Ф. Скотт Фицджеральд
Лестница Иакова
Дело об убийстве оказалось на редкость мерзким и отвратительным; сидевший в зале суда среди публики Джейкоб Бут мучился молча – даже что-то сгрыз, словно ребенок, совсем не чувствуя голода, просто потому, что еда попалась ему под руку. Газеты дело облагородили, превратив дикое зверство в низкопробную и ладную мелодраму, и пропусков в зал суда было не достать. А ему этот пропуск вчера вечером достался случайно.
Джейкоб оглянулся и посмотрел на двери, где сотня с трудом вдыхавших и выдыхавших людей создавала своим напряжением возбужденную атмосферу, с замиранием сердец вырвавшись ненадолго из своей обычной жизни. День был жарким, толпа обливалась потом – этот пот был, словно роса, и если бы Джейкоб решил сейчас протиснуться к дверям, он весь бы вымок. Кто-то сзади сказал, что присяжные, наверное, выйдут только через полчаса.
С неизбежностью стрелки компаса его голова повернулась к скамье подсудимых, и он опять увидел крупное невыразительное лицо убийцы, украшенное покрасневшими глазами-пуговками. Это была миссис Чойнски, урождённая Делеанти, и судьбой ей было предначертано схватить однажды топорик и разрубить им своего неверного любовника. Пухлые руки, державшие оружие, сейчас безостановочно крутили чернильницу; несколько раз женщина бросала взгляды на публику и нервно улыбалась.
Джейкоб нахмурился и быстро оглядел зал; ему попалось симпатичное лицо, но теперь он потерял его из виду. Пока он мысленно представлял себе миссис Чойнски в момент преступления, лицо понемногу проникало в его сознание, а теперь снова растворилось в безликой толпе. Это было лицо темноволосой мадонны с нежными, светящимися глазами; кожа была безупречной и бледной. Он ещё раз внимательно осмотрел зал суда, затем выбросил всё из головы и стал сидеть в ожидании, выпрямившись и ощущая неудобство.
Присяжные вынесли вердикт о виновности в убийстве первой степени; миссис Чойнски взвизгнула: «Боже мой!». Оглашение приговора отложили до завтра. Толпа, медленно и ритмично покачиваясь, повалила на улицу под августовское солнце.
Джейкоб вновь заметил лицо и понял, почему не видел его раньше. Лицо принадлежало юной девушке, сидевшей рядом со скамьей подсудимых; его затмевала луноликая голова миссис Чойнски. Ясные, светящиеся глаза блестели от слёз, а нервничавший молодой человек со сплюснутым носом пытался привлечь внимание девушки, касаясь её плеча.
– Ах, да отстаньте вы! – сказала девушка, раздраженно стряхнув руку с плеча. – Оставьте меня в покое, ладно? Оставьте меня в покое! Черт вас возьми!
Мужчина глубоко вздохнул и отступил. Девушка обняла ошеломлённую миссис Чойнски, и ещё один задержавшийся в зале суда сказал Джейкобу, что это – сёстры. Затем из зала увели миссис Чойнски – глядя на неё, можно было подумать, что она опаздывает на важную встречу – а девушка села за стол и принялась пудрить щеки. Джейкоб ждал; то же самое сделал и молодой человек со сплюснутым носом. Подошёл бесцеремонный сержант; Джейкоб сунул ему пять долларов.
– Чёрт вас возьми! – крикнула девушка молодому человеку. – Оставьте меня в покое! – Она встала. Её харизма, неясные волны её раздражения заполнили зал суда. – Каждый божий день одно и то же!
Джейкоб подошёл поближе. Второй мужчина стал быстро говорить:
– Мисс Делеанти, мы были более чем снисходительны к вам и вашей сестре, и я прошу вас всего лишь исполнить вашу часть договора. Наша газета уходит в печать в…
Мисс Делеанти в отчаянии повернулась к Джейкобу.
– Вы только на него посмотрите! – воскликнула она. – Теперь ему нужно фото моей сестры в детстве, а ведь на карточке ещё и мама!
– Вашу маму мы уберем!
– Но мне-то моя мама нужна! У меня нет другой её карточки!
– Обещаю, что завтра я вам это фото верну!
– Ах, да меня уже тошнит от всего этого! – Она вновь обращалась к Джейкобу, хотя и не замечала его – сейчас он был для неё просто частью безликой, вездесущей публики. – У меня уже глаз дёргается! – Она цокнула зубами, выражая крайнюю степень доступного человеку презрения.
– Мисс Делеанти, на улице меня ждёт машина, – вдруг произнёс Джейкоб. – Хотите, я подвезу вас до дома?
– Ладно, – равнодушно ответила она.
Репортёр подумал, что они знакомы; он принялся было негромко возражать, когда все трое двинулись к дверям.
– Каждый день одно и то же, – с горечью сказала мисс Делеанти. – Ох уж эти газетчики!
На улице Джейкоб махнул, чтобы подавали машину; подкатил большой открытый и блестящий лимузин, выскочил шофер, открыл дверцу. Репортёр, чуть не плача, понял, что фотография вот-вот уплывёт у него из рук, и ударился в многословные мольбы.
– Иди и утопись! – сказала мисс Делеанти, усевшись в машину Джейкоба. – Иди! И утопись!
Сила, с которой она произнесла этот совет, была столь выдающейся, что Джейкоб даже пожалел, что её словарный запас был столь невелик. Слова не только вызвали в его воображении картину: несчастный журналист с горя бросается прямо в Гудзон, но и убедили Джейкоба, что это был единственный достойный способ избавиться от этого человека. Оставив его наедине с его мокрой судьбой, машина тронулась и поехала по улице.
– Вам всё же удалось с ним справиться! – сказал Джейкоб.
– Конечно, – согласилась она. – Я не выдерживаю, злюсь – и тогда с кем хочешь могу справиться! Как думаете, сколько мне лет?
– И сколько же?
– Шестнадцать!
Она бросила на него серьезный взгляд, ожидая удивления. Её лицо – лик святой, оживший лик юной мадонны, рисовался хрупким образом на фоне земного праха уходящего дня. Чистую линию её губ не колыхало дыхание; ещё никогда не доводилось ему видеть столь бледной и безукоризненной текстуры кожи, глянцевитой и блестящей, как и её глаза. Впервые в жизни его упорядоченная личность показалась ему грубой и поношенной, потому что ему внезапно довелось преклонить колени пред алтарём самой свежести.
– Где вы живете? – спросил он. Бронкс, быть может, Йонкерс, или Олбани… Баффинов залив… Да можно хоть весь мир объехать, лишь бы ехать и ехать…
Затем она заговорила, и её губы зашевелились, выталкивая квакающие звуки гарлемского акцента, и мгновение прошло:
– Сто тридцать третья восточная! Зиву там с подружкой.
Они ждали, пока загорится зеленый светофор, и она бросила надменный взгляд на выглянувшего из соседнего такси побагровевшего мужчину. Тот весело снял шляпу.
– Небось, секретаршей трудитесь? – воскликнул он. – Ах, что за секретарша!
В окошке такси показалась чья-то рука и утянула мужчину обратно в темноту салона.
Мисс Делеанти повернулась к Джейкобу; она нахмурилась, и между глаз показалась маленькая, толщиной не больше волоса, морщинка.
– Меня многие знают, – сказала она. – О нас много пишут, и в газетах есть фотографии!
– Заль, что всё так плохо кончилось…
Она вспомнила, что произошло днём – впервые за последние полчаса.
– Да она сама виновата, мистер! Ей некуда было деваться. Но ведь женщин в Нью-Йорке еще никогда не вешали?
– Нет. Это точно!
– Ей дадут пожизненное. – Было очевидно: говорила не она. Как только слова слетали с её губ, они тут же отделялись от неё – так спокойно было при этом её лицо – и начинали своё собственное, связанное лишь друг с другом, существование.
