-Пол» отходил с перрона на другом конце вокзала. Я успел туда добежать и вскочил в вагон. Но я не учел лишь одного, и этого было достаточно, чтобы я провел полночи без сна. Этот поезд прибывал в Чикаго на десять минут позже того, которым ехала она. У Элен была масса времени, чтобы раствориться в одном из самых больших городов на свете.
В Милуоки я через проводника передал телеграмму домой, и в восемь утра на следующее утро я уже проталкивался сквозь толпу пассажиров, крича, чтобы они убрали с дороги свои сумки, разбросанные по всему проходу — а затем я пулей выскочил из двери вагона, едва не придавив проводника. На мгновение меня оглушила суматоха огромного вокзала, громкие свистки, крики, звонки, клубы пара. Затем я бросился к выходу, чтобы не упустить единственный шанс её найти.
Я угадал. Она стояла у окошка телеграфа, заполняя бог знает какой ложью бланк с адресом матери, и когда она увидела меня, на её лице показались испуг и удивление. И хитрость в глазах! Она лихорадочно обдумывала ситуацию — ей явно хотелось просто уйти по своим делам, сделав вид, что она меня не заметила, но она не могла. В её жизни я являлся тем, через что было не так-то просто переступить. Поэтому мы молча стояли, глядя друг на друга, и оба думали, что же теперь делать.
— Брокуи во Флориде, — через минуту произнес я.
— Очень любезно с твоей стороны проделать столь дальний путь, чтобы сообщить мне об этом.
— Ну, раз теперь ты об этом знаешь, не лучше ли сразу отправиться в колледж?
— Оставь меня в покое, Эдди, — ответила она.
— Я провожу тебя до Нью-Йорка. Я решил, что тоже вернусь в университет пораньше.
— Оставил бы ты меня в покое! — Её прелестные глазки сщурились, а на лице появилась звериная строптивость. Она с видимым усилием взяла себя в руки, в глазах снова мелькнула хитрость, затем все исчезло, и на лице засияла веселая обезоруживающая улыбка, нисколько меня не успокоившая.
— Эдди, глупый ты мальчишка! Неужели ты думаешь, что я не в состоянии сама о себе позаботиться? — Я ничего не ответил. — Мне нужно встретиться с одним человеком, пойми. Я просто хочу с ним сегодня увидеться. У меня в сумочке билет на Восток, поезд уходит в пять вечера. Если не веришь, могу показать.
— Верю.
— Ты этого человека не знаешь, и — если честно — я считаю, что ты ведешь себя невообразимо нагло.
— Я знаю этого человека.
Она снова потеряла контроль. На лице опять показалось это ужасное выражение, и она почти что прорычала:
— Оставь меня в покое!
Я взял у неё бланк телеграммы и написал текст с объяснениями для её матери. Затем повернулся к Элен и, не церемонясь, сказал:
— Поедем на Восток пятичасовым, вместе. Весь день я буду с тобой.
Звук собственного уверенного голоса вселил в меня уверенность, и мне кажется, что на неё это тоже произвело впечатление; как бы там ни было, она — пусть на время — подчинилась и без возражений пошла за мной к кассе за билетом.
Всегда, когда я пытаюсь собрать воедино фрагменты событий этого дня, у меня в голове происходит сумятица, как будто память не желает с ними расставаться, а сознание никак не хочет выстраивать кусочки в единое целое. Помню солнечное, ветреное утро, как мы ехали в такси, затем зашли в большой универмаг: Элен сказала, что ей нужно что-то купить, а затем попыталась ускользнуть от меня через черный ход. Около часа мне казалось, что за нами по Лейк-Шор-Драйв неотступно следует какое-то такси — я пытался его поймать, быстро оборачиваясь или неожиданно уставясь в зеркало заднего вида, но никого так и не увидел, а когда отворачивался, то видел лишь лицо Элен, искаженное грустным принуждённым смехом.
Все утро дул промозглый холодный ветер с озера, но когда мы заехали на обед в «Блэкстоун», за окнами стал падать тихий снег, и мы, как ни в чем не бывало, вдруг стали разговаривать об общих друзьях и других, совершенно обычных, вещах. Неожиданно она сменила тон; она вдруг стала серьезной и посмотрела прямо мне в глаза, честно и откровенно.
— Эдди, ты мой самый старый друг, — сказала она, — и поэтому тебе не надо объяснять, почему мне можно доверять. Если я дам тебе честное слово, что не опоздаю на пятичасовой, ты отпустишь меня на пару часов?