– А вы с ней вместе жили?
– Я? Да вы газеты почитайте! Я даже не знала, что она моя сестра, пока ко мне не пришли и не рассказали. Я её не видела с самого детства. – Она вдруг указала на один из самых больших в мире универмагов. – А вот тут я работаю. Послезавтра обратно, за старый добрый прилавок…
– Вечер, кажется, будет жарким, – сказал Джейкоб. – Не хотите ли съездить за город поужинать?
Она посмотрела на него. В его взгляде читалась лишь вежливая доброта.
– Ладно, – сказала она.
Джейкобу было тридцать три. Когда-то он обладал тенором, которому прочили большое будущее, но десять лет назад за одну лихорадочную неделю ларингит лишил его голоса. От отчаяния, за которым не пряталось ни капли облегчения, он приобрел плантацию во Флориде и за пять лет превратил её в поле для гольфа. Когда в 1924 году начался бум на землю, он продал свою собственность за восемьсот тысяч долларов.
Как и большинство американцев, он был больше склонен ценить, а не любить. Его апатия не была ни страхом перед жизнью, ни притворством; это была теряющая силу неистовость, свойственная его расе. Это была веселая апатия. Не нуждаясь в деньгах, он полтора года пытался – изо всех сил пытался – жениться на одной из самых богатых женщин Америки. И он получил бы её, если бы он её любил, или притворился бы, что любит; но он так и не смог выжать из себя ничего, кроме вежливой лжи.
Внешне он был небольшого роста, аккуратный и симпатичный. Не считая моментов, когда его одолевали приступы апатии, он был необычайно обаятелен; он водился с людьми, считавшими себя лучшим нью-йоркским обществом, и уж точно проводившими время лучше всех. Во время приступов тяжелой апатии он походил на неприветливого старца, сердитого и раздражительного, всем своим сердцем ненавидящего человечество.
В тот вечер при свете летней луны в «Боргезе гарденс» человечество ему нравилось. Луна была похожа на круглое яйцо, гладкое и сияющее, как лицо сидевшей напротив него Дженни Делеанти; дул солёный ветер, собирая с окрестных садов запахи цветов и принося их на лужайку ресторана. То тут, то там в жаркой ночи, словно эльфы, появлялись официанты – их черные спины исчезали во мраке, белые манищки сорочек ярко сияли на фоне непривычных пятен тьмы.
Они выпили бутылку шампанского, и он рассказал Дженни Делеанти о себе.
– Вы – прекрасны, я еще никогда не видел такой, как вы! – сказал он. – Но так уж вышло, что вы не в моём вкусе, и ухаживать за вами я не собираюсь. Тем не менее, я не хочу, чтобы вы вернулись в тот магазин. Завтра я познакомлю вас с Билли Фарелли, который снимает фильмы на «Фэймоуз Плейерс», это на Лонг-Айленде. Я даже не знаю, поймёт ли он, насколько вы прекрасны, потому что я никогда ещё никого ему не представлял.
По её лицу не пробежало ни малейшей тени, выражение ни капли не изменилось, но в глазах показалась ирония. Ей и раньше говорили подобные вещи, но только кинорежиссер на следующий день всегда был занят. Или же она сама вела себя тактично и не напоминала мужчинам о том, что они пообещали ей накануне вечером.
– Вы не только красивы, – продолжал Джейкоб, – но и обладаете неким величием. Что бы вы ни делали – даже когда вы тянетесь за бокалом, или притворяетесь робкой, или притворяетесь, что вы мне не верите – всё выглядит убедительно! Если только суметь это увидеть, то из вас получится актриса.
– Мне очень нравится Норма Ширер. А вам?
Вокруг была теплая ночь; по пути домой она молча смотрела на него, ожидая поцелуя. Приобняв её одной рукой, Джейкоб коснулся щекой её мягкой щеки, и долго не отводил от неё взгляда.
– Прекрасное дитя! – серьезным тоном произнёс он.
Она в ответ улыбнулась; её пальцы заученно играли с лацканами его пиджака.
– Мне было очень хорошо, – прошептала она. – Эх, только бы никогда больше мне не пришлось идти в этот суд!
– Надеюсь, что не придется.
– Разве ты не поцелуешь меня на прощание?
– Мы сейчас проезжаем через Грейт-Нек, – сказал он в ответ. – Здесь живет много кинозвезд.
– Ну, ты и чудак, красавчик!
– Почему?
Он улыбнулась и покачала головой.
– Ты – чудак!
Она поняла, что никогда ещё не встречала подобных мужчин. Он удивился, но ничуть не обрадовался тому, что она сочла его забавным. А она поняла: что бы он там ни думал поначалу, сейчас он от неё ничего не хотел. Дженни Делеанти всё быстро схватывала; она стала серьезной, милой и тихой, как эта ночь, и когда они въехали в город по мосту Квинсборо, она почти спала у него на плече.
II
На следующий день он позвонил Билли Фарелли.
– Мне нужно с тобой повидаться, – сказал он. – Я познакомился с девушкой и хочу, чтобы ты на неё взглянул.
– О, боже! – ответил Фарелли. – За сегодня это уже третья!
– Не третья, потому что ты таких ещё не видел!
– Ладно. Если она белая, тогда будет играть главную роль – съемки начинаются в пятницу.
– Кроме шуток, устроишь ей пробу?
– А я и не шучу. Будет играть главную роль, я тебе говорю! Надоели мне эти чертовы актриски! Через месяц уеду на Побережье! Лучше уж буду подавать водичку Констанции Тальмадж, чем возиться со всеми этими юными… – Его голос отдавал горечью и ирландской брезгливостью. – Давай, привози её, Джейк! Я её посмотрю.
Через четыре дня, когда миссис Чойнски в сопровождении пары помощников шерифа отбыла в Оберн, чтобы провести там остаток дней, Джейкоб перевез Дженни через мост, который вел в квартал «Астория» на Лонг-Айленде.
– Тебе придется выбрать новое имя, – сказал он, – и забыть, что у тебя есть сестра.
– Я так и подумала, – ответила она. – И имя придумала: Тутси Дефо.
– Никуда не годится, – рассмеялся он. – Просто ужас!
– Ну, придумай сам, раз такой умный!
– Может, Дженни… Дженни… ну, допустим… Дженни Принс?
– Пойдет, красавчик!
Дженни Принс поднялась по лестнице в здание «Фэймоуз Плейерс», и Билли Фарелли, по-ирландски язвительный, испытывая презрение и к себе, и к своей профессии, нанял её играть одну из трех главных ролей в своей новой картине.
– Да все они одинаковые! – сказал он Джейкобу. – Черт! Сегодня ты их вытаскиваешь на свет божий из канавы, а завтра им уже подавай обед на золотых тарелках! Лучше уж буду Констанции Тальмадж водичку подавать, чем возиться с целым гаремом этих…
– Тебе девушка понравилась?
– Нормальная. Профиль хороший. Да все они одинаковые!
Джейкоб купил для Дженни Принс вечернее платье за сто восемьдесят долларов и повез её вечером в «Лидо». Он был доволен собой и даже волновался. Они оба много смеялись и чувствовали себя счастливыми.
– Даже не верится! Ты будешь сниматься! – сказал он.
– Да они меня, наверное, завтра же выгонят. Слишком уж все просто получилось…
– Нет, не просто. Все удачно сложилось – в плане психологии. Так вышло, что Билли Фарелли был в настроении…
– Он мне понравился!
– Да, он хороший, – согласился Джейкоб. Но ему пришло в голову, что двери к успеху ей уже помогает открывать кто-то другой. – Он – простой необузданный ирландец, так что ты с ним поосторожней!