— Зачем?
— Ну, — она замялась, чуть опустив голову, — мне кажется, у каждого есть право… попрощаться.
— Ты хочешь попрощаться с этим…
— Да, да, — торопливо ответила она. — Всего на пару часов, Эдди, и я даю честное слово, что уеду в этом поезде.
— Ну что ж, думаю, что за пару часов особо дров не наломаешь. Если ты действительно хочешь попрощаться…
В этот момент я неожиданно посмотрел на неё и был награжден столь лицемерным взглядом, что даже вздрогнул. Она хитро поджала губы, глаза вновь превратились в щелочки; в её лице не осталось ничего, хоть отдаленно напоминавшего о честности и откровенности.
Мы заспорили. Она спорила не очень уверенно, я — жестко, но сдерживаясь. Я не собирался дать себя снова уговорить, поддавшись слабости — ни своей, ни её; вся атмосфера отдавала каким-то душком зла. Она пыталась настаивать — без всяких разумных аргументов — что всё будет хорошо. Но она была чересчур переполнена всем этим — что бы это ни было — и поэтому не могла придумать никакой правдоподобной истории, так что ей оставалось лишь надеяться, что в моей голове сама собой появится какая-нибудь удобная и всё объясняющая логическая цепочка, на которой она и сможет выехать. Отбрасывая каждое мое возражение, она алчно поглядывала на меня, надеясь, что я вот-вот пущусь в высокоморальные рассуждения, которые завершатся обычным слащавым назидательным выводом, что в данном случае будет означать её свободу. Но наша схватка её вымотала. Два или три раза она была почти готова расплакаться — а этого мне, конечно, и нужно было — но надо было ещё чуть-чуть надавить, чего у меня никак не выходило. Я уже почти побеждал — почти овладел её внутренним вниманием — но затем она вновь ускользнула.
Около четырех я бесцеремонно заставил её сесть в такси, и мы поехали на вокзал. Снова поднялся пронизывающий ветер, снежинки кололи лицо; на улицах стояли замерзшие, встревоженные и нерадостные люди, ждавшие автобусов и трамваев, слишком тесных, чтобы они все могли туда поместиться. Я старался думать о том, как же нам повезло, что мы сейчас удобно устроимся в вагоне, о нас будут заботиться — но весь теплый и уютный мир, частью которого я чувствовал себя до вчерашнего вечера, внезапно съежился и исчез. С нами следовало что-то, что являлось врагом и полной противоположностью всему этому благополучию; оно наполняло даже такси рядом с нами, даже улицы, которые мы проезжали. Поддавшись панике, я стал думать, не овладело ли это незаметно сознанием Элен? Пассажиры, ожидающие, пока подадут поезд, казались мне далекими, словно из иного мира, но я понимал, что это именно я сам понемногу отделяюсь от них и оставляю их позади.
У меня было место в том же вагоне, что и её купе. Вагон был старомодным, свет немного тускловат, ковры и обивка хранили прах предшествующих поколений пассажиров. В вагоне ехало еще с полдюжины пассажиров, но никто не произвел на меня никакого особенного впечатления, не считая их общей нереальности, которую я теперь чувствовал уже повсюду. Мы вошли в купе Элен, заперли дверь и уселись рядом.
Я вдруг обнял её и как можно нежнее притянул к себе — так, будто она была маленькой девочкой, которой она и была. Она почти не сопротивлялась, через мгновение сдалась совсем и осталась лежать, напряженная и неподвижная, в моих объятьях.
— Элен, — беспомощно произнес я, — ты просишь, чтобы я тебе доверял. Гораздо лучше, если ты сама станешь доверять мне. Может, ты мне немного расскажешь обо всём и тебе станет легче?
— Я не могу, — очень тихо ответила она, — то есть, мне не о чем рассказывать.
— Ты познакомилась с этим человеком в поезде по пути домой и влюбилась, не правда ли?
— Не знаю.
— Расскажи мне, Элен. Ты влюбилась в него?
— Я не знаю. Пожалуйста, отстань от меня.
— Что бы ты ни говорила, — продолжал я, — он каким-то образом завладел тобой. Он пытается тебя использовать; он пытается что-то от тебя получить. Он не любит тебя.
— Какая разница? — слабым голосом возразила она.
— Большая. Вместо того, чтобы бороться с этим — чтобы это ни было — ты пытаешься бороться со мной. А я люблю тебя, Элен. Слышишь меня? Я говорю это тебе только сейчас, но всё началось не вчера. Я люблю тебя.