– Я заметила. Всегда видно, когда парень хочет тебя захомутать.
– Что?
– Да нет, я не хотела сказать, что он ко мне клеился, красавчик! Просто у него такой взгляд… Ты понимаешь, о чем я? – Её красивое лицо искривилось в глубокомысленной улыбке. – Он это любит; сегодня днем это было очень хорошо видно.
Они выпили бутылку улучшенного и весьма пьянящего грейпфрутового сока.
В этот момент к их столику подошёл официант.
– Это – мисс Дженни Принс! – сказал Джейкоб. – Ты ещё не раз её увидишь, Лоренцо, потому что она только что подписала контракт с киностудией. Всегда относись к ней со всем возможным вниманием!
Когда Лоренцо удалился, Дженни заговорила:
– У тебя самые красивые на свете глаза! – попробовала она; она старалась, как могла, но лицо при этом оставалось серьезным и печальным. – Честно! – повторила она. – Самые красивые на свете. Любая девушка была бы счастлива, будь у неё такие глаза!
Он рассмеялся, но её попытка его тронула. Он погладил её по руке.
– Веди себя хорошо, – сказал он. – Работай изо всех сил, чтобы я мог тобой гордиться – и тогда нам с тобой будет хорошо.
– Мне всегда с тобой хорошо. – Она смотрела на него, не отрывая глаз; она касалась его взглядом, словно руками. Её голос звучал ясно и бесстрастно. – Честно: я не шутила по поводу твоих глаз! Ты всегда думаешь, что я шучу. Я хочу сказать тебе «спасибо» за всё, что ты для меня сделал!
– Ты с ума сошла? Я ведь ничего не сделал. Увидев тебя, я почувствовал, что просто обязан… Да любой бы почувствовал, что обязан…
Появились какие-то артисты, и её взгляд тут же от него оторвался.
Она была так молода – Джейкоб ещё никогда так остро не чувствовал молодость. До сегодняшнего вечера он всегда считал себя молодым.
А потом, в темной пещере такси, благоухавшей духами, которые он сегодня ей купил, Дженни придвинулась к нему, прильнула к нему. Он поцеловал её, но не получил от этого никакого удовольствия. В её взгляде и в губах не было и тени страсти; её дыхание отдавало шампанским. Она с отчаянием придвинулась к нему ещё ближе. Он взял её за руки и положил их ей на колени. Её ребячливое желание отдаться ему его шокировало.
– Ты мне в дочери годишься! – сказал он.
– Ты не настолько стар!
Она обижено от него отодвинулась.
– В чем дело? Я тебе не нравлюсь?
– Надо было смотреть, чтобы ты не пила столько шампанского!
– Это почему? Я не в первый раз пью. Однажды даже напилась!
– Что ж, тебе должно быть стыдно! А если я когда-нибудь услышу, что ты пьешь, ты у меня попляшешь!
– Ну, ты и нахал…
– А ты что творишь? Что, любой щеголь с ближайшей лавки может тискать тебя, сколько вздумается?
– Ах, замолчи!
Какое-то время они ехали молча. Затем её рука незаметно придвинулась к его руке.
– Ты нравишься мне больше всех парней, которых я знаю, разве я могу с этим что-нибудь поделать?
– Милая маленькая Дженни… – он опять обнял её.
Неуверенно замешкавшись, он поцеловал её – и вновь его обдало холодом невинности её поцелуя и взгляда, который в момент прикосновения был направлен за него, куда-то в ночную тьму, во тьму окружающего пространства. Она ещё не подозревала, что величественность – это нечто в самом сердце; если бы она это в тот момент поняла и растворилась бы в разлитой во Вселенной страсти, то он взял бы её, без всяких сомнений и колебаний.
– Ты очень мне нравишься, – сказал он. – Наверное, больше всех. И всё же я серьезно насчет выпивки – тебе нельзя пить!
– Я сделаю всё, что ты мне скажешь, – сказала она; и повторила, взглянув ему прямо в глаза: – Всё!
Это была её последняя попытка; машина подъехала к её дому. Он поцеловал её в щёку и пожелал ей спокойной ночи.
Отъезжая, он ликовал и чувствовал, что живет сейчас её молодостью и будущим, и чувствует жизнь гораздо сильнее, чем наедине с собой в последние годы. Вот так, чуть склонившись вперед и опираясь на свою трость, богатый, молодой и счастливый, он несся в машине по темным улицам, на которых горели фонари, прямо в будущее, о котором он ещё ничего не знал.
III
Прошёл месяц. Однажды вечером он сел в такси вместе с Фарелли и назвал водителю адрес последнего.
– Итак, ты влюблён в эту девушку! – весело произнёс Фарелли. – Очень хорошо; я тебе мешаться не буду.
Джейкоб ощутил огромную досаду.
– Я в неё не влюблён, – медленно произнёс он. – Билли, я лишь хочу, чтобы ты оставил её в покое!
– Разумеется! Я оставлю её в покое, – тут же согласился Фарелли. – Я же не знал, что тебя это волнует – она мне сказала, что ей не удалось тебя захомутать!
– Главное здесь то, что это не волнует и тебя! – сказал Джейкоб. – Если бы я видел, что вы влюблены друг в друга, разве стал бы я изображать из себя идиота и пытаться этому помешать? Но тебе на неё плевать, а она просто под впечатлением и слегка очарована.
– Точно, – согласился заскучавший Фарелли. – Да я бы ни за что на свете и пальцем к ней не притронулся!
Джейкоб рассмеялся.
– Ну да, как же! Просто, чтобы развлечься. Вот именно это мне и не нравится – и я не хочу, чтобы с ней случилось что-то… Что-то нехорошее!
– Я тебя понял. Я оставлю её в покое!
Пришлось Джейкобу этим и удовлетвориться. Обещаниям Билли Фарелли он не верил, но знал, что Фарелли относится к нему хорошо и не станет действовать ему наперекор – разве что в дело будут замешаны более сильные чувства… Сегодня вечером они держались за руки под столиком, и это его разозлило. Когда он стал её упрекать, Дженни солгала, сказав, что ему показалось; она сказала, что готова немедленно ехать домой, и сказала, что сегодня даже разговаривать с Фарелли не станет. После чего он почувствовал, что ведет себя глупо и смешно. Было бы легче, если бы после того, как Фарелли сказал: «Итак, ты влюблён в эту девушку», он бы просто сказал: «Да, это так».
Но это было не так. Он теперь ценил её гораздо сильнее, чем раньше. Он наблюдал, как в ней пробуждается ярко выраженная личность. Ей нравились простые и тихие вещи. У неё проявилась способность определять и отбрасывать от себя все банальное и несущественное. Он попробовал было советовать ей, какие книги читать; затем, подумав, он перестал это делать и стал знакомить её с разными людьми. Он создавал ситуации и затем их ей объяснял, и ему доставляло удовольствие видеть, как у него на глазах расцветало понимание и рождалось чувство такта. Он ценил её безусловное к нему доверие и тот факт, что при оценке других людей она использовала его как эталон.
Ещё до того, как фильм Фарелли вышел на экраны, её работа на съемочной площадке была оценена по достоинству: ей предложили двухлетний контракт, четыре сотни в неделю на первые полгода, а затем – плавное повышение. Но для дальнейшей работы нужно было переехать на Побережье.
– Может, лучше не торопиться? – сказала она однажды, возвращаясь вместе с ним в город. – Может, будет лучше, если я останусь здесь, в Нью-Йорке – рядом с тобой?
– Надо ехать туда, куда зовёт работа. Ты уже вполне самостоятельная. Тебе семнадцать!
Семнадцать? Ей было ровно столько же, сколько и ему; она находилась вне времени. Судьба всё так же сияла в её чёрных глазах под желтой соломенной шляпкой, словно она только что не предлагала ему отказаться от этой судьбы ради него.
– Я иногда думаю, что если бы не ты, то нашелся бы кто-нибудь другой и заставил бы меня чего-нибудь добиться, – сказала она.
– Ты всего добилась сама. Выброси это из головы – ты от меня не зависишь!
– Завишу. Всё – благодаря тебе.
– Но это не так! – с чувством произнёс он, хотя и не стал дальше спорить; ему нравилось, что она так думает.
– Я не знаю, что бы я без тебя делала? Ты – единственный друг… – и она добавила: – которого я люблю. Понимаешь? Ты меня понимаешь?
Он рассмеялся в ответ, увидев, как рождается её эгоизм, что подразумевалось из её права быть понятой. В тот день она выглядела прекраснее, чем когда бы то ни было – он была изысканной, отзывчивой, но и нежеланной – для него. Иногда он задумывался, а не была её холодность заметна лишь ему одному, не была ли она только одной из её сторон, которую она – может быть, вполне сознательно – демонстрировала только ему? Лучше всего она себя чувствовала в компании молодых мужчин, хотя и притворялась, что всех их презирает. К её легкой досаде, Билли Фарелли послушно оставил её в покое.
– Когда ты приедешь в Голливуд?
– Скоро, – пообещал он. – А ты будешь иногда приезжать в Нью-Йорк!
Она расплакалась.
– Ах, я буду так по тебе скучать! Я буду очень по тебе скучать! – Крупные и горькие слезы скатывались по её белоснежным щекам. – Черт возьми! – негромко воскликнула она. – Ты такой добрый! Дай мне руку! Дай же мне руку! Ты самый лучший друг на свете! Разве мне когда-нибудь удастся найти такого друга?
Сейчас она играла, но у него в горле застрял комок, и на мгновение возникла безумная мысль, которая принялась метаться в голове туда-сюда, словно слепой, спотыкаясь о тяжелую мебель: жениться? Он знал, что достаточно было лишь намека, и она будет принадлежать лишь ему, и никогда не посмотрит ни на кого другого, потому что он всегда будет её понимать.
На следующий день на вокзале она радовалась всему: и подаренным цветам, и своему купе, и предстоящей поездке – она ещё никогда не ездила так далеко. Когда она целовала его на прощание, её бездонные глаза вновь оказались рядом, и она прижалась к нему так, словно была не в силах от него оторваться. Она опять расплакалась, но он знал, что за слезами прячется радость – ведь впереди её ждали новые, неизведанные, приключения. Когда он вышел из здания вокзала, Нью-Йорк показался ему до странности пустым. Благодаря её взгляду все вокруг, как и прежде, выглядело красочным; а теперь всё вновь покрыла серая завеса прошлого. На следующий день он пришел к одному знаменитому врачу в кабинет на верхнем этаже небоскреба на Парк-Авеню – он не был здесь уже десять лет.
– Осмотрите, пожалуйста, мою гортань, – сказал он. – Я ни на что не надеюсь, но вдруг что-то изменилось?
Ему пришлось проглотить сложную систему зеркал. Он вдыхал и выдыхал, пытался брать высокие и низкие ноты, кашлял по команде. Врач все тщательно осмотрел и ощупал. Затем сел и снял очки.
– Никаких изменений! – сказал он. – Связки совершенно нормальные, они просто износились. Медицина здесь бессильна.
– Так я и думал, – покорно, словно он был в чем-то виноват, сказал Джейкоб. – Практически то же самое вы говорили мне и раньше. Я просто подумал – а вдруг это не навсегда?
Он что-то потерял, когда вышел из небоскрёба на Парк-Авеню: пропала маленькая надежда, возлюбленное дитя желания, что в один прекрасный день…
Он отправил ей телеграмму: «НЬЮ-ЙОРК ОПУСТЕЛ. ВСЕ НОЧНЫЕ КЛУБЫ ПОЗАКРЫВАЛИСЬ. НА СТАТУЕ ГРАЖДАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ ВЫВЕСИЛИ ЧЕРНЫЕ ВЕНКИ. РАБОТАЙ НЕ ЖАЛЕЙ СЕБЯ БУДЬ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО СЧАСТЛИВА».
Она ответила ему: «ДОРОГОЙ ДЖЕЙКОБ! ОЧЕНЬ ПО ТЕБЕ СКУЧАЮ. ТЫ САМЫЙ ЛУЧШИЙ НА ВСЕМ СВЕТЕ, ЭТО ПРАВДА, МИЛЫЙ. НЕ ЗАБЫВАЙ МЕНЯ. ЛЮБЛЮ. ДЖЕННИ».
Наступила зима. Картина, в которой сыграла Дженни, вышла на экраны, в сопровождении множества интервью и статей в журналах о кино. Джейкоб сидел у себя в квартире, вновь и вновь проигрывая «Крейцерову сонату» на новом фонографе, читал её суховатые, высокопарные, но всё же страстные, письма, и статьи, в которых рассказывалось, как её «открыл» Билли Фарелли. В феврале он обручился с одной старой подругой, которая недавно овдовела.
Они поехали во Флориду, и вдруг принялись ссориться – то в коридоре гостиницы, то прямо во время бриджа; и решили до свадьбы дело не доводить. Весной он заказал отдельную каюту на лайнере «Париж», но за три дня до отплытия сдал билет и поехал в Калифорнию.
IV
Дженни встретила его на вокзале, поцеловала и, сидя в машине, всю дорогу к отелю «Эмбассадор» так и не отпускала его руку.
– Ты приехал! – всхлипывала она. – Мне даже не верится, что ты приехал! Вот уж не думала, что у меня получится!
Она с трудом удерживала себя в руках, об этом говорил её вновь появившийся акцент. Выразительное «Черт возьми!», со всем вкладывавшимся ею в него удивлением, испугом, отвращением или восхищением, исчезло, но никакой более сдержанной замены – вроде «Шикарно!» или «Чудесно!» – не появилось. Если настроение требовало добавить в речь экспрессии вне её обычного репертуара, она предпочитала хранить молчание.
Но в семнадцать лет каждый месяц – словно целый год, и Джейкоб заметил, что она изменилась; в ней не осталось ни капли детскости. В голове у неё теперь появились какие-то непреложные вещи, и это были не пустяки – она ведь обладала врождённой изысканностью – а нечто настоящее. Студия больше не представлялась ей сказочным карнавалом и чудесной случайностью; не было и «за копейки я и пальцем не пошевелю». Работа стала частью её жизни. Обстоятельства стали складываться в карьеру, которая теперь двигалась своим чередом, ничуть не завися от приступов её легкомыслия.
– Если этот фильм получится таким же хорошим, как и предыдущий – то есть, если у меня вновь получится хит – Хекшер пересмотрит контракт. Все, кто видел «потоки», говорят, что у меня в кадре впервые появилась сексуальность.
– А что такое «потоки»?
– Вчерашний съемочный материал. Говорят, я там впервые стала выглядеть сексуально!
– Что-то я не заметил, – поддразнил её он.
– Да куда тебе. Но это так!
– Да, я знаю, что это так, – сказал он, и, повинуясь необдуманному порыву, взял её за руку.
Она бросила на него быстрый взгляд. Он улыбнулся – опоздав с улыбкой на долю секунды. Затем улыбнулась и она, и её горячая сердечность загладила его промах.
– Джейк! – воскликнула она. – Я готова орать от восторга – я так рада тебя видеть! Я забронировала тебе бунгало в «Эмбассадор». Там вообще-то не было свободных, но они кого-то выселили, когда я им сказала, что это нужно лично мне! Я вышлю за тобой свой лимузин через полчаса. Хорошо, что ты приехал в воскресенье – у меня сегодня весь день свободный.