Она посмотрела на меня; на её нежном лице появилась глумливая усмешка; такое выражение я видел только у пьяных, не желавших, чтобы их увозили домой. Но это было человеческое. Я всё-таки достучался до неё — пусть слабо, пусть издалека, но она меня услышала!
— Элен, ответь мне на один вопрос. Он должен ехать этим поездом?
Она молчала; затем, на мгновение позже, чем нужно, она отрицательно помотала головой.
— Будь осторожнее, Элен. Я задам тебе ещё один вопрос, и я хочу, чтобы ты очень хорошо подумала, прежде чем ответишь. Мы движемся на Запад — когда этот человек должен сесть в поезд?
— Я не знаю, — сделав над собой усилие, произнесла она.
В этот момент я уже безошибочно знал — будто сам это видел — что он находится прямо за дверью. Она тоже это знала; кровь отхлынула у неё от лица, потихоньку на нем стала проявляться самая низшая форма животного инстинкта. Я спрятал лицо в ладони и попытался привести свои мысли в порядок.
Должно быть, мы просидели так около часа, не проронив ни слова. Мой мозг машинально фиксировал, как мимо проносились огни Чикаго, затем Инглвуда, затем бесконечных пригородов, а затем огни кончились, и мы двигались сквозь тьму по равнинам Иллинойса. Казалось, поезд сам собой втягивается во мрак; казалось, что мы были одни в пространстве. В дверь постучал проводник и предложил постелить постель, но я сказал, что нам ничего не надо, и он ушел.
Через некоторое время я убедил себя в том, что приближающаяся схватка, которой было не избежать, будет мне вполне по силам, ведь я не окончательно потерял разум и веру в неизбежное торжество справедливости, являющейся неотъемлемым свойством мира людей и вещей. То, что намерения этого типа были «криминальными», я считал само собой разумеющимся, однако не было никакой нужды приписывать ему какие-то выдающиеся умственные способности, необходимо присущие области человеческой, или нечеловеческой, деятельности высшего порядка. Я всё еще думал, что это человек, и я пытался понять саму сущность его стремлений, что им двигало — что именно билось в нём вместо простого и понятного человеческого сердца? — но думаю, что уже тогда я почти догадался, с чем столкнусь, едва открою дверь.
Элен, кажется, даже не заметила, что я встал. Она сгорбилась в углу, глядя прямо перед собой, словно сквозь прозрачную пленку, сковывавшую движения её тела и мысли. Я приподнял её, подложил ей под голову пару подушек и накрыл её ноги своей шубой. Затем встал на колени, поцеловал её руки, открыл дверь и вышел в коридор вагона.
Я закрыл за собой дверь и около минуты простоял, опираясь на неё спиной. В вагоне было темно, если не считать ночников, горевших в тамбурах с обоих концов. Не было слышно ни звука — только скрип вагонных сцепок, ровный стук колес и чей-то громкий храп в другом конце вагонного коридора. Через некоторое время я увидел фигуру, стоявшую у бачка с питьевой водой, как раз у курительной комнаты — на голове котелок, воротник пальто поднят, как будто ему было очень холодно, руки в карманах. Как только я его заметил, он повернулся и вошел в курительную, а я пошел за ним. Он уселся на дальнем конце длинной обитой кожей скамейки; я занял единственное кресло у двери.
Войдя, я кивнул ему, а он издал в ответ один из этих своих ужасных беззвучных смешков. На этот раз смешок продолжался дольше — казалось, он никогда не закончится, и чтобы хоть как-то его оборвать, я спросил его: «Откуда вы?», стараясь говорить как можно непринужденнее.
Он прекратил смеяться и пристально на меня посмотрел, пытаясь понять, что у меня на уме. Наконец он решил ответить, и его голос зазвучал, будто он говорил сквозь шелковое кашне, а сам он находился очень далеко от меня.
— Из Сент-Пола, друг.
— Ездили домой?
Он кивнул. Затем он глубоко вдохнул и произнес резким, угрожающим тоном:
— Сошел бы ты лучше в Форт-Уэйне, друг.
Он был мертв! Он был мертв, как черт в аду — и он всё время был мертв, а та сила, которая текла сквозь него, как кровь по венам, благодаря которой он смог добраться до Сент-Пола и обратно, теперь покидала его. Новые черты — черты мертвеца — проступали сквозь осязаемую фигуру того, кто сбил с ног Джо Джелка.