Они позавтракали в меблированных апартаментах, которые она наняла на зиму. Обстановка была в «мавританском» стиле 1920 года, её перевезли сюда целиком из дома какого-то героя вчерашних дней. Ей явно кто-то сказал, что всё это ужасно выглядит – это было понятно, потому что она шутила на эту тему, но когда он попробовал расспросить её поподробней, то выяснилось, что она не понимает, в чем именно кроется изъян.
– Как было бы хорошо, если ли бы здесь было побольше изысканных мужчин! – сказала она за завтраком. – Разумеется, изысканных людей здесь достаточно, но… Я имею в виду, как в Нью-Йорке, ты меня понимаешь… Такие мужчины, которые знают больше, чем девушки – такие, как ты…
После завтрака его поставили перед фактом, что вечером им предстоит посетить один небольшой прием.
– Только не сегодня! – возразил он. – Я бы хотел побыть с тобой наедине…
– Ладно, – нерешительно согласилась она. – Думаю, что можно позвонить и отменить. Просто… Звала одна дама, она много пишет для газет, и до сих пор ещё ни разу меня не приглашала… Но, раз ты не хочешь…
Она слегка сникла, и Джейкоб поспешно уверил её, что он совсем, совсем не против куда-то ехать, раз так надо. Через некоторое время выяснилось, что надо посетить не один прием, а целых три.
– В моем положении приходится этим заниматься, – объяснила она. – Иначе ни с кем не познакомишься, кроме тех, кто с тобой работает, а это довольно узкий круг. – Он улыбнулся. – Ну и, что ни говори, – закончила она, – а воскресные вечера, мистер умник, для того и созданы, чтобы ходить по гостям!
На первом приеме Джейкоб обратил внимание, что среди гостей преобладали – причем существенно преобладали – женщины; там были сплошь журналистки, дочери операторов, супруги монтажеров, и совсем немного важных персон. Ненадолго заглянул юный латиноамериканец по имени Раффино, поговорил с Дженни и удалился; промелькнуло несколько «звезд», осведомлявшихся о здоровье детей так по-домашнему, что это вызывало некоторое недоумение. Ещё одна группа знаменитостей, словно статуи, без движения застыла в углу. Был там и какой-то возбужденный сценарист в подпитии, безуспешно приглашавший на свидание одну девушку за другой. К концу дня как-то внезапно увеличилось количество пьяных; Джейкоб и Дженни вышли на улицу под становившийся уже пронзительным и громким шум общего разговора.
На втором приеме юный Раффино – он был актером, одним из бесчисленных исполненных надежд новых Валентино – опять заглянул на минутку, поговорил с Дженни чуть подольше и чуть более внимательно, чем в прошлый раз, и вновь удалился. Джейкоб отметил, что эта вечеринка была не столь шикарна, как предыдущая. Вокруг фуршетного стола было больше народу; многие сидели, общаясь только в своем кругу.
Дженни, как он заметил, пила лишь лимонад. Он был приятно удивлен её изысканностью и хорошими манерами. Она обращалась всегда к кому-то конкретному, и никогда – ко всем окружающим; ещё она слушала, что ей говорят в ответ, не считая при этом необходимым стрелять глазами вокруг. Он также заметил, что на обоих приемах она – неважно, сознательно или нет – рано или поздно всегда оказывалась вовлеченной в беседу с наиболее влиятельным гостем. Её серьезность, её поведение – словно бы говорили: «Я не упущу представившейся возможности узнать нечто новое» – и неумолимо привлекали к ней даже самых отъявленных эгоистов.
Когда они вышли, чтобы ехать на последнюю вечеринку – это был ужин «а-ля-фуршет» – уже стемнело, и на Беверли-Хиллз непонятно зачем зажгли светящиеся электрические рекламы оптимистичных торговцев недвижимостью. На улице рядом с кинотеатром Граумана, несмотря на мелкий теплый дождик, собралась толпа.
– Смотри! Смотри! – воскликнула она; в кино шла картина, в которой она снималась месяц назад.
Они плавно свернули с бульвара Голливуд – слабого подобия Риальто – в глубокую тьму бокового переулка; он обнял её и поцеловал.
– Милый Джейк! – улыбнулась она.
– Дженни, ты такая красивая! Я и не знал, что ты такая красивая!
Она посмотрела прямо перед собой; её лицо было кротким и спокойным. Его охватила досада, и он настойчиво притянул её к себе; и в этот момент машина остановилась у освещенной двери.
Они вошли в одноэтажный летний дом, где было полно народу, и плавали клубы табачного дыма. Весь привкус формальности, с которым начался сегодняшний день, давно прошёл; всё вдруг приобрело оттенок какой-то неопределенности и резкости.
– Это ведь Голливуд! – пояснила резвая и разговорчивая дама, которая весь день находилась рядом с ними. – В воскресный вечер здесь никто не важничает. – Она указала на хозяйку дома. – Обычная, простая и милая, девушка! – И добавила погромче: – Не правда ли, дорогая, вы – обычная, простая и милая девушка?
Хозяйка ответила:
– Да. А про кого это вы?
И собеседница Джейкоба вновь заговорила тихо:
– Но ваша девочка – самая мудрая из всех здешних!
Общее количество поглощенных Джейкобом коктейлей стало сказываться самым приятным образом, но, как он ни старался, дух вечеринки – тот самый ключ, который позволил бы ему чувствовать себя здесь непринужденно и спокойно – от него ускользал. В воздухе витало какое-то напряжение – какая-то агрессия и неуверенность. Все разговоры между мужчинами казались пустыми, легкомысленными и обрывались на какой-то мнительной ноте. Зенщины были любезнее. В одиннадцать часов в буфетной он вдруг понял, что последний раз видел Дженни час назад. Вернувшись в гостиную, он заметил, как она вошла – явно только что с улицы, потому что на ходу она сбросила с себя плащик. И с ней был Раффино! Когда она вошла, Джейкоб заметил, что она запыхалась, а глаза её ярко сверкали. Раффино вежливо и небрежно улыбнулся Джейкобу; через несколько мгновений, собираясь уйти, он наклонился и что-то шепнул Дженни на ухо; она посмотрела на него, не улыбаясь, и сказала ему «до свидания».
– В восемь мне нужно быть на съемочной площадке, – тут же сказала она Джейкобу. – Если сейчас же не отправлюсь домой, то завтра я буду выглядеть, как поношенный зонтик! Милый, ты не против?
– Разумеется, нет!
Их лимузин отправился в бесконечное путешествие по приземистому, распластанному городу.
– Дженни, – сказал он, – я ещё никогда не видел тебя такой, как сегодня! Клади голову мне на плечо!
– Спасибо. Я устала.
– Я даже представить себе не могу, какой блестящей ты скоро станешь!
– Да я ведь нисколько не изменилась!
– Это не так! – его голос внезапно превратился в дрожащий от чувств шепот. – Дженни, я в тебя влюблён!
– Джейкоб, не говори глупости!
– Я влюблён в тебя! Как странно, Дженни… Вот как оно вышло…
– Ты в меня не влюблён!
– Ты просто хочешь сказать, что это тебя совершенно не интересует! – и он почувствовал легкий укол страха.
Она села прямо, ослабив охватившее её кольцо объятий.
– Разумеется, интересует! Ты ведь знаешь, что больше всего на свете меня интересуешь ты!
– Больше, чем мистер Раффино?
– Да, черт возьми! – с презрением произнесла она. – Раффино – всего лишь большой ребенок!
– Я люблю тебя, Дженни!
– Нет, не любишь!
Он сжал руки. Ему только показалось – или её тело и впрямь инстинктивно оказало ему легкое сопротивление? Но она прижалась к нему, и он её поцеловал.
– Сам знаешь, что Раффино – это всё глупости…
– Наверное, я ревную…
Чувствуя себя слишком настойчивым и оттого непривлекательным, он её отпустил. Но легкий укол страха превратился в боль. Хотя он и понимал, что она устала и чувствовала себя неуверенно, столкнувшись с этим новым его к ней отношением, он никак не мог успокоиться.
– Я и не подозревал, как много ты для меня значишь! Я не знал, чего мне всё это время не хватало! Теперь я знаю: мне нужно было, чтобы ты была рядом со мной!
– Что ж, вот я и рядом.
Он решил, что это было приглашением, но она устало обмякла прямо у него в объятиях. Весь остаток пути он так и держал её на руках – она закрыла глаза, а её короткие волосы свешивались назад, словно у утопленницы.
– Шофер довезет тебя до отеля, – сказала она, когда машина подъехала к её апартаментам. – И не забудь: завтра ты завтракаешь со мной на студии!
Внезапно, когда он сказал, что хотел бы зайти, а она ответила, что уже поздно, они чуть не поссорились. Никто из них не успел ещё почувствовать перемену, которую произвело в них обоих его признание. Они вдруг превратились в чужих людей: Джейкоб отчаянно пытался повернуть время вспять на полгода назад и вновь пережить ту ночь в Нью-Йорке, а Дженни видела, как это чувство – больше, чем ревность, и меньше, чем любовь – постепенно овладевает им и выползает наружу, вытесняя прежнюю заботу и понимание, с которыми ей было так комфортно.
– Но ведь я не люблю тебя так! – воскликнула она. – Как ты можешь взять и ни с того, ни с сего, свалиться мне на голову и потребовать, чтобы я полюбила тебя так?
– А что, так ты любишь Раффино?
– Клянусь, что нет! Я с ним даже не целовалась никогда!
– Хм… – Он превратился в неприветливого старца; он вряд ли смог бы сам себе объяснить, откуда вдруг в нем явилось это безобразие, но нечто неподвластное законам логики, как сама любовь, заставило его не отступать. – Ты играешь!
– Ах, Джейк! – воскликнула она. – Прошу тебя, отпусти меня! Еще никогда в жизни я не чувствовала себя так ужасно, я ничего не понимаю!
– Ну, я пошёл, – внезапно произнёс он. – Не знаю, что со мной случилось, но я просто голову потерял и не соображаю, что говорю! Я тебя люблю, а ты меня не любишь. Когда-то любила, или думала, что любишь, но теперь это, видимо, прошло.
– Но я ведь тебя люблю! – она на мгновение смолкла; происходившая у неё в душе борьба отразилась у неё на лице, подсвечиваемая красными и зелеными отблесками рекламы с заправки на углу. – И если ты меня действительно любишь, я выйду за тебя хоть завтра!
– Выходи за меня! – воскликнул он; но она была так сильно поглощена собой, что ничего не слышала.
– Я выйду за тебя хоть завтра! – повторила она. – Ты нравишься мне больше всех на свете, и я думаю, что со временем я полюблю тебя так, как ты хочешь. – Она всхлипнула. – Но… Разве я могла подумать, что это когда-нибудь случится… А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое!
Уснуть Джейкоб не смог. Допоздна из бара «Эмбассадор» доносилась музыка, а у въездных ворот толпилась стайка проституток, поджидавших выхода кавалеров. За дверью в коридоре мужчина с женщиной затеяли бесконечную ссору, переместившуюся в соседний номер, и оттуда через смежную дверь ещё долго раздавалось приглушенное бормотание двух голосов. В районе трех утра он подошёл к окну и стал смотреть прямо в ясное великолепие калифорнийской ночи. Её красота была всюду: она покоилась на газоне, на влажных, поблескивающих крышах одноэтажных домов, и ночь разносила её вокруг, словно мелодию. Она присутствовала и в гостиничном номере, и на белой подушке; это она шелестела, словно призрак, в занавесках. Его желание вновь и вновь рисовало её образ, пока он не утратил все черты – и прежней Дженни, и даже той девушки, что встретила его сегодня утром на вокзале. В молчании, пока не кончилась ночь, он заполнял ею, словно глиной, свою форму любви – ту самую форму, что сохраняется вовеки, пока не исчезнет сама любовь, а может, и дольше – и не сгинет, пока он сам себе не скажет: «Я никогда её на самом деле не любил». Он медленно создавал образ, прибавляя к нему иллюзии своей юности, несбывшиеся томления из прошлого, пока перед ним не встала она – и с ней, настоящей, её связывало одно лишь только имя.
А когда позже ему всё же удалось на пару часов задремать, созданный им образ так и остался стоять рядом с ним, не в силах покинуть комнату, связанный таинственной нитью с его сердцем.
V
– Если ты меня не любишь, я на тебе не женюсь, – сказал он, когда они возвращались со студии; она молчала, спокойно сложив руки на коленях. – Дженни, ты же не думаешь, что я могу быть счастлив, если будешь несчастлива ты, или если тебе будет все равно – я ведь всегда буду помнить, что ты меня не любишь?
– Я тебя люблю! Но не так!
– Как «так»?
Она задумалась; её глаза, казалось, смотрели куда-то вдаль.
– Ты… ты не заставляешь замирать моё сердце, Джейк! Я не знаю… Мне встречались мужчины, от которых у меня замирало сердце, когда они ко мне прикасались, танцуя, или так… Я знаю, что это звучит глупо, но…
– А Раффино заставляет замирать твоё сердце?
– Почти, но не сильно.
– А я – совсем нет?
– С тобой мне уютно и хорошо.
Он должен был сказать ей, что это и есть самое лучшее, но он не мог заставить себя это произнести – была ли то вечная правда, или вечная ложь…
– Неважно; я ведь сказала, что выйду за тебя. Возможно, позже моё сердце и научится замирать.
Он рассмеялся, но тут же умолк.
– Ты говоришь, что я не заставляю твоё сердце замирать; но ведь прошлым летом я был тебе не безразличен – я ведь видел?
– Я не знаю. Наверное, я была ещё маленькая. Разве можно объяснить, почему ты когда-то что-то почувствовал, а?
Она теперь вела себя уклончиво, а такая уклончивость всегда придает некий тайный смысл даже ничего не значащим фразам. А он пытался создать волшебство, воздушное и нежное, словно пыльца на крыльях бабочки, используя при этом очень грубые инструменты – ревность и желание.
– Слушай, Джейк, – вдруг сказала она. – Сегодня днем на студию заходил адвокат моей сестры, Шарнхорст.
– С твоей сестрой всё в порядке, – рассеянно произнёс он, и добавил: – Значит, многие мужчины заставляют замирать твое сердце?
– Если бы многие, при чем бы здесь была настоящая любовь, а? – с оптимизмом ответила она.
– Но ведь ты убеждена, что без этого не бывает любви?
– Я ни в чем не убеждена! Я просто сказала тебе, что я чувствую. Ты знаешь больше меня.
– Да я вообще ничего не знаю!
В холле на первом этаже дома, где были её апартаменты, ждал какой-то мужчина. Войдя, Дженни с ним заговорила; затем, обернувшись к Джейку, тихо сказала:
– Это Шарнхорст! Мне нужно с ним поговорить; подожди, пожалуйста, внизу! Он говорит, что это на полчасика, не больше.
Он остался ждать; выкурил несколько сигарет. Прошло десять минут. Затем его кивком подозвала к себе телефонистка.
– Быстрее! – сказала она. – Вас вызывает мисс Принс!
Голос Дженни звучал напряженно и испуганно.
– Не дай Шарнхорсту уйти! – сказала она. – Он идёт вниз по лестнице или едет на лифте. Приведи его обратно ко мне!
Джейкоб положил трубку как раз в тот момент, когда щелкнул прибывший лифт. Он встал перед лифтом, загородив мужчине в кабине выход.
– Вы – мистер Шарнхорст?