Он снова заговорил, голос его прерывался:
— Сойдешь в Форт-Уэйне, друг, не то придется тебя прикончить, — он пошевелил рукой в кармане, продемонстрировав контур револьвера.
Я покачал головой:
— Тебе меня не достать, — ответил я. — Видишь ли, я все знаю. — Его ужасные глаза быстро пробежали по мне, пытаясь оценить, действительно ли мне всё известно. Затем он зарычал и притворился, что сейчас вскочит на ноги.
— Слезаешь тут или я доберусь до тебя, друг! — хрипло крикнул он. Поезд замедлил ход, приближаясь к Форт-Уэйну, и в относительной тишине его крик показался громким, но он не двинулся с места — думаю, он был уже слишком слаб. Так мы и сидели, глядя друг на друга, пока за окном взад и вперед ходили обходчики, простукивая тормозные колодки и колеса, до тех пор, пока паровоз впереди не запыхтел громко и жалобно. В наш вагон никто не вошел. Через некоторое время проводник запер дверь в тамбур, прошел по коридору на свое место, и мы плавно переместились опять во тьму, покинув мутный желтый свет перронных фонарей.
То, что, как я вспоминаю, произошло затем, должно быть, тянулось пять или шесть часов, хотя мне всегда кажется, что это было вне времени — это могло продолжаться и пять минут, и целый год. Он начал медленную, хорошо обдуманную атаку на меня, безмолвную и ужасную — я чувствовал, как нечто неведомое и холодное пытается мной овладеть, нечто подобное тому, что я чувствовал весь вечер, только еще более пронизывающее и сильное. Это было ни на что не похоже; я лишь чувствовал, как меня куда-то уносит, и я механически вцепился в подлокотники кресла, пытаясь удержаться хоть за что-то в реальном мире. Иногда я чувствовал, что от напряжения сейчас потеряю сознание. Я чувствовал, что сейчас вдруг станет легче, что теперь уже всё равно; но затем, диким усилием воли, я возвращался обратно в реальный мир.
Вдруг я осознал, что некоторое время назад я перестал его ненавидеть, перестал чувствовать пропасть, отделявшую его от меня, и при этой мысли меня охватил озноб; с меня ручьями полился пот. Ему удалось прорваться сквозь мою ненависть — также, как раньше ему удалось приблизиться к Элен, возвращавшейся домой с Запада. Именно так он и вытягивал из своих жертв ту силу, которую позволила ему воплотиться до степени, когда он смог совершить настоящее насилие в Сент-Поле и которая, постепенно уменьшаясь и угасая, всё еще позволяла ему бороться.
Наверное, он заметил трепет в моем сердце, потому что сразу же заговорил, тихо, спокойно и почти что нежно:
— Лучше уходи.
— Никуда я не пойду, — заставил я себя ответить.
— Ну, как знаешь, друг.
Он был моим другом, давал он понять. Он знал, каково мне было, и хотел помочь. Он жалел меня. Пока еще не поздно, мне лучше было уйти. Ритм его атаки стал успокаивающим, словно колыбельная: мне лучше уйти — и тогда он займется Элен. Издав слабый крик, всё ещё сидя, я выпрямился.
— Чего тебе надо от девушки? — дрожащим голосом произнес я. — Хочешь превратить её в зомби?
Его взгляд выражал лишь тупое недоумение, как у животного, которое наказывают за то, чего оно не понимает. На мгновение я заколебался, а затем наугад продолжил:
— Ты потерял её! Она мне поверила!
Он почернел от злости, закричал: «Ты лжешь!», и от его голоса мне показалось, что у меня побежали мурашки по коже.
— Она доверяет мне, — сказал я. — Тебе её не достать. Она в безопасности!
Он взял себя в руки. Его лицо вновь стало вкрадчивым, и я почувствовал, как у меня внутри опять появились ощущения неестественной слабости и безразличия. Что толку во всём этом? Что толку?
— У тебя осталось мало времени, — заставил я себя сказать, а затем у меня в голове вспыхнула догадка, и я выпалил правду: — Ты сдох, или тебя убили, где-то здесь, недалеко от этого места! — И тогда я заметил то, чего не видел раньше: в его лбу зияло небольшое отверстие, похожее на то, которое остается в гипсовой стенке от толстого гвоздя. — А теперь ты гибнешь. У тебя осталась лишь пара часов. Каникулы кончились!