– Да, – на лице было написано напряжение и подозрительность.
– Пожалуйста, вернитесь в апартаменты мисс Принс! Она забыла вам что-то сказать.
– Я выслушаю её в другой раз.
Он попытался оттолкнуть Джейкоба. Схватив его за плечи, Джейкоб затолкал его обратно в кабину лифта, захлопнул дверь и нажал кнопку восьмого этажа.
– Вас за это арестуют! – сказал Шарнхорст. – Вас посадят за нападение!
Джейкоб крепко держал его за руки. Наверху у открытой двери стояла Дженни, и во взгляде у неё читалась паника. Несмотря на сопротивление, адвоката удалось втолкнуть в квартиру.
– И в чем же дело? – спросил Джейкоб.
– Ну, давай, расскажи ему! – сказала она. – Ах, Джейк, он хочет двадцать тысяч долларов!
– За что?
– Чтобы пересмотреть дело моей сестры!
– Но у неё нет ни малейшего шанса! – воскликнул Джейкоб; он повернулся к Шарнхорсту. – Вы же знаете, что у неё нет никаких шансов!
– Есть кое-какие процессуальные моменты, – чуть смущенно сказал адвокат. – Разобраться в них может только юрист. Ей там очень туго, а её сестра – богата и успешна. Мисс Чойнски считает, что надо бы попробовать пересмотреть дело.
– А вы там, стало быть, её в этом убеждаете, а?
– Она сама меня пригласила!
– Но шантаж – явно ваша идея! Видимо, если мисс Принс не сочтет нужным потратить двадцать тысяч долларов на услуги вашей фирмы, то на свет выплывет тот факт, что она – сестра знаменитой убийцы?
Дженни кивнула.
– Именно так он и говорил!
– Одну минуточку! – Джейкоб пошёл к телефону. – «Вестерн Юнион», пожалуйста! «Вестерн Юнион»? Примите, пожалуйста, телеграмму. – Он назвал имя и адрес одного высокопоставленного лица из политических кругов Нью-Йорка. – Записывайте текст:
ОСУЖДЁННАЯ ЧОЙНСКИ УГРОЖАЕТ СВОЕЙ СЕСТРЕ АКТРИСЕ ОБЪЯВИТЬ О РОДСТВЕ ТЧК ПРОШУ ДОГОВОРИТЬСЯ НАЧАЛЬНИКОМ ТЮРЬМЫ НЕДОПУЩЕНИИ НЕЙ ПОСЕТИТЕЛЕЙ ПОКА НЕ ПРИЕДУ НА ВОСТОК И НЕ ОБЪЯСНЮ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ХВАТИТ ЛИ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ ПОПЫТКИ ШАНТАЖА ЛИШИТЬ АДВОКАТСКОЙ ЛИЦЕНЗИИ НЬЮ-ЙОРКЕ ЕСЛИ ОБВИНЕНИЯ ВЫДВИНЕТ КОНТОРА РИД, ВАН-ТАЙН, БИГГС И КОМПАНИЯ ЛИБО МОЙ ДЯДЯ ЗАМЕСТИТЕЛЬ СУДЬИ ТЧК ЗДУ ОТВЕТ АДРЕСУ ОТЕЛЬ ЭМБАССАДОР ЛОС-АНЖЕЛЕС ДЖЕЙКОБ СИ КЕЙ БУТ
Он дождался, пока служащий повторит текст.
– Ну а теперь, мистер Шарнхорст, – сказал он, – хочу вам сказать, что служенье муз не терпит таких тревог и требует концентрации. Мисс Принс, как вы заметили, сильно расстроена. Завтра это может сказаться на её работе, что может принести легкое разочарование миллионам зрителей. Поэтому мы не станем просить её сейчас принимать какие-либо решения. Более того – сегодня вечером мы с вами вместе покинем Лос-Анджелес, и даже поедем в одном и том же поезде!
VI
Лето прошло. Джейкоб всё также продолжал вести свою лишившуюся смысла жизнь, думая о том, что осенью Дженни приедет на восточное побережье. К осени перед ней пройдет множество Раффино, думал он, и она обнаружит, что от их рук, их взглядов – и губ – её сердце, в сущности, замирает совершенно одинаково. Всё это, с поправкой на место, было то же самое, что и влюбленности в гостях у университетских однокурсников, все эти студенческие интрижки беззаботных летних дней… И если её чувства к нему всё-таки не дотянут до романтических, то он всё равно сделает её своей, и пусть романтика придёт после свадьбы – он слышал, что так бывает, и у множества жен всё происходило именно так.
Её письма его и очаровывали, и озадачивали. За неумением выразить себя попадались проблески чувств – всегдашняя признательность, желание поговорить, и даже мимолетная, почти испуганная реакция по отношению к нему со стороны какого-то мужчины – но об этом он мог только догадываться. В августе она уехала сниматься на «натуру»; стали приходить открытки из какого-то пустынного захолустья в Аризоне, затем некоторое время вообще ничего не было. Перерыв его обрадовал. Он проанализировал всё, что могло вызвать её неприязнь: свою напыщенность, свою ревность, свою неприкрытую печаль. На этот раз он будет вести себя по-другому. Он будет себя контролировать. По крайней мере, она опять сможет им восхищаться, и она тогда увидит в нём ни с чем не сравнимую по возвышенности и упорядоченности жизнь.
За два дня до её приезда Джейкоб пошёл смотреть её новую ленту в ночной кинотеатр на Бродвее. Фильм был про студентов. Она появилась на экране с волосами, собранными в пучок на макушке – хорошо известный символ безвкусицы – и вдохновила героя на спортивный подвиг, и сразу исчезла, оставшись на заднем плане, во мраке ликующих трибун. Но в её игре появилось нечто новое; её завораживающий голос, который он отметил ещё год назад, впервые воплотился с немого экрана. Каждое её движение, каждый жест, обладали точностью и значением. Все остальные зрители тоже это заметили. Ему показалось, что это именно так – это было ясно по их участившемуся дыханию, по отражению её ясной и точной мимики в их легкомысленных и равнодушных глазах. И в рецензиях это тоже отметили, хотя большинство рецензентов было неспособно дать точного определения её индивидуальности.
Но первым явным признаком популярности стало поведение пассажиров поезда, в котором она приехала. Несмотря на обычную суету с встречающими и с багажом, у всех нашлось время, чтобы на неё поглазеть, чтобы обратить на неё внимание друзей, и произнести вслух её имя.
Она блистала. Щебечущая радость изливалась из неё и царила вокруг, словно парфюмер сумел запечатать в пузырёк чистый восторг. И вновь произошёл таинственный обмен, и в подсохших было венах Нью-Йорка опять заиграла свежая кровь – она обрадовалась, узнав шофёра Джейкоба, посыльные в «Плаза» почтительно засуетились, метрдотель ресторана, куда они пошли перекусить, едва не упал в обморок от волнения. Что касается Джейкоба, то он полностью себя контролировал. Он был кроток, внимателен и вежлив, и это было для него вполне естественно – пусть в данном случае он и счел необходимым всё тщательно спланировать. Его поведение показывало его способность взять на себя всё заботы о ней, демонстрируя волю, на которую она могла бы опереться.
После ужина тот уголок ресторана «Колония», где они сидели, постепенно очистился от тех, кто зашёл перекусить после театра, и они почувствовали себя наедине друг с другом. Лица их стали серьезными, голоса зазвучали тише.
– Я не видел тебя целых пять месяцев. – Он задумчиво посмотрел на свои руки. – Во мне ничего не поменялось, Дженни. Я по-прежнему люблю тебя всем своим сердцем. Я люблю в тебе буквально всё: и твои глаза, и твои недостатки, и твой образ мыслей. Единственное, чего я хочу – это чтобы ты была счастлива!