Его лицо искривилось и перестало быть похожим на человеческое, даже на мертвое. Одновременно с этим воздух в помещении стал холодным, и с шумом, напоминавшим нечто среднее между приступом кашля и взрывом ужасного смеха, он встал на ноги, смердя грехом и кощунством.
— Еще посмотрим! — закричал он. — Я тебе покажу…
Он сделал шаг ко мне, затем другой, и тут позади него будто внезапно растворилась какая-то дверь — дверь, за которой зияла немыслимая бездна тьмы и тления. Послышался вопль смертельной агонии — от него или откуда-то позади него, и внезапно сила покинула его одним долгим хриплым выдохом, и он поник на пол…
Сколько я там просидел, полумертвый от испуга и изнеможения, я не знаю. Сразу вслед за этим в памяти сохранились начищенные ботинки сонного проводника в противоположном углу курительной, а за окном — стальные отблески Питтсбурга, нарушившие плоскость ночной панорамы. А еще на скамейке лежало нечто — слишком незаметное, чтобы быть человеком, и чересчур плотное, чтобы быть тенью. Прямо на моих глазах оно поблекло и окончательно исчезло.
Через несколько минут я открыл дверь купе Элен. Она спала там же, где я её вчера и оставил. Её прелестные щечки утратили румянец и стали бледными, но она лежала совершенно естественно — руки её были расслаблены, дыхание ровное и чистое. Передо мной снова была сама Элен, пусть и похожая на выжатый лимон; то, что владело ею, покинуло её.
Я устроил её поудобнее, подоткнул одеяло, выключил свет и ушел.
III
Приехав домой на пасхальные каникулы, первым делом я пошёл в бильярдную у «Семи углов». Кассир за стойкой, само собой, ничего не помнил о моем кратковременном визите тремя месяцами раньше.
— Хочу вот найти одного типа, который здесь, кажется, когда-то часто бывал.
Я достаточно точно описал человека, а когда закончил, кассир окликнул какого-то замухрышку, сидевшего невдалеке с таким видом, будто у него какое-то важное дело — жаль только, что он забыл, какое.
— Эй, Коротышка, поговори с этим парнем, ладно? Кажется, он ищет Джо Варланда.
Замухрышка бросил на меня подозрительный взгляд, как и положено всей этой братии. Я подошел к нему и сел рядом.
— Джо Варланд помер, приятель, — нехотя произнёс он. — Помер прошлой зимой.
Я снова описал его: пальто, смех, обычное выражение глаз.
— Точно, это Джо Варланд, но он помер.
— Я хочу про него кое-что узнать.
— Что узнать?
— Чем он, скажем, занимался?
— Откуда я знаю?
— Слушайте! Я не из полиции. Мне просто нужны некоторые сведения о нем. Он мертв, и это уже не может ему повредить. И ещё обещаю держать язык за зубами.
— Ну… — он задумался, оглядывая меня, — очень он любил путешествовать. Ввязался в драку на вокзале в Питтсбурге, и какой-то хрен укокошил его.
Я кивнул. В моей голове стали собираться разрозненные части головоломки.
— А почему он всё время ездил поездами?
— А откуда я знаю, приятель?
— Ну, если десятка будет вам кстати, то я бы хотел узнать всё, что вы слышали по данному поводу.
— Ну, слыхал кое-что… — неохотно признался коротышка. — Поговаривали, что он работает в поездах.
— Работает в поездах?
— Была у него какая-то своя афера, про которую он никогда особо язык не распускал. Он работал с девчонками, которые одни катались на поездах. Никто ничего об этом особо не говорил — парень он был ловкий — но иногда он появлялся тут с кучей бабла и давал всем понять, что это ему от бабёнок перепало.
Я поблагодарил его, дал ему десять долларов и ушел в глубокой задумчивости, ни слова не сказав о последней поездке Джона Варланда.
Эту Пасху Элен проводила не на Западе, но даже если бы она и приехала, я вряд ли пошел бы к ней делиться информацией — по крайней мере, летом мы виделись с ней почти каждый день и подолгу болтали о чём угодно, но только не об этом. Но иногда она вдруг ни с того, ни с сего умолкает и хочет быть поближе ко мне — и я знаю, о чем она думает.
Конечно, этой осенью она выйдет в свет, а мне еще осталось два года в Нью-Хейвене; но всё уже не выглядит столь невероятным, как казалось несколько месяцев назад. Она принадлежит мне — даже если я её потеряю, она всё равно будет моей. Как знать? Как бы там ни было, а я всегда буду рядом.
Оригинальный текст: A Short Trip Home, by F. Scott Fitzgerald.