– Знаю, – прошептала она. – Черт возьми, знаю!
– Я не знаю, чувствуешь ли ты по отношению ко мне, как и раньше, всего лишь восхищение? Если ты выйдешь за меня, то мне кажется, что со временем появятся и другие чувства; ты и глазом не успеешь моргнуть, как они появятся! И тогда то, что ты назвала «замиранием сердца», вызовет у тебя лишь улыбку, потому что настоящей жизнью, Дженни, живут не мальчишки и девчонки; настоящая жизнь – для мужчин и женщин.
– Джейкоб, – прошептала она, – можешь мне больше ничего не объяснять. Я это всё уже знаю.
Он впервые посмотрел ей прямо в глаза.
– Что ты хочешь этим сказать? Что ты знаешь?
– Я знаю всё, о чем ты говоришь! Ах, это ужасно! Джейкоб, послушай меня! Я хочу тебе обо всём рассказать. Слушай меня, милый, и не перебивай. Только не смотри на меня. Слушай же, Джейкоб: я влюбилась!
– Что? – с непонимающим видом переспросил он.
– Я влюбилась! Вот что я хотела тебе сказать, когда сказала, что знаю… Что все эти замирания сердца – это глупость!
– Ты хочешь сказать, что влюбилась в меня?
– Нет.
Ужасающее слово зависло в пространстве между ними, танцуя и вибрируя над столом: «Нет… Нет… Нет!».
– Ах, это просто ужасно! – воскликнула она. – Я влюбилась в мужчину, с которым познакомилась на съемках этим летом. Я не хотела… Я пыталась не влюбляться… Но как только мы приехали на место, я сразу же поняла, что влюблена, и ничего от моего желания не зависит! Я написала тебе письмо, чтобы ты приехал, но я его не отправила, и так я там и сходила по нему с ума, не осмеливаясь с ним даже заговорить, и каждый вечер я засыпала в слезах.
– Он актер? – спросил Джейкоб чужим глухим голосом. – Тот самый, Раффино?
– Ах, нет, нет, нет! Подожди, я сейчас тебе всё расскажу. Это длилось три недели, и мне хотелось себя убить, Джейк! Зизнь без него казалась мне лишенной смысла. А однажды вечером мы случайно оказались с ним в машине наедине, и он застал меня врасплох, и мне пришлось признаться, что я его люблю. А он знал… Разве мог он этого не знать?
– И это чувство… Просто нахлынуло на тебя… – размеренно произнес Джейкоб. – Понимаю.
– Ах, я так и знала, что ты поймешь, Джейк! Ты всё понимаешь. Ты – самый лучший на свете, Джейк, мне ли этого не знать?
– Ты выйдешь за него замуж?
Она медленно кивнула головой.
– Я сказала, что мне сначала нужно съездить на восток и поговорить с тобой. – По мере того, как проходил её страх, его горе становилось для неё все более очевидным, и на глазах у неё показались слёзы. – Джейк, такое случается лишь раз в жизни! Вот что крутилось у меня в голове всё то время, пока я старалась с ним даже не разговаривать – и, если ты упустишь этот шанс, он ведь больше никогда тебе не выпадет, и зачем тогда вообще жить? Он – режиссер, и он чувствовал то же, что и я!
– Я понимаю.
И как когда-то, она вновь коснулась его взглядом, словно руками.
– Ах, Джейк!
Она вдруг произнесла его имя нараспев, с сочувствием и пониманием, и тем самым смягчила постигший его только что удар. Джейкоб смог стиснуть зубы и постарался скрыть своё горе за маской иронии. Он попросил счет. Казалось, что прошёл целый час, прежде чем они оказались в такси, которое повезло их в отель «Плаза».
Она прильнула к нему.
– Ах, Джейк, скажи мне, что всё хорошо! Скажи мне, что ты меня понимаешь! Милый Джейк, мой лучший, мой единственный друг, скажи мне, что ты меня понимаешь!
– Конечно, понимаю, Дженни, – его рука механически погладила её по спине.
– Ах, Джейк, тебе, должно быть, сейчас очень плохо, да?
– Переживу.
– Ах, Джейк!
Они подъехали к отелю. Перед тем, как выйти из машины, Дженни посмотрелась в зеркальце из косметички и подняла воротник мехового манто. В вестибюле гостиницы Джейкоб то и дело на кого-то натыкался, всякий раз произнося напряженным и неуверенным голосом: «Прошу прощения». Двери лифта были открыты. Дженни, выглядевшая смущенной и печальной, вошла в кабину и, беспомощно сжав кулачки, протянула руки к Джейкобу.
– Джейк! – повторила она.
– Спокойной ночи, Дженни!
Она повернулась к задней стенке кабины. Дверцы щелкнули.
«Постой! – чуть не закричал он. – Ты не поняла, что ты сделала, когда нажала кнопку?»
Он развернулся и, ничего не замечая вокруг, вышел на улицу.
– Я её потерял! – прошептал он со страхом и испугом. – Я её потерял!
Он пошёл пешком по 59-й улице до площади Колумба, а затем свернул на Бродвей. Сигарет у него не было, он забыл их в ресторане; он зашёл в табачную лавку. Вышла какая-то заминка со сдачей, и кто-то в лавке громко рассмеялся.
Выйдя на улицу, он замер в недоумении. Затем на него нахлынула тяжелая волна понимания, тут же отступив и оставив его оглушенным, без сил. А затем вернулась вновь, снова захватив его с головой. Словно перечитывая историю с трагическим концом и теша себя дерзкой надеждой, что на этот раз всё кончится иначе, он вернулся в то самое утро, к началу, на год назад. Но волна, грохоча, вернулась назад, вселив в него уверенность в том, что для него Дженни теперь навсегда останется там, в номере на верхнем этаже отеля «Плаза», одна, без него.
Он пошёл по Бродвею. На козырьке зала «Капитолий» в ночи светилась надпись из пяти слов заглавными буквами: «КАРЛ БАРБУР И ДЖЕННИ ПРИНС».
Он вздрогнул, прочитав её имя, словно эти слова произнес какой-то прохожий у него за спиной. Остановился и стал смотреть. Надпись привлекала не только его; люди шли мимо, обходили его и заходили в здание.
Дженни Принс.
Теперь, когда она больше не принадлежала ему, её имя обрело совершенно самостоятельное значение.
Оно висело в ночном небе, холодное и недоступное, вызывающее, ничему не подвластное.
Дженни Принс.
Оно как бы звало: «Заходи и полюбуйся на мою красоту! Воплоти свои тайные мечты, целый час я буду лишь твоей».
ДЖЕННИ ПРИНС.
Это было неправдой: сейчас она была в отеле «Плаза», в кого-то влюблена… Но её имя, со всей своей яркой настойчивостью, всё так же одерживало верх над ночным мраком.
«Я очень люблю своих дорогих зрителей. Я всех их очень люблю!».
Вдали опять показалась волна с белыми барашками; она катилась на него, волна сильной боли, и вот она на него накатила. «Больше никогда. Больше никогда». Прекрасное дитя, которое однажды изо всех сил пыталось ему отдаться. Больше никогда. Больше никогда. Волна ударила его, накрыла его с головой, забилась у него в ушах тяжелыми ударами агонии. Гордое и недоступное имя над головой дерзко бросало вызов ночи.
ДЖЕННИ ПРИНС.
Она была там! Вся она, целиком, все самое лучшее, что было в ней – её старание, её сила, её триумф, её красота.
Джейкоб пошёл вперед с толпой и купил себе в кассе билет.
Смущенно оглядел фойе кинотеатра. Затем увидел вход в зал, вошёл и занял место в безбрежной пульсирующей тьме.
Оригинальный текст: Jacob's Ladder, by F. Scott Fitzgerald